Страница:
– Я исполнил свой долг, не больше. Доктор Бруннов был присужден к долголетнему заключению в крепости и бежал из нее. Он знал, что при возвращении его ждет законная кара, но тем не менее приехал, а значит, должен нести последствия.
– Мне кажется, вы уже давно на службе и могли бы знать, как часто буква закона приносится в жертву требованиям момента, – с возрастающим жаром возразил барон. – Ради чего вернулся сюда беглец? Общественное мнение самым решительным образом встанет на сторону человека, который в смертельном страхе за жизнь своего единственного сына, в надежде спасти ее своими медицинскими познаниями, пренебрег собственной безопасностью. Бруннов сделается мучеником, привлечет к себе симпатии всей страны. Как, по-вашему, желательно это для нас? Вы действовали на основании своего личного подозрения. Навряд ли вас поблагодарят за это в столице.
Резкие слова барона были почти оскорбительны, но полицмейстер спокойно и вежливо ответил:
– Там видно будет. Я действовал наилучшим образом и очень сожалею, что мои мероприятия нашли так мало одобрения. Менее всего я рассчитывал на недовольство с вашей стороны, потому что именно вы, ваше превосходительство, осуждали сдержанность правительства, считая ее признаком слабости, и только что доказали городу, что вы сторонник решительного и энергичного образа действий.
Барон прикусил губу. Он почувствовал, что слишком увлекся, и прервал полицмейстера, спросив:
– Значит, доктор Бруннов назвал свое имя?
– Да, он, конечно, был ошеломлен, когда ему объявили о том, что он арестован, но вскоре овладел собой и уже не отрицал ничего. Да это было бы и бесполезно в данном случае. Я позаботился о том, чтобы его сын на первых порах ничего не знал об этом, по крайней мере советник Мозер обещал мне хранить молчание. Бедный советник! С ним чуть не случился удар, когда я открыл ему, кто такой мнимый доктор Франц.
– Надеюсь, по крайней мере, вы отнесетесь с должным уважением к арестованному, – заметил Равен. – Цель его возвращения и самопожертвование его сына ради ваших подчиненных дают ему полное право на это.
– Несомненно, – согласился полицмейстер. – Доктору Бруннову не придется жаловаться. Пока он содержится в комнате при городской тюрьме, и я распорядился, чтобы стража относилась к нему с величайшей гуманностью. Однако необходима самая строгая охрана, чтобы сделать невозможными вторичное бегство или… попытку его освобождения.
Равен мрачно взглянул на своего спутника. Легкая ироническая усмешка на губах последнего ясно говорила барону, что его отношение к бывшему другу молодости не составляет более тайны и что удар был собственно направлен не против Бруннова, а против него самого. В настоящую минуту он еще не знал, с какой целью это было сделано, но полицмейстер никогда не действовал необдуманно там, где ему грозила серьезная ответственность. Он всегда знал, что делает.
– Бегство! Освобождение! – с горечью повторил барон. – Теперь это, право, слишком поздно!
– Я думаю то же самое, но не хочу пренебрегать необходимой осторожностью. Нельзя заранее знать, какие связи у беглецов… Вот все, что я имел сообщить вам. Не буду более беспокоить вас. Позвольте просить вас остановить карету, когда мы будем проезжать мимо моей канцелярии. У меня там, наверное, опять груда дел.
Минут через десять карета остановилась, и полицмейстер вышел, вежливо простившись с бароном.
Наконец Равен остался на несколько минут один. С самого утра его поражал удар за ударом. Сперва письмо министра, затем открытие полковника Вильтена, теперь сообщение об аресте Бруннова. Грозные признаки нарастали, почва под ногами барона начинала колебаться, и впервые он со своей головокружительной высоты заглянул вниз с мыслью о том, как глубоко могло быть его падение. Но Арно Равен не испугался этой мысли. Гордое и энергичное выражение его лица указывало на то, что он ни на шаг не отступит перед угрожающей ему опасностью. Он не хотел пасть и с непреклонной решимостью готов был встретить надвигающуюся бурю.
ГЛАВА XVI
ГЛАВА XVII
– Мне кажется, вы уже давно на службе и могли бы знать, как часто буква закона приносится в жертву требованиям момента, – с возрастающим жаром возразил барон. – Ради чего вернулся сюда беглец? Общественное мнение самым решительным образом встанет на сторону человека, который в смертельном страхе за жизнь своего единственного сына, в надежде спасти ее своими медицинскими познаниями, пренебрег собственной безопасностью. Бруннов сделается мучеником, привлечет к себе симпатии всей страны. Как, по-вашему, желательно это для нас? Вы действовали на основании своего личного подозрения. Навряд ли вас поблагодарят за это в столице.
Резкие слова барона были почти оскорбительны, но полицмейстер спокойно и вежливо ответил:
– Там видно будет. Я действовал наилучшим образом и очень сожалею, что мои мероприятия нашли так мало одобрения. Менее всего я рассчитывал на недовольство с вашей стороны, потому что именно вы, ваше превосходительство, осуждали сдержанность правительства, считая ее признаком слабости, и только что доказали городу, что вы сторонник решительного и энергичного образа действий.
Барон прикусил губу. Он почувствовал, что слишком увлекся, и прервал полицмейстера, спросив:
– Значит, доктор Бруннов назвал свое имя?
– Да, он, конечно, был ошеломлен, когда ему объявили о том, что он арестован, но вскоре овладел собой и уже не отрицал ничего. Да это было бы и бесполезно в данном случае. Я позаботился о том, чтобы его сын на первых порах ничего не знал об этом, по крайней мере советник Мозер обещал мне хранить молчание. Бедный советник! С ним чуть не случился удар, когда я открыл ему, кто такой мнимый доктор Франц.
– Надеюсь, по крайней мере, вы отнесетесь с должным уважением к арестованному, – заметил Равен. – Цель его возвращения и самопожертвование его сына ради ваших подчиненных дают ему полное право на это.
– Несомненно, – согласился полицмейстер. – Доктору Бруннову не придется жаловаться. Пока он содержится в комнате при городской тюрьме, и я распорядился, чтобы стража относилась к нему с величайшей гуманностью. Однако необходима самая строгая охрана, чтобы сделать невозможными вторичное бегство или… попытку его освобождения.
