Страница:
«Демократия – наркотик для малодушных и почва для жуликов, – говорил он своему другу Журавлеву, открывавшему было рот в защиту Временного правительства. – Понимаешь, Анатолий, все, что делал Керенский, подходило только Керенскому. Мы же в России живем, а она – четыреста лет как империя. Надо уметь управлять, а не словесами воздух сотрясать».
В отряде Чернецова умение делать бомбы особенно пригодилось. Изделиями Барашкова рвали рельсы и хаты, да так, что только пух и перья летели.
«Эй, алхимик, – смеялся ротный Осниченко, – взрывчатки на Совнарком останется?»
Вениамин только хитро улыбался.
Пробираться в Ростов Лиходедов решил с Барашковым.
«Стратег, и в технике разбирается. С таким вероятность устроиться поближе к штабу довольно высока, – размышлял Алексей. – Серега Мельников силен, надежен, но слишком прямолинеен, да и знаний маловато. Толик Журавлев не трус, рассудителен, и не такой наглый – хороший тормоз для Сереги. Пусть оба пока остаются в Берданосовке и наблюдают за происходящим».
Выбор командира был товарищами одобрен. Только Мельников немного покочевряжился – ну как же, лучший друг все-таки, а его оставляют совсем не героически болтаться по округе, занимаясь расспросами жителей и наблюдением. Но после терпеливых Алешкиных объяснений Серега согласился.
А наблюдать, как потом оказалось, было за чем.
Никогда хутора и станицы между двумя главными донскими городами не выглядели так уныло. Конец зимы 1918 года повыгонял хозяев синеставневых куреней на поля Гражданской войны. Иногда мужчины появлялись у своих баб и детей, чинили прохудившиеся крыши и поваленные плетни, а потом, подхваченные очередным кровавым вихрем, снова уносились рубить друг другу головы.
Многие донские хуторяне скитались где-кто в поисках правды, лучшей доли и военного счастья, примеряя поочередно то белые, то красные одежды. А искомая ими правда так и оставалась ждать на родных дворах, отражаясь в глазах полуголодных ребятишек.
Несмотря на такое неприглядное положение вещей, на станции Берданосовка без конца что-то грузили и разгружали, подавали вагоны и пили в станционном буфете.
Спустя день после разделения Алешкиной группы на две части ушедший в разведку на станцию Журавлев битый час слушал душевные излияния буфетчика Митрофана, пытаясь повернуть ход мыслей местного Цицерона в полезное русло. Буфетчик неожиданно проникся доверием к воспитанному, хотя и просто одетому пареньку, не требовавшему сдачу.
Больше всего Митрофана беспокоило революционное отношение граждан к спиртному. Народ тупо жрал спирт во всех его видах и концентрациях. Война приучила туманить мозги и греть нутро на ходу, не размениваясь на длительные застолья. Паче прочего сама идея вкушать дары виноградной лозы, закусывая как положено, в соответствии с кулинарными правилами, воспринималась теперь как контрреволюция и покушение на народную свободу.
– Пришлые мускат от пива не отличают. Да и на кой им пиво, если от него у них одна нужда случается, – жаловался Митрофан. – Ну ладно, хотите водку в три горла жрать, так платите и закусывайте. А то нагрянет комиссар какой: маузер под нос, и пои его орлов на халяву. А они водку лопают как кони… А про плату заикнешься, так ты – мироед, и добро народное прикарманил. Да я за это пойло в Ростове кровные отдавал! И что ж это получается? При «временных» доход был, при Каледине, царство ему небесное, тож имелся. Добровольцы не обижали… – Буфетчик мечтательно прищурился. – Уж больно господа офицеры вина крымские уважали. А на «Массандре», к примеру, самый навар. А эти… – Кислая улыбка исказила лицо Митрофана. – После них ни водки, ни денег, да еще спалят что-нибудь. Вон, дом покойного Громичука, и тот пожгли. Аркемолог проживал, все курганы копал – древности искал. Порешили его еще при Керенском, со всей семьей. Ужасть! Темное дело… Здешние дом стороной обходили. Говорили, что сила там нечистая обитает. Так заброшенный и стоял, дом-то.
– Археолог, наверное, – поправил Журавлев.
– Вот-вот, я и говорю.
– А когда пожгли-то?
– Да в аккурат после того боя в Большом Логу. – Митрофан заговорщицки наклонился к Анатолию и распахнул свои коровьи глаза:
– Гутарят, обоз у них был какой-то, так его и не поделили. Опосля у пепелища лошади распряженные бегали, а телеги пропали… Как пить дать, нечистая взяла!
Анатолий тоже, на всякий случай, перекрестился.
Хотя некоторые сомнения по поводу целесообразности имелись, Мельников с Журавлевым решили пепелище осмотреть.
Беглый осмотр сгоревшей усадьбы ничего не дал. Перекрытия дома рухнули. Кроме груды обугленных бревен и треснувших закопченных стен, ничего не осталось.
И все же партизаны несколько дней по очереди наведывались к дому археолога и часов по пять-шесть вели наблюдение. Лошадей, арендованных у станционного буфетчика, прятали в овраге.
Наконец Журавлев, направляясь в очередной дозор к пепелищу, увидел перед собой всадника на пегом коне. Ежась от утреннего холода и безудержно зевая, Анатолий чуть не подавился, когда верховой вдруг пропал из виду.
«Так он же туда свернул!» – студент подскочил в седле и вытащил из кармана браунинг. Кобыла словно почувствовала напряжение седока и вся подобралась.
– Ну, Люська, – шепнул ей Журавлев, – щас мы выясним, чего ему здесь надо.
У поворота они с Люськой немного постояли, потом спустились в овраг.
Обойдя усадьбу с другой стороны и спрятавшись за толстенной акацией, Анатолий увидел, как незнакомец ходит по двору. Парень остановился на месте какой-то сгоревшей дворовой постройки.
«Наверное, там был погреб», – решил студент. Неизвестный тем временем толкнул обгоревшее бревно ногой. Бревно откатилось, подминая рассыпающиеся останки строения.
«На подъесаула не похож, – разглядывал чужака Анатолий, знакомый с ним лишь по Серегиному описанию. – Слишком угловат, юрок, выглядит моложе. Наверное, мой ровесник, походка размашистая. Не рыжий… Нет, это не он».
