Страница:
– Это у археолога-то? Не-е… Навряд ли.
Глава 16
Несмотря на такое плачевное состояние, сил на баню у друзей уже не было. Скинув на пол грязную одежду, партизаны повалились кто куда и мгновенно заснули.
Алексей проснулся от того, что солнечный луч бил прямо в глаза, продираясь сквозь полузадернутые занавески. Трехчасовой сон успел снять усталость.
Во дворе кто-то колол дрова. Лиходедов осмотрелся – не было только Барашкова. Мельников и Журавлев дрыхли без задних ног, уютно посапывая. К ним солнце еще не подобралось.
– Эй, птенцы гнезда! – раздался с крыльца звонкий голос Вениамина. – Кончай отсыпаться! Хоть родина и в опасности, но такие чумазые спасители ей не нужны. Мною баня затоплена! Ай да я!
Воздавая хвалу, как выразился Журавлев, ценнейшему члену тайной организации, друзья устроили грандиозную помывку и постирушки. После бани Алексей отправился варить картошку и накрывать на стол, Серегу послали в соседние дворы за молоком и салом, а студенты принялись кормить и чистить лошадей, которых по приезде успели только расседлать и напоить. После обеда, по заранее утвержденному плану, предполагалась проверка оружия и выработка дальнейшей диспозиции на основе добытых в бою улик.
Мельников не зря обшарил карманы одного из убитых в ночной стычке неизвестных, а Журавлев побывал в доме, где отсиживался Ступичев. В карманах солдатской шинели нашлись серебряная зажигалка с вензелем, документ на имя вахмистра 27-го казачьего полка, совсем маленький дамский браунинг и костяной резной мундштук.
По словам Анатолия, во дворе под распахнутыми окнами лежали два трупа в солдатском обмундировании, а в хате на кровати обнаружился хрипло стонавший окровавленный фотограф. На полу в одной из комнат валялась сброшенная со стола скатерть с грудой объедков и бутылок, перевернутые стулья.
Вбегая во двор, Журавлев видел, как всадник (вероятно, подручный Ступичева) перемахивает через изгородь. Анатолий выстрелил вслед, но попал или нет, не увидел – тот уже скрылся за углом соседнего дома.
– Очевидно, нападавшие не пролетарии и не станичники, – во время мытья в бане заключил Барашков. – Скорее всего, офицеры и, скорее всего, из контрразведки. Вот только чьей?
В конце сытного и молчаливого обеда Вениамин, ни к кому не обращаясь, вдруг сказал:
– Да, скорей всего это они.
– Веня, ты о чем? – переспросил Алешка.
– Об этих самых. Они следили за Ценципером, так?
– Так.
– А Ценципер прибыл из Новочеркасска. Откуда ему еще взяться? Ведь когда он первый раз в калитку постучал – был с саквояжем. Значит, покидал свое жилище надолго.
– Связные в саквояжах шифровок не носят. Может, в шляпе или в каблуке.
– Лучше всего в собственной памяти, – уточнил Вениамин. – Так вот, если это не красные из Ростова и не немцы, то они от небезызвестного нам господина Федорина. Отряд Походного атамана где-то у Зимовников бродит. Документы у того, с зажигалкой и мундштуком, скорее всего чужие, а вот браунинг и остальное – свои.
Алешка смотрел на товарищей и, попивая парное молоко, думал, как же все перемешалось за этот первый весенний месяц. Где только они не были и чего только не видели… каких только ужасов… А про этот обыкновенный вкус молока из-под коровы, идущий от него чуть заметный аромат сена забыли! О, этот дух! За последнее время он и чай-то всего пару раз пил, а так – то воду, то самогон… А как хочется обыкновенного борща, как мама готовит! А он, дурак, в детстве сползал под стол и фыркал, отбрыкиваясь от ложек с ароматным, наваристым красным бульоном! Эх, сейчас бы за этот мамин стол с уговорами: «За папу… За дедушку… За бабушку!…» А кулич на Пасху, а пряники с мармеладом! Неужели большевики этого всего не ели, не знали вкуса испеченного заботливыми руками домашнего пирога? Нет, не каких-то там заморских ресторанных яств, которых и он никогда не пробовал, а простого пирога с капустой или яблоками, источающего мирный теплый дух домашнего уюта? Не может такого быть! Их что же, всегда только пустой кашей да гнилой картошкой кормили? Поэтому злость желчью разливается по их внутренностям? Поэтому ли роль сердца у них выполняет то, что называют сердечной мышцей? Он же сам не раз видел, как на базаре рабочие и иногородние покупают и суют в кошелки то же самое, что и его мать и бабушка… Откуда же такая патологическая зависть к чужому добру, такая ненависть и дикость? Вон Мельников, у него три года назад отец на войне погиб. И жили они не так сладко, как Алешкина семья, даже трудновато. А спроси Серегу, отчего он не «борец за народное счастье», так еще и в морду получишь. А Шурка, которого Серега зовет иногородним? А тот же Денисов Женька – еще один паренек из их гимназической шайки-лейки, они что, богачи, что ли? Барашков утверждает, что «быдло» так ведет себя потому, что у него наследственно низкая самооценка. Говорит, самооценка нужна для самовыражения, для познания окружающего мира, и если в человеке это не заложено, то без толчка извне он так и останется в темноте, в душевной дремоте. Интересно, сын купца второй гильдии прав?
Вспомнился Шурка – и всколыхнулась в душе тревога. Да… Пора возвращаться мыслями, принимать решение.
Вениамин как раз говорил, что нужно посылать кого-то в Новочеркасск к Смолякову.
– А остальные что? Тут останутся, так-разэтак? Как кощеи, золотишко сторожить? – вопрошал Серега.
Тут Алешке в голову пришла идея.
– Мы не можем сложа руки сидеть. У Сереги в Заплавах полно родни – там не выдадут. Пролетарии туда из города наезжают редко, как татары за данью. Ночью не суются. Там рядом будем и услышим побольше, чем здесь. За себя и друг за друга мы теперь умеем постоять. А у золота все одно караул не выставишь.