Равен мрачно взглянул на своего спутника. Легкая ироническая усмешка на губах последнего ясно говорила барону, что его отношение к бывшему другу молодости не составляет более тайны и что удар был собственно направлен не против Бруннова, а против него самого. В настоящую минуту он еще не знал, с какой целью это было сделано, но полицмейстер никогда не действовал необдуманно там, где ему грозила серьезная ответственность. Он всегда знал, что делает.
– Бегство! Освобождение! – с горечью повторил барон. – Теперь это, право, слишком поздно!
– Я думаю то же самое, но не хочу пренебрегать необходимой осторожностью. Нельзя заранее знать, какие связи у беглецов… Вот все, что я имел сообщить вам. Не буду более беспокоить вас. Позвольте просить вас остановить карету, когда мы будем проезжать мимо моей канцелярии. У меня там, наверное, опять груда дел.
Минут через десять карета остановилась, и полицмейстер вышел, вежливо простившись с бароном.
Наконец Равен остался на несколько минут один. С самого утра его поражал удар за ударом. Сперва письмо министра, затем открытие полковника Вильтена, теперь сообщение об аресте Бруннова. Грозные признаки нарастали, почва под ногами барона начинала колебаться, и впервые он со своей головокружительной высоты заглянул вниз с мыслью о том, как глубоко могло быть его падение. Но Арно Равен не испугался этой мысли. Гордое и энергичное выражение его лица указывало на то, что он ни на шаг не отступит перед угрожающей ему опасностью. Он не хотел пасть и с непреклонной решимостью готов был встретить надвигающуюся бурю.
ГЛАВА XVI
В замке стало грустно и пустынно. Баронесса Гардер с дочерью уехали в столицу. Никто из прислуги не пожалел о старой баронессе, капризной и привередливой, но зато все очень грустили о Габриэли, снискавшей всеобщую симпатию и любовь. С ее появлением словно солнечный свет проник в этот дом, даже барон стал мягче и доступнее во время ее кратковременного пребывания в замке, так что прислуга иногда даже не узнавала своего господина. Теперь Габриэли не было, ее комната была заперта, и все чувствовали какое-то мрачное запустение.
Один только барон, казалось, не замечал отсутствия девушки; по крайней мере, это никак не проявлялось, да и все знали, что у него не было времени заниматься домашними делами. Окружающие привыкли всегда видеть его замкнутым и не обращающим внимания ни на какие обстоятельства. Теперь губернатор был все тот же, но ни для кого не было тайной, что грозные тучи собирались над его головой.
Беспорядки в городе пока не повторялись. Низшие слои населения были устрашены, лучшая его часть опомнилась. Последние события ясно показали всем, что прежние средства не приведут к цели. Городской голова прилагал все усилия к тому, чтобы воспрепятствовать повторению подобных событий. Урок ни для кого не прошел бесследно. Однако из этого все же нельзя было заключить, что борьба закончена, напротив, население продолжало ее с еще большей настойчивостью, но в то же время и с большим спокойствием, потому что жители Р. увидели, как сочувственно отнеслись к их интересам не только в столице, но и во всей стране. Брошюра Винтерфельда имела колоссальный успех, и ее воздействие превзошло всякие ожидания, найдя поддержку даже в высших сферах.
В столице барон Равен далеко не пользовался любовью. Поднявшись из низкого звания до одной из самых высоких государственных должностей, он не мог не возбудить вражды и зависти в тех, кого так далеко оставил позади себя. Многие видели в его блестящей карьере и в положении, которое он занимал, захват их собственных родовых привилегий. Барону не могли простить его манеру обращения с высокопоставленными лицами и ждали только удобного случая, чтобы отомстить выскочке. До сих пор они не могли повредить Равену. Правительство предоставляло ему широкие полномочия и старалась не замечать их превышения. Для Р-ской провинции оно нуждалось именно в таком человеке, как Равен, энергично и с непоколебимой последовательностью поддерживавший авторитет правительственной власти и обуздавший ее опасные элементы. Необходимость в таком губернаторе брала верх над происками его врагов.
Но времена изменились. Наступил переворот, грозивший сделаться роковым для сторонников теперешнего правительства. Одна их часть старалась примкнуть к новым течениям, другая готовилась со всеми внешними почестями уступить поле битвы. У всех были друзья и связи, благодаря которым они могли достигнуть своей цели, но Равен был одинок, и общая затаенная ненависть к нему стала выходить на поверхность.
Во всякое другое время брошюра Винтерфельда была бы конфискована, теперь же ею воспользовались в качестве орудия против ненавистного барона, и молодой чиновник попал в милость. Его посещали, превозносили до небес, удивлялись его мужеству – вслух произнести то, о чем все знали, но умалчивали. Находили, что брошюра была написана блестяще, обнаруживала огромную эрудицию автора, талант и строгую логику, что в ней не было и признаков памфлета. Автор отдавал должное необыкновенным качествам губернатора, обвинения основывались только на фактах, а последние были освещены с такой беспощадной ясностью и подвергались такой жестокой критике, которая никак не могла остаться без ответа.
Для Р-ской провинции и ее главного города брошюра Винтерфельда сыграла роль искры в бочке пороха. Страх перед губернатором исчез, увидели, что и он уязвим, и скрытое раздражение разразилось настоящей бурей. Никто не вспоминал о том, что провинция и город Р. многим обязаны деятельности барона, сердца всех жителей были полны ненависти к деспоту, и самые горячие почитатели барона первые бросили в него камень.
Другой на месте Равена отступил бы, не видя ни малейшей надежды на удержание позиции. К тому же из столицы ему дали понять своевременность отставки. Но гордость барона возмущалась при вынужденном отступлении под градом обвинений и оскорблений. Он знал, что в настоящую минуту его отставка будет сочтена поражением, и потому надменно ответил, что не намерен долго оставаться на своем посту, но прежде хочет окончить борьбу, свергнуть противников, заставить их замолчать, как он сделал это при вступлении в настоящую должность. Раньше того он не удалится! Равен, пожалуй, не выказывал бы такого упорства, если бы сигнал к всеобщему натиску не был подан Георгом Винтерфельдом. Мысль быть сверженным ненавистным человеком, стоявшим между ним и Габриэлью, приводила его в бешенство и затемняла его ясный ум.
