Страница:
– Побьем володимирских!
– Веди, князь!
– Поход! Поход! – кричали новгородцы.
Эти крики и шум толпы доносились до архиерейского дома. Четырнадцатилетний Святослав, мечясь от окна к окну, дрожащим от обиды голосом выкрикивал:
– Срам! Срам-то какой! Что я батюшке скажу в свое оправдание? Почто город под собой не удержал? Не наказал новгородцев за обиды и унижение. А все ты! Ты виноват! Почто не дал дружине порубить бунташных?! – бросал он обвинения боярину Лазарю.
Лазарь на слова князя согласно кивал и тихим, вкрадчивым голосом увещевал:
– Горяч ты, князь Святослав, молод. Оттого и кровь для тебя, что водица. Загубить душу непросто. Тяжким бременем она ложится, покоя лишает. А что до новгородцев, так они что лошади степные, необузданны и дики. Тронешь одного, весь город поднимется. Нам же с Великим Новгородом тягаться не под силу. Вот батюшке твоему то по плечу. Подождем прихода володимирцев.
– А ты слышал, что голытьба выкрикивала на площади? «В воду их! В Волхов!» Это меня-то, князя, как татя, в воду?
– Прости их, князь, неразумных. То они по глупости, не по злобе.
– Отец пожег Рязань, и я пожгу Новгород! – произнес Святослав и решительно ударил кулаком по столу.
Пряча улыбку в бороду, боярин Лазарь осторожно спросил:
– И не жаль тебе города? Красив-то как, под стать Володимиру, а то и самому Киев-граду!
– Видит Бог, жаль, – как-то сразу сник Святослав и, опустившись на лавку, тихо произнес: – Но честь княжеская, уязвленная обидой, не дозволяет мне быть великодушным. Пойми ты, боярин, князь ведь я.
Удивился Лазарь услышанному. Удивился и порадовался: «То речь не отрока, но мужа. Впрок пошло князю пребывание в Великом Новгороде. Выбраться бы еще отсель подобру-поздорову».
– Садитесь! – указал Всеволод взглядом место напротив.
«Какие они разные, мои сыновья: Константин – бледный с лица, худой, какой-то холодный, словно старец; Юрий же весь пышет здоровьем, улыбчивый, приветливый, кровь бурлит в нем. Таким и я был в его годы, – отметил Всеволод с теплотой. – Роста бы Юрию поболе. Да ничего, с годами заматереет. Жаль, что не он первенец. Мне бы было спокойнее, коли ему княжество передать. Константин разумен, осторожен, да только бояре ростовские голову ему задурили: Ростов должен быть стольным городом. Э-эх, бояре, бояре… сколь крови они моей выпили, сколь забот доставили и не уймутся никак».
Под пристальным взглядом отца братьям стало как-то неуютно.
– Призвал я вас вот для чего, – прервал великий князь длительное молчание. – Вы, поди, уже знаете, что содеялось в Великом Новугороде. Так вот: тебе, Константин, выезжать немедля в Ростов, собирать дружину и вести ее к Москве. Ты, Юрий, собирай дружину володимирскую и веди ее тоже к Москве. А как соединитесь, то путь вам в землю новгородскую. Да идите сторожко, сел и городов не разоряйте. Не время нам ссориться со старой Русью: с Киевом, Черниговом, Смоленском. Сильна еще старая Русь. Мстиславу же передайте мою грамоту. Послушается он слов моих, отпустит Святослава с миром – уйдите, мечей не обнажая, ну, а коли кровью дело обернется, то биться до победы. И вот еще что: Ярослав пойдет с вами, а то после смерти своей половчанки он сам не свой, захирел, ходит угрюмый, мрачный. Развеяться ему надобно, а для мужа поход – первейшее дело. Во всем держите совет меж собой, слушайте Кузьму Ратьшича. Он тоже с вами пойдет, но старший над всеми – Константин. Его слово последнее, ему и ответ передо мной держать. Все уразумели? – строго сдвинул брови великий князь.
Братья склонили головы.
– Ступайте с богом, – перекрестил Всеволод сыновей и уже вслед выходившим сказал: – Там воевода за дверьми дожидается, так пусть войдет.
Кузьма Ратьшич, взопревший от долгого ожидания в гридницкой, но так и не посмевший снять с себя верхнюю одежду, предстал перед князем.
– Мы с тобой, Кузьма, не раз уже обо всем поговорили. Помни: коли что не так, с тебя спрос. Оберегай сыновей моих, особо Юрия. Сдерживай его: горяч и быстр в решениях, да как бы его горячность кровью не обернулась. Старшим же над войском я поставил Константина.
– Будь в надеже, государь, все исполню, как велишь.
– С моим словом пойдешь к Мстиславу ты, – продолжал Всеволод наставлять воеводу. – Константин о том знает и перечить не станет. Ты же Мстиславу на словах передай, что прощу ему Торжок, что сына моего под охраной держит, что поднял на меня новгородцев. Крови людской в прошлом немало пролито, не хочу более. Так и скажи об этом торопецкому князю. А теперь иди, помоги Юрию. Что-то неможется мне ноне. Тяжело. Будто на сердце камень.
Тихо подкрался вечер. В опочивальню, куда ушел после разговора с воеводой Всеволод, шум со двора не доходил, и когда на пороге появился огнищанин, первым вопросом к нему был:
– Уехал ли Константин?
– Уехал, государь. После полудня. Князь хотел было зайти попрощаться, да ты не велел тревожить тебя, я и не пустил.
«Не забыл за делами про отца», – с теплотой подумал Всеволод Юрьевич о сыне.
– А Юрий чем занят?
– Дружина из Суздаля пришла, так князь смотр ей учинил. Еще до сего времени на площади с воинами, – поспешно ответил огнищанин.
– Вот и ладно, – глубоко вздохнул Всеволод Юрьевич. – Хорошо когда есть кому на плечи заботы переложить… В тягость мне эта суета, в монастырь постричься, может?
– Избавь тебя Господь от мыслей этаких, – всплеснул руками огнищанин. – Без тебя, государь, пропадем. Жениться бы тебе, – осторожно проронил он.
– Жениться? – рассмеялся великий князь. – Может, и женюсь. Вот только в баньке попарюсь. Истоплена ли?
– Горяча, а то как же! Как ты велел. Парок на семи травах настоян. – И, чуть заикаясь, спросил: – Один будешь париться, государь, или Марфу прислать?
Вспомнив сладкую пышнотелую дворовую девку, князь усмехнулся в бороду и, сдвинув брови, строго приказал:
– Один. Ты мне деда Пантелея пришли. Пусть настой целебный приготовит, он знает какой. А Марфу… Марфу в опочивальню приведешь, постель греть!
– В двух верстах новгородцы!
– Как новгородцы? Где? – не поверил Юрий.
– Прямо за тем леском. Полки стоят, и стяги княжеские развернуты. Сам видел.
– Вот так князь Мстислав, прыток! – озадаченно произнес Юрий и, обернувшись к воеводе Кузьме Ратьшичу, спросил: – А что, Константин из Твери вышел?
– Вестей не было, но, должно быть, уже в пути.
– До нас ему идти долгонько, – нараспев протянул Юрий, лихорадочно ища решение. – Знает ли об этом князь Мстислав? – И сам себе ответил: – Коли прознал, то войско свое поведет незамедлительно супротив владимирской и суздальской дружин, а коли ему то неведомо, то вести себя будет с опаской. Так ли, воевода?
– Верно, князь! – подтвердил Кузьма.
– А раз так, то мы войско свое показывать не будем. Дружину поставь вдоль опушки леса, а чтобы не прознали, что нет ростовцев, стяги княжеские допреж времени укрой. Дорогу же перегороди сторожевым полком. Суздальцев оставь, им дело найдется особое.
Когда Кузьма Ратьшич отъехал, чтобы исполнить княжескую волю, Юрий подозвал Ярослава:
– Видишь, брат, как дело оборачивается… Константина ждать не до времени, надо самим думать, как Мстислава одолеть. Я пойду с владимирцами, а ты бери под свою руку дружину суздальскую и укройся вон в том сосновом бору. Он на взгорке, и тебе все будет видно. Ежели Мстислав пойдет боем супротив нас, ты выжди маленько и ударь в спины новгородцам. Понял ли?
– Не тревожься, брат, все исполню, – заверил Ярослав. – Прощай. Свидимся ли?
– Свидимся, а то как же. Ты береги себя, не лезь сам-то в рубку. Без тебя воев достанет, – обнимая Ярослава, тепло напутствовал его Юрий.
Когда же князь Ярослав удалился, Юрий, подозвав Романа, приказал:
– С князя Ярослава глаз не спускай. Береги его! Коли, не дай бог, побьет нас Мстислав, ты брата моего к батюшке во Владимир привези в здравии. Противиться начнет, так ты его силой… Поезжай, – отпуская, махнул рукой Юрий.
Новгородцы, полные решимости, молча взирали на появляющуюся из леса владимирскую дружину. Построенные в боевой порядок еще утром и истерзанные ожиданием, они были готовы броситься вперед. Но князь Мстислав выжидал.
– Почто стоим? – возмущаясь, воскликнул Лука Меньшой. Одетый в витую кольчугу, перешедшую к нему от отца, в шеломе и с сулицею[43] в руках, выглядел он внушительно. Не менее воинственно смотрелся и его сосед Фрол. Заслонившись ладонью от яркого весеннего солнца, он внимательно рассматривал появившееся войско.
– Хитрят володимирцы. В лесу-то легче обороняться, – заметил Фрол.
– И в лесу достанем, – потряс копьем Лука.
– Э-э, брат, хватил: в лесу достанем. А ну как там сила сокрыта несметная? За деревьями ничегошеньки не видно. Мы в лес, а нам по рогам, и бежать мы будем аж до самых ворот Новугорода. Спешить в этом деле нельзя, – глубокомысленно произнес Фрол. – Выждать надобно.
Вскоре на открытое место выехали трое всадников. Воткнув в землю копья в знак мирных намерений, они не спеша направились в сторону новгородской дружины.
– Ты гляди, никак посольство? – удивился Лука. – Поди, нас испужались. И то, силища-то какая собралась! Это им не с Рязанью воевать. Одно слово – Господин Великий Новгород!
Новгородцы расступились, пропуская всадников к подножию холма, на вершине которого стоял княжеский стяг и разбит был шатер. Мстислав Мстиславович в окружении бояр и воевод встречал послов владимирских, сидя в кресле. Не зря же везли его в этакую даль. Думая, что войско ведет сам Всеволод Юрьевич и не видя княжеских знамен, ни самого войска, а только часть его, Мстислав чувствовал себя неуютно, без той былой уверенности, с которой он выступил за ворота Новгородского кремля.
Кузьма Ратьшич, ступив за порог шатра, склонил голову в знак приветствия. Склонили головы и стоявшие позади него два воина. С достоинством и важностью свершаемого он произнес:
– Бьют тебе челом, князь Мстислав, князья володимирские Константин и Юрий Всеволодовичи! Великий князь прислал сыновей своих, дабы защитить вежи земли володимирской. Я же, князь, в шатре твоем, чтобы передать тебе послание великого князя Всеволода Юрьевича.
Воевода, не торопясь, развернул свиток и, прокашлявшись, начал:
– «Здрав будь, князь Мстислав! Ты мне сын, а я тебе отец! Сыну же на отца не дело обиды иметь. Посему отпусти Святослава с боярами и дружиной вольно, не чиня обид, я же вольно пущу купцов новгородских с их товарами, кои взяты были на земле володимирской…»
– Погоди, – поднял руку Мстислав. – Ежели князь Всеволод Юрьевич отец мне, то почто он дружину супротив меня выставил? Что ты на это скажешь, князь Юрий? – обратился он к одному из стоявших позади воеводы воинов.
Юрий, а это был он, вспыхнув румянцем, шагнул вперед и, усмехнувшись, задиристо ответил:
– Не лукавь, князь Мстислав. Не мы пришли на землю новгородскую, а ты привел свое войско к Волоку. Не мы подняли Володимир супротив Новугорода, а ты пришел в Новугород, дабы возвыситься над всеми, потому и Святослава пленил, и бояр в Торжке в железах держишь.
В голову Мстислава непрошено заползла подленькая мысль: «Не пленить ли князя Юрия, тогда и Всеволод посговорчивее будет?» – но он поспешно отбросил ее прочь.
Подозвав кивком одного из бояр, Мстислав что-то ему тихо сказал, и тот, выйдя из шатра, скоро вернулся с лавкой в руках.
– Садись, князь, – предложил Мстислав миролюбиво. – Прости, но столец один, а князю негоже стоять как простому воину. Хотя, не признай я тебя в этом обличии…
– Прости и ты меня, князь. Уж больно захотелось увидеть, как послание батюшки моего примешь, – смутился Юрий.
– Признаюсь, удивлен несказанно, – покачал головой Мстислав. – Не узнаю князя Всеволода Юрьевича: мира хочет.
– Дозволь, князь, – вступил в разговор воевода Ратьшич. – На словах великий князь велел передать, что крови ему новгородцев не надобно. Досыта земля кровушкой насытилась. Ворог токмо и ждет, чтобы сокрушить рубежи земли русской. В дружбе сила, в единении. Потому великий князь велел передать, что прощает тебе Торжок и смещение Святослава. Уходи в Новугород с миром!
– А что ты скажешь, князь Юрий?
– И я тож скажу: уходи с миром. Мы же дождемся брата своего Святослава и тоже уйдем.
– Хорошо.
Мстислав медленно поднялся с кресла и, обведя взглядом своих бояр и воевод, сказал:
– Решение мое ты узнаешь, князь Юрий. За брата своего не тревожься, лиха ему не будет. Я уже послал в Новгород боярина Твердослава с моим повелением: отпустить с миром и Святослава, и бояр володимирских, и дружину княжескую. С тем прощай, князь.
Возвращались молча. Лишь когда подъезжали к сторожевому полку, Юрий спросил:
– Что выберет Мстислав для своих новгородцев: хлеб или кровь?
Оглянувшись на колышущиеся ряды дружины новгородской, воевода твердо ответил:
– Мстислав знает, что в трусости его никто не обвинит, а потому выберет мир. Вот те крест истинный, – перекрестился размеренно Ратьшич.
День до вечера и всю ночь простояли владимирцы в ожидании сражения, а утром с удивлением и к несказанной радости обнаружили, что поле чисто. Новгородцы ушли. Лишь дымящиеся головешки сторожевых костров напоминали о противостоянии.
К полудню пришел Константин, ведя ростовскую дружину, а