Мельников такому предложению очень обрадовался. У студентов же ни одного аргумента против не нашлось.
Вскоре вернулась бабка-хозяйка с крестин из Большого Лога. Первым делом зорко оглядев нехитрое имущество – на месте ли, подивившись четырем справным лошадям во дворе и порядку в хате, принялась всплескивать руками:
– Ой, шо деется-то! Народ гутарит – в Новочеркасске большаки бесчинства утворяють. Казаки-голубовцы по домам тикають. А кривянские конных матросов пымали, оружье и коней поотобрали и вон выгнали. Сход приговорил не пущать и провианту не давать. В Старочеркасский округ дигелятов снарядили и ожидають теперя подмогу.
– Делегатов, бабка, – поправил Мельников. – А что заплавцы?
– А тама тож на круг кликали…
Бабке оставили лошадей, заплатили вперед за постой и сказали, что если через десять дней не вернутся, то пусть двух отдаст буфетчику Митрофану, так как они его собственность, а с другой парой делает, что хочет, хоть тому же буфетчику и продает. Самому Митрофану намекнули, что если задержатся, то он может вполне с бабкой сторговаться, только условие: пусть в проходящий эшелон четверых путейцев пристроит.
Словоохотливый любитель натурального обмена все понял и подсуетился. В результате уже под вечер четыре партизана – с виду обычных рабочих паренька, – сказав, что едут записываться в красногвардейцы к Саблину, прыгнули в первый вагон к нетрезвому интенданту. Он сопровождал украинскую помощь красным отрядам – консервы, хлеб и сало в опломбированных мешках. Самое ужасное, что в пути выяснилось: эшелон вез из Ростова карательный отряд Якова Антонова – моряков и рабочих, для подавления контрреволюционных настроений в Новочеркасске.
Поезд с антоновцами пыхтел часа два, несколько раз останавливаясь, вероятно, для проверки состояния путей, которые и красные, и добровольцы за последние полтора месяца взрывали по нескольку раз. Последняя остановка была перед Мишкиным. Наконец, в густых сумерках двадцать девятого марта показались перрон и плохо освещенное здание новочеркасского вокзала.
В город на розыски полковника Смолякова и Шурки предстояло идти Лиходедову. Мельников, Барашков и Журавлев, договорившись с Алешкой о месте тайного сбора, собирались в станицу Заплавскую. Серега и студенты, только состав остановился, юркнули под вагон и, пробираясь под стоящими на соседних путях теплушками, направились к берегу Аксая. Лиходедов же как репей пристал с расспросами к толстому подвыпившему интенданту, интересуясь, как пройти туда-то и туда-то. Оживленно болтая с представителем штаба Южного фронта, он спокойно просочился сквозь вялое зевающее оцепление и, почтительно попрощавшись, исчез в ближайшем, поднимавшемся к Кавказской улице переулке.
На Кавказской, за квартал от Мельниковых, на углу Базарной жили Пичугины. Не встретив почти ни души, Алешка прошел мимо лавочки с иногородними парнями и шмарами. Те было стали зазывать, потрясая початой четвертью, но Лиходедов, помахав им рукой, весело крикнул: «Пролетарский привет! Щас не могу, меня наши в комитет послали! Скоро приду!» Этому трюку его научил Сорокин. Ротмистр наставлял: «Хочешь избавиться от опасных незнакомцев – шути с ними, как будто у тебя день рождения, а они твои старинные друзья, но в то же время кажись человеком при деле». В какой «комитет» его послали, Алешка придумать не успел, но и так сошло.
В пичугинском доме не светилось ни одно окошко. В эти жуткие дни мирные жители донской столицы старались огонь не зажигать, а там, где он горел, наверняка хозяйничали красногвардейцы или жили связанные с ними лица. Шуркина семья занимала только верхнюю часть крепкого, еще платовского, строения, и сам Шурка очень гордился тем. что их дом при атамане Платове строили одновременно со всем городом, согласно плану архитектора де Волана. Дотошливый Пичугин даже ходил к Алешкиному отцу на работу рассматривать архитектурные схемы, стараясь определить первого хозяина дома. Но Лиходедов-старший объяснил, что идти надо а городскую управу поднимать списки первых застройщиков. Шурка уже собрался, по выражению своего соседа Женьки, «замучить приставаниями какую-нибудь канцелярскую крысу», но не успел – на город пошли большевики.
Кидая в окошко мелкие камешки, Алексей молил Бога, чтобы Шурка оказался дома. Он даже пообещал себе, что, когда кончится война, сходит с другом куда угодно и замучает хоть десяток архивариусов, исполняя Шуркину мечту.
Форточка в пичугинской комнате была приоткрыта, и это вселяло надежду. Один из камешков случайно пролетел внутрь. Через минуту в форточку осторожно высунулось испуганное Шуркино лицо. Очки на остром носу отсутствовали, и Пичугин долго щурился, разглядывая вечернего гостя. Наконец, поняв, кто перед ним, Шурка от неожиданности вскрикнул.
Алешка приложил палец к губам:
– Тс-с-с!
– Ты мне прямо по лбу попал! Больно! – радостно зашептал Шурик. – Я на кровати лежал и как раз про вас думал! Вот здорово! Иди, иди, я сейчас открою!
В коридор с тусклой керосинкой в руке выглянула мать Пичугина:
– Господи, кто там? Алешка? Ты откуда взялся? Шурик говорил, что тебя в городе нет. Что у вас за секреты в такое страшное время?
– Меня и не было. Да вы не беспокойтесь, мы тихонько посидим, свет зажигать не будем.
– Ладно, только из дому никуда. Я вам сейчас чаю сделаю.
Пичугин то вскакивал с кровати, то вновь садился, вскрикивая полушепотом:
– Ну и ну! Не может быть! Отыскали все-таки? Вы настоящие следопыты! И перехоронили?! Золото?! Мамочки!
Шурка был потрясен и напуган раскрывшейся тайной груза. Он долго не мог успокоиться и все спрашивал: «Ну почему от нас скрывали?» Когда переживания немного улеглись, Пичугин стал рассказывать:
– А мы с Ульяной фотографа тут… э-э… выследили. Она такая замечательная девушка! Она теперь нам со Смоляковым помогает – собирает разведсведения. Уля еще говорила, что фотограф тут с немцами якшался.
Лиходедов не верил своим ушам:
– Подожди, подожди… Как с вами? Что за сведения? Что значит – обрадовалась? Точно?
Алешку как обухом по голове огрели. Перед глазами сразу возникло заплаканное Улино личико, ее испуганные зеленые глаза и дрожащие розовые губки. Он столько раз вспоминал их нелепую встречу, надеясь увидеться и объясниться… И вот Шурка Пичугин говорит: «Хорошая, воспитанная девушка». А какая, черт возьми, она еще может быть! Он же знал наперед, верил, предвосхищая будущее впечатление от непременно доброго разговора по душам… А она теперь еще и вместе с ними! Шурка сказал – она спрашивала о нем. Какая награда!
Пробыв до утра у Пичугиных, наконец-то вволю напившись горячего чаю и выспавшись, счастливый Алексей сидел у окна, наблюдая за просыпающейся улицей.
На углу Кавказской и Базарной особого оживления не замечалось. Один раз мимо проскакали человек двадцать казаков-голубовцев. Всадники направлялись в сторону центра, не обращая внимания на отдельных прохожих. Под окнами туда-сюда шныряли бабы, мастеровые. В сторону рынка проехало два воза с сеном. Обратно прошли несколько вооруженных рабочих, матеря заводской комитет, постановивший до поры, до времени не участвовать в стычках с казаками из окружающих город станиц. Из их нервного, прерывистого разговора удалось уяснить, что жители Кривянской заняли круговую оборону, а «сбивать» ее послали отряд грушевских шахтеров с броневиками.
– Ну что, подкрепимся, да попробуем… э-э… прогуляться? – чрезвычайно буднично спросил Шурка, входя в комнату с подносом, на котором в плошке лежали несколько вареных картофелин и сушеный подлещик. – Соседи говорят, у красных переполох случился, их в городе почти нет. На рынке с утра только один патруль видели, но это не моряки и не шахтеры, а местные, с кирпичного завода. Еще говорят, ночью погромы начались на севере и даже в центре. Это те большевики из Ростова, с которыми вы ехали. Слава Богу, до нас не добрались. Карателей под утро перебросили к Тузловской переправе. Слух верный идет: станицы Заплавская и Кривянская взбунтовались.
Алешка даже матюгнулся в сердцах:
– Му…ки! Наконец-то дошло до них, что от красных пряников не дождешься!
Когда митинговые страсти приблизились к точке кипения, внезапно появились несколько кривянцев, тащивших под руки войскового старшину. Оказалось, войсковой старшина Фетисов еще утром прибыл в Кривянскую из города, чтобы купить муки. Тут его станичники и задержали. После длительных уговоров и даже угроз предания анафеме офицер-фронтовик согласился возглавить силы восставших. В течение короткого времени были приняты меры кругового наблюдения и охраны Кривянской со стороны Новочеркасска.
Узнав о скоплении в четырех километрах от города значительных контрреволюционных сил, утром 30 марта большевики решили провести разведку боем, направив к мятежной станице бронеавтомобиль. Но тяжелый броневик на полпути застрял в весенней грязи, где с криками «ура» и был атакован заметившим его казачьим разъездом. Экипаж успел сделать лишь несколько выстрелов. Бронированный трофей, вооруженный двумя пулеметами, смельчаки на быках торжественно притянули в стан восставших.
Тактическая неудача сильно разозлила командование красных. Бунт «под боком» решено было подавить со всей беспощадностью, используя надежные, прибывшие из Ростова силы. С утра 31 марта красногвардейцы из отрядов Антонова, Подтелкова и Саблина повели наступление на станицу.
Наверное, как и в любом южном городе, в Новочеркасске, даже в дни кровавых мятежей и вооруженных противостояний, последние новости можно было узнать в районе базарной площади. Городской рынок хоть и был временно закрыт новыми пролетарскими хозяевами донской столицы, но побороть неистребимую тягу населения к частным торгово-обменным отношениям они не смогли. Перед запертыми воротами все равно собирался люд.
Весть о восстании кривянцев молниеносно разнеслась по городу, вызвав оживленные толки и всевозможные предположения. Какие размеры примет восстание, никто с уверенностью утверждать не брался. Строились лишь предположения и догадки. Однако истосковавшиеся по спокойствию обыватели нетерпеливо ожидали развязки событий с тайной надеждой на поражение большевиков.
Шуркины соседи были правы – красных как корова языком слизала с окрестных улиц. Вечно рыскавшие по дворам вооруженные шайки иногородних куда-то пропали. Говорили, что все они сосредоточились в районе железнодорожного вокзала и моста через речку Тузлов.
– Видать, красных так прижало, что не до офицерской регистрации стало, – говорил лобастый мужик с ходиками под мышкой. – Отменили ее «товарищи». Только что сам видел – появляется перед областным правлением командир и кричит в очередь: «Товарищи офицерье! Я помощник комиссара Рябов. Регистрация временно закончена. Что-то неладное творится в Лихой, и нам надо разнюхать. А пока все свободны».
– Тю, долдон! Расскажут тебе тоже, в Лихой! Еще бы в Воронеже разнюхивали! – замахала на него пожилая баба. – Оглохли все, что ли? Я старая, и то слышу – за городом пальба. Кажись, Походный атаман с большой силой на большаков идеть.
– Дай-то Бог, дай-то Бог… – закрестились на Михайловскую церковь стоящие рядом.
Заметив идущий от церкви рабочий патруль, Алешка и Шурка пошли в сторону Комитетской. Миновав Дворянские бани, друзья осторожно свернули за угол и остановились в начале аллеи, внимательно осматриваясь. Впереди, по Барочной, в сторону Политехнического института прошли конные мадьяры. Наверное, с эскадрон. А за ними, порыкивая, автомобиль с комиссарами. Прохожих не было.
– Пошли! Во-он там двор, – показал Пичугин и быстро-быстро засеменил вдоль стен и заборов.
– Да подожди ты, споткнешься, – окликнул Лиходедов, вспомнив, что его друг еще на подходе к рынку сунул очки в карман. Но Шурка успешно преодолел дорожку из неровно лежавших тротуарных плит и споткнулся только в воротах. Чертыхнувшись, он надел очки и уверенно прошагал в глубину двора, где жил дядя Ивана Александровича.
Постучал и назвал пароль.
Брякнула щеколда. Дверь открыл полнолицый пожилой человек с усами, как у западенца, – дядя полковника Смолякова.
– Тьфу, ты, Санька, угораздило ж тебя придумать! Никак не упомню, чегось энтот старикашка, помираючи, делал…
Выяснилось, что самого Ивана Александровича дома нет.
– Он же прямо перед вами вышел, не видали? – забеспокоился дядя. – В соседний двор собирался. Там тоже голубовцы стояли. Наши-то постояльцы, – он кивнул в окошко, – уже тю-тю!
– Соседние тоже домой подались! – раздался с крылечка радостный голос полковника. – Дождались-таки мы точки кипения!
Гимназисты обернулись. Позади них в шляпе и затертом штатском пальтишке с револьвером в руке стоял Иван Александрович. Борода Смолякова стала еще больше и гуще, а сам он заметно осунулся. Но глаза 2-го генерал-квартирмейстера, оглядывая гостей, озорно искрились.
– Ну, проходите и рассказывайте, не стойте на пороге, – заторопил он, принимая Алешкино пальто. – Как там Сорокин?
Пока красноармейский дядя полковника раскочегаривал самовар, Лиходедов и Пичугин успели почти все рассказать. Смоляков то удивлялся, то хмурился, сокрушенно качая головой, то улыбался, почесывая черную с проседью бороду.
Больше всего ему не понравилась история с немецким следом. Зато обрадовало, что груз удалось отыскать и перепрятать.
– Вами спасена моя офицерская честь, – сказал он, вставая и кланяясь партизанам. – Я в долгу перед вами, юноши. Хотя Ступичев пока не предстал перед судом чести, думаю, ваше слово, господа, значит ничуть не меньше письменных показаний немецкого шпиона. Особенно после ваших, Лиходедов, не побоюсь этого слова, боевых подвигов.
– Извините, но подъесаула лучше найти, – заявил Пичугин. – Для общей же безопасности.
– Правильно, Александр, – кивнул Смоляков. – И сдается мне, встречи этой нам долго ждать не придется. Если станичники отобьют город у красных, то подозреваемые нами вскоре объявятся. Эти господа очень любят использовать чужую удачу, но не любят отвечать за свои поражения.
– Любят кататься, но не любят саночки возить, – вспомнил поговорку Алешка.
– Молодец, точнее и не сказать.
Шурка задумался.
– Господин полковник, а если Федорин груз не присваивал, а просто спасал от красных?
– Что ж, – с сомнением в голосе произнес Иван Александрович, – значит, все упростится. Когда красных из Новочеркасска прогонят, новое правительство обретет большие ценности.
– За вычетом одного ящика, – добавил Лиходедов.
Смоляков только сокрушенно развел руками:
– Это плохо, но лучше, чем ничего. Да, кстати, рад вам сообщить: Уля Захарова оказалась очень порядочной и смелой девушкой. Она нам с Сашей все это время самоотверженно помогает. В красный госпиталь устроилась, к отцу. Сведения, почерпнутые ею из разговоров раненых большевиков, нам удалось обобщить. Теперь мы сможем помочь штурмующим, передав составленные мной схемы расположения вражеских частей. Нужно, не теряя времени, придумать, как это сделать. Красный гараж тоже готов к диверсии.
Глава 17
– Все стырили, сволочи! – простонал он, с трудом нагибаясь и оглядывая лаз в погреб.
Глава 16
«В середине марта симпатии жителей Новочеркасска к казачьим частям Голубова значительно возросли, что следует объяснить неучастием „красных казаков” в грабежах и насилиях. Но чем больше росли симпатии горожан к голубовцам, тем больше усиливалась ненависть к последним со стороны пришлого сброда, осевшего в городе. Те из горожан, кто раньше проклинал Голубова, теперь забывали все недавние его преступления и в его лице видели будущего освободителя города от красного засилья. Многие тогда говорили: „Голубова теперь нельзя узнать, так он поправел, открыто ругает Подтелкова и весь „Совдеп”, не признает ростовской власти, освобождает офицеров из-под ареста и зовет их в свои части, недвусмысленно намекая на близкую расправу с „красногвардейскими бандами”. Перемену в Голубове я объяснил тем, что, привыкнув играть первую скрипку, он, будучи оттерт на задний план, готовился к реваншу. Но предатель казачества Голубов был убит в Заплавской станице в апреле 1918 года вольноопределяющимся Пухляковым в то время, когда он призывал станичников выступить против большевиков».Алешка Лиходедов не помнил, когда был таким грязным. Даже в детстве, поскальзываясь и грохаясь в осенние лужи или играя на складе железнодорожных шпал в следопытов и индейцев, он выглядел приличнее. Хорошо что участников ночных приключений, возвратившихся рано поутру восвояси, не увидела пребывавшая на крестинах бабка-хозяйка. Черные, сплошь в разводах сажи лица партизан, всклокоченные, слипшиеся от пота и подвальной пыли волосы, рыжая от глинистой грязи мокрая одежда… Одежду, особенно снизу, грязью залепило так, что у Мельникова не было видно места, где сапоги переходят в штаны. А концы длинного вязаного журавлевского шарфа перепутались и слиплись на груди, напоминая хомут. Анатолий потерял свой картуз, а головной убор Барашкова, дважды оброненный, был похож на здоровенный подосиновик.
Из дневников очевидца
Несмотря на такое плачевное состояние, сил на баню у друзей уже не было. Скинув на пол грязную одежду, партизаны повалились кто куда и мгновенно заснули.
