Вернер Эльза. Дорогой ценой

   У подножия горы мерцали огни в окнах города, крыши и башни которого, ярко озаренные луной, высились на фоне ночного неба. Отчетливо выступали горные вершины, а самые отдаленные из них совершенно исчезали в голубоватом тумане. Бледный свет заливал бесконечным покоем леса, горы и селения. Внизу, в долине, на лугах и полях, лежала таинственная мгла, сквозь которую местами поблескивали изгибы реки. А высоко над всем этим раскинулось небо в своем звездном великолепии. Вся картина дышала мечтательной красотой и глубоким покоем.
   И здесь наверху над лужайками расстилался загадочный, магический сумрак, в котором лунные лучи ткали свои фантастические образы. И в этих лучах, казалось, оживали поросшие мхом фигуры «Ключа ундин» и шевелились под своим влажным покровом, который то взлетал вверх, то падал вниз снопом серебряных искр, ярко освещенных луной. Ветер стих и воздух был совершенно неподвижен, но порой что-то шелестело в листве, как будто какое-то таинственное дуновение проносилось мимо и замирало вдали.
   Вечер был так тих и ясен, что казалось – снова наступила весна. Душа Равена действительно переживала весеннюю грезу, для него в ней заключалось все блаженство, доступное человеку в этом мире, и он горячо и взволнованно изливал свои чувства, держа в объятиях невинное юное существо, благодаря которому впервые познал, что значат любовь и счастье.
   Кто в этот час увидел и услышал бы Арно Равена, тот понял бы, что, несмотря на свои годы и строгую сдержанность, несмотря на все мрачные стороны своего характера, он должен был победить всех соперников, если любил настоящей любовью. Вся давно сдерживаемая страсть и нежность вспыхнули в нем; каждое слово, каждый взгляд говорили о такой пылкой, сильной и глубокой любви, которую может испытывать только сердце зрелого человека, а не юноши. И Габриэль чувствовала это. Крепко прижавшись к Равену, положив голову ему на плечо, она вся отдавалась невыразимому блаженству. Никакие мрачные предчувствия не могли устоять перед очарованием близости любимого человека, перед звучанием его голоса, сопровождавшегося сладкой мелодией фонтана, под музыку которого пробудилась их любовь. «Рай блаженства» теперь приблизился и принял их в себя. Это был час такого полного, чистого счастья, какое человек может пережить только один раз, но который стоит целой жизни…
   Внизу, в городе, башенные часы пробили одиннадцать. При этом напоминании барон слегка вздрогнул, потом быстро встал, как будто твердо на что-то решившись.
   – Нам пора вернуться в замок, – сказал он, – становится прохладно, да и тебе не мешает отдохнуть после утомительной поездки. Пойдем, Габриэль!
   Она без возражений подала ему руку и последовала за ним. Они прошли мимо «Ключа ундин» и вышли из сада. Калитка закрылась за этой мирной, озаренной лунным светом тишиной, за этим часом блаженства – весенней грезе наступил конец.
   В верхнем коридоре замка, ведущем в покои баронессы Гардер Равен остановился. Все его существо возмущалось против мучительного горя разлуки, но он недаром слышал тревогу в полных предчувствий вопросах Габриэли. Он знал, что малейшая неосторожность с его стороны может все ей открыть и отдать ее во власть бесполезному, смертельному страху. Удар был неизбежен, но пусть лучше он разразится неожиданно.
   – Покойной ночи, – сказала ничего не подозревающая Габриэль, целуя его. – Завтра мы снова увидимся.
   – Завтра! – с усилием повторил Равен. – О, конечно! Он нежно поднял головку девушки, так что на ее лицо упал свет висячей лампы, и долго вглядывался в милые черты, озаренные нежным румянцем счастья, и в ясные, лучезарные глаза, вглядывался так долго и пристально, точно хотел навеки запечатлеть в своей душе ее образ. Потом наклонился и поцеловал ее в губы.
   – До свидания, моя Габриэль, покойной ночи! Габриэль тихо высвободилась из его объятий и ушла.
   На пороге своей комнаты она остановилась и послала ему прощальный привет, потом закрыла за собой дверь. Равен неподвижно стоял на прежнем месте и смотрел туда, где исчез его солнечный луч. Его голос дрожал, когда он тихо произнес:
   – Бедное дитя, каково-то будет твое пробуждение!