Тут незнакомец нагнулся, потянул и со скрежетом вытащил из-под головешек лист кровельного железа.
«Что ему там надо? – удивился Журавлев. – Может, овин покрыть нечем?…»
Однако молодой человек вдруг стал на четвереньки, сунул голову в образовавшееся углубление и принялся что-то там рассматривать. Потом, явно удовлетворенный увиденным, вернул лист на место, накатил бревно и для верности присыпал место золой. Сняв картуз, отряхнул руку о полу гражданского пальто и причесал пятерней темные, волнистые, спадавшие на лоб волосы. Затем, воровато осмотревшись, таинственный посетитель сгоревшей усадьбы (Журавлев успел разглядеть узкое, не мужицкого склада лицо) перекрестился, сел на коня и пустился в обратный путь.
Глава 9
Время от времени Иван Александрович, проходя мимо, словно невзначай заговаривал с голубовцами, прося огоньку или, наоборот, угощая их куревом. К голубовцам иногда приходили казаки новочеркасской станицы, насильно зачисленные в 10-й кавалерийский полк. Гости, как правило, являлись родственниками квартировавших. Станичники охотно сообщали городские новости, рассуждали о постановлениях своего полкового комитета, но чаще жаловались, что служба им осточертела.
То, как вызывающе держали себя в столице Дона «иногородние», возмущало казачью душу. Уже с первых дней вступления в Новочеркасск голубовцы начали активно выступать против жестокостей солдат и матросов. Открыв путь в город для разного рода сброда, они только теперь увидели, какую подлую роль невольно сыграли. В результате красногвардейцы, вынужденные умерить свои аппетиты, стали опасаться, как бы хозяева не ударили им в спину.
Голубова казаки ругали, говоря, что он их «обманул» и «завел невесть куда».
На вопрос общительного торговца керосином: «Почему, собственно, они не разойдутся по домам?» – станичники высказывали опасение, что дома им не простят предательства.
Тем не менее каждое утро в красных сотнях недосчитывались по несколько человек, рискнувших возвратиться в свой юрт с повинной.
Посиделки становились все более многолюдными. Во двор потолковать по душам приходили и другие казаки полка. Вскоре главным для Ивана Александровича стало не попасться на глаза жившему напротив дворнику-большевику, игравшему видную роль при новой власти. Встреча с ним могла стоить жизни.
Тем не менее агитация шла весьма успешно. Мысль о том, что и в Новочеркасске, и в целой области казаки должны взять власть в свои руки и не допускать, чтобы пришлые хозяйничали на Дону, воспринималась мгновенно. Станичники соглашались и нередко говорили: «Мы еще маленько потерпим, а затем выгоним с Дона эту сволочь. Разве ж это народная власть? Это же разбойники».
Далее одурманенным агитацией простым казакам становилось ясно, что советская власть их обманула, заманив льстивыми обещаниями, а теперь заставляет подчиняться не словом и убеждением, а кровавым террором.
Особенно усердствовали в жестокостях латыши, мадьяры и матросы. Однажды во время ставших ежедневными дружеских посиделок во дворе один из казаков поведал Ивану Александровичу, что сам видел, как мальчишка пятнадцати-шестнадцати лет в матросской форме предводительствовал группой солдат, совершавших обыски на Базарной улице. Истерически крича, он требовал всех арестованных немедленно расстреливать на месте. Когда один из его подчиненных не согласился убивать арестованного, совсем еще ребенка, «матросик» выхватил маузер и выстрелил в несчастного мальчика сам. Он сделал это так неумело, что маузер выпал у него из рук. Тогда, скатившись с коня, парень подхватил оружие и в упор прикончил свою несчастную жертву. Казак с возмущением рассказывал, что даже на красногвардейцев-палачей это зверское убийство произвело отвратное впечатление. Они не смеялись, как обычно, не делали пошлых замечаний, а, наоборот, угрюмо храня молчание, отвернулись и поспешили к следующему дому.
В эти изнурительные для человеческого сознания темные дни на помощь извне рассчитывать не приходилось. В городе не осталось никого, кто мог бы вести подпольную работу. Несколько раз Иван Александрович пытался добыть хоть какую-нибудь информацию о Походном атамане или добровольцах. Но все сведения были крайне скудны, противоречивы и малоутешительны.
Однажды прошел слух, будто бы в Новочеркасск прибыл человек от генерала Корнилова и ищет «верных людей». Но такая постановка вопроса не внушала доверия и напоминала расставленную чекистами ловушку. Полковник счел за благо не рисковать.
Зато с помощью своего «красногвардейского» дяди Смолякову удалось наладить связь с большевистским гаражом. Волею судьбы дядя оказался связан с шофером, убежденным социал-демократом. Шофер, здоровенный малый по фамилии Журба, обладал колоссальной физической силой, тем самым сильно импонируя казакам. Немногословный Журба согласился помогать и по первому сигналу был готов привести все машины гаража в негодность.
В один из дней в двери дядиной квартиры постучали. Приход постороннего уже сам по себе был происшествием. К пожилому родственнику, а тем более к Смолякову, давно никто не заходил, разве что соседка-прачка.
Иван Александрович вытащил из-под перины револьвер и, став сбоку от двери, стал слушать. Мелкий стук, очевидно костяшками пальцев, повторился.
«Пролетарии так не стучат, – подумал полковник, – те бухают кулаком почем зря, а то и прикладом саданут – не заржавеет».
– Кто? – Смоляков взвел курок.
– Лермонтов.
Юношеский голос напряженно подрагивал.
– Машук, – произнес отзыв Иван Александрович и сдвинул засов.
На пороге стоял Пичугин без очков. Втянув шею в поднятый воротник и хлопая круглыми голубыми глазами, Шурка походил на нахохлившегося воробья. Пролетарский картуз с треснувшим козырьком съехал набок.
Полковник улыбнулся:
– Ну, наконец-то! Экий ты, брат, конспиратор. Один?
– Ага. Я вечера вечером добрался. Домой не пошел – у мельниковской сестры э-э… переночевал.
– Правильно, – одобрил Смоляков, привычно переходя на «вы». – Попросите ее, пусть наведается к вашим, разведает, что и как.
– Уже попросил.
– А где она живет? Мне к рынку надо, в керосиновую лавку. Пойдемте, покажете дом. К ней зайти можно, как думаете?