Алексей проснулся от того, что солнечный луч бил прямо в глаза, продираясь сквозь полузадернутые занавески. Трехчасовой сон успел снять усталость.
Во дворе кто-то колол дрова. Лиходедов осмотрелся – не было только Барашкова. Мельников и Журавлев дрыхли без задних ног, уютно посапывая. К ним солнце еще не подобралось.
– Эй, птенцы гнезда! – раздался с крыльца звонкий голос Вениамина. – Кончай отсыпаться! Хоть родина и в опасности, но такие чумазые спасители ей не нужны. Мною баня затоплена! Ай да я!
Воздавая хвалу, как выразился Журавлев, ценнейшему члену тайной организации, друзья устроили грандиозную помывку и постирушки. После бани Алексей отправился варить картошку и накрывать на стол, Серегу послали в соседние дворы за молоком и салом, а студенты принялись кормить и чистить лошадей, которых по приезде успели только расседлать и напоить. После обеда, по заранее утвержденному плану, предполагалась проверка оружия и выработка дальнейшей диспозиции на основе добытых в бою улик.
Мельников не зря обшарил карманы одного из убитых в ночной стычке неизвестных, а Журавлев побывал в доме, где отсиживался Ступичев. В карманах солдатской шинели нашлись серебряная зажигалка с вензелем, документ на имя вахмистра 27-го казачьего полка, совсем маленький дамский браунинг и костяной резной мундштук.
По словам Анатолия, во дворе под распахнутыми окнами лежали два трупа в солдатском обмундировании, а в хате на кровати обнаружился хрипло стонавший окровавленный фотограф. На полу в одной из комнат валялась сброшенная со стола скатерть с грудой объедков и бутылок, перевернутые стулья.
Вбегая во двор, Журавлев видел, как всадник (вероятно, подручный Ступичева) перемахивает через изгородь. Анатолий выстрелил вслед, но попал или нет, не увидел – тот уже скрылся за углом соседнего дома.
– Очевидно, нападавшие не пролетарии и не станичники, – во время мытья в бане заключил Барашков. – Скорее всего, офицеры и, скорее всего, из контрразведки. Вот только чьей?
В конце сытного и молчаливого обеда Вениамин, ни к кому не обращаясь, вдруг сказал:
– Да, скорей всего это они.
– Веня, ты о чем? – переспросил Алешка.
– Об этих самых. Они следили за Ценципером, так?
– Так.
– А Ценципер прибыл из Новочеркасска. Откуда ему еще взяться? Ведь когда он первый раз в калитку постучал – был с саквояжем. Значит, покидал свое жилище надолго.
– Связные в саквояжах шифровок не носят. Может, в шляпе или в каблуке.
– Лучше всего в собственной памяти, – уточнил Вениамин. – Так вот, если это не красные из Ростова и не немцы, то они от небезызвестного нам господина Федорина. Отряд Походного атамана где-то у Зимовников бродит. Документы у того, с зажигалкой и мундштуком, скорее всего чужие, а вот браунинг и остальное – свои.
Алешка смотрел на товарищей и, попивая парное молоко, думал, как же все перемешалось за этот первый весенний месяц. Где только они не были и чего только не видели… каких только ужасов… А про этот обыкновенный вкус молока из-под коровы, идущий от него чуть заметный аромат сена забыли! О, этот дух! За последнее время он и чай-то всего пару раз пил, а так – то воду, то самогон… А как хочется обыкновенного борща, как мама готовит! А он, дурак, в детстве сползал под стол и фыркал, отбрыкиваясь от ложек с ароматным, наваристым красным бульоном! Эх, сейчас бы за этот мамин стол с уговорами: «За папу… За дедушку… За бабушку!…» А кулич на Пасху, а пряники с мармеладом! Неужели большевики этого всего не ели, не знали вкуса испеченного заботливыми руками домашнего пирога? Нет, не каких-то там заморских ресторанных яств, которых и он никогда не пробовал, а простого пирога с капустой или яблоками, источающего мирный теплый дух домашнего уюта? Не может такого быть! Их что же, всегда только пустой кашей да гнилой картошкой кормили? Поэтому злость желчью разливается по их внутренностям? Поэтому ли роль сердца у них выполняет то, что называют сердечной мышцей? Он же сам не раз видел, как на базаре рабочие и иногородние покупают и суют в кошелки то же самое, что и его мать и бабушка… Откуда же такая патологическая зависть к чужому добру, такая ненависть и дикость? Вон Мельников, у него три года назад отец на войне погиб. И жили они не так сладко, как Алешкина семья, даже трудновато. А спроси Серегу, отчего он не «борец за народное счастье», так еще и в морду получишь. А Шурка, которого Серега зовет иногородним? А тот же Денисов Женька – еще один паренек из их гимназической шайки-лейки, они что, богачи, что ли? Барашков утверждает, что «быдло» так ведет себя потому, что у него наследственно низкая самооценка. Говорит, самооценка нужна для самовыражения, для познания окружающего мира, и если в человеке это не заложено, то без толчка извне он так и останется в темноте, в душевной дремоте. Интересно, сын купца второй гильдии прав?
Вспомнился Шурка – и всколыхнулась в душе тревога. Да… Пора возвращаться мыслями, принимать решение.
Вениамин как раз говорил, что нужно посылать кого-то в Новочеркасск к Смолякову.
– А остальные что? Тут останутся, так-разэтак? Как кощеи, золотишко сторожить? – вопрошал Серега.
Тут Алешке в голову пришла идея.
– Мы не можем сложа руки сидеть. У Сереги в Заплавах полно родни – там не выдадут. Пролетарии туда из города наезжают редко, как татары за данью. Ночью не суются. Там рядом будем и услышим побольше, чем здесь. За себя и друг за друга мы теперь умеем постоять. А у золота все одно караул не выставишь.
Мельников такому предложению очень обрадовался. У студентов же ни одного аргумента против не нашлось.