Отставка Равена еще не была окончательно решена. Он стоял еще твердо и мог сослаться на то, что действовал совершенно открыто, будучи уполномочен правительством, поэтому оно не решалось свергнуть человека, столько лет управлявшего от его имени. Привычные полумеры и слабость сказались и здесь. Первые нападки на барона встретили одобрение, но когда он дал им неожиданный и твердый отпор, правительство не решилось поддержать ни губернатора, ни его противников.
Во всяком случае это событие всецело завладело вниманием общества. Та же участь постигла и арест доктора Бруннова, все еще пребывавшего в р-ской городской тюрьме. Общество знало, что закон требовал задержания вернувшегося беглеца, но находило жестоким, что отцу, поспешившему к смертному одру сына, пришлось поплатиться за это своей свободой, несмотря на то, что со дня приговора над ним прошло уже так много лет.
Было еще довольно раннее утро, когда полицмейстер вошел к заключенному. Он был вежлив и любезен, словно явился сюда с визитом.
– Я пришел сообщить вам, господин доктор, о посещении вашего сына, – начал полицмейстер. – Вы ведь получаете регулярные сведения о его здоровье, и вам, конечно, известно, что он может уже без вреда для себя выходить из дома. В двенадцать часов он будет у вас. Я хотел лично сообщить вам это.
– Вы положительно очень добры ко мне! – ответил Бруннов.
– Вместе с тем я хотел убедиться, точно ли исполняются мои приказания, – продолжал полицмейстер. – Вы получаете все возможные облегчения, насколько это допускается вашим положением арестованного? Нет ли у вас каких-нибудь жалоб?
– Ровно никаких! Напротив, мне очень интересно было бы знать, кому я обязан чрезмерным вниманием, оказываемым мне с первой же минуты моего пребывания под арестом?
– Прежде всего, конечно, исключительной цели вашего возвращения: чтут заботу отца о сыне.
– Неужели это единственная причина? Из прежнего своего пребывания в государственной тюрьме я могу заключить, как мало придают значения подобным личным отношениям. У меня на этот счет весьма печальный опыт.
– Все изменилось, – непринужденно возразил полицмейстер, не замечая горького тона его слов. – Между прошлым и настоящим лежит целый ряд лет, и эти годы благоприятно отозвались на вашей судьбе.
– Я знал, чем рискую при возвращении в страну, и не питал никаких иллюзий относительно своей судьбы, – почти резко ответил Бруннов. – Вы, вероятно, явились сюда, чтобы сообщить мне, что я скоро буду переведен в крепость?
– Относительно этого еще ничего не решено. Чему вы удивляетесь? Действительно странно, что так медлят с решением, но я считаю это хорошим для вас признаком: весьма возможно, что из уважения к таким исключительным обстоятельствам вас помилуют.
– Вы так полагаете? – оживился Бруннов.
– Пока это – лишь мой личный взгляд, – поспешил заявить полицмейстер. – Но, по-моему, настроение чрезвычайно благоприятно для вас. Может быть, ожидают первого шага с вашей стороны. Я убежден, что если вы подадите прошение о помиловании, оно не будет отвергнуто.
– Никогда я не стану просить о помиловании! – твердо произнес старик. – Это было бы признанием своей вины, а я не признаю ее за собой и даже ради свободы не пожертвую своими принципами. Помилуют меня или нет – я никогда не стану просить об этом.
Полицмейстер проклинал в душе «высокомерное упрямство старого демагога». Прошение о помиловании было бы так кстати ввиду уступки, которую решили сделать общественному мнению, но, к сожалению, на него нельзя было надеяться. Первая часть миссии полицмейстера не удалась, и он приступил ко второй.
– Разумеется, это зависит только от вас лично, – произнес он. – Но вы затрудняете таким образом действия своих друзей, прилагающих все усилия к тому, чтобы спасти вас.
– Кто они? – удивленно спросил Бруннов. – У меня нет друзей, пользующихся влиянием в правительственных кругах.
– Может быть, есть, и даже лучшие, чем вы предполагаете. Разве вам и в самом деле не известно, что сам губернатор ходатайствует о вашем помиловании?
– Арно Равен… вот как? – медленно произнес Бруннов.
– Да, да, барон Равен. Именно он, узнав от меня о вашем аресте, вменил мне в обязанность внимательное обращение с вами.
Бруннов молчал.
Полицмейстер после короткой паузы продолжал:
– Он, по-видимому, все еще интересуется вами. Разумеется, вполне естественно не быть равнодушным к ДРУГУ юности.
– А, это уже здесь тоже известно? – мрачно взглянул доктор на собеседника. – Но едва ли от его превосходительства.
– Он сам, конечно, никому не говорил. Вполне понятно, что положение барона не позволяет ему открыто говорить о юношеской дружбе, представляющей столь резкую противоположность с его собственным жизненным направлением.
– С его позднейшим направлением, хотите вы сказать? – голос Бруннова звучал резко и насмешливо. – С прежним эта дружба была в наилучшей гармонии.
– Не станете же вы утверждать, что барон Равен знал о тех стремлениях, которые привели вас на скамью подсудимых? – спросил полицмейстер с улыбкой, которая должна была раздражать его собеседника.
И он достиг цели. Бруннов заметно взволновался.
– О, не только знал, но в полной мере разделял их!
– Да, мне помнится, тогда он тоже был под подозрением, оно было вызвано клеветой. Барону удалось совершенно снять с себя подозрение, так что его тотчас же освободили, и он получил даже, в виде удовлетворения за неправый арест, место секретаря при министре.
– В виде вознаграждения за предательство! – вспылил Бруннов, совершенно не подозревая, что его раздражают со специальным намерением, и не в силах больше владеть собой. Оно стало первой ступенью той лестницы, по которой он достиг своего высокого положения. Он купил это положение ценой гибели своих друзей, измены своим убеждениям и потери чести!