– Думаю, можно. Она женщина э-э… порядочная и гостей любит.
– Хорошо. Здесь лучше долго не оставаться. Соседи знают, что к нам с дядей никто не ходит.
Серегина сеструха жила на Почтовой, в доме напротив богадельни, превращенной красными в лазарет.
– Не самое удачное место для конспиративных свиданий, – заметил Смоляков, проходя мимо повозок с суетящимися санитарами и осторожно косясь на окна богадельни, под которыми расхаживал патруль.
«Саблинцы», – определил он, заметив подкрашенные въевшейся угольной пылью лица шахтеров.
– Вы не думайте, здесь, наоборот, э-э… безопасней. Санитары, – Шурка кивнул в сторону лазарета, – в Анютин двор за водой ходят. Так я утром даже ведра им наполнять помогал. Они Анюту за свою держат. – Пичугин поймал удивленный взгляд полковника. – А что? Ведь все знаменитые сыщики были авантюристами и мастерами перевоплощения. Так ведь?
Ивану Александровичу пришлось согласиться.
– Подготовьте ее, а я на обратном пути с керосинчиком зайду. Скажите, что ей бесплатно обойдется.
Полковник Генерального штаба уже вжился в роль ушлого торговца и знал, чем в такое время подкупить сердце любой хозяйки.
Пока шли, Пичугин коротко и толково обрисовал ситуацию, передал привет от Сорокина.
– Значит, отказался Походный идти с добровольцами, – грустно усмехнулся Смоляков.
– Его начальник штаба Федорин на совете в Ольгинской отстаивал отход в Зимовники и даже э-э… пререкался с Корниловым. Я сам слышал, как об этом ординарцы говорили.
Иван Александрович нахмурился:
– Ладно, мне надо подумать. Вы идите, а я скоро подойду.
Молодая баба Анюта красными от кухонной работы руками разделывала судака.
– Александр! – крикнула она. – Тут твой мужик!
На крыльцо выскочил Пичугин.
– Здрасьте! Как раз чайник закипел. Как там э-э… на рынке?
Говорил Шурка нарочито громко.
– Да слава Богу. Керосин, думали, подорожает, а он, как и на прошлой неделе, по два рублика, – подыграл Иван Александрович.
В Анютиной хате было чисто, как обычно бывает у незамужних женщин, переносящих нерастраченную заботу о суженом на собственный быт. Серегина «сеструха»-золотошвейка за отсутствием полковых заказов кухарила у медперсонала красноармейского лазарета. Начмед, похожий на Карла Маркса, плохо держащий алкоголь мариупольский фельдшер, пытался ухлестывать за дебелой казачкой. Анюта же, баба решительная, умело пресекала поползновения «жида-коновала».
– Та проходьте, проходьте, – заулыбалась хозяйка, внимательно разглядывая Смолякова, – госпадин офицер! Зараз вас рядом с Александром увидела, смекнула, что вы не меньше высокоблагородия будете.
Анюта важно именовала Пичугина Александром – за то, что он носил очки и объяснял ей всякие непонятные слова: «гегемон», «инерция» и так далее.
– Меня не проведешь, – продолжала молодуха, – я вашего брата столько обшила…
Анюта на минуту задумалась, грустно вздохнула и вновь принялась за судака.
Чай пили вприкуску с желтым, госпитальной раздачи, рафинадом. Перед этим, пока Серегина сестра хлопотала у печи, успели обстоятельно переговорить.
– Значит, принял вас Алексеев, – задумчиво почесал отросшую бороду Иван Александрович. – Спасибо Сорокину. – То, что бывший Верховный Главнокомандующий в курсе истории с грузом, уже здорово. Хоть это и не его детище… Теперь против Федорина есть козырь. Эх, если бы Алексеев бумагу составил, что, дескать, без присутствия представителей добровольцев суд офицерской чести и так далее…
– Он сказал, что не может, пока, э-э… участвовать официально. Извините, но мне кажется, что генерал чересчур щепетилен в вопросах чести. Извините, – Пичугин виновато потупился, переживая, что сказал лишнее.
– Ладно, Саша. Давайте так: попытайтесь проследить за двором, в котором квартировал Ступичев. Там живет – вы меня извините, но это факт – пассия вашего друга, Ульяна Захарова. Подъесаул вполне может появиться в городе. Его хозяев вряд ли устроит половина груза. А раз подъесаул и Ульяна тоже знакомы… В общем, нельзя исключать, что он снова захочет ее увидеть. В конце концов, он же мужчина… Да, вот еще: есть надежный человек в гараже у красных. Фамилия Журба. Зовут Степан. Передадите ему вот этот аптекарский рецепт, а на словах поясните, что надо взять «на карандаш» всех приезжающих представителей Сиверса. Таким будут непременно подавать авто, так что можно будет отследить их маршруты. Наш пароль надо сменить. Пусть будет…
– Грибоедов, – выпалил Пичугин.
– Почему это?
– А потому, – не моргнув глазом ответил Шурка, – что отзыв есть подходящий – «Тегеран». Его там… э-э… убили.
– Мрачновато, конечно, – заметил Иван Александрович, – ну ладно. Принято. Теперь поговорим об Ульяне Захаровой. Нужно попробовать наладить с ней контакт. Но сначала неплохо было бы немного последить. А вдруг мы насчет ее непричастности заблуждаемся? При малейшем подозрении извещайте меня. Я подключусь.
Прежде чем разойтись, конспираторы угостились запеченным в сметане судаком. На прощание Смоляков поцеловал Анюте ручку, и та, раскрасневшись, позвала «заходить еще». Это предложение пришлось как нельзя кстати – зарождающемуся подполью нужна была конспиративная квартира.
В одно яркое утро напротив докторского дома на лавочке появился пролетарского вида паренек, с упоением лузгавший семечки. Украшая сплюнутой шелухой грязные сапоги, он жмурился, подставляя солнцу остроносое веснушчатое лицо.
Пичугин вел наблюдение. За час, который прошел с начала «вахты», из двора вышел только один человек. Вошли двое.
Интеллигентного вида гражданин в шляпе – скорее всего, живущий здесь доктор. Во-первых, был он в пенсне, а во-вторых, приветливо потрепал болтавшегося у ворот пса. Другие, с хозяйским видом снующие по улице, походили на представителей уличного комитета. Мешок, который один из них тащил на плече, при посещении очередного двора становился все тяжелее.