ГЛАВА XXI

   Утро следующего дня было пасмурным и туманным. Едва рассвело, когда полковник Вильтен явился в замок. Он пришел пешком, и слуга, очевидно, уже получивший соответствующие приказания, немедленно провел его в комнату барона. Скоро вышел и сам Равен. Он был совсем готов, и на его лице не было ни малейших следов тревожной или бессонной ночи. Он действительно спал глубоким и крепким сном до той самой минуты, когда его разбудили, и теперь спокойно поздоровался с полковником. Они обменялись несколькими словами относительно тумана, поездки, места и часа условленной встречи. Потом Равен вынул ключ от своего письменного стола и передал его полковнику.
   – Мне хотелось бы попросить вас сделать в случае моей смерти первые и самые необходимые распоряжения, – сказал он. – Все мои бумаги в порядке. В том ящике лежит мое завещание и некоторые личные распоряжения, которые я сделал еще вчера. Там вы найдете также письмо, которое я прошу вас немедленно отправить по адресу доктора Рудольфа Бруннова.
   – Вашему противнику? – спросил чрезвычайно удивленный Вильтен.
   – Да, в письме содержится одно объяснение, которое я должен был дать ему, но не мог сделать это до дуэли. Теперь еще одно, – и барон вынул из бокового кармана пакет. – Это письмо предназначается для опекаемой мною племянницы, Габриэли фон Гардер; мне бы но хотелось, чтобы она получила его совершенно неподготовленная или неожиданно услышала о несчастье – она может смертельно испугаться. Потому я попросил бы вас лично передать ей письмо, но сделать это осторожно, как можно осторожнее. Такое нежное юное существо, как Габриэль, надо очень беречь. Если она получит такое известие неожиданно, оно может убить ее.
   При этих словах, заключавших в себе полупризнание, Вильтен с трудом скрыл свое удивление. Теперь ему стало понятно, почему его сын получил отказ.
   – Вы обещаете сделать это? – спросил барон.
   – В случае вашей смерти баронесса Гардер получит письмо из моих рук, и я лично передам ей о случившемся со всей возможной осторожностью. Даю вам слово.
   – Благодарю вас, – с видимым облегчением произнес Равен. – А теперь пора отправляться. Экипаж уже ждет нас внизу. Могу я попросить вас поехать без меня и подождать меня по ту сторону замковой горы? Мне бы не хотелось возбудить внимание своим ранним выездом, поэтому я не сяду в экипаж у парадного крыльца, а пройду через сад.
   Полковник Вильтен нашел это распоряжение несколько странным, но молча повиновался. Равен позвонил и велел подать себе шляпу и пальто. Когда слуга принес то и другое, барон и полковник вместе вышли из комнаты, но расстались внизу лестницы.
   Проходя по двору замка, барон встретил советника Мозера, который только что вышел из своей квартиры и заметно удивился, увидев своего начальника в такое неурочное время. Равен остановился.
   – Вы уже так рано собрались на прогулку?
   – Только вышел посмотреть, какая погода, – ответил советник. – Я имею обыкновение гулять по утрам, но при таком холодном и сыром тумане предпочитаю остаться дома.
   – Вы совершенно правы, – согласился барон, – погода не из приятных.
   – Но вы, ваше превосходительство, все-таки собираетесь выйти?
   – Мне необходимо выйти по делу, не терпящему отлагательства. Прощайте, милый Мозер.
   Говоря это, барон протянул руку. Удивленный старик поспешил пожать ее с чувством глубокого почтения. Он не раз видел со стороны своего начальства знаки благосклонности, но не дружеской короткости. Необычная его приветливость придала старику смелости, и он решился высказать то, что давно уже лежало у него на душе.
   – Осмелюсь предложить вам один вопрос, – робко начал он: – Поговаривают о том… по крайней мере, вчера вечером в городе распространился слух, будто вы, ваше превосходительство, намереваетесь покинуть свой пост. Правда ли это? Неужели вы действительно хотите уйти?
   – Да, я ухожу, – спокойно сказал Равен, – и даже очень скоро.
   – В таком случае и я больше не останусь. Я уже давно подумывал подать прошение об отставке.
   Барон молча взглянул на советника. Привязанность старика тронула его. Один Мозер всегда оставался верен ему и твердо держал его сторону, только он один не поверил клевете.
   – Идите домой, милый Мозер, – ласково проговорил барон. – Вы простудитесь в легком домашнем костюме на таком резком утреннем воздухе. Еще раз прощайте! – и, сердечно пожав руку старика, он удалился.
   Мозер неподвижно стоял на месте, глядя ему вслед. Это рукопожатие смутило его, а последнее «прощайте» звучало как-то странно. Ему хотелось побежать за своим начальником и задать ему еще какой-нибудь вопрос, только для того, чтобы еще раз взглянуть ему в лицо и услышать его голос. Но мысль о неприличии подобного поступка удержала старика. Лишь тогда, когда барон исчез из вида, Мозер вернулся домой, из его груди вырвался глубокий вздох, когда он поднимался по лестнице. Итак, это все-таки случилось: губернатор получил отставку.
   Равен медленно шел по саду замка. Он не мог удержаться, чтобы еще раз не побывать здесь. Сад сообщался с замковой горой посредством небольшой проделанной в стене калитки, а оттуда можно было в несколько минут по маленькой тропинке дойти до города. Когда губернатор хотел где-нибудь неожиданно появиться, то всегда пользовался этим путем, чтобы не проходить через парадный подъезд или мимо часовых. Он мог прийти к месту одновременно с экипажем, которому приходилось делать значительный объезд.
   У «Ключа ундин» барон остановился. Что сталось со вчерашним эдемом, озаренным лунным светом? Теперь все было окутано густым туманом, дерн покрылся инеем, липы мрачно и уныло стояли во влажном воздухе, а земля была усыпана поблекшими листьями. Фонтан еще журчал, но теперь его струи походили на печальные, однообразные потоки дождя, падавшие на серые, наполовину выветрившиеся каменные фигуры, и его пение звучало невыразимо печально.
   Таинственный свет, заливавший своим блеском всю окрестность, исчез, осталась прозаическая действительность со всем своим безотрадным запустением.
   Равен плотнее закутался в свой плащ и обернулся к разрушенной стене, откуда открывался вид на далекие окрестности. Еще вчера там лежала долина, волшебно прекрасная под покровом лунной ночи, сегодня она была вся затянута колеблющимися волнами тумана. Только несколько городских башен неясно вырисовывались в нем, долина и горы пропадали во мгле. Барон окинул взглядом город, в котором он так долго властвовал, и снова перевел взор на колышащееся море тумана. Что скрывалось в нем? Лучезарный летний день или мрачная серая мгла?
   Он бросил последний взгляд на мрачные стены замка, затем открыл калитку в стене, вышел из сада и подошел к подножию горы почти в одно время с экипажем. Через минуту он уже сидел рядом с полковником, а вскоре город остался позади. Они быстро ехали по направлению к горам и через полчаса уже были у опушки леса, составлявшей цель их поездки. Выйдя из экипажа, они пошли пешком к назначенному для поединка месту, лежавшему недалеко от опушки.
   Доктор Бруннов со своим секундантом и сыном, который, как было условлено, должен был оказать пострадавшему медицинскую помощь, были уже на месте. Мужчины молча раскланялись, затем оба секунданта обменялись несколькими словами и немедленно приступили к необходимым приготовлениям.
   Макс стоял возле отца. Бледное лицо и горящие глаза последнего ясно свидетельствовали о бессонной ночи. Он тщетно старался скрыть свое лихорадочное состояние, но, несмотря на все усилия, это ему не удавалось. Губы его были плотно сжаты, а рука, лежавшая в руке сына, порой нервно вздрагивала.
   – Мужайся, отец, – прошептал Макс. – Ты должен заставить себя успокоиться; твоя рука так дрожит, что ты будешь не в состоянии спустить курок.
   – Будь спокоен, я смогу сделать это, – тоже шепотом возразил доктор, взглянув на оружие, которое заряжали секунданты.
   Макс бросил тревожный взгляд на отца, отлично понимая мучительное волнение старика и сознавая необходимость во что бы то ни стало вернуть ему самообладание.
   – Полковник Вильтен заметил твое состояние, – многозначительно проговорил Макс, – он только что взглянул на тебя с удивлением. Неужели ты допустишь, чтобы он подумал, что тебя заставляет так волноваться страх перед пулей?
   Молодой человек не ошибся в расчете: отец ответил ему гневным жестом.
   – Ты прав. Посторонние не могут знать, что происходит во мне, но не должны считать меня трусом.
   Бруннов постарался овладеть собой, и ему удалось принять более спокойный вид, хотя он избегал смотреть в том направлении, где со своей обычной гордой осанкой стоял барон с выражением холодной решимости на лице, видимо, совершенно не беспокоясь о том, что происходит вокруг него. Сперва он равнодушно следил за тем, как заряжали оружие, потом стал рассматривать окрестности.
   Уже рассвело, туман исчезал. Солнце, вероятно, уже взошло, так как восточная часть горизонта была залита розоватым светом, но солнечные лучи еще не могли пробиться сквозь остатки тумана. Город окутывала беловатая дымка, однако замок уже был виден.
   Там Габриэль, ничего не подозревая, предавалась счастливым утренним грезам, между тем как здесь наступала кровавая развязка, имевшая отношение и к ее судьбе.
   Полковник Вильтен объявил, что все готово, и противники заняли свои места. Равен стоял выпрямившись, с высоко поднятой головой, со спокойным взглядом, так уверенно и крепко держа в руке пистолет, как будто промах для него был невозможен. Бруннов явно делал над собой усилие, чтобы казаться спокойным. Решающее значение наступающей минуты и страх перед тем, что его поведение будет ложно истолковано, заставили его наружно ободриться, но все-таки рука его слегка дрожала, когда он направлял пистолет на грудь некогда горячо любимого друга.
   Вильтен подал знак. Одновременно раздались два выстрела; секунду оба противника продолжали стоять на своих местах. Затем один из них выронил пистолет и прижал руку к груди. Арно Равен лежал на земле, и белый иней вокруг него начинал окрашиваться красным цветом.
   Наскоро убедившись, что отец невредим, Макс бросился к раненому, возле которого уже стоял полковник. Старик Бруннов продолжал неподвижно стоять, судорожно сжимая в руке пистолет и не сводя глаз с упавшего противника. К нему подошел его секундант.
   – Что это значит? – тихо спросил он. – Разве вызов был не со стороны барона? А между тем он выстрелил в воздух.
   Эти слова вывели Бруннова из охватившего его оцепенения. Отшвырнув пистолет в сторону, он бросился вперед.
   – Арно! – с беззвучным отчаянием закричал он. Макс пытался в это время унять кровь, но отец порывисто оттолкнул его, как будто он один имел право на это, вырвал у него платок и прижал его к ране. Молодой человек молча отошел в сторону, сделав знак полковнику и другому секунданту последовать его примеру.
   – Не можете ли вы чем-нибудь помочь барону? – вполголоса спросил полковник. – Ваш отец слишком взволнован, и кроме того, это его противник.
   – Здесь уже невозможна никакая помощь, – ответил Макс. – Мне достаточно было взглянуть на рану, чтобы убедиться, что она смертельна. Все кончится через несколько минут, и мой отец сделает все необходимое. Пожалуйста, оставьте его одного с умирающим.
   – Только один из раздавшихся выстрелов мог быть смертельным, – многозначительно произнес секундант Бруннова.
   Полковник кивнул.
   – Я тоже заметил это. В последнюю минуту Равен направил пистолет в сторону. Странно!
   Все трое молча переглянулись; они начали догадываться, чем была вызвана дуэль, но никто из них не выразил своей мысли словами. Они чувствовали, что на том месте, где Бруннов стоял на коленях перед умирающим, совершалось совсем не то, что бывает при обыкновенных поединках, и, исполняя просьбу молодого врача, отошли в сторону, чтобы не мешать.
   Рудольф Бруннов левой рукой обнимал раненого, голова которого покоилась на его груди, а правой зажимал платком рану. Боль ли от этого прикосновения, или отчаянный крик Бруннова привели в чувство раненого, потерявшего сознание, но он открыл глаза и сделал слабое движение, как будто хотел отстраниться.
   – Оставь, – сказал он, – ты метко попал, я знал это заранее.
   – Арно, зачем ты так поступил со мной? – простонал Бруннов. – Почему именно моя рука должна была поразить тебя? Теперь я знаю, зачем ты заставил меня принять вызов.
   В этих словах звучала такая мучительная скорбь, что она потрясла даже умирающего, и он сделал слабую попытку протянуть руку прежнему другу.
   – Прости меня, Рудольф, – едва слышно прошептал он. – Не упрекай себя ни в чем. Благодарю тебя!
   Голос отказывался служить ему, но, сделав над собой последнее усилие, он немного приподнялся, и его взор, казалось, искал что-то вдали. Бруннов поддерживал его. Охваченный смертельным страхом, он старался остановить кровь, лившуюся из раны, нанесенной его собственной рукой, хотя, как врач, знал, что не было ни малейшей возможности спасти умирающего. В это время солнце пробилось наконец сквозь туманный покров, и на горе показался замок, ярко озаренный утренними лучами. Его стены и башни засияли красноватым светом, и окна засверкали, как будто посылая огненный привет. Равен, не отрываясь, смотрел на замок, его последний взор был обращен к приветствовавшему его оттуда «солнечному лучу».
   Потом все померкло. Сияющий диск понемногу стал заволакиваться, бледнеть и наконец совсем исчез. Мрачные тени окутали умирающего и унесли его в таинственную глубину, не доступную ни единому отзвуку жизни, и все стремления и желания скорби и радости исчезли в вечном, непробудном сне.
   Бруннов опустил на землю тело, которое все еще держал в объятиях; хотел подняться, хотел сказать окружающим, что все кончено, и не мог. Силы оставили его, и он без чувств упал на труп друга своей юности.

ГЛАВА XXII

   Над всей страной пронеслись новые веяния. В последние четыре года почти все изменилось до неузнаваемости. Партия, прежде подвергавшаяся преследованиям, теперь стояла во главе правления, и это повлекло за собой резкие перемены во всем строе общественной жизни; стремления, которые прежде вызывали ожесточенную борьбу и подавлялись, теперь проявлялись свободно и открыто.
   С новыми веяниями на сцену явились и новые люди. В числе тех, кто необыкновенно быстро поддержал современные политические направления, был и Георг Винтерфельд. Он не принадлежал к типу людей, ищущих бурной борьбы, и завоевывал желанную будущность спокойной, интенсивной работой. Поэтому он вряд ли выдвинулся бы так скоро, если бы не его выступление против покойного губернатора Р. Мужественная борьба с одним из столпов низвергнутой теперь системы, притом в такое время, когда никто об этом и думать не смел, создала ему имя и заставила сыграть важную роль, после чего он уже не должен был погрузиться в безвестность. Недюжинное дарование и обширные познания Винтерфельда были высоко оценены и при новом составе министерства нашли достойное применение. Георг получил необычайно высокое для своих лет назначение, и все его начальники единодушно утверждали, что ему предстоит блестящая будущность. Конечно, он не был таким ярким метеором, как Равен, вынырнувший из полной безвестности, сделавший блестящую и бурную карьеру, приковавшую к себе всеобщее внимание, и исчезнувший так же внезапно, как появился! Винтерфельд поднимался медленнее, спокойнее, но увереннее, и никогда не терял почвы под ногами.
   Новый губернатор Р-ской провинции был полной противоположностью своего предшественника: либеральный, снисходительный, без малейшей наклонности к деспотизму. Но и ему пришлось бороться со многими затруднениями, и он не всегда встречал желаемое сочувствие. Окружавшие его люди были избалованы властной, но кипучей деятельностью Равена и привыкли видеть в губернаторе человека, умеющего сразу всесторонне осветить всякий вопрос, устранить всякое затруднение и с несокрушимой энергией отстаивать интересы провинции. Им не хватало строгого порядка, и железной дисциплины предыдущего правителя; приемник Равена, полный добрых намерений, не был способен к решительным или крутым мерам, а между тем они иногда являются необходимыми.
   Внезапная смерть Равена и сопровождавшие ее обстоятельства много способствовали смягчению возбужденного им общего озлобления, тем более, что обвинительная статья, повлекшая за собой его падение, оказалась неосновательной; свидетель, на которого опирался автор статьи, выступил в защиту обвиненного. Уступая настоятельным просьбам сына, Рудольф Бруннов немедленно после дуэли навсегда покинул родную страну; он вернулся в Швейцарию и оттуда открыто выступил в защиту памяти покойного. Он объяснил, что сам находился под влиянием заблуждения, что последнее объяснение с Равеном совершенно разубедило его и что обвинение является глубокой несправедливостью в отношении покойного. Заявление того самого противника, от руки которого пал Равен, конечно, имело огромное значение. То, что с недоверием услышали бы из уст живого, не вызывало сомнений, как свидетельство мертвого, снявшего с себя позор клеветы в предсмертную минуту, и это пятно по крайней мере не было связано с его памятью.
   Щедро обеспечив своих слуг, Равен все свое имущество завещал молодой баронессе Гардер, сделавшейся поэтому одной из самых богатых девушек страны. Но она так долго и тяжело болела после смерти дяди, что одно время казалось сомнительным, воспользуется ли она когда-нибудь полученным наследством.
   Теперь Габриэль жила вместе с матерью в столице, и была центром притяжения для многочисленных искателей ее руки. Соединение красоты и нравственного обаяния с огромным богатством встречается очень редко, поэтому среди претендентов на ее руку называли такие имена, которые могли бы вскружить голову двадцатилетней девушке. Однако Габриэль отклоняла все предложения и, казалось, думать не хотела о браке, к огромному огорчению старой баронессы, истощавшей все свое красноречие, чтобы изменить настроение дочери. Габриэль достигла совершеннолетия, вступила во владение своим имуществом, и теперь, по мнению матери, было как раз время выбрать себе мужа.
   Советник Мозер исполнил свое давнее желание и вышел в отставку еще за четыре года до описанных событий, сразу после смерти барона. С одной стороны, его побудила к этому смерть патрона, с другой – ему, как он думал, не пристало оставаться на казенной службе, породнившись с семьей «демагога». Хотя он и руками, и ногами отбивался от этого родства – ничто не помогло: Макс Бруннов не оставил его в покое, пока он не сдался. Упорный жених с величайшей пунктуальностью являлся к нему каждый день, чтобы повторять своему дорогому тестю, как он счастлив, что будет его зятем, и как твердо верит, что лучшего зятя вообще нельзя найти на всем белом свете. Если старик впадал в гнев, бессовестный врач грозил ему параличом и прописывал успокоительные капли. Если отказывал ему от дома – Макс хладнокровно заявлял, что не может лишить себя свидания с невестой, и на другой день являлся часом ранее обыкновенного. Когда однажды советник натолкнулся на довольно нежную сцену, Макс, не дав ему сказать ни слова, обнял его и заявил, что его нежные чувства распространяются не только на Агнесу, но и на дорогого папашу. В конце концов советник покорился своей участи, так как принадлежал к числу людей, которым достаточно ежедневно упорно твердить что-либо, чтобы они наконец сами поверили в это.
   С духовными опекунами невесты дело обстояло труднее – они никак не хотели допустить ее замужества. Духовник Агнесы поднял страшный шум, на что Макс ответил еще решительнее и явился в качестве зрителя на отповедь, которая предназначалась провинившейся Агнесе. Разгневанный патер приказал ему удалиться, но молодой доктор возразил, что, как жених, имеет право присутствовать при объяснении, причем надеется и сам получить известную пользу от красноречия его преподобия.
   Настоятельница монастыря, в котором Агнеса воспитывалась и в который собиралась поступить, писала своей воспитаннице письмо за письмом, но Макс завладел корреспонденцией и, к исступленному негодованию набожной дамы, сам отвечал на ее письма. Когда его противники грозили ему муками ада – он отвечал угрозой прибегнуть к прессе, уверяя, что разгласит историю своей любви и подымет шум в газетах жалобой на то, что у него хотят отнять невесту и насильно заточить ее в монастырь. Это заставило его врагов призадуматься. Рудольф Бруннов, благодаря последним событиям, стал таким известным лицом в городе, что и его сын при подобных обстоятельствах непременно должен был возбудить к себе общий интерес, а падение предыдущего правителя показало, какую роль может в таком случае сыграть газетная статья.
   Наконец между духовником невесты и молодым врачом разыгралась последняя, весьма драматическая сцена, кончившаяся приблизительно так же, как последнее объяснение жениха с будущим тестем. Почтенный патер оказался совершенно укрощенным.
   – Этот человек – прямо-таки нечистый, от которого да сохранит нас Бог, – произнес он, когда мучитель наконец оставил его. – Он и в самом деле способен натравить на нас газетную свору и опозорить наш монастырь. Придется уступить.