– Господин доктор, умерьте свой гнев! – с возмущенным видом остановил его полицмейстер. – Вы ведь бросаете губернатору ужасное обвинение. Оно может быть лишь заблуждением или ложью.
– Ложью? Нет, это истина! Но вы, конечно, считаете барона Равена не способным на предательство, а меня лгуном, клеветником.
– Я вовсе не хотел делать таких намеков, однако серьезно сомневаюсь в том, что вы осмелитесь повторить свои слова.
– При необходимости я повторю их перед целым светом. Я швырну их в лицо самому губернатору, как уже сделал это однажды, когда…
Тут Бруннов запнулся и замолчал. Живейшее любопытство, выразившееся на лице слушателя, заставило его опомниться. Он не докончил своей фразы и угрюмо отвернулся.
– Вы хотите сказать… – пришел к нему на помощь полицмейстер.
– Ничего я не хотел сказать!
– Я вас решительно не понимаю. Если дело обстоит так, то у вас нет ни малейших оснований щадить губернатора.
– Я и не щажу его, – мрачно возразил Бруннов, – но не желаю доносить на того, кто некогда был моим другом. Если бы я хотел пустить в ход такое оружие против него, то уже давно сделал бы это. Оно разит вернее и убийственнее, чем брошюра Винтерфельда, потому что окроплено ядом… Но тем не менее я неспособен употребить его в дело. Пожалуйста, оставим разговор! К чему выводить на свет Божий давно минувшую историю? Пусть она будет Погребена!
Однако эти слова доктора совсем не согласовались с замыслом полицмейстера. Он охотно продолжил бы разговор на ту же тему, но видел, что больше ничего не добьется от своего собеседника. Главной же своей цели он уже достиг, так как знал теперь то, что хотел знать. Поэтому он без усилий перевел разговор на другую тему и вскоре простился.
Бруннов беспокойно посмотрел ему вслед и пробормотал про себя:
– Неужели он в самом деле пришел с целью намекнуть мне на просьбу о помиловании? Или ради того, чтобы разузнать о Равене? По-моему, последнее вернее. Жаль, что я так увлекся в разговоре с ним.
Один только барон, казалось, не замечал отсутствия девушки; по крайней мере, это никак не проявлялось, да и все знали, что у него не было времени заниматься домашними делами. Окружающие привыкли всегда видеть его замкнутым и не обращающим внимания ни на какие обстоятельства. Теперь губернатор был все тот же, но ни для кого не было тайной, что грозные тучи собирались над его головой.
Беспорядки в городе пока не повторялись. Низшие слои населения были устрашены, лучшая его часть опомнилась. Последние события ясно показали всем, что прежние средства не приведут к цели. Городской голова прилагал все усилия к тому, чтобы воспрепятствовать повторению подобных событий. Урок ни для кого не прошел бесследно. Однако из этого все же нельзя было заключить, что борьба закончена, напротив, население продолжало ее с еще большей настойчивостью, но в то же время и с большим спокойствием, потому что жители Р. увидели, как сочувственно отнеслись к их интересам не только в столице, но и во всей стране. Брошюра Винтерфельда имела колоссальный успех, и ее воздействие превзошло всякие ожидания, найдя поддержку даже в высших сферах.
В столице барон Равен далеко не пользовался любовью. Поднявшись из низкого звания до одной из самых высоких государственных должностей, он не мог не возбудить вражды и зависти в тех, кого так далеко оставил позади себя. Многие видели в его блестящей карьере и в положении, которое он занимал, захват их собственных родовых привилегий. Барону не могли простить его манеру обращения с высокопоставленными лицами и ждали только удобного случая, чтобы отомстить выскочке. До сих пор они не могли повредить Равену. Правительство предоставляло ему широкие полномочия и старалась не замечать их превышения. Для Р-ской провинции оно нуждалось именно в таком человеке, как Равен, энергично и с непоколебимой последовательностью поддерживавший авторитет правительственной власти и обуздавший ее опасные элементы. Необходимость в таком губернаторе брала верх над происками его врагов.
Но времена изменились. Наступил переворот, грозивший сделаться роковым для сторонников теперешнего правительства. Одна их часть старалась примкнуть к новым течениям, другая готовилась со всеми внешними почестями уступить поле битвы. У всех были друзья и связи, благодаря которым они могли достигнуть своей цели, но Равен был одинок, и общая затаенная ненависть к нему стала выходить на поверхность.
Во всякое другое время брошюра Винтерфельда была бы конфискована, теперь же ею воспользовались в качестве орудия против ненавистного барона, и молодой чиновник попал в милость. Его посещали, превозносили до небес, удивлялись его мужеству – вслух произнести то, о чем все знали, но умалчивали. Находили, что брошюра была написана блестяще, обнаруживала огромную эрудицию автора, талант и строгую логику, что в ней не было и признаков памфлета. Автор отдавал должное необыкновенным качествам губернатора, обвинения основывались только на фактах, а последние были освещены с такой беспощадной ясностью и подвергались такой жестокой критике, которая никак не могла остаться без ответа.
Для Р-ской провинции и ее главного города брошюра Винтерфельда сыграла роль искры в бочке пороха. Страх перед губернатором исчез, увидели, что и он уязвим, и скрытое раздражение разразилось настоящей бурей. Никто не вспоминал о том, что провинция и город Р. многим обязаны деятельности барона, сердца всех жителей были полны ненависти к деспоту, и самые горячие почитатели барона первые бросили в него камень.
Другой на месте Равена отступил бы, не видя ни малейшей надежды на удержание позиции. К тому же из столицы ему дали понять своевременность отставки. Но гордость барона возмущалась при вынужденном отступлении под градом обвинений и оскорблений. Он знал, что в настоящую минуту его отставка будет сочтена поражением, и потому надменно ответил, что не намерен долго оставаться на своем посту, но прежде хочет окончить борьбу, свергнуть противников, заставить их замолчать, как он сделал это при вступлении в настоящую должность. Раньше того он не удалится! Равен, пожалуй, не выказывал бы такого упорства, если бы сигнал к всеобщему натиску не был подан Георгом Винтерфельдом. Мысль быть сверженным ненавистным человеком, стоявшим между ним и Габриэлью, приводила его в бешенство и затемняла его ясный ум.