«Продовольственный оброк», – догадался Шурка.
«Борцы за народное счастье» подозрительно покосились в сторону праздного юноши. Пичугин сделал безразличное лицо, потянулся и, не прикрывая рта, широко зевнул. Ладонь скользнула за отворот полупальто. Браунинг был на месте. «Спокойней, – сказал сам себе Шурка, – что-то вы волнуетесь, сэр».
Гегемоны свернули в следующий двор. Сразу у калитки на них стала кричать какая-то баба, возмущенная вторжением. Главный отвечал ей резким неприятным фальцетом, через слово матерясь и требуя чего-то именем революции. Баба упорствовала.
Вдруг на противоположный тротуар выпорхнула девушка.
«Вот она, та самая, что была со Ступичевым! Вперед!» – скомандовал себе начинающий сыщик и, подождав немного, последовал за незнакомкой.
Докторская дочка поначалу собиралась зайти в булочную. Но та была третий день как закрыта. В городе, за редким исключением, торговые отношения теплились лишь на рынках.
«Наверное, повернет в сторону Азовского», – решил Пичугин и не ошибся.
На вечно шумном базаре народу было в три раза меньше обычного. Торговцы пребывали в замешательстве. Никто толком не представлял, какие деньги нынче в ходу. «Керенки» вымирали, добровольческие билеты никто не принимал – это воспринималось как надежда на возвращение «кадетов», да и неизвестно еще было, вернутся ли они, а большевистских денег у народа не было. Надежней всего были золото, серебро или совсем простое: «Ачедашь?»
Серебряные с фианитом Улины сережки потянули на три больших ржаных каравая, большой шмат сала, свеклу, два кочана капусты, бутыль растительного масла. Хохлушка, взявшая Улины фамильные побрякушки, жалостливо глянула на хрупкую девушку.
– Як же ты, ридна, усе попре? Це ж чоловика треба! Гей, хлопец, пидмогни дивчине, дывысь яка гарна!
Топтавшийся поодаль Шурка не сразу сообразил, что хохлушка имеет в виду именно его.
«Фиаско! Меня раскрыли!» – подумал гимназист, первым желанием которого было задать деру. Но по глазам девушки понял, что та его не узнала. Он был без очков и в таком наряде…
– Позвольте, барышня, – скромно улыбнулся любитель детективной литературы. – Я помогу.
Шурка приподнял сумки, напряженно соображая, что делать дальше.
– А вы не похожи на пролетария, – вдруг заявила девушка.
– Ну почему же, – обиженно возразил Пичугин. – Я семечки щелкаю, в сапогах хожу и руки у меня э-э… грязные. И…
– Вы разговариваете, как приличный человек, не ругаетесь. Не боитесь, что выдадите себя?
– Боюсь. Но вы ведь дочь доктора Захарова?
– Ой, вы знаете папу?
– Извините, не очень… – замялся Шурка, – но для того, чтобы решиться вам кое-что э-э… объяснить…
– Я заинтригована.
Гимназист облегченно вздохнул: «Фух! Еще немного, и контакт состоится».
Пора было переходить к главному.
– А помните Алексея и случай у Александровского сада?
– Алешу? Конечно! Ой, так это вы там были, только в очках? Вы его друг? Что с ним? Он жив?
– С ним все в порядке, но его нет в городе. Он передает вам привет и э-э… наилучшие пожелания.
– Вот как… Выходит, он не сердится? Постойте, но вы за мной следили!
– Извините. Только вы, Уля, э-э… не подумайте…
– Выслеживать гадко, что бы там ни было!
Пичугин еще раз оценивающе посмотрел на Ульяну.
Его друг Алешка прав, категорически отказываясь отождествлять курсистку со всей этой историей. «Да, в такую можно влюбиться».
– Мой друг Алексей хочет предупредить вас: тот, кто был с вами, ваш э-э…
– А вот нисколечко не правда, никакой он не ухажер! – Уля надула губки.
– Извините, но я хотел сказать – спутник. В общем, Ступичев… э-э… похитил ценный груз, который мы с Алешей сторожили. Вот.
– О Боже! Какой негодяй! Хамелеон! – Возмущение девушки было таким искренним, что сомневаться в ее непричастности не приходилось. С другой стороны, дальнейшие расспросы и волнение по поводу Алешкиной судьбы позволяли быть с ней более откровенным. И Шурка решил все рассказать.
– Хорошо, – сказал он, – слушайте. Но только поклянитесь, что… э-э… не расскажете никому. От этого зависят наши жизни.
Увидев, каким серьезным стало лицо маленького гимназиста, Ульяна крестясь, произнесла:
– Клянусь Богом!
На следующий день Пичугин направлялся в гараж красных. Еще раз перечитав любимые моменты из Конан Дойля, Шурка решил окончательно перевоплотиться. Затемненные зеленые очки теткиного мужа-телеграфиста, позаимствованные перед уходом, пришлись весьма кстати. Трость и замызганная шапчонка дополнили гардероб слепого. Попрошайка получился жалкий. Наверное, только опытный взгляд городового смог бы отличить шарлатана по излишней суетливости движений. Но новочеркасских стражей порядка давно истребили как класс. Даже цыгане убрались из города, от греха подальше.
На паперти перед Войсковым собором появление «слепца» вызвало взрыв негодования. На Пичугина зашипели:
– Иди, иди отсюда! Не мылься – бриться не будешь!
Кособокий юродивый, выросший как гриб на пути, заскулил:
В отряде Чернецова умение делать бомбы особенно пригодилось. Изделиями Барашкова рвали рельсы и хаты, да так, что только пух и перья летели.
«Эй, алхимик, – смеялся ротный Осниченко, – взрывчатки на Совнарком останется?»
Вениамин только хитро улыбался.
Пробираться в Ростов Лиходедов решил с Барашковым.
«Стратег, и в технике разбирается. С таким вероятность устроиться поближе к штабу довольно высока, – размышлял Алексей. – Серега Мельников силен, надежен, но слишком прямолинеен, да и знаний маловато. Толик Журавлев не трус, рассудителен, и не такой наглый – хороший тормоз для Сереги. Пусть оба пока остаются в Берданосовке и наблюдают за происходящим».
Выбор командира был товарищами одобрен. Только Мельников немного покочевряжился – ну как же, лучший друг все-таки, а его оставляют совсем не героически болтаться по округе, занимаясь расспросами жителей и наблюдением. Но после терпеливых Алешкиных объяснений Серега согласился.
А наблюдать, как потом оказалось, было за чем.
Никогда хутора и станицы между двумя главными донскими городами не выглядели так уныло. Конец зимы 1918 года повыгонял хозяев синеставневых куреней на поля Гражданской войны. Иногда мужчины появлялись у своих баб и детей, чинили прохудившиеся крыши и поваленные плетни, а потом, подхваченные очередным кровавым вихрем, снова уносились рубить друг другу головы.
Многие донские хуторяне скитались где-кто в поисках правды, лучшей доли и военного счастья, примеряя поочередно то белые, то красные одежды. А искомая ими правда так и оставалась ждать на родных дворах, отражаясь в глазах полуголодных ребятишек.
Несмотря на такое неприглядное положение вещей, на станции Берданосовка без конца что-то грузили и разгружали, подавали вагоны и пили в станционном буфете.
Спустя день после разделения Алешкиной группы на две части ушедший в разведку на станцию Журавлев битый час слушал душевные излияния буфетчика Митрофана, пытаясь повернуть ход мыслей местного Цицерона в полезное русло. Буфетчик неожиданно проникся доверием к воспитанному, хотя и просто одетому пареньку, не требовавшему сдачу.
Больше всего Митрофана беспокоило революционное отношение граждан к спиртному. Народ тупо жрал спирт во всех его видах и концентрациях. Война приучила туманить мозги и греть нутро на ходу, не размениваясь на длительные застолья. Паче прочего сама идея вкушать дары виноградной лозы, закусывая как положено, в соответствии с кулинарными правилами, воспринималась теперь как контрреволюция и покушение на народную свободу.
– Пришлые мускат от пива не отличают. Да и на кой им пиво, если от него у них одна нужда случается, – жаловался Митрофан. – Ну ладно, хотите водку в три горла жрать, так платите и закусывайте. А то нагрянет комиссар какой: маузер под нос, и пои его орлов на халяву. А они водку лопают как кони… А про плату заикнешься, так ты – мироед, и добро народное прикарманил. Да я за это пойло в Ростове кровные отдавал! И что ж это получается? При «временных» доход был, при Каледине, царство ему небесное, тож имелся. Добровольцы не обижали… – Буфетчик мечтательно прищурился. – Уж больно господа офицеры вина крымские уважали. А на «Массандре», к примеру, самый навар. А эти… – Кислая улыбка исказила лицо Митрофана. – После них ни водки, ни денег, да еще спалят что-нибудь. Вон, дом покойного Громичука, и тот пожгли. Аркемолог проживал, все курганы копал – древности искал. Порешили его еще при Керенском, со всей семьей. Ужасть! Темное дело… Здешние дом стороной обходили. Говорили, что сила там нечистая обитает. Так заброшенный и стоял, дом-то.
– Археолог, наверное, – поправил Журавлев.
– Вот-вот, я и говорю.
– А когда пожгли-то?
– Да в аккурат после того боя в Большом Логу. – Митрофан заговорщицки наклонился к Анатолию и распахнул свои коровьи глаза:
– Гутарят, обоз у них был какой-то, так его и не поделили. Опосля у пепелища лошади распряженные бегали, а телеги пропали… Как пить дать, нечистая взяла!
Анатолий тоже, на всякий случай, перекрестился.
Хотя некоторые сомнения по поводу целесообразности имелись, Мельников с Журавлевым решили пепелище осмотреть.
Беглый осмотр сгоревшей усадьбы ничего не дал. Перекрытия дома рухнули. Кроме груды обугленных бревен и треснувших закопченных стен, ничего не осталось.
И все же партизаны несколько дней по очереди наведывались к дому археолога и часов по пять-шесть вели наблюдение. Лошадей, арендованных у станционного буфетчика, прятали в овраге.
Наконец Журавлев, направляясь в очередной дозор к пепелищу, увидел перед собой всадника на пегом коне. Ежась от утреннего холода и безудержно зевая, Анатолий чуть не подавился, когда верховой вдруг пропал из виду.
«Так он же туда свернул!» – студент подскочил в седле и вытащил из кармана браунинг. Кобыла словно почувствовала напряжение седока и вся подобралась.
– Ну, Люська, – шепнул ей Журавлев, – щас мы выясним, чего ему здесь надо.
У поворота они с Люськой немного постояли, потом спустились в овраг.
Обойдя усадьбу с другой стороны и спрятавшись за толстенной акацией, Анатолий увидел, как незнакомец ходит по двору. Парень остановился на месте какой-то сгоревшей дворовой постройки.
«Наверное, там был погреб», – решил студент. Неизвестный тем временем толкнул обгоревшее бревно ногой. Бревно откатилось, подминая рассыпающиеся останки строения.
«На подъесаула не похож, – разглядывал чужака Анатолий, знакомый с ним лишь по Серегиному описанию. – Слишком угловат, юрок, выглядит моложе. Наверное, мой ровесник, походка размашистая. Не рыжий… Нет, это не он».
Тут незнакомец нагнулся, потянул и со скрежетом вытащил из-под головешек лист кровельного железа.
«Что ему там надо? – удивился Журавлев. – Может, овин покрыть нечем?…»
Однако молодой человек вдруг стал на четвереньки, сунул голову в образовавшееся углубление и принялся что-то там рассматривать. Потом, явно удовлетворенный увиденным, вернул лист на место, накатил бревно и для верности присыпал место золой. Сняв картуз, отряхнул руку о полу гражданского пальто и причесал пятерней темные, волнистые, спадавшие на лоб волосы. Затем, воровато осмотревшись, таинственный посетитель сгоревшей усадьбы (Журавлев успел разглядеть узкое, не мужицкого склада лицо) перекрестился, сел на коня и пустился в обратный путь.
Глава 9
«С приходом красных торговая жизнь города замерла. Решив ее оживить, 17 февраля Исполнительный комитет Совета рабочих и казачьих депутатов в ультимативной форме приказал открыть все торговые предприятия.Во дворе дома на Комитетской, где под видом торговца керосином проживал у своего престарелого родственника Иван Александрович Смоляков, квартировали пятеро казаков. Все были из сводного отряда «красного атамана» Голубова. Целыми часами, томясь от вынужденного бездействия, полковник Смоляков мог наблюдать, как казаки убирали лошадей, уходили на службу, а остальное время проводили за картами или в разговоре.
Однако магазины и лавки стояли почти пустыми. С таким же успехом пытались реанимировать работу театров, синематографов и увеселительных заведений. Потерпев полное фиаско на этом фронте, рабоче-крестьянская власть взялась за население.
Под угрозой расстрела было приказано сдать все излишки продовольствия. Там, где что-либо находили, бесцеремонно реквизировали все, якобы для пополнения общественных запасов. Особенное внимание, как и стоило ожидать, обратили на винные погреба и спиртные склады.
Обыватель, как водится, ответил тем, что еще глубже зарылся в подполье, не желая расставаться со своими жалкими запасами. Введение системы пайков также ничего не дало. Деля горожан на „своих” и „изгоев”, большевики натолкнулась на препятствие, преодолеть которое им оказалось не по силам. Пустой желудок заставлял голодного обывателя постепенно терять панический страх перед новой властью. Скрытое недовольство, стало осторожно переходить в злобу.
Лишенные возможности достать продовольствие в Новочеркасске, многие горожане потянулись в станицы. Слушая „ходоков”, казаки поначалу не принимали всерьез рассказы об ужасах, творящихся в Новочеркасске. Но такое состояние неверия продолжалось лишь до тех пор, пока до ближайших хуторов и станиц не дотянулись щупальца продотрядов и карательных экспедиций».
Из дневников очевидца
Время от времени Иван Александрович, проходя мимо, словно невзначай заговаривал с голубовцами, прося огоньку или, наоборот, угощая их куревом. К голубовцам иногда приходили казаки новочеркасской станицы, насильно зачисленные в 10-й кавалерийский полк. Гости, как правило, являлись родственниками квартировавших. Станичники охотно сообщали городские новости, рассуждали о постановлениях своего полкового комитета, но чаще жаловались, что служба им осточертела.
То, как вызывающе держали себя в столице Дона «иногородние», возмущало казачью душу. Уже с первых дней вступления в Новочеркасск голубовцы начали активно выступать против жестокостей солдат и матросов. Открыв путь в город для разного рода сброда, они только теперь увидели, какую подлую роль невольно сыграли. В результате красногвардейцы, вынужденные умерить свои аппетиты, стали опасаться, как бы хозяева не ударили им в спину.
Голубова казаки ругали, говоря, что он их «обманул» и «завел невесть куда».
На вопрос общительного торговца керосином: «Почему, собственно, они не разойдутся по домам?» – станичники высказывали опасение, что дома им не простят предательства.
Тем не менее каждое утро в красных сотнях недосчитывались по несколько человек, рискнувших возвратиться в свой юрт с повинной.
Посиделки становились все более многолюдными. Во двор потолковать по душам приходили и другие казаки полка. Вскоре главным для Ивана Александровича стало не попасться на глаза жившему напротив дворнику-большевику, игравшему видную роль при новой власти. Встреча с ним могла стоить жизни.
Тем не менее агитация шла весьма успешно. Мысль о том, что и в Новочеркасске, и в целой области казаки должны взять власть в свои руки и не допускать, чтобы пришлые хозяйничали на Дону, воспринималась мгновенно. Станичники соглашались и нередко говорили: «Мы еще маленько потерпим, а затем выгоним с Дона эту сволочь. Разве ж это народная власть? Это же разбойники».
Далее одурманенным агитацией простым казакам становилось ясно, что советская власть их обманула, заманив льстивыми обещаниями, а теперь заставляет подчиняться не словом и убеждением, а кровавым террором.
Особенно усердствовали в жестокостях латыши, мадьяры и матросы. Однажды во время ставших ежедневными дружеских посиделок во дворе один из казаков поведал Ивану Александровичу, что сам видел, как мальчишка пятнадцати-шестнадцати лет в матросской форме предводительствовал группой солдат, совершавших обыски на Базарной улице. Истерически крича, он требовал всех арестованных немедленно расстреливать на месте. Когда один из его подчиненных не согласился убивать арестованного, совсем еще ребенка, «матросик» выхватил маузер и выстрелил в несчастного мальчика сам. Он сделал это так неумело, что маузер выпал у него из рук. Тогда, скатившись с коня, парень подхватил оружие и в упор прикончил свою несчастную жертву. Казак с возмущением рассказывал, что даже на красногвардейцев-палачей это зверское убийство произвело отвратное впечатление. Они не смеялись, как обычно, не делали пошлых замечаний, а, наоборот, угрюмо храня молчание, отвернулись и поспешили к следующему дому.
В эти изнурительные для человеческого сознания темные дни на помощь извне рассчитывать не приходилось. В городе не осталось никого, кто мог бы вести подпольную работу. Несколько раз Иван Александрович пытался добыть хоть какую-нибудь информацию о Походном атамане или добровольцах. Но все сведения были крайне скудны, противоречивы и малоутешительны.
Однажды прошел слух, будто бы в Новочеркасск прибыл человек от генерала Корнилова и ищет «верных людей». Но такая постановка вопроса не внушала доверия и напоминала расставленную чекистами ловушку. Полковник счел за благо не рисковать.
Зато с помощью своего «красногвардейского» дяди Смолякову удалось наладить связь с большевистским гаражом. Волею судьбы дядя оказался связан с шофером, убежденным социал-демократом. Шофер, здоровенный малый по фамилии Журба, обладал колоссальной физической силой, тем самым сильно импонируя казакам. Немногословный Журба согласился помогать и по первому сигналу был готов привести все машины гаража в негодность.
В один из дней в двери дядиной квартиры постучали. Приход постороннего уже сам по себе был происшествием. К пожилому родственнику, а тем более к Смолякову, давно никто не заходил, разве что соседка-прачка.
Иван Александрович вытащил из-под перины револьвер и, став сбоку от двери, стал слушать. Мелкий стук, очевидно костяшками пальцев, повторился.
«Пролетарии так не стучат, – подумал полковник, – те бухают кулаком почем зря, а то и прикладом саданут – не заржавеет».
– Кто? – Смоляков взвел курок.
– Лермонтов.
Юношеский голос напряженно подрагивал.
– Машук, – произнес отзыв Иван Александрович и сдвинул засов.
На пороге стоял Пичугин без очков. Втянув шею в поднятый воротник и хлопая круглыми голубыми глазами, Шурка походил на нахохлившегося воробья. Пролетарский картуз с треснувшим козырьком съехал набок.
Полковник улыбнулся:
– Ну, наконец-то! Экий ты, брат, конспиратор. Один?
– Ага. Я вечера вечером добрался. Домой не пошел – у мельниковской сестры э-э… переночевал.
– Правильно, – одобрил Смоляков, привычно переходя на «вы». – Попросите ее, пусть наведается к вашим, разведает, что и как.
– Уже попросил.
– А где она живет? Мне к рынку надо, в керосиновую лавку. Пойдемте, покажете дом. К ней зайти можно, как думаете?
– Думаю, можно. Она женщина э-э… порядочная и гостей любит.
– Хорошо. Здесь лучше долго не оставаться. Соседи знают, что к нам с дядей никто не ходит.
Серегина сеструха жила на Почтовой, в доме напротив богадельни, превращенной красными в лазарет.
– Не самое удачное место для конспиративных свиданий, – заметил Смоляков, проходя мимо повозок с суетящимися санитарами и осторожно косясь на окна богадельни, под которыми расхаживал патруль.
«Саблинцы», – определил он, заметив подкрашенные въевшейся угольной пылью лица шахтеров.
– Вы не думайте, здесь, наоборот, э-э… безопасней. Санитары, – Шурка кивнул в сторону лазарета, – в Анютин двор за водой ходят. Так я утром даже ведра им наполнять помогал. Они Анюту за свою держат. – Пичугин поймал удивленный взгляд полковника. – А что? Ведь все знаменитые сыщики были авантюристами и мастерами перевоплощения. Так ведь?
Ивану Александровичу пришлось согласиться.
– Подготовьте ее, а я на обратном пути с керосинчиком зайду. Скажите, что ей бесплатно обойдется.
Полковник Генерального штаба уже вжился в роль ушлого торговца и знал, чем в такое время подкупить сердце любой хозяйки.
Пока шли, Пичугин коротко и толково обрисовал ситуацию, передал привет от Сорокина.
– Значит, отказался Походный идти с добровольцами, – грустно усмехнулся Смоляков.
– Его начальник штаба Федорин на совете в Ольгинской отстаивал отход в Зимовники и даже э-э… пререкался с Корниловым. Я сам слышал, как об этом ординарцы говорили.
Иван Александрович нахмурился:
– Ладно, мне надо подумать. Вы идите, а я скоро подойду.
Молодая баба Анюта красными от кухонной работы руками разделывала судака.
– Александр! – крикнула она. – Тут твой мужик!
На крыльцо выскочил Пичугин.
– Здрасьте! Как раз чайник закипел. Как там э-э… на рынке?
Говорил Шурка нарочито громко.
– Да слава Богу. Керосин, думали, подорожает, а он, как и на прошлой неделе, по два рублика, – подыграл Иван Александрович.
В Анютиной хате было чисто, как обычно бывает у незамужних женщин, переносящих нерастраченную заботу о суженом на собственный быт. Серегина «сеструха»-золотошвейка за отсутствием полковых заказов кухарила у медперсонала красноармейского лазарета. Начмед, похожий на Карла Маркса, плохо держащий алкоголь мариупольский фельдшер, пытался ухлестывать за дебелой казачкой. Анюта же, баба решительная, умело пресекала поползновения «жида-коновала».
– Та проходьте, проходьте, – заулыбалась хозяйка, внимательно разглядывая Смолякова, – госпадин офицер! Зараз вас рядом с Александром увидела, смекнула, что вы не меньше высокоблагородия будете.
Анюта важно именовала Пичугина Александром – за то, что он носил очки и объяснял ей всякие непонятные слова: «гегемон», «инерция» и так далее.
– Меня не проведешь, – продолжала молодуха, – я вашего брата столько обшила…
Анюта на минуту задумалась, грустно вздохнула и вновь принялась за судака.
Чай пили вприкуску с желтым, госпитальной раздачи, рафинадом. Перед этим, пока Серегина сестра хлопотала у печи, успели обстоятельно переговорить.
– Значит, принял вас Алексеев, – задумчиво почесал отросшую бороду Иван Александрович. – Спасибо Сорокину. – То, что бывший Верховный Главнокомандующий в курсе истории с грузом, уже здорово. Хоть это и не его детище… Теперь против Федорина есть козырь. Эх, если бы Алексеев бумагу составил, что, дескать, без присутствия представителей добровольцев суд офицерской чести и так далее…
– Он сказал, что не может, пока, э-э… участвовать официально. Извините, но мне кажется, что генерал чересчур щепетилен в вопросах чести. Извините, – Пичугин виновато потупился, переживая, что сказал лишнее.
– Ладно, Саша. Давайте так: попытайтесь проследить за двором, в котором квартировал Ступичев. Там живет – вы меня извините, но это факт – пассия вашего друга, Ульяна Захарова. Подъесаул вполне может появиться в городе. Его хозяев вряд ли устроит половина груза. А раз подъесаул и Ульяна тоже знакомы… В общем, нельзя исключать, что он снова захочет ее увидеть. В конце концов, он же мужчина… Да, вот еще: есть надежный человек в гараже у красных. Фамилия Журба. Зовут Степан. Передадите ему вот этот аптекарский рецепт, а на словах поясните, что надо взять «на карандаш» всех приезжающих представителей Сиверса. Таким будут непременно подавать авто, так что можно будет отследить их маршруты. Наш пароль надо сменить. Пусть будет…
– Грибоедов, – выпалил Пичугин.
– Почему это?
– А потому, – не моргнув глазом ответил Шурка, – что отзыв есть подходящий – «Тегеран». Его там… э-э… убили.
– Мрачновато, конечно, – заметил Иван Александрович, – ну ладно. Принято. Теперь поговорим об Ульяне Захаровой. Нужно попробовать наладить с ней контакт. Но сначала неплохо было бы немного последить. А вдруг мы насчет ее непричастности заблуждаемся? При малейшем подозрении извещайте меня. Я подключусь.
Прежде чем разойтись, конспираторы угостились запеченным в сметане судаком. На прощание Смоляков поцеловал Анюте ручку, и та, раскрасневшись, позвала «заходить еще». Это предложение пришлось как нельзя кстати – зарождающемуся подполью нужна была конспиративная квартира.
В одно яркое утро напротив докторского дома на лавочке появился пролетарского вида паренек, с упоением лузгавший семечки. Украшая сплюнутой шелухой грязные сапоги, он жмурился, подставляя солнцу остроносое веснушчатое лицо.
Пичугин вел наблюдение. За час, который прошел с начала «вахты», из двора вышел только один человек. Вошли двое.
Интеллигентного вида гражданин в шляпе – скорее всего, живущий здесь доктор. Во-первых, был он в пенсне, а во-вторых, приветливо потрепал болтавшегося у ворот пса. Другие, с хозяйским видом снующие по улице, походили на представителей уличного комитета. Мешок, который один из них тащил на плече, при посещении очередного двора становился все тяжелее.
«Продовольственный оброк», – догадался Шурка.
«Борцы за народное счастье» подозрительно покосились в сторону праздного юноши. Пичугин сделал безразличное лицо, потянулся и, не прикрывая рта, широко зевнул. Ладонь скользнула за отворот полупальто. Браунинг был на месте. «Спокойней, – сказал сам себе Шурка, – что-то вы волнуетесь, сэр».
Гегемоны свернули в следующий двор. Сразу у калитки на них стала кричать какая-то баба, возмущенная вторжением. Главный отвечал ей резким неприятным фальцетом, через слово матерясь и требуя чего-то именем революции. Баба упорствовала.
Вдруг на противоположный тротуар выпорхнула девушка.
«Вот она, та самая, что была со Ступичевым! Вперед!» – скомандовал себе начинающий сыщик и, подождав немного, последовал за незнакомкой.
Докторская дочка поначалу собиралась зайти в булочную. Но та была третий день как закрыта. В городе, за редким исключением, торговые отношения теплились лишь на рынках.
«Наверное, повернет в сторону Азовского», – решил Пичугин и не ошибся.
На вечно шумном базаре народу было в три раза меньше обычного. Торговцы пребывали в замешательстве. Никто толком не представлял, какие деньги нынче в ходу. «Керенки» вымирали, добровольческие билеты никто не принимал – это воспринималось как надежда на возвращение «кадетов», да и неизвестно еще было, вернутся ли они, а большевистских денег у народа не было. Надежней всего были золото, серебро или совсем простое: «Ачедашь?»
Серебряные с фианитом Улины сережки потянули на три больших ржаных каравая, большой шмат сала, свеклу, два кочана капусты, бутыль растительного масла. Хохлушка, взявшая Улины фамильные побрякушки, жалостливо глянула на хрупкую девушку.
– Як же ты, ридна, усе попре? Це ж чоловика треба! Гей, хлопец, пидмогни дивчине, дывысь яка гарна!
Топтавшийся поодаль Шурка не сразу сообразил, что хохлушка имеет в виду именно его.
«Фиаско! Меня раскрыли!» – подумал гимназист, первым желанием которого было задать деру. Но по глазам девушки понял, что та его не узнала. Он был без очков и в таком наряде…
– Позвольте, барышня, – скромно улыбнулся любитель детективной литературы. – Я помогу.
Шурка приподнял сумки, напряженно соображая, что делать дальше.
– А вы не похожи на пролетария, – вдруг заявила девушка.
– Ну почему же, – обиженно возразил Пичугин. – Я семечки щелкаю, в сапогах хожу и руки у меня э-э… грязные. И…
– Вы разговариваете, как приличный человек, не ругаетесь. Не боитесь, что выдадите себя?
– Боюсь. Но вы ведь дочь доктора Захарова?
– Ой, вы знаете папу?
– Извините, не очень… – замялся Шурка, – но для того, чтобы решиться вам кое-что э-э… объяснить…
– Я заинтригована.
Гимназист облегченно вздохнул: «Фух! Еще немного, и контакт состоится».
Пора было переходить к главному.
– А помните Алексея и случай у Александровского сада?
– Алешу? Конечно! Ой, так это вы там были, только в очках? Вы его друг? Что с ним? Он жив?
– С ним все в порядке, но его нет в городе. Он передает вам привет и э-э… наилучшие пожелания.
– Вот как… Выходит, он не сердится? Постойте, но вы за мной следили!
– Извините. Только вы, Уля, э-э… не подумайте…
– Выслеживать гадко, что бы там ни было!
Пичугин еще раз оценивающе посмотрел на Ульяну.
Его друг Алешка прав, категорически отказываясь отождествлять курсистку со всей этой историей. «Да, в такую можно влюбиться».
– Мой друг Алексей хочет предупредить вас: тот, кто был с вами, ваш э-э…
– А вот нисколечко не правда, никакой он не ухажер! – Уля надула губки.
– Извините, но я хотел сказать – спутник. В общем, Ступичев… э-э… похитил ценный груз, который мы с Алешей сторожили. Вот.
– О Боже! Какой негодяй! Хамелеон! – Возмущение девушки было таким искренним, что сомневаться в ее непричастности не приходилось. С другой стороны, дальнейшие расспросы и волнение по поводу Алешкиной судьбы позволяли быть с ней более откровенным. И Шурка решил все рассказать.
– Хорошо, – сказал он, – слушайте. Но только поклянитесь, что… э-э… не расскажете никому. От этого зависят наши жизни.
Увидев, каким серьезным стало лицо маленького гимназиста, Ульяна крестясь, произнесла:
– Клянусь Богом!
На следующий день Пичугин направлялся в гараж красных. Еще раз перечитав любимые моменты из Конан Дойля, Шурка решил окончательно перевоплотиться. Затемненные зеленые очки теткиного мужа-телеграфиста, позаимствованные перед уходом, пришлись весьма кстати. Трость и замызганная шапчонка дополнили гардероб слепого. Попрошайка получился жалкий. Наверное, только опытный взгляд городового смог бы отличить шарлатана по излишней суетливости движений. Но новочеркасских стражей порядка давно истребили как класс. Даже цыгане убрались из города, от греха подальше.
На паперти перед Войсковым собором появление «слепца» вызвало взрыв негодования. На Пичугина зашипели:
– Иди, иди отсюда! Не мылься – бриться не будешь!
Кособокий юродивый, выросший как гриб на пути, заскулил: