Страница:
Об этом этими же словами я и позволил себе заявить в прямом эфире прямо в глаза побелевшему от ужаса ведущему передачи «Я живу с великой Ози».
Последнее, что успел я проорать в камеру, была фраза, так никем, как выяснилось позже, и не понятая:
– Реальная идентичность двух ведущих государств делает возможным их быстрое и безболезненное слияние; все, что разделяет нас, – выдумки политических проституток!..
Спустя полминуты меня вышвырнули из студии.
А утром в мой кабинет явились Скурлатов (тогдашний Долгорукий) вкупе с Лонгхэндом. Перебивая друг друга, они заявили, что я не понимаю ни идеалов демократии, ни идеи единства, что подрываю основы паритетного сосуществования, поступаюсь принципами, лью воду на мельницу, подливаю масло в огонь и обливаю грязью.
И даже тогда у меня еще был шанс. Парни ясно намекали, что не худо было бы выступить по стерео и повиниться за пьяный бред.
А я предпочел пошутить.
– Я ученый, ребятки, – заявил напыщенный кретин Рубин, – и я привык говорить лишь то, в чем уверен. А ежели вам охота слышать то, что хочется, так идите в хиромантический салон мадам Полонски – там вас обслужат…
Вот тут-то они и сообщили хором, что незаменимых у нас нет, а мой кабинет через пятнадцать минут будет опечатан.
Наутро я прочел в газетах, что обе Академии открытым голосованием лишили меня всех наград и званий, что ректор, по блату устроивший мне, недоучке, диплом, пошел под суд за взятку, что ученики не только отрекаются скопом, но скопом же и клеймят, и вообще моя провокационная выходка гневно осуждена школьниками, домохозяйками, физкультурниками и прочей прогрессивной общественностью, не намеренной давать в обиду родное государство (или оба государства?).
А еще через два дня от меня ушла Ози. Она не хотела, я в этом уверен, потому что ночи накануне ухода были самыми лучшими нашими ночами; она даже к телефону не хотела подходить, но потом приехала эта дархайская стерва Чалка, которая вьет из Ози веревки, увела мою ревущую дуреху на кухню… и через час они уже выходили с вещами. Я попробовал не выпускать, и тогда меня за минуту прямо на лестничной площадке сделали котлетой три бугая с перебитыми носами, а после, когда я уже валялся в луже крови, выродок Топтунов, держа Озькин чемодан, подошел ко мне, сплюнул и сказал одно только слово:
– Козел!
Вот с того дня я и не слушаю песен великой Гутелли. Слишком ясно помнится это звучащее во влажной тишине спальни непередаваемое и незабываемое: «Хоч-ч-чу-у-у…»
Каяться было бессмысленно. И поздно.
И я не задавал никаких вопросов, когда меня, обтрепанного и полуголого, три года назад пригласили наконец на работу по специальности. Ясное дело, не на государственную службу. Но в самом деле, какое дело Рубину, скажите на милость, откуда Ассоциация Приватных Исследований берет боэций? Пусть болит голова у тех, кому платят за охрану стратегического сырья! А дело Рубина – заниматься обогащением руды, и только. Тем паче что по личному распоряжению президента Ассоциации господина эль-Шарафи завпроизводством Рубину уже трижды за последний год повышали жалованье…
И вот – письмо.
После всего, что было, те же люди, приятно улыбаясь, приглашают меня вернуться, приманивая отнятыми некогда побрякушками.
Интересно, Озьку они мне тоже вернут? Или, быть может, предложат компенсацию?..
Нет, не могу понять: что же произошло?
Если им опять нужен Рубин, значит, решено вернуться к фундаментальным исследованиям.
Возможно даже, к путешествиям во времени. Но проблему боэция в одиночку не потянуть никому. Фундаментальные исследования – это реальное, вплоть до полного слияния, единство бюджетов. А следовательно, и структур. Неужели же «верхи» наконец-то поумнели?..
Я пожал плечами и замолчал. Заболело горло.
А мальчик покачал головой.
– Ты интересно говоришь, друг-землянин. И те, о ком ты сказал, творили не благо. Они нгенги, не ты. Прости. Но простота еще проще. Идеи квэхва гласят: «Истина в послушании, труде, скромности; в истине – сила». Вот и все. Так говорит Любимый и Родной.
Совсем детская, подкрепленная ссылкой на авторитет убежденность звучала в мальчишеском голосе, такая знакомая по диспутам первокурсников. И такая наивная…
Я не сдержал улыбки. Конечно же, дружеской, нисколько не высокомерной. Если хочешь учить, никогда не поучай…
– В послушании кому, мой юный друг? В труде ради чего? Что есть скромность?
– Послушание – Вождю, – ни секунды не медля, отчеканил он. – В труде изобилие. В скромности – равенство. И все это – сила!
Я понял: убеждать его тезисами невозможно. Ему необходимо самому найти ответ, не полагаясь на мнения старших. И он найдет, если захочет; у него хорошее, умное лицо. Но чтобы пожелать найти, нужно уметь искать.
Прекрасно!
– Юноша, скажи мне: на Дархае есть стада?
– Стада? – Он, кажется, не понял сразу. – Да, стада свиней…
– Отлично! Их пасут пастыри, они утруждают себя в поисках изобильного корма, они равны между собой. Это так?
– Да…
Я посмотрел ему прямо в глаза.
– Ты – свинья?
Он осекся. Нахмурился, подыскивая нужный ответ, быть может, цитату. Не нашел. Сглотнул слюну. Насупился. Все правильно. Тут не обойдешься набором заученных формул. Тут необходимо размышлять. А он, видимо, до сих пор не знал, что такое логическая цепочка…
Что ж, теперь ему придется думать.
Я уже стоял у двери, когда мальчик остановил меня.
– Постой, друг-землянин. Ты не нгенг. Поэтому возьми на память этот амулет. Это подарок, и в нем – благо. Ты поймешь. Потом. Я же выполню свой долг борца, а после расскажу Вождю о твоих вопросах. Любимый и Родной знает все ответы…
ГЛАВА 8
Последнее, что успел я проорать в камеру, была фраза, так никем, как выяснилось позже, и не понятая:
– Реальная идентичность двух ведущих государств делает возможным их быстрое и безболезненное слияние; все, что разделяет нас, – выдумки политических проституток!..
Спустя полминуты меня вышвырнули из студии.
А утром в мой кабинет явились Скурлатов (тогдашний Долгорукий) вкупе с Лонгхэндом. Перебивая друг друга, они заявили, что я не понимаю ни идеалов демократии, ни идеи единства, что подрываю основы паритетного сосуществования, поступаюсь принципами, лью воду на мельницу, подливаю масло в огонь и обливаю грязью.
И даже тогда у меня еще был шанс. Парни ясно намекали, что не худо было бы выступить по стерео и повиниться за пьяный бред.
А я предпочел пошутить.
– Я ученый, ребятки, – заявил напыщенный кретин Рубин, – и я привык говорить лишь то, в чем уверен. А ежели вам охота слышать то, что хочется, так идите в хиромантический салон мадам Полонски – там вас обслужат…
Вот тут-то они и сообщили хором, что незаменимых у нас нет, а мой кабинет через пятнадцать минут будет опечатан.
Наутро я прочел в газетах, что обе Академии открытым голосованием лишили меня всех наград и званий, что ректор, по блату устроивший мне, недоучке, диплом, пошел под суд за взятку, что ученики не только отрекаются скопом, но скопом же и клеймят, и вообще моя провокационная выходка гневно осуждена школьниками, домохозяйками, физкультурниками и прочей прогрессивной общественностью, не намеренной давать в обиду родное государство (или оба государства?).
А еще через два дня от меня ушла Ози. Она не хотела, я в этом уверен, потому что ночи накануне ухода были самыми лучшими нашими ночами; она даже к телефону не хотела подходить, но потом приехала эта дархайская стерва Чалка, которая вьет из Ози веревки, увела мою ревущую дуреху на кухню… и через час они уже выходили с вещами. Я попробовал не выпускать, и тогда меня за минуту прямо на лестничной площадке сделали котлетой три бугая с перебитыми носами, а после, когда я уже валялся в луже крови, выродок Топтунов, держа Озькин чемодан, подошел ко мне, сплюнул и сказал одно только слово:
– Козел!
Вот с того дня я и не слушаю песен великой Гутелли. Слишком ясно помнится это звучащее во влажной тишине спальни непередаваемое и незабываемое: «Хоч-ч-чу-у-у…»
Каяться было бессмысленно. И поздно.
И я не задавал никаких вопросов, когда меня, обтрепанного и полуголого, три года назад пригласили наконец на работу по специальности. Ясное дело, не на государственную службу. Но в самом деле, какое дело Рубину, скажите на милость, откуда Ассоциация Приватных Исследований берет боэций? Пусть болит голова у тех, кому платят за охрану стратегического сырья! А дело Рубина – заниматься обогащением руды, и только. Тем паче что по личному распоряжению президента Ассоциации господина эль-Шарафи завпроизводством Рубину уже трижды за последний год повышали жалованье…
И вот – письмо.
После всего, что было, те же люди, приятно улыбаясь, приглашают меня вернуться, приманивая отнятыми некогда побрякушками.
Интересно, Озьку они мне тоже вернут? Или, быть может, предложат компенсацию?..
Нет, не могу понять: что же произошло?
Если им опять нужен Рубин, значит, решено вернуться к фундаментальным исследованиям.
Возможно даже, к путешествиям во времени. Но проблему боэция в одиночку не потянуть никому. Фундаментальные исследования – это реальное, вплоть до полного слияния, единство бюджетов. А следовательно, и структур. Неужели же «верхи» наконец-то поумнели?..
Я пожал плечами и замолчал. Заболело горло.
А мальчик покачал головой.
– Ты интересно говоришь, друг-землянин. И те, о ком ты сказал, творили не благо. Они нгенги, не ты. Прости. Но простота еще проще. Идеи квэхва гласят: «Истина в послушании, труде, скромности; в истине – сила». Вот и все. Так говорит Любимый и Родной.
Совсем детская, подкрепленная ссылкой на авторитет убежденность звучала в мальчишеском голосе, такая знакомая по диспутам первокурсников. И такая наивная…
Я не сдержал улыбки. Конечно же, дружеской, нисколько не высокомерной. Если хочешь учить, никогда не поучай…
– В послушании кому, мой юный друг? В труде ради чего? Что есть скромность?
– Послушание – Вождю, – ни секунды не медля, отчеканил он. – В труде изобилие. В скромности – равенство. И все это – сила!
Я понял: убеждать его тезисами невозможно. Ему необходимо самому найти ответ, не полагаясь на мнения старших. И он найдет, если захочет; у него хорошее, умное лицо. Но чтобы пожелать найти, нужно уметь искать.
Прекрасно!
– Юноша, скажи мне: на Дархае есть стада?
– Стада? – Он, кажется, не понял сразу. – Да, стада свиней…
– Отлично! Их пасут пастыри, они утруждают себя в поисках изобильного корма, они равны между собой. Это так?
– Да…
Я посмотрел ему прямо в глаза.
– Ты – свинья?
Он осекся. Нахмурился, подыскивая нужный ответ, быть может, цитату. Не нашел. Сглотнул слюну. Насупился. Все правильно. Тут не обойдешься набором заученных формул. Тут необходимо размышлять. А он, видимо, до сих пор не знал, что такое логическая цепочка…
Что ж, теперь ему придется думать.
Я уже стоял у двери, когда мальчик остановил меня.
– Постой, друг-землянин. Ты не нгенг. Поэтому возьми на память этот амулет. Это подарок, и в нем – благо. Ты поймешь. Потом. Я же выполню свой долг борца, а после расскажу Вождю о твоих вопросах. Любимый и Родной знает все ответы…
ГЛАВА 8
… Тем же, кто осознанной волей своей отринул кротость в поиске пути праведного, положив одну лишь силу в основание Храма сердец своих, кроме же силы – ничего, дай знак, Творец, пока еще не пробил час гнева Твоего, ибо пред гневом Твоим прахом и тленом ляжет то, что полагают силой они, и пылью рассыпется то, что мощью рекут, и ничем обернется пустошь, кою в слепом самомнении своем мнят сии безумцы могуществом мира сего. А потому, все ведая и все прозревая, предупреди их о пагубе, Господи!..
Рассказывает Улингер МУРАКАМИ, пенсионер. Мастер кэмпо (10-й дан). Верховный наставник школы Ширин. 65 лет. Гражданин ДКГ
25 июля 2215 года по Галактическому исчислению
Ровно в пять тридцать я киваю почтальону. Так заведено, и меня бы удивило, если бы в один из дней я не увидел его у калитки в обычное время. Мы сталкиваемся строго под моим коттеджем: он – выйдя из-за угла, со стороны плошали Героев Паритета, я – завершая утреннюю пробежку вокруг парка.
Я останавливаюсь. Он опускает на землю туго набитую сумку, озирается, потом молодцевато вытягивается и отдает честь. Сейчас, на рассвете, это вполне допустимо: соседи пока еще сладко спят и некому подглядеть нашу тайну.
– Вольно, сержант, – негромко говорю я.
И почтальон отвечает:
– Есть вольно, ваше превосходительство!
А потом добавляет, уже менее уставным тоном:
– Да вы прямо как куранты, адмирал, по вам хронометры сверять можно…
Эти слова он произносит каждый день, двести пятьдесят семь раз в году, не считая праздников, выходных и отпуска… Они тоже стали традицией.
И он, к сожалению, не прав.
На больших стенных часах уже пять тридцать четыре; минута потеряна в парке, когда я сбил дыхание и позволил себе короткую остановку. Скверно! Минутный сбой в раз и навсегда установленном распорядке – далеко не мелочь. Недаром же в глазах у старины Перкинса, уже выбритого и застегнутого, как положено, на все пуговицы, застыло удивление, граничащее с беспокойством.
– Завтрак! – распоряжаюсь я, проходя в душевую.
Мог бы и не говорить. Капрал Перкинс знает свое дело, мы не расстаемся с ним с самого Карфаго, где он потерял ногу и был вчистую списан с действительной. Но если не отдать конкретного приказа, старый служака просто не поймет меня. У каждого есть свои маленькие слабости.
Тугие, льдисто-холодные струи обжигают кожу. Усиливаю напор и, закусив губу, терплю блаженную колющую боль. Докрасна растираюсь мохнатым полотенцем память о дархайской кампании, накидываю кимоно, тщательно расчесываю волосы.
Выхожу к уже накрытому столу, мельком взглянув на фосфоресцирующую тарелку циферблата. Пять пятьдесят девять. Минута возвращена. И это прекрасно. Адмиралы не должны опускаться. Даже на пенсии.
Яйцо всмятку. Овощной салат. Ломтик сыра. И, конечно же, горячий кофе со сливками. Будь нынче воскресенье, была бы подана ветчина и немного оливок. Но сегодня среда.
– Благодарю. Можете быть свободны! – слегка улыбаюсь я, и Перкинс, щелкнув каблуками, удаляется к себе, принимать пищу и разбирать почту к просмотру.
Утренний кофе я предпочитаю пить в одиночестве.
Впрочем, не совсем. По углам столовой расставлены бюсты тех, кого я всегда рад видеть в рассветный час. Загадочно прищурил левый невидящий глаз бронзовый Ганнибал. О чем-то своем задумался, кривя малахитовую губу, нестарый еще и худощекий генерал Бонапарт. И мрачно хмурит тяжелые брови, заглядывая прямо в душу, великий Жуков.
Они понимают меня. Им известно, что такое отставка…
Я встаю из-за стола, по привычке плотно задвигая стул.
Нелепое словцо – «отставник». Отставить. Выставить. Уволить с пенсионом. Шпаки придумали чертову прорву иносказаний. Но я привык называть вещи своими именами.
Выгнать за ненадобностью – вот вся суть, как ни запутывай ее в болтовню. Вытряхнуть, как мусор…
Пускай. Можно перечеркнуть жизнь человека единым росчерком пера. Но никому не под силу заставить солдата забыть армию, пока он считает себя в строю.
Завтрак окончен. Теперь – то, что важнее еды.
В крохотной комнатке пусто. Лишь циновка на полу, на стене слева от входа – ковер, посреди – укрепленная на треноге старинная гравюра, освещенная неугасимой лампадой.
Повернувшись лицом к ковру, семь и семь раз кланяюсь, сгибаясь ровно пополам. И древний прадедовский меч, спящий на ковровом ворсе, принимает мое почтительное приветствие.
Опускаюсь на циновку.
Приплясывающий отсвет огня лампады подкрашивает гравюру в кровавые и пламенные тона, и поле сражения, изображенное беспорочным резцом великого Хакумаи, медленно оживает…
– Что ты видишь, Мураками Бункэй? – шепчу я.
Тишина обволакивает меня. Мягко ступая, удаляется сущее, оставляя потомка наедине со славой предков…
Я вижу: широкое поле, заваленное телами тех, кто пал, исполняя долг. В живых не осталось никого, только полководец, что привел войско сюда и поставил у выхода из ущелья, отдав приказ – продержаться, пока не придет подмога. О, восемь тысяч было их, а тех, кто шел с той стороны гор, всемеро больше. И они пали, все восемь тысяч пали, как один, ожидая подмогу, а подмога все не шла и не шла, и не было видно в редеющей дымке тумана долгожданных знамен, полыхающих цветами княжества Такэда: желтым – огонь! синим – железо! белым – ветер! черным – земля!..
Мой дух парит над полем смерти и чести.
Я вижу: седой полководец, последний, кто еще не мертв, но уже умирающий от множества ран, стоит среди павших – совсем один, без права умереть, пока не пришла подмога. Меч его сломан, глаза залиты кровью, и не под силу ему увидеть то, что происходит вокруг. Успеют ли свои? Или все, что случилось тут, было вотще?
– Жив ли кто? – кричит он.
А в ответ – тишина.
– Именем князя нашего повелеваю: отзовитесь! – кричит он, но повеление остается неисполненным, ибо мертвые свободны от клятв.
И все же:
– Я здесь, господин! Я слышу тебя! Повелевай! Изрубленный воин встает из груды мертвецов, тяжело опираясь на обломок двузубого копья.
– Назови свое имя! – требует полководец.
И слышит в ответ:
– Имя мое Мураками Бункэй; я асингару левой рукиnote 7, и мой долг повиноваться приказу! Приказывай, господин!
Я вижу: веселый смех торжества озаряет окровавленный лик ослепленного вождя.
– Видишь ли ты что-нибудь на западе? – хрипит он.
– Вижу, господин! – приложив ладонь ко лбу, отвечает воин.
– Что же ты видишь, Мураками Бункэй?!
И радостно откликается асингару:
– Я вижу знамена княжества Такэда! Огонь! Железо! Ветер! Земля!
И падает лицом вниз, потому что давно уже убит, но, даже убитый, не счел допустимым не услышать приказа…
А по полю уже мчится конница и спешит пехота – под желтыми! синими! белыми! черными!.. стягами, и враг бежит, бежит, бежит, и слепой полководец, подобно тростнику, опускается на землю и медленно умирает, не прекращая весело смеяться над глупым, слабым, побежденным врагом…
И последнее, что вижу я: могучий и грозный, спешивается его светлость дайме Такэда Шинген у ветхой хижины; церемонный поклон отвешивает он оборванной старухе, и вслед за ним склоняют головы к земле блещущие доспехами вельможи его.
– Совершивший подобное, матушка Мураками, – милостиво говорит дайме, лишь случайно мог быть рожден крестьянином. Пусть же род ваш отныне посылает под знамена мои не асингару, но достойных меча самураев!..
Так говорит он и протягивает босоногому мальчишке тяжелую катану в изукрашенных ножнах – тот самый меч, что чутко дремлет на ковровой стене в комнате моих встреч с предками.
… Дух мой воссоединяется с телом.
Не вставая с колен, покидаю я прибежище семейной чести, и лишь теперь начинается мой рабочий день.
Семь раз отбивают часы.
Газеты аккуратно разложены на столе и подготовлены к просмотру; рядом карандаши для пометок, отточенные ровно и остро. Капрал Перкинс, как всегда, безукоризненно пунктуален. Старика следует непременно поощрить…
Так, первый в стопке по алфавиту – «Армейские сны».
Пустяковый, не стоящий внимания журнальчик: немного воспоминаний, немного размышлений, кроссворды, как правило, весьма непритязательные. Отложим. Не к спеху.
Далее. «Башни и башенные устройства». Солидное, более чем уважаемое издание. Крайне неинтересное на досужий взгляд, но неоценимое для профессионала. А я – профессионал и потому продолжаю выписывать специальную литературу, хотя кое-кому это и кажется чудачеством…
О! Какая неожиданность! «Батумский ветеран»!
Вот это любопытно. Бюллетень выходит, к сожалению, нерегулярно, у редактора не хватает средств, но уж если выходит, то, как правило, содержит интересные данные. Видимо, кто-то спонсировал выпуск. Что ж, благородно, очень благородно…
Траурная рамка. Опять кто-то из наших. Кто же?..
Что?! Я вздрагиваю, словно от пощечины. Над совершенно незнакомой брыластой рожей нависают темные глыбы слов:
СОТРУДНИКИ И БЛИЗКИЕ С ГЛУБОКИМ ПРИСКОРБИЕМ ИЗВЕЩАЮТ, ЧТО ВЧЕРА, 24 ИЮЛЯ 2215 ГОДА, НА ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТОМ ГОДУ ЖИЗНИ В РЕЗУЛЬТАТЕ СЕРДЕЧНОГО ПРИСТУПА СКОНЧАЛСЯ ИЗВЕСТНЫЙ БИЗНЕСМЕН И МЕЦЕНАТ АТТИЛИО ЭЛЬ-ШАРАФИ…
Однако! Только вчера откинулся, а сегодня уже и некролог. И где! Дожили, что и говорить. Проклятые торгаши и сюда ухитрились просочиться. Позор! Можно подумать, мало у них прикормленных газетенок, готовых вылизать и обскулить усопшего благодетеля…
Не терплю этих скунсов. Потому что слишком хорошо знаю, какой ценой оплачены их, будь они прокляты, контрольные пакеты акций. Я был на Карфаго и многое понял уже там. Но еще я помню Дархай, и кому-кому, а уж мне точно известно, во что обошелся нам, землянам, этот поганый сизый камень, трижды будь он неладен, боэций… и все ради того, чтобы какая-нибудь биржевая крыса обзавелась лишним счетом в банке…
Сердечный приступ? Как же! Не уверен, что у этих шакалов есть сердца. Сейфы у них вместо сердец, и что они знают о настоящих утратах? Дали бы этого макаронного урюка мне под начало там, под Кай-Лаоном, и – клянусь погонами! от разрыва сердца он бы точно не сдох…
Я придвинул ежедневник и сделал пометку синим карандашом, означающим первостепенную важность: направить протест в редакцию «Батумского ветерана»…
Но зачем же откладывать? Мыслилось легко, пальцы послушно бегали по клавиатуре. К семи тридцати черновой вариант письма был готов. Могу держать пари, редактор подергается, получив его; я, слава Богу, имею вес в наших кругах, и мое слово пока еще способно испортить репутацию тому, кто ею не дорожит. Спонсоры спонсорами, но офицер не вправе забывать о достоинстве.
Спустя минуту я разорвал набросок. Бессмысленно! Такой некролог оказался и в «Банзай», и в «Ветеранских ведомостях», и в «Гала-Армс», и даже – к тому же еще и на весь разворот! – в уважаемом мною «Военном оппозиционере»…
Странно. Неужели я не прав и это кто-то из наших? Но по какому же ведомству, если мне он неизвестен? Нет, положительно не понимаю. Не стоит торопиться в таком случае. Наведем справки, созвонимся с кем надо. Очень может быть, что и мне придется послать венок и соболезнования осиротевшей семье…
И все же! Не может быть такое лицо у нашего!
И пусть мне урежут пенсию, если я ошибаюсь. Тот, кто водил людей в огонь, умеет разбираться в лицах…
Вот этот, например, – совсем иное дело.
«Погиб при исполнении служебных обязанностей».
Хорошее лицо. Солдатское лицо. Всего лишь тридцать восемь. Юность. Мог бы еще жить да жить. Сказать по чести, не понимаю некоторых соратников, относящихся к «Мегаполу» без должного уважения: ни то, мол, ни се. Глупый снобизм. Эти парни умеют драться и знают, во имя чего драться стоит. А значит, они достойны сравнения с нами, и я лично их чту. Хотя могли бы выбрать и более славную стезю, нежели охрана покоя всяких гладеньких и сытеньких скунсишек вроде этой брыластой штафирки Шарафи…
Под фотографией – статья за подписью Яана Сан-Каро.
«Алек, каким я его знал». Вот так? Значит, знал лично? Прекрасно. Сегодня у нас встреча, и после беседы о важном я, пожалуй, позволю себе расспросить всезнайку-журналиста о его знакомце. Слишком уж хорош у этого старшего инспектора послужной список. Я бы, пожалуй, доверил ему «Саламандру».
Если бы кто-то сегодня доверил «Саламандру» мне.
– Сэр?
Перкинс возник неслышно. Значит, уже без полминуты восемь тридцать, и в столовой меня ждет чашка жасминового чая, а затем, до десяти ноль-ноль короткий дополнительный сон.
В последнее время я не могу обойтись без него.
По ночам я не высыпаюсь.
… Каждую ночь, мешая отдыхать, мне снятся танки. Их совершенные силуэты проходят в неясном бело-розовом тумане бесшумно и величаво. Я пытаюсь догнать их, но они уходят вдаль, уплывают – и лишь башни разворачиваются одна за другой, словно отдавая мне прощальный салют.
– Прощайте и вы, друзья! – тихо говорю я вслед.
Во всей Конфедерации больше нет «Саламандр». Да что там – в пределах Галактики не нашлось места для супертанков. Их пустили в переплавку почти сразу после провала Дархайской кампании, накануне сокращения кадров. «Армия – не богадельня», – вот что сказал Президент в узком кругу, и дегенеративная обезьяна старого кретина тут же начала кивать и согласно подфыркивать. Правда, на заседание Комитета начальников штабов наш, с позволения сказать, главнокомандующий явился все же без мартышки. И выразил свою мысль помягче: «Дархай доказал неэффективность традиционных методов ведения войны. Пора признать, что современный конфликт великих держав может быть либо глобальным, либо вовсе не быть».
Смягчение формулировок не изменяло сути.
Мы молчали, а министры поддакивали.
Вторично на моей памяти Вооруженным Силам выносили смертный приговор, на сей раз решительный и обжалованию не подлежащий. Армию убивали хладнокровно и вполне сознательно. За что же? Да, идея «стратегии локальных конфликтов» себя не оправдала, я согласен. Готов согласиться и с тем, что наличие Большого Оружия гарантировало взаимное ненападение. Но при чем тут армия? Эти шпаки не могли или скорее не хотели понять главного: наша миссия – не убивать, даже не одерживать победы.
Армия – единственный гарант прочной стабильности, и ради этого никакой военный бюджет не слишком дорогая плата. Пока волнорез прочен, волны не смоют берег.
В те дни наши издания печатали не кроссворды, а некрологи. Полосы, развороты некрологов. Инсульт. Инфаркт. Несчастный случай. Грипп. Злокачественная малярия. Рак. Часто некрологи были правдивы, еще чаще – нет. Цензура старалась уберечь нервы налогоплательщиков от действительности, но мы-то знали, что происходит на самом деле.
Виджайя Сингх и Фернан де Вальехо пустили себе пулю в лоб. Старший Ярузек, мой добрый приятель-соперник из войск Союза, забыл раскрыть парашют во время соревнований; это он-то, мастер-наставник десанта первой категории! Да что там!.. И сам я, теперь можно признаться, не раз был на грани необратимого поступка. Возможно, такой выход и был бы лучшим, но я был в ответе за Дархайскую Ассоциацию, и не в моих правилах бросать начатое дело на полпути…
Нет, это не было настоящей жизнью, скорее – всего лишь имитацией ее. И все же мы ощущали себя нужными. Соревнования, обсуждение и издание мемуаров, разумеется, для внутреннего пользования, совместные походы, пикники по праздникам – все это помогало отвлечься от омерзительной реальности. Были дела и посерьезнее. Именно по нашей инициативе возникла идея сбора средств в помощь партизанам генерала Тан Татао, и не могу исключать, что вы помните, насколько успешны были результаты этой кампании. Три каравана с продовольствием, медикаментами и еще кое с чем отправили мы на Дархай, и сам генерал Тан в ответном письме искренне благодарил нашу Ассоциацию от имени дархайского народа, не намеренного склонять голову перед зарвавшимся тираном…
Он очень постарел, генерал Тан, судя по присланной мне фотокарточке с теплой дарственной надписью; когда я видел его в последний раз, это был высокий, худощавый, очень подтянутый человек лет на десять моложе меня тогдашнего. Теперь же на меня глядел со снимка иссохший сморщенный старец, и на домотканой крестьянской одежде чужеродным пятном смотрелись оранжевые овалы погон. Встретившись, я, пожалуй, не узнал бы его. Впрочем, тогда, в Барал-Гуре, мы не были так уж коротки; слишком много было в Империи начдивов, и мне недосуг было уделять внимание каждому…
Фотографию эту я вклеил на почетное место в свой памятный «дархайский» альбом рядом с другой, не менее дорогой мне, – той, где мы запечатлены вместе с начальником имперского Генштаба.
Отчетливо помню: мы убыли на уик-энд в его загородную резиденцию; был чудесный сентябрьский день, и мы, не скованные неизбежной субординацией будней, расслабились под стать неоперившимся лейтенантишкам. Мы беседовали обо всем понемногу, в первую очередь о перспективах осенней кампании. Я полагал, что необходимо учитывать возможность падения столицы; маршал же был убежден, что войска противника неизбежно застрянут в отдаленных предгорьях и рельеф местности не позволит врагу выйти к Барал-Гуру ранее окончания весенней распутицы.
Он исходил из исторических прецедентов, стратегических соображений, да, наконец, из элементарной логики.
К сожалению, он ошибся.
Помню, я позволил себе задать вопрос:
– Маршал, а если все же?..
Договаривать не пришлось. Он понял.
– Видите ли, дорогой мой, – он чуть улыбнулся, и удочка в его руках не дрожала, – девиз моего рода: «Жизнь воина коротка; путь воина бесконечен; преграды для воина нет; победа для воина – не цель». Вот так. И не иначе. Что я могу еще сказать?
Я кивнул. Все было ясно. Такой девиз украсил бы и щит моего предка, сражавшегося после смерти.
Впрочем, все это уже история.
И мой предок, и маршал, и Дархай.
Как бы то ни было, но это был человек огромной воли и кристально чистого мужества. Пятнадцать лет назад я, по праву председателя правления Дархайской Ассоциации, назвал в его честь сына одного из моих парней, понюхавших, чем пахнет ад той проклятой планеты.
Иным имя это казалось излишне экзотическим, они предрекали малышу тяжкие комплексы, неизбежные издевательства и драки со сверстниками.
Глупцы! Где им было понять красоту древнего дархи?..
Въяргдал – так звали начальника Генштаба, что означает «Недремлющий лебедь». И что это, как не истинная поэзия?
А драться мальчишкам всегда полезно. Сталь закаляют в огне…
Мальчуган не подвел ни меня, ни имя. Каждому любителю боевых искусств известен сегодня Въяргдал Нечитайло, абсолютный чемпион Галактики среди юношей по классическому ниндзюцу.
По сын Игорька был вторым моим крестником Первому, сынишке моего адъютанта, родившемуся в дни, когда отец его находился в служебной командировке на Дархае, мы, по общему согласию, отменив уже состоявшиеся крестины, дали имя Джеймс Патрик. И никого не касается, почему мы поступили именно так…
– Сэр?
Перкинс, похоже, чем-то недоволен. Ах вот оно что! Десяти еще нет, всего лишь девять сорок семь, а к телефону просят срочно. Старый ворчун не одобряет столь вопиющих нарушений расписания. В принципе не одобряю и я; как правило, с восьми тридцати до десяти ноль-ноль мой телефон отключается. Но сегодня совсем особый случай.
– Переключите на меня, капрал!
В трубке – бурчание; затем возникают связные звуки, и, как я и ждал, это говорит Яан Сан-Каро.
– Господин Мураками?
– Слушаю вас.
– Прошу прощения. – Он, кажется, несколько возбужден, и в этом нет ничего хорошего. – Я хотел бы предупредить, что вынужден несколько запоздать. С вашего разрешения, буду к часу. Понимаете, к часу! Согласно договоренности.
Рассказывает Улингер МУРАКАМИ, пенсионер. Мастер кэмпо (10-й дан). Верховный наставник школы Ширин. 65 лет. Гражданин ДКГ
25 июля 2215 года по Галактическому исчислению
Ровно в пять тридцать я киваю почтальону. Так заведено, и меня бы удивило, если бы в один из дней я не увидел его у калитки в обычное время. Мы сталкиваемся строго под моим коттеджем: он – выйдя из-за угла, со стороны плошали Героев Паритета, я – завершая утреннюю пробежку вокруг парка.
Я останавливаюсь. Он опускает на землю туго набитую сумку, озирается, потом молодцевато вытягивается и отдает честь. Сейчас, на рассвете, это вполне допустимо: соседи пока еще сладко спят и некому подглядеть нашу тайну.
– Вольно, сержант, – негромко говорю я.
И почтальон отвечает:
– Есть вольно, ваше превосходительство!
А потом добавляет, уже менее уставным тоном:
– Да вы прямо как куранты, адмирал, по вам хронометры сверять можно…
Эти слова он произносит каждый день, двести пятьдесят семь раз в году, не считая праздников, выходных и отпуска… Они тоже стали традицией.
И он, к сожалению, не прав.
На больших стенных часах уже пять тридцать четыре; минута потеряна в парке, когда я сбил дыхание и позволил себе короткую остановку. Скверно! Минутный сбой в раз и навсегда установленном распорядке – далеко не мелочь. Недаром же в глазах у старины Перкинса, уже выбритого и застегнутого, как положено, на все пуговицы, застыло удивление, граничащее с беспокойством.
– Завтрак! – распоряжаюсь я, проходя в душевую.
Мог бы и не говорить. Капрал Перкинс знает свое дело, мы не расстаемся с ним с самого Карфаго, где он потерял ногу и был вчистую списан с действительной. Но если не отдать конкретного приказа, старый служака просто не поймет меня. У каждого есть свои маленькие слабости.
Тугие, льдисто-холодные струи обжигают кожу. Усиливаю напор и, закусив губу, терплю блаженную колющую боль. Докрасна растираюсь мохнатым полотенцем память о дархайской кампании, накидываю кимоно, тщательно расчесываю волосы.
Выхожу к уже накрытому столу, мельком взглянув на фосфоресцирующую тарелку циферблата. Пять пятьдесят девять. Минута возвращена. И это прекрасно. Адмиралы не должны опускаться. Даже на пенсии.
Яйцо всмятку. Овощной салат. Ломтик сыра. И, конечно же, горячий кофе со сливками. Будь нынче воскресенье, была бы подана ветчина и немного оливок. Но сегодня среда.
– Благодарю. Можете быть свободны! – слегка улыбаюсь я, и Перкинс, щелкнув каблуками, удаляется к себе, принимать пищу и разбирать почту к просмотру.
Утренний кофе я предпочитаю пить в одиночестве.
Впрочем, не совсем. По углам столовой расставлены бюсты тех, кого я всегда рад видеть в рассветный час. Загадочно прищурил левый невидящий глаз бронзовый Ганнибал. О чем-то своем задумался, кривя малахитовую губу, нестарый еще и худощекий генерал Бонапарт. И мрачно хмурит тяжелые брови, заглядывая прямо в душу, великий Жуков.
Они понимают меня. Им известно, что такое отставка…
Я встаю из-за стола, по привычке плотно задвигая стул.
Нелепое словцо – «отставник». Отставить. Выставить. Уволить с пенсионом. Шпаки придумали чертову прорву иносказаний. Но я привык называть вещи своими именами.
Выгнать за ненадобностью – вот вся суть, как ни запутывай ее в болтовню. Вытряхнуть, как мусор…
Пускай. Можно перечеркнуть жизнь человека единым росчерком пера. Но никому не под силу заставить солдата забыть армию, пока он считает себя в строю.
Завтрак окончен. Теперь – то, что важнее еды.
В крохотной комнатке пусто. Лишь циновка на полу, на стене слева от входа – ковер, посреди – укрепленная на треноге старинная гравюра, освещенная неугасимой лампадой.
Повернувшись лицом к ковру, семь и семь раз кланяюсь, сгибаясь ровно пополам. И древний прадедовский меч, спящий на ковровом ворсе, принимает мое почтительное приветствие.
Опускаюсь на циновку.
Приплясывающий отсвет огня лампады подкрашивает гравюру в кровавые и пламенные тона, и поле сражения, изображенное беспорочным резцом великого Хакумаи, медленно оживает…
– Что ты видишь, Мураками Бункэй? – шепчу я.
Тишина обволакивает меня. Мягко ступая, удаляется сущее, оставляя потомка наедине со славой предков…
Я вижу: широкое поле, заваленное телами тех, кто пал, исполняя долг. В живых не осталось никого, только полководец, что привел войско сюда и поставил у выхода из ущелья, отдав приказ – продержаться, пока не придет подмога. О, восемь тысяч было их, а тех, кто шел с той стороны гор, всемеро больше. И они пали, все восемь тысяч пали, как один, ожидая подмогу, а подмога все не шла и не шла, и не было видно в редеющей дымке тумана долгожданных знамен, полыхающих цветами княжества Такэда: желтым – огонь! синим – железо! белым – ветер! черным – земля!..
Мой дух парит над полем смерти и чести.
Я вижу: седой полководец, последний, кто еще не мертв, но уже умирающий от множества ран, стоит среди павших – совсем один, без права умереть, пока не пришла подмога. Меч его сломан, глаза залиты кровью, и не под силу ему увидеть то, что происходит вокруг. Успеют ли свои? Или все, что случилось тут, было вотще?
– Жив ли кто? – кричит он.
А в ответ – тишина.
– Именем князя нашего повелеваю: отзовитесь! – кричит он, но повеление остается неисполненным, ибо мертвые свободны от клятв.
И все же:
– Я здесь, господин! Я слышу тебя! Повелевай! Изрубленный воин встает из груды мертвецов, тяжело опираясь на обломок двузубого копья.
– Назови свое имя! – требует полководец.
И слышит в ответ:
– Имя мое Мураками Бункэй; я асингару левой рукиnote 7, и мой долг повиноваться приказу! Приказывай, господин!
Я вижу: веселый смех торжества озаряет окровавленный лик ослепленного вождя.
– Видишь ли ты что-нибудь на западе? – хрипит он.
– Вижу, господин! – приложив ладонь ко лбу, отвечает воин.
– Что же ты видишь, Мураками Бункэй?!
И радостно откликается асингару:
– Я вижу знамена княжества Такэда! Огонь! Железо! Ветер! Земля!
И падает лицом вниз, потому что давно уже убит, но, даже убитый, не счел допустимым не услышать приказа…
А по полю уже мчится конница и спешит пехота – под желтыми! синими! белыми! черными!.. стягами, и враг бежит, бежит, бежит, и слепой полководец, подобно тростнику, опускается на землю и медленно умирает, не прекращая весело смеяться над глупым, слабым, побежденным врагом…
И последнее, что вижу я: могучий и грозный, спешивается его светлость дайме Такэда Шинген у ветхой хижины; церемонный поклон отвешивает он оборванной старухе, и вслед за ним склоняют головы к земле блещущие доспехами вельможи его.
– Совершивший подобное, матушка Мураками, – милостиво говорит дайме, лишь случайно мог быть рожден крестьянином. Пусть же род ваш отныне посылает под знамена мои не асингару, но достойных меча самураев!..
Так говорит он и протягивает босоногому мальчишке тяжелую катану в изукрашенных ножнах – тот самый меч, что чутко дремлет на ковровой стене в комнате моих встреч с предками.
… Дух мой воссоединяется с телом.
Не вставая с колен, покидаю я прибежище семейной чести, и лишь теперь начинается мой рабочий день.
Семь раз отбивают часы.
Газеты аккуратно разложены на столе и подготовлены к просмотру; рядом карандаши для пометок, отточенные ровно и остро. Капрал Перкинс, как всегда, безукоризненно пунктуален. Старика следует непременно поощрить…
Так, первый в стопке по алфавиту – «Армейские сны».
Пустяковый, не стоящий внимания журнальчик: немного воспоминаний, немного размышлений, кроссворды, как правило, весьма непритязательные. Отложим. Не к спеху.
Далее. «Башни и башенные устройства». Солидное, более чем уважаемое издание. Крайне неинтересное на досужий взгляд, но неоценимое для профессионала. А я – профессионал и потому продолжаю выписывать специальную литературу, хотя кое-кому это и кажется чудачеством…
О! Какая неожиданность! «Батумский ветеран»!
Вот это любопытно. Бюллетень выходит, к сожалению, нерегулярно, у редактора не хватает средств, но уж если выходит, то, как правило, содержит интересные данные. Видимо, кто-то спонсировал выпуск. Что ж, благородно, очень благородно…
Траурная рамка. Опять кто-то из наших. Кто же?..
Что?! Я вздрагиваю, словно от пощечины. Над совершенно незнакомой брыластой рожей нависают темные глыбы слов:
СОТРУДНИКИ И БЛИЗКИЕ С ГЛУБОКИМ ПРИСКОРБИЕМ ИЗВЕЩАЮТ, ЧТО ВЧЕРА, 24 ИЮЛЯ 2215 ГОДА, НА ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТОМ ГОДУ ЖИЗНИ В РЕЗУЛЬТАТЕ СЕРДЕЧНОГО ПРИСТУПА СКОНЧАЛСЯ ИЗВЕСТНЫЙ БИЗНЕСМЕН И МЕЦЕНАТ АТТИЛИО ЭЛЬ-ШАРАФИ…
Однако! Только вчера откинулся, а сегодня уже и некролог. И где! Дожили, что и говорить. Проклятые торгаши и сюда ухитрились просочиться. Позор! Можно подумать, мало у них прикормленных газетенок, готовых вылизать и обскулить усопшего благодетеля…
Не терплю этих скунсов. Потому что слишком хорошо знаю, какой ценой оплачены их, будь они прокляты, контрольные пакеты акций. Я был на Карфаго и многое понял уже там. Но еще я помню Дархай, и кому-кому, а уж мне точно известно, во что обошелся нам, землянам, этот поганый сизый камень, трижды будь он неладен, боэций… и все ради того, чтобы какая-нибудь биржевая крыса обзавелась лишним счетом в банке…
Сердечный приступ? Как же! Не уверен, что у этих шакалов есть сердца. Сейфы у них вместо сердец, и что они знают о настоящих утратах? Дали бы этого макаронного урюка мне под начало там, под Кай-Лаоном, и – клянусь погонами! от разрыва сердца он бы точно не сдох…
Я придвинул ежедневник и сделал пометку синим карандашом, означающим первостепенную важность: направить протест в редакцию «Батумского ветерана»…
Но зачем же откладывать? Мыслилось легко, пальцы послушно бегали по клавиатуре. К семи тридцати черновой вариант письма был готов. Могу держать пари, редактор подергается, получив его; я, слава Богу, имею вес в наших кругах, и мое слово пока еще способно испортить репутацию тому, кто ею не дорожит. Спонсоры спонсорами, но офицер не вправе забывать о достоинстве.
Спустя минуту я разорвал набросок. Бессмысленно! Такой некролог оказался и в «Банзай», и в «Ветеранских ведомостях», и в «Гала-Армс», и даже – к тому же еще и на весь разворот! – в уважаемом мною «Военном оппозиционере»…
Странно. Неужели я не прав и это кто-то из наших? Но по какому же ведомству, если мне он неизвестен? Нет, положительно не понимаю. Не стоит торопиться в таком случае. Наведем справки, созвонимся с кем надо. Очень может быть, что и мне придется послать венок и соболезнования осиротевшей семье…
И все же! Не может быть такое лицо у нашего!
И пусть мне урежут пенсию, если я ошибаюсь. Тот, кто водил людей в огонь, умеет разбираться в лицах…
Вот этот, например, – совсем иное дело.
«Погиб при исполнении служебных обязанностей».
Хорошее лицо. Солдатское лицо. Всего лишь тридцать восемь. Юность. Мог бы еще жить да жить. Сказать по чести, не понимаю некоторых соратников, относящихся к «Мегаполу» без должного уважения: ни то, мол, ни се. Глупый снобизм. Эти парни умеют драться и знают, во имя чего драться стоит. А значит, они достойны сравнения с нами, и я лично их чту. Хотя могли бы выбрать и более славную стезю, нежели охрана покоя всяких гладеньких и сытеньких скунсишек вроде этой брыластой штафирки Шарафи…
Под фотографией – статья за подписью Яана Сан-Каро.
«Алек, каким я его знал». Вот так? Значит, знал лично? Прекрасно. Сегодня у нас встреча, и после беседы о важном я, пожалуй, позволю себе расспросить всезнайку-журналиста о его знакомце. Слишком уж хорош у этого старшего инспектора послужной список. Я бы, пожалуй, доверил ему «Саламандру».
Если бы кто-то сегодня доверил «Саламандру» мне.
– Сэр?
Перкинс возник неслышно. Значит, уже без полминуты восемь тридцать, и в столовой меня ждет чашка жасминового чая, а затем, до десяти ноль-ноль короткий дополнительный сон.
В последнее время я не могу обойтись без него.
По ночам я не высыпаюсь.
… Каждую ночь, мешая отдыхать, мне снятся танки. Их совершенные силуэты проходят в неясном бело-розовом тумане бесшумно и величаво. Я пытаюсь догнать их, но они уходят вдаль, уплывают – и лишь башни разворачиваются одна за другой, словно отдавая мне прощальный салют.
– Прощайте и вы, друзья! – тихо говорю я вслед.
Во всей Конфедерации больше нет «Саламандр». Да что там – в пределах Галактики не нашлось места для супертанков. Их пустили в переплавку почти сразу после провала Дархайской кампании, накануне сокращения кадров. «Армия – не богадельня», – вот что сказал Президент в узком кругу, и дегенеративная обезьяна старого кретина тут же начала кивать и согласно подфыркивать. Правда, на заседание Комитета начальников штабов наш, с позволения сказать, главнокомандующий явился все же без мартышки. И выразил свою мысль помягче: «Дархай доказал неэффективность традиционных методов ведения войны. Пора признать, что современный конфликт великих держав может быть либо глобальным, либо вовсе не быть».
Смягчение формулировок не изменяло сути.
Мы молчали, а министры поддакивали.
Вторично на моей памяти Вооруженным Силам выносили смертный приговор, на сей раз решительный и обжалованию не подлежащий. Армию убивали хладнокровно и вполне сознательно. За что же? Да, идея «стратегии локальных конфликтов» себя не оправдала, я согласен. Готов согласиться и с тем, что наличие Большого Оружия гарантировало взаимное ненападение. Но при чем тут армия? Эти шпаки не могли или скорее не хотели понять главного: наша миссия – не убивать, даже не одерживать победы.
Армия – единственный гарант прочной стабильности, и ради этого никакой военный бюджет не слишком дорогая плата. Пока волнорез прочен, волны не смоют берег.
В те дни наши издания печатали не кроссворды, а некрологи. Полосы, развороты некрологов. Инсульт. Инфаркт. Несчастный случай. Грипп. Злокачественная малярия. Рак. Часто некрологи были правдивы, еще чаще – нет. Цензура старалась уберечь нервы налогоплательщиков от действительности, но мы-то знали, что происходит на самом деле.
Виджайя Сингх и Фернан де Вальехо пустили себе пулю в лоб. Старший Ярузек, мой добрый приятель-соперник из войск Союза, забыл раскрыть парашют во время соревнований; это он-то, мастер-наставник десанта первой категории! Да что там!.. И сам я, теперь можно признаться, не раз был на грани необратимого поступка. Возможно, такой выход и был бы лучшим, но я был в ответе за Дархайскую Ассоциацию, и не в моих правилах бросать начатое дело на полпути…
Нет, это не было настоящей жизнью, скорее – всего лишь имитацией ее. И все же мы ощущали себя нужными. Соревнования, обсуждение и издание мемуаров, разумеется, для внутреннего пользования, совместные походы, пикники по праздникам – все это помогало отвлечься от омерзительной реальности. Были дела и посерьезнее. Именно по нашей инициативе возникла идея сбора средств в помощь партизанам генерала Тан Татао, и не могу исключать, что вы помните, насколько успешны были результаты этой кампании. Три каравана с продовольствием, медикаментами и еще кое с чем отправили мы на Дархай, и сам генерал Тан в ответном письме искренне благодарил нашу Ассоциацию от имени дархайского народа, не намеренного склонять голову перед зарвавшимся тираном…
Он очень постарел, генерал Тан, судя по присланной мне фотокарточке с теплой дарственной надписью; когда я видел его в последний раз, это был высокий, худощавый, очень подтянутый человек лет на десять моложе меня тогдашнего. Теперь же на меня глядел со снимка иссохший сморщенный старец, и на домотканой крестьянской одежде чужеродным пятном смотрелись оранжевые овалы погон. Встретившись, я, пожалуй, не узнал бы его. Впрочем, тогда, в Барал-Гуре, мы не были так уж коротки; слишком много было в Империи начдивов, и мне недосуг было уделять внимание каждому…
Фотографию эту я вклеил на почетное место в свой памятный «дархайский» альбом рядом с другой, не менее дорогой мне, – той, где мы запечатлены вместе с начальником имперского Генштаба.
Отчетливо помню: мы убыли на уик-энд в его загородную резиденцию; был чудесный сентябрьский день, и мы, не скованные неизбежной субординацией будней, расслабились под стать неоперившимся лейтенантишкам. Мы беседовали обо всем понемногу, в первую очередь о перспективах осенней кампании. Я полагал, что необходимо учитывать возможность падения столицы; маршал же был убежден, что войска противника неизбежно застрянут в отдаленных предгорьях и рельеф местности не позволит врагу выйти к Барал-Гуру ранее окончания весенней распутицы.
Он исходил из исторических прецедентов, стратегических соображений, да, наконец, из элементарной логики.
К сожалению, он ошибся.
Помню, я позволил себе задать вопрос:
– Маршал, а если все же?..
Договаривать не пришлось. Он понял.
– Видите ли, дорогой мой, – он чуть улыбнулся, и удочка в его руках не дрожала, – девиз моего рода: «Жизнь воина коротка; путь воина бесконечен; преграды для воина нет; победа для воина – не цель». Вот так. И не иначе. Что я могу еще сказать?
Я кивнул. Все было ясно. Такой девиз украсил бы и щит моего предка, сражавшегося после смерти.
Впрочем, все это уже история.
И мой предок, и маршал, и Дархай.
Как бы то ни было, но это был человек огромной воли и кристально чистого мужества. Пятнадцать лет назад я, по праву председателя правления Дархайской Ассоциации, назвал в его честь сына одного из моих парней, понюхавших, чем пахнет ад той проклятой планеты.
Иным имя это казалось излишне экзотическим, они предрекали малышу тяжкие комплексы, неизбежные издевательства и драки со сверстниками.
Глупцы! Где им было понять красоту древнего дархи?..
Въяргдал – так звали начальника Генштаба, что означает «Недремлющий лебедь». И что это, как не истинная поэзия?
А драться мальчишкам всегда полезно. Сталь закаляют в огне…
Мальчуган не подвел ни меня, ни имя. Каждому любителю боевых искусств известен сегодня Въяргдал Нечитайло, абсолютный чемпион Галактики среди юношей по классическому ниндзюцу.
По сын Игорька был вторым моим крестником Первому, сынишке моего адъютанта, родившемуся в дни, когда отец его находился в служебной командировке на Дархае, мы, по общему согласию, отменив уже состоявшиеся крестины, дали имя Джеймс Патрик. И никого не касается, почему мы поступили именно так…
– Сэр?
Перкинс, похоже, чем-то недоволен. Ах вот оно что! Десяти еще нет, всего лишь девять сорок семь, а к телефону просят срочно. Старый ворчун не одобряет столь вопиющих нарушений расписания. В принципе не одобряю и я; как правило, с восьми тридцати до десяти ноль-ноль мой телефон отключается. Но сегодня совсем особый случай.
– Переключите на меня, капрал!
В трубке – бурчание; затем возникают связные звуки, и, как я и ждал, это говорит Яан Сан-Каро.
– Господин Мураками?
– Слушаю вас.
– Прошу прощения. – Он, кажется, несколько возбужден, и в этом нет ничего хорошего. – Я хотел бы предупредить, что вынужден несколько запоздать. С вашего разрешения, буду к часу. Понимаете, к часу! Согласно договоренности.