Отставка Равена еще не была окончательно решена. Он стоял еще твердо и мог сослаться на то, что действовал совершенно открыто, будучи уполномочен правительством, поэтому оно не решалось свергнуть человека, столько лет управлявшего от его имени. Привычные полумеры и слабость сказались и здесь. Первые нападки на барона встретили одобрение, но когда он дал им неожиданный и твердый отпор, правительство не решилось поддержать ни губернатора, ни его противников.
Во всяком случае это событие всецело завладело вниманием общества. Та же участь постигла и арест доктора Бруннова, все еще пребывавшего в р-ской городской тюрьме. Общество знало, что закон требовал задержания вернувшегося беглеца, но находило жестоким, что отцу, поспешившему к смертному одру сына, пришлось поплатиться за это своей свободой, несмотря на то, что со дня приговора над ним прошло уже так много лет.
Было еще довольно раннее утро, когда полицмейстер вошел к заключенному. Он был вежлив и любезен, словно явился сюда с визитом.
– Я пришел сообщить вам, господин доктор, о посещении вашего сына, – начал полицмейстер. – Вы ведь получаете регулярные сведения о его здоровье, и вам, конечно, известно, что он может уже без вреда для себя выходить из дома. В двенадцать часов он будет у вас. Я хотел лично сообщить вам это.
– Вы положительно очень добры ко мне! – ответил Бруннов.
– Вместе с тем я хотел убедиться, точно ли исполняются мои приказания, – продолжал полицмейстер. – Вы получаете все возможные облегчения, насколько это допускается вашим положением арестованного? Нет ли у вас каких-нибудь жалоб?
– Ровно никаких! Напротив, мне очень интересно было бы знать, кому я обязан чрезмерным вниманием, оказываемым мне с первой же минуты моего пребывания под арестом?
– Прежде всего, конечно, исключительной цели вашего возвращения: чтут заботу отца о сыне.
– Неужели это единственная причина? Из прежнего своего пребывания в государственной тюрьме я могу заключить, как мало придают значения подобным личным отношениям. У меня на этот счет весьма печальный опыт.
– Все изменилось, – непринужденно возразил полицмейстер, не замечая горького тона его слов. – Между прошлым и настоящим лежит целый ряд лет, и эти годы благоприятно отозвались на вашей судьбе.
– Я знал, чем рискую при возвращении в страну, и не питал никаких иллюзий относительно своей судьбы, – почти резко ответил Бруннов. – Вы, вероятно, явились сюда, чтобы сообщить мне, что я скоро буду переведен в крепость?
– Относительно этого еще ничего не решено. Чему вы удивляетесь? Действительно странно, что так медлят с решением, но я считаю это хорошим для вас признаком: весьма возможно, что из уважения к таким исключительным обстоятельствам вас помилуют.
– Вы так полагаете? – оживился Бруннов.
– Пока это – лишь мой личный взгляд, – поспешил заявить полицмейстер. – Но, по-моему, настроение чрезвычайно благоприятно для вас. Может быть, ожидают первого шага с вашей стороны. Я убежден, что если вы подадите прошение о помиловании, оно не будет отвергнуто.
– Никогда я не стану просить о помиловании! – твердо произнес старик. – Это было бы признанием своей вины, а я не признаю ее за собой и даже ради свободы не пожертвую своими принципами. Помилуют меня или нет – я никогда не стану просить об этом.
Полицмейстер проклинал в душе «высокомерное упрямство старого демагога». Прошение о помиловании было бы так кстати ввиду уступки, которую решили сделать общественному мнению, но, к сожалению, на него нельзя было надеяться. Первая часть миссии полицмейстера не удалась, и он приступил ко второй.
– Разумеется, это зависит только от вас лично, – произнес он. – Но вы затрудняете таким образом действия своих друзей, прилагающих все усилия к тому, чтобы спасти вас.
– Кто они? – удивленно спросил Бруннов. – У меня нет друзей, пользующихся влиянием в правительственных кругах.
– Может быть, есть, и даже лучшие, чем вы предполагаете. Разве вам и в самом деле не известно, что сам губернатор ходатайствует о вашем помиловании?
– Арно Равен… вот как? – медленно произнес Бруннов.
– Да, да, барон Равен. Именно он, узнав от меня о вашем аресте, вменил мне в обязанность внимательное обращение с вами.
Бруннов молчал.
Полицмейстер после короткой паузы продолжал:
– Он, по-видимому, все еще интересуется вами. Разумеется, вполне естественно не быть равнодушным к ДРУГУ юности.
– А, это уже здесь тоже известно? – мрачно взглянул доктор на собеседника. – Но едва ли от его превосходительства.
– Он сам, конечно, никому не говорил. Вполне понятно, что положение барона не позволяет ему открыто говорить о юношеской дружбе, представляющей столь резкую противоположность с его собственным жизненным направлением.
– С его позднейшим направлением, хотите вы сказать? – голос Бруннова звучал резко и насмешливо. – С прежним эта дружба была в наилучшей гармонии.
– Не станете же вы утверждать, что барон Равен знал о тех стремлениях, которые привели вас на скамью подсудимых? – спросил полицмейстер с улыбкой, которая должна была раздражать его собеседника.
И он достиг цели. Бруннов заметно взволновался.
– О, не только знал, но в полной мере разделял их!
– Да, мне помнится, тогда он тоже был под подозрением, оно было вызвано клеветой. Барону удалось совершенно снять с себя подозрение, так что его тотчас же освободили, и он получил даже, в виде удовлетворения за неправый арест, место секретаря при министре.
– В виде вознаграждения за предательство! – вспылил Бруннов, совершенно не подозревая, что его раздражают со специальным намерением, и не в силах больше владеть собой. Оно стало первой ступенью той лестницы, по которой он достиг своего высокого положения. Он купил это положение ценой гибели своих друзей, измены своим убеждениям и потери чести!
– Господин доктор, умерьте свой гнев! – с возмущенным видом остановил его полицмейстер. – Вы ведь бросаете губернатору ужасное обвинение. Оно может быть лишь заблуждением или ложью.
– Ложью? Нет, это истина! Но вы, конечно, считаете барона Равена не способным на предательство, а меня лгуном, клеветником.
– Я вовсе не хотел делать таких намеков, однако серьезно сомневаюсь в том, что вы осмелитесь повторить свои слова.
– При необходимости я повторю их перед целым светом. Я швырну их в лицо самому губернатору, как уже сделал это однажды, когда…
Тут Бруннов запнулся и замолчал. Живейшее любопытство, выразившееся на лице слушателя, заставило его опомниться. Он не докончил своей фразы и угрюмо отвернулся.
– Вы хотите сказать… – пришел к нему на помощь полицмейстер.
– Ничего я не хотел сказать!
– Я вас решительно не понимаю. Если дело обстоит так, то у вас нет ни малейших оснований щадить губернатора.
– Я и не щажу его, – мрачно возразил Бруннов, – но не желаю доносить на того, кто некогда был моим другом. Если бы я хотел пустить в ход такое оружие против него, то уже давно сделал бы это. Оно разит вернее и убийственнее, чем брошюра Винтерфельда, потому что окроплено ядом… Но тем не менее я неспособен употребить его в дело. Пожалуйста, оставим разговор! К чему выводить на свет Божий давно минувшую историю? Пусть она будет Погребена!
Однако эти слова доктора совсем не согласовались с замыслом полицмейстера. Он охотно продолжил бы разговор на ту же тему, но видел, что больше ничего не добьется от своего собеседника. Главной же своей цели он уже достиг, так как знал теперь то, что хотел знать. Поэтому он без усилий перевел разговор на другую тему и вскоре простился.
Бруннов беспокойно посмотрел ему вслед и пробормотал про себя:
– Неужели он в самом деле пришел с целью намекнуть мне на просьбу о помиловании? Или ради того, чтобы разузнать о Равене? По-моему, последнее вернее. Жаль, что я так увлекся в разговоре с ним.
ГЛАВА XVII
Несмотря на вечерний час и осеннее ненастье, на главных улицах столицы происходило непрерывное движение, и только в аристократических кварталах, лежавших в стороне от центральных улиц и торгового центра, стояли тишина и покой.
В доме графов Зельтенек, в отведенной ей комнате одиноко сидела Габриэль Гардер, погруженная в грустные думы, что теперь нередко случалось с ней. Из легкомысленной, жизнерадостной девушки она превратилась в настоящую мечтательницу. Она была уже совсем одета, чтобы ехать в оперу, но, видимо, вовсе не думала о ней, прижавшись в угол кресла и рассеянно перебирая рукой кружевную отделку платья.
Если в настоящее время существовало что-нибудь, что могло развлечь Габриэль, то это должно было быть именно посещение столицы, где ее и ее мать приняли чрезвычайно любезно. Графиня Зельтенек, задушевная приятельница баронессы, прежде часто бывала в доме Гардеров, а после смерти барона постоянно переписывалась с его вдовой. Теперешняя встреча доставила обеим дамам огромное удовольствие, и графиня, никогда не имевшая собственных детей, всячески ласкала и баловала очаровательную дочь своей приятельницы.
Баронесса только здесь узнала о направленных против Равена выступлениях в печати, но была слишком ограниченна, чтобы серьезно взвесить значение факта, казавшегося ей, подобно мятежу в городе Р., лишь мимолетной досадной неприятностью. Ей и в голову не приходило, что положение барона могло пошатнуться, его дела вообще интересовали ее лишь постольку, поскольку вопрос касался ее собственной будущности. Баронесса не чувствовала к зятю ни малейшей симпатии, она только боялась его. Тем не менее ее возмутила «наглость этого Винтерфельда», в поступке которого она видела лишь месть за полученный отказ в руке Габриэли. Баронесса ни минуты не сомневалась, что барон заставит смельчака понести заслуженное наказание, и вообще не видела причины беспокойства из-за таких пустяков.
То, что ее дочь не отважится снова завязать отношения с асессором Винтерфельдом после нанесенного им Ра-вену оскорбления, баронесса тоже считала само собой разумеющимся. Теперь она заботилась лишь о том, чтобы не допустить случайной встречи молодых людей, а это было нетрудно. Георг не принадлежал к кругу знакомых графа и графини Зельтенек, а Габриэль в столице, среди чужих, никогда не предоставляли самой себе. В действительности девушка и не делала никаких попыток дать знать Георгу о своем приезде; она содрогалась при одной мысли о возможности встречи с ним, когда ее сердце было полно любви к другому. Несмотря на все, что произошло в последнее время между ней и Арно, вопреки даже его жестокому и несправедливому обвинению, образ этого человека жил в ее душе, и мысль о грозившей ему опасности лишь усиливала его власть над девушкой.
Несмотря на свою юность и неопытность, Габриэль несравненно лучше матери понимала значение выступления Винтерфельда, так как уже несколько недель с лихорадочным интересом следила за ходом дел. Прежде она никогда не заглядывала в газеты, а теперь внимательно отыскивала каждую заметку, прислушивалась к каждому замечанию в разговоре, имевшему отношение к барону.
Обвинительная брошюра Винтерфельда обрисовала перед ней истинный облик Равена, каждая черта которого была ей знакома, со всеми темными сторонами его характера, и, как противоположность ему, выступал чистый и благородный облик Георга, смело приносившего всю свою будущность в жертву тому, что повелевали ему долг и совесть. Но напрасно! Душа Габриэли рвалась к мрачному деспоту, она готова была бороться рядом с ним, дрожала и тревожилась за него! И в то же время в глубине ее души нарастало враждебное чувство против Георга, оскорбившего любимого ею человека.
Бой каминных часов пробудил Габриэль от ее мыслей, напомнив о том, что пора приготовиться ехать в театр. Накинув на плечи кружевной шарф и натянув перчатки, она направилась в гостиную, где уже находились ее мать и графиня Зельтенек. Обе уже были в вечерних туалетах.
– Я понимаю, как тебе приходилось страдать под гнетом обстоятельств в доме твоего зятя, Матильда, – говорила графиня, – но чего не сделаешь ради своего ребенка! В руках барона ведь вся будущность Габриэли, со временем она получит княжеское состояние. Равен в этом отношении дал тебе, кажется, вполне определенные обещания, не правда ли?
– Конечно, – ответила баронесса. – Это было сказано, как только я приехала к нему, но теперь я боюсь, что из-за злополучного случая с Винтерфельдом все изменится.
– Асессор – очень интересная личность, – сказала графиня. – По-моему, я говорила тебе, что несколько недель назад мы познакомились с ним на одном вечере, где всеобщее внимание было обращено исключительно на него. Он ведь теперь в некотором роде знаменитость и пользуется особенным покровительством министерства. Его приглашают в лучшие дома и везде встречают с крайней предупредительностью.
– Но это неслыханно! – воскликнула баронесса. – За оскорбление губернатора Р. обязаны были строго наказать виноватого, вместо того чтобы принимать его «с крайней предупредительностью»!
– Тем не менее это так, и, мне представляется, что это делается намеренно, ради оппозиции барону. Вообще я не понимаю, почему предложение асессора показалось тебе и твоему зятю чем-то невозможным. Вместо того чтобы отказать ему и тем вызвать его на отчаянный шаг, лучше было подать ему надежду.
– Подать надежду? Послушай, Тереза… ведь он – не дворянин.
– Это не непреодолимое препятствие, – объявила графиня, искренне симпатизировавшая Георгу. – Какое значение имеют дворянские грамоты? Равен также не был дворянином, когда обручился с твоей сестрой.
– Но это был исключительный случай, а асессор Винтерфельд…
– Сделает совершенно такую же карьеру. После смелого шага, который привлек к нему взоры всей страны, ему нечего бояться забвения; а если бы он еще стал членом такой старой аристократической семьи, как твоя, ничто уже не помешало бы ему достигнуть той же высоты, на какую поднялся барон фон Равен.
Баронесса умолкла в раздумье. Она привыкла подчиняться суждениям подруги, превосходившей ее в умственном отношении, а в изображении графини Георг Винтерфельд предстал перед ней в совершенно новом свете. Еще немного – и уже готово было снова возродиться то расположение, с каким она относилась к Георгу в самом начале их знакомства.
Приход графа положил конец разговору приятельниц. Граф только что вернулся с визита, и после нескольких вопросов и ответов супруга напомнила, что пора отправляться в оперу. Однако граф задержал ее.
– Одну минуту, Тереза! – сказал он. Мне надо сперва поговорить с тобой об одном небольшом деле. Баронесса, надеюсь, простит нас.
Баронесса попросила не стесняться из-за нее, и супруги удалились в соседнюю комнату.
– Я получил известия, которые очень огорчат баронессу Гардер, – вполголоса начал граф. – Они касаются ее зятя, барона Равена.
Он закрыл за собой дверь в гостиную, но комната имела еще другой выход, скрытый портьерой. Собеседники остановились возле него как раз в ту минуту, когда Габриэль, направляясь в гостиную, собиралась войти в эту комнату. До ее слуха долетели последние слова и имя барона, и этого было достаточно, чтобы она стала жадно прислушиваться, затаив дыхание.
– Разве он не подал в отставку? – спросила графиня.
– Об этом теперь нет и речи, – ответил Зельтенек. – Тогда он только разделил бы участь многих государственных сановников, удалившихся на время от дел. Но сейчас я услышал у брата нечто настолько серьезное, что можно предполагать – карьера Равена навсегда кончена. Первая газета в Р. напечатала статью, содержащую тяжкое обвинение против губернатора. Уже давно поговаривали, что в прежних революционных движениях не обошлось без участия Равена, однако в статье определенно утверждается, будто барон был не только членом, но даже руководителем кружка, главой которого считали осужденного доктора Бруннова, того самого, которого недавно снова арестовали. Утверждают, будто Равен самым низким образом изменил своим друзьям, выдав все важнейшие бумаги, а полученное им место в министерстве было будто бы наградой за эту подлость. Обвинение высказано с такой беспощадной определенностью, что почти не оставляет места для сомнений, причем ссылаются на свидетельство самого Бруннова.
В доме графов Зельтенек, в отведенной ей комнате одиноко сидела Габриэль Гардер, погруженная в грустные думы, что теперь нередко случалось с ней. Из легкомысленной, жизнерадостной девушки она превратилась в настоящую мечтательницу. Она была уже совсем одета, чтобы ехать в оперу, но, видимо, вовсе не думала о ней, прижавшись в угол кресла и рассеянно перебирая рукой кружевную отделку платья.
Если в настоящее время существовало что-нибудь, что могло развлечь Габриэль, то это должно было быть именно посещение столицы, где ее и ее мать приняли чрезвычайно любезно. Графиня Зельтенек, задушевная приятельница баронессы, прежде часто бывала в доме Гардеров, а после смерти барона постоянно переписывалась с его вдовой. Теперешняя встреча доставила обеим дамам огромное удовольствие, и графиня, никогда не имевшая собственных детей, всячески ласкала и баловала очаровательную дочь своей приятельницы.
Баронесса только здесь узнала о направленных против Равена выступлениях в печати, но была слишком ограниченна, чтобы серьезно взвесить значение факта, казавшегося ей, подобно мятежу в городе Р., лишь мимолетной досадной неприятностью. Ей и в голову не приходило, что положение барона могло пошатнуться, его дела вообще интересовали ее лишь постольку, поскольку вопрос касался ее собственной будущности. Баронесса не чувствовала к зятю ни малейшей симпатии, она только боялась его. Тем не менее ее возмутила «наглость этого Винтерфельда», в поступке которого она видела лишь месть за полученный отказ в руке Габриэли. Баронесса ни минуты не сомневалась, что барон заставит смельчака понести заслуженное наказание, и вообще не видела причины беспокойства из-за таких пустяков.
То, что ее дочь не отважится снова завязать отношения с асессором Винтерфельдом после нанесенного им Ра-вену оскорбления, баронесса тоже считала само собой разумеющимся. Теперь она заботилась лишь о том, чтобы не допустить случайной встречи молодых людей, а это было нетрудно. Георг не принадлежал к кругу знакомых графа и графини Зельтенек, а Габриэль в столице, среди чужих, никогда не предоставляли самой себе. В действительности девушка и не делала никаких попыток дать знать Георгу о своем приезде; она содрогалась при одной мысли о возможности встречи с ним, когда ее сердце было полно любви к другому. Несмотря на все, что произошло в последнее время между ней и Арно, вопреки даже его жестокому и несправедливому обвинению, образ этого человека жил в ее душе, и мысль о грозившей ему опасности лишь усиливала его власть над девушкой.
Несмотря на свою юность и неопытность, Габриэль несравненно лучше матери понимала значение выступления Винтерфельда, так как уже несколько недель с лихорадочным интересом следила за ходом дел. Прежде она никогда не заглядывала в газеты, а теперь внимательно отыскивала каждую заметку, прислушивалась к каждому замечанию в разговоре, имевшему отношение к барону.
Обвинительная брошюра Винтерфельда обрисовала перед ней истинный облик Равена, каждая черта которого была ей знакома, со всеми темными сторонами его характера, и, как противоположность ему, выступал чистый и благородный облик Георга, смело приносившего всю свою будущность в жертву тому, что повелевали ему долг и совесть. Но напрасно! Душа Габриэли рвалась к мрачному деспоту, она готова была бороться рядом с ним, дрожала и тревожилась за него! И в то же время в глубине ее души нарастало враждебное чувство против Георга, оскорбившего любимого ею человека.
Бой каминных часов пробудил Габриэль от ее мыслей, напомнив о том, что пора приготовиться ехать в театр. Накинув на плечи кружевной шарф и натянув перчатки, она направилась в гостиную, где уже находились ее мать и графиня Зельтенек. Обе уже были в вечерних туалетах.
– Я понимаю, как тебе приходилось страдать под гнетом обстоятельств в доме твоего зятя, Матильда, – говорила графиня, – но чего не сделаешь ради своего ребенка! В руках барона ведь вся будущность Габриэли, со временем она получит княжеское состояние. Равен в этом отношении дал тебе, кажется, вполне определенные обещания, не правда ли?
– Конечно, – ответила баронесса. – Это было сказано, как только я приехала к нему, но теперь я боюсь, что из-за злополучного случая с Винтерфельдом все изменится.
– Асессор – очень интересная личность, – сказала графиня. – По-моему, я говорила тебе, что несколько недель назад мы познакомились с ним на одном вечере, где всеобщее внимание было обращено исключительно на него. Он ведь теперь в некотором роде знаменитость и пользуется особенным покровительством министерства. Его приглашают в лучшие дома и везде встречают с крайней предупредительностью.
– Но это неслыханно! – воскликнула баронесса. – За оскорбление губернатора Р. обязаны были строго наказать виноватого, вместо того чтобы принимать его «с крайней предупредительностью»!
– Тем не менее это так, и, мне представляется, что это делается намеренно, ради оппозиции барону. Вообще я не понимаю, почему предложение асессора показалось тебе и твоему зятю чем-то невозможным. Вместо того чтобы отказать ему и тем вызвать его на отчаянный шаг, лучше было подать ему надежду.
– Подать надежду? Послушай, Тереза… ведь он – не дворянин.
– Это не непреодолимое препятствие, – объявила графиня, искренне симпатизировавшая Георгу. – Какое значение имеют дворянские грамоты? Равен также не был дворянином, когда обручился с твоей сестрой.
– Но это был исключительный случай, а асессор Винтерфельд…
– Сделает совершенно такую же карьеру. После смелого шага, который привлек к нему взоры всей страны, ему нечего бояться забвения; а если бы он еще стал членом такой старой аристократической семьи, как твоя, ничто уже не помешало бы ему достигнуть той же высоты, на какую поднялся барон фон Равен.
Баронесса умолкла в раздумье. Она привыкла подчиняться суждениям подруги, превосходившей ее в умственном отношении, а в изображении графини Георг Винтерфельд предстал перед ней в совершенно новом свете. Еще немного – и уже готово было снова возродиться то расположение, с каким она относилась к Георгу в самом начале их знакомства.
Приход графа положил конец разговору приятельниц. Граф только что вернулся с визита, и после нескольких вопросов и ответов супруга напомнила, что пора отправляться в оперу. Однако граф задержал ее.
– Одну минуту, Тереза! – сказал он. Мне надо сперва поговорить с тобой об одном небольшом деле. Баронесса, надеюсь, простит нас.
Баронесса попросила не стесняться из-за нее, и супруги удалились в соседнюю комнату.
– Я получил известия, которые очень огорчат баронессу Гардер, – вполголоса начал граф. – Они касаются ее зятя, барона Равена.
Он закрыл за собой дверь в гостиную, но комната имела еще другой выход, скрытый портьерой. Собеседники остановились возле него как раз в ту минуту, когда Габриэль, направляясь в гостиную, собиралась войти в эту комнату. До ее слуха долетели последние слова и имя барона, и этого было достаточно, чтобы она стала жадно прислушиваться, затаив дыхание.
– Разве он не подал в отставку? – спросила графиня.
– Об этом теперь нет и речи, – ответил Зельтенек. – Тогда он только разделил бы участь многих государственных сановников, удалившихся на время от дел. Но сейчас я услышал у брата нечто настолько серьезное, что можно предполагать – карьера Равена навсегда кончена. Первая газета в Р. напечатала статью, содержащую тяжкое обвинение против губернатора. Уже давно поговаривали, что в прежних революционных движениях не обошлось без участия Равена, однако в статье определенно утверждается, будто барон был не только членом, но даже руководителем кружка, главой которого считали осужденного доктора Бруннова, того самого, которого недавно снова арестовали. Утверждают, будто Равен самым низким образом изменил своим друзьям, выдав все важнейшие бумаги, а полученное им место в министерстве было будто бы наградой за эту подлость. Обвинение высказано с такой беспощадной определенностью, что почти не оставляет места для сомнений, причем ссылаются на свидетельство самого Бруннова.