Вскоре вернулась бабка-хозяйка с крестин из Большого Лога. Первым делом зорко оглядев нехитрое имущество – на месте ли, подивившись четырем справным лошадям во дворе и порядку в хате, принялась всплескивать руками:
– Ой, шо деется-то! Народ гутарит – в Новочеркасске большаки бесчинства утворяють. Казаки-голубовцы по домам тикають. А кривянские конных матросов пымали, оружье и коней поотобрали и вон выгнали. Сход приговорил не пущать и провианту не давать. В Старочеркасский округ дигелятов снарядили и ожидають теперя подмогу.
– Делегатов, бабка, – поправил Мельников. – А что заплавцы?
– А тама тож на круг кликали…
Бабке оставили лошадей, заплатили вперед за постой и сказали, что если через десять дней не вернутся, то пусть двух отдаст буфетчику Митрофану, так как они его собственность, а с другой парой делает, что хочет, хоть тому же буфетчику и продает. Самому Митрофану намекнули, что если задержатся, то он может вполне с бабкой сторговаться, только условие: пусть в проходящий эшелон четверых путейцев пристроит.
Словоохотливый любитель натурального обмена все понял и подсуетился. В результате уже под вечер четыре партизана – с виду обычных рабочих паренька, – сказав, что едут записываться в красногвардейцы к Саблину, прыгнули в первый вагон к нетрезвому интенданту. Он сопровождал украинскую помощь красным отрядам – консервы, хлеб и сало в опломбированных мешках. Самое ужасное, что в пути выяснилось: эшелон вез из Ростова карательный отряд Якова Антонова – моряков и рабочих, для подавления контрреволюционных настроений в Новочеркасске.
Поезд с антоновцами пыхтел часа два, несколько раз останавливаясь, вероятно, для проверки состояния путей, которые и красные, и добровольцы за последние полтора месяца взрывали по нескольку раз. Последняя остановка была перед Мишкиным. Наконец, в густых сумерках двадцать девятого марта показались перрон и плохо освещенное здание новочеркасского вокзала.
В город на розыски полковника Смолякова и Шурки предстояло идти Лиходедову. Мельников, Барашков и Журавлев, договорившись с Алешкой о месте тайного сбора, собирались в станицу Заплавскую. Серега и студенты, только состав остановился, юркнули под вагон и, пробираясь под стоящими на соседних путях теплушками, направились к берегу Аксая. Лиходедов же как репей пристал с расспросами к толстому подвыпившему интенданту, интересуясь, как пройти туда-то и туда-то. Оживленно болтая с представителем штаба Южного фронта, он спокойно просочился сквозь вялое зевающее оцепление и, почтительно попрощавшись, исчез в ближайшем, поднимавшемся к Кавказской улице переулке.
На Кавказской, за квартал от Мельниковых, на углу Базарной жили Пичугины. Не встретив почти ни души, Алешка прошел мимо лавочки с иногородними парнями и шмарами. Те было стали зазывать, потрясая початой четвертью, но Лиходедов, помахав им рукой, весело крикнул: «Пролетарский привет! Щас не могу, меня наши в комитет послали! Скоро приду!» Этому трюку его научил Сорокин. Ротмистр наставлял: «Хочешь избавиться от опасных незнакомцев – шути с ними, как будто у тебя день рождения, а они твои старинные друзья, но в то же время кажись человеком при деле». В какой «комитет» его послали, Алешка придумать не успел, но и так сошло.
В пичугинском доме не светилось ни одно окошко. В эти жуткие дни мирные жители донской столицы старались огонь не зажигать, а там, где он горел, наверняка хозяйничали красногвардейцы или жили связанные с ними лица. Шуркина семья занимала только верхнюю часть крепкого, еще платовского, строения, и сам Шурка очень гордился тем. что их дом при атамане Платове строили одновременно со всем городом, согласно плану архитектора де Волана. Дотошливый Пичугин даже ходил к Алешкиному отцу на работу рассматривать архитектурные схемы, стараясь определить первого хозяина дома. Но Лиходедов-старший объяснил, что идти надо а городскую управу поднимать списки первых застройщиков. Шурка уже собрался, по выражению своего соседа Женьки, «замучить приставаниями какую-нибудь канцелярскую крысу», но не успел – на город пошли большевики.
Кидая в окошко мелкие камешки, Алексей молил Бога, чтобы Шурка оказался дома. Он даже пообещал себе, что, когда кончится война, сходит с другом куда угодно и замучает хоть десяток архивариусов, исполняя Шуркину мечту.
Форточка в пичугинской комнате была приоткрыта, и это вселяло надежду. Один из камешков случайно пролетел внутрь. Через минуту в форточку осторожно высунулось испуганное Шуркино лицо. Очки на остром носу отсутствовали, и Пичугин долго щурился, разглядывая вечернего гостя. Наконец, поняв, кто перед ним, Шурка от неожиданности вскрикнул.
Алешка приложил палец к губам:
– Тс-с-с!
– Ты мне прямо по лбу попал! Больно! – радостно зашептал Шурик. – Я на кровати лежал и как раз про вас думал! Вот здорово! Иди, иди, я сейчас открою!
В коридор с тусклой керосинкой в руке выглянула мать Пичугина:
– Господи, кто там? Алешка? Ты откуда взялся? Шурик говорил, что тебя в городе нет. Что у вас за секреты в такое страшное время?
– Меня и не было. Да вы не беспокойтесь, мы тихонько посидим, свет зажигать не будем.
– Ладно, только из дому никуда. Я вам сейчас чаю сделаю.
Пичугин то вскакивал с кровати, то вновь садился, вскрикивая полушепотом:
– Ну и ну! Не может быть! Отыскали все-таки? Вы настоящие следопыты! И перехоронили?! Золото?! Мамочки!
Шурка был потрясен и напуган раскрывшейся тайной груза. Он долго не мог успокоиться и все спрашивал: «Ну почему от нас скрывали?» Когда переживания немного улеглись, Пичугин стал рассказывать:
– А мы с Ульяной фотографа тут… э-э… выследили. Она такая замечательная девушка! Она теперь нам со Смоляковым помогает – собирает разведсведения. Уля еще говорила, что фотограф тут с немцами якшался.
Лиходедов не верил своим ушам:
– Подожди, подожди… Как с вами? Что за сведения? Что значит – обрадовалась? Точно?
Алешку как обухом по голове огрели. Перед глазами сразу возникло заплаканное Улино личико, ее испуганные зеленые глаза и дрожащие розовые губки. Он столько раз вспоминал их нелепую встречу, надеясь увидеться и объясниться… И вот Шурка Пичугин говорит: «Хорошая, воспитанная девушка». А какая, черт возьми, она еще может быть! Он же знал наперед, верил, предвосхищая будущее впечатление от непременно доброго разговора по душам… А она теперь еще и вместе с ними! Шурка сказал – она спрашивала о нем. Какая награда!
Пробыв до утра у Пичугиных, наконец-то вволю напившись горячего чаю и выспавшись, счастливый Алексей сидел у окна, наблюдая за просыпающейся улицей.
На углу Кавказской и Базарной особого оживления не замечалось. Один раз мимо проскакали человек двадцать казаков-голубовцев. Всадники направлялись в сторону центра, не обращая внимания на отдельных прохожих. Под окнами туда-сюда шныряли бабы, мастеровые. В сторону рынка проехало два воза с сеном. Обратно прошли несколько вооруженных рабочих, матеря заводской комитет, постановивший до поры, до времени не участвовать в стычках с казаками из окружающих город станиц. Из их нервного, прерывистого разговора удалось уяснить, что жители Кривянской заняли круговую оборону, а «сбивать» ее послали отряд грушевских шахтеров с броневиками.
– Ну что, подкрепимся, да попробуем… э-э… прогуляться? – чрезвычайно буднично спросил Шурка, входя в комнату с подносом, на котором в плошке лежали несколько вареных картофелин и сушеный подлещик. – Соседи говорят, у красных переполох случился, их в городе почти нет. На рынке с утра только один патруль видели, но это не моряки и не шахтеры, а местные, с кирпичного завода. Еще говорят, ночью погромы начались на севере и даже в центре. Это те большевики из Ростова, с которыми вы ехали. Слава Богу, до нас не добрались. Карателей под утро перебросили к Тузловской переправе. Слух верный идет: станицы Заплавская и Кривянская взбунтовались.
Алешка даже матюгнулся в сердцах:
– Му…ки! Наконец-то дошло до них, что от красных пряников не дождешься!
* * *
«В станице Кривянской ударили в набат сразу после прибытия гонца от заплавцев. На станичном сборе доложили, что соседи на своем Кругу приговорили выступить с призывом о походе на Новочеркасск. В принародно оглашенном воззвании значилось, что пришлые банды красных угрожают спокойствию станиц, посягают на собственность трудового казачества и крестьянства, бесчинствуют, забирают хлеб и скот. Поэтому всех казаков, способных носить оружие, жители станицы Заплавской призывали к мобилизации и организации сотен и станичных дружин. А также просили уведомить о совместном решении сходов в Маныческой, Старочеркасской, Бессергеневской, Мелиховской, Раздорской и Богаевской станицах. Просьба о присоединении была подхвачена моментально. В Кривянскую, куда к тому времени уже подошли отряды заплавцев и бессергеневцев, прибыла дружина пеших и конных казаков станицы Богаевской».После того как восставшие станичники объединились, остро стал вопрос о выборах единого командования. Опытных боевых офицеров среди дружинников практически не было, а каждая станичная рать пророчила в полководцы собственного атамана. В то же время все понимали, что это не лучший выход.
Из дневников очевидца
Когда митинговые страсти приблизились к точке кипения, внезапно появились несколько кривянцев, тащивших под руки войскового старшину. Оказалось, войсковой старшина Фетисов еще утром прибыл в Кривянскую из города, чтобы купить муки. Тут его станичники и задержали. После длительных уговоров и даже угроз предания анафеме офицер-фронтовик согласился возглавить силы восставших. В течение короткого времени были приняты меры кругового наблюдения и охраны Кривянской со стороны Новочеркасска.
Узнав о скоплении в четырех километрах от города значительных контрреволюционных сил, утром 30 марта большевики решили провести разведку боем, направив к мятежной станице бронеавтомобиль. Но тяжелый броневик на полпути застрял в весенней грязи, где с криками «ура» и был атакован заметившим его казачьим разъездом. Экипаж успел сделать лишь несколько выстрелов. Бронированный трофей, вооруженный двумя пулеметами, смельчаки на быках торжественно притянули в стан восставших.
Тактическая неудача сильно разозлила командование красных. Бунт «под боком» решено было подавить со всей беспощадностью, используя надежные, прибывшие из Ростова силы. С утра 31 марта красногвардейцы из отрядов Антонова, Подтелкова и Саблина повели наступление на станицу.
Наверное, как и в любом южном городе, в Новочеркасске, даже в дни кровавых мятежей и вооруженных противостояний, последние новости можно было узнать в районе базарной площади. Городской рынок хоть и был временно закрыт новыми пролетарскими хозяевами донской столицы, но побороть неистребимую тягу населения к частным торгово-обменным отношениям они не смогли. Перед запертыми воротами все равно собирался люд.
Весть о восстании кривянцев молниеносно разнеслась по городу, вызвав оживленные толки и всевозможные предположения. Какие размеры примет восстание, никто с уверенностью утверждать не брался. Строились лишь предположения и догадки. Однако истосковавшиеся по спокойствию обыватели нетерпеливо ожидали развязки событий с тайной надеждой на поражение большевиков.
Шуркины соседи были правы – красных как корова языком слизала с окрестных улиц. Вечно рыскавшие по дворам вооруженные шайки иногородних куда-то пропали. Говорили, что все они сосредоточились в районе железнодорожного вокзала и моста через речку Тузлов.
– Видать, красных так прижало, что не до офицерской регистрации стало, – говорил лобастый мужик с ходиками под мышкой. – Отменили ее «товарищи». Только что сам видел – появляется перед областным правлением командир и кричит в очередь: «Товарищи офицерье! Я помощник комиссара Рябов. Регистрация временно закончена. Что-то неладное творится в Лихой, и нам надо разнюхать. А пока все свободны».
– Тю, долдон! Расскажут тебе тоже, в Лихой! Еще бы в Воронеже разнюхивали! – замахала на него пожилая баба. – Оглохли все, что ли? Я старая, и то слышу – за городом пальба. Кажись, Походный атаман с большой силой на большаков идеть.
– Дай-то Бог, дай-то Бог… – закрестились на Михайловскую церковь стоящие рядом.
Заметив идущий от церкви рабочий патруль, Алешка и Шурка пошли в сторону Комитетской. Миновав Дворянские бани, друзья осторожно свернули за угол и остановились в начале аллеи, внимательно осматриваясь. Впереди, по Барочной, в сторону Политехнического института прошли конные мадьяры. Наверное, с эскадрон. А за ними, порыкивая, автомобиль с комиссарами. Прохожих не было.
– Пошли! Во-он там двор, – показал Пичугин и быстро-быстро засеменил вдоль стен и заборов.
– Да подожди ты, споткнешься, – окликнул Лиходедов, вспомнив, что его друг еще на подходе к рынку сунул очки в карман. Но Шурка успешно преодолел дорожку из неровно лежавших тротуарных плит и споткнулся только в воротах. Чертыхнувшись, он надел очки и уверенно прошагал в глубину двора, где жил дядя Ивана Александровича.
Постучал и назвал пароль.
Брякнула щеколда. Дверь открыл полнолицый пожилой человек с усами, как у западенца, – дядя полковника Смолякова.
– Тьфу, ты, Санька, угораздило ж тебя придумать! Никак не упомню, чегось энтот старикашка, помираючи, делал…
Выяснилось, что самого Ивана Александровича дома нет.
– Он же прямо перед вами вышел, не видали? – забеспокоился дядя. – В соседний двор собирался. Там тоже голубовцы стояли. Наши-то постояльцы, – он кивнул в окошко, – уже тю-тю!
– Соседние тоже домой подались! – раздался с крылечка радостный голос полковника. – Дождались-таки мы точки кипения!
Гимназисты обернулись. Позади них в шляпе и затертом штатском пальтишке с револьвером в руке стоял Иван Александрович. Борода Смолякова стала еще больше и гуще, а сам он заметно осунулся. Но глаза 2-го генерал-квартирмейстера, оглядывая гостей, озорно искрились.
– Ну, проходите и рассказывайте, не стойте на пороге, – заторопил он, принимая Алешкино пальто. – Как там Сорокин?
Пока красноармейский дядя полковника раскочегаривал самовар, Лиходедов и Пичугин успели почти все рассказать. Смоляков то удивлялся, то хмурился, сокрушенно качая головой, то улыбался, почесывая черную с проседью бороду.
Больше всего ему не понравилась история с немецким следом. Зато обрадовало, что груз удалось отыскать и перепрятать.
– Вами спасена моя офицерская честь, – сказал он, вставая и кланяясь партизанам. – Я в долгу перед вами, юноши. Хотя Ступичев пока не предстал перед судом чести, думаю, ваше слово, господа, значит ничуть не меньше письменных показаний немецкого шпиона. Особенно после ваших, Лиходедов, не побоюсь этого слова, боевых подвигов.
– Извините, но подъесаула лучше найти, – заявил Пичугин. – Для общей же безопасности.
– Правильно, Александр, – кивнул Смоляков. – И сдается мне, встречи этой нам долго ждать не придется. Если станичники отобьют город у красных, то подозреваемые нами вскоре объявятся. Эти господа очень любят использовать чужую удачу, но не любят отвечать за свои поражения.
– Любят кататься, но не любят саночки возить, – вспомнил поговорку Алешка.
– Молодец, точнее и не сказать.
Шурка задумался.
– Господин полковник, а если Федорин груз не присваивал, а просто спасал от красных?
– Что ж, – с сомнением в голосе произнес Иван Александрович, – значит, все упростится. Когда красных из Новочеркасска прогонят, новое правительство обретет большие ценности.
– За вычетом одного ящика, – добавил Лиходедов.
Смоляков только сокрушенно развел руками:
– Это плохо, но лучше, чем ничего. Да, кстати, рад вам сообщить: Уля Захарова оказалась очень порядочной и смелой девушкой. Она нам с Сашей все это время самоотверженно помогает. В красный госпиталь устроилась, к отцу. Сведения, почерпнутые ею из разговоров раненых большевиков, нам удалось обобщить. Теперь мы сможем помочь штурмующим, передав составленные мной схемы расположения вражеских частей. Нужно, не теряя времени, придумать, как это сделать. Красный гараж тоже готов к диверсии.
Глава 17
«Случаев, когда русская женщина проявляла необыкновенное мужество, удивительную отзывчивость и заботливость в отношении раненых офицеров и партизан в Новочеркасске, я мог бы рассказать сотни.Васька Компот сразу понял, что ценностей в тайнике больше нет. Беглый осмотр бывшего пепелища не оставлял никакой надежды.
В лазаретах сестры, рискуя жизнью, самоотверженно спасали раненых, скрывали их, прятали в частных домах, заготовляли подложные документы.
Я знаю, как по ночам женщины храбро шли отыскивать тела убитых в мусорных ямах, выносили их на своих плечах и тайно предавали погребению.
Мне известно, как женщины, сами голодая, отдавали последние крохи хлеба раненым и больным офицерам.
Я знаю, что в тяжелые минуты нравственных переживаний, колебаний и сомнений они своим участием вносили бодрость и поддерживали угасающий дух. Я помню, как находчивость женщины и ее заступничество спасли от неминуемой смерти не одну жизнь.
И я думаю, что за все это святое самопожертвование и человеколюбие, проявленное русской женщиной в жуткие дни борьбы с большевиками, ее имя будет занесено в историю большими золотыми буквами на одном из самых видных мест».
Из дневников очевидца
– Все стырили, сволочи! – простонал он, с трудом нагибаясь и оглядывая лаз в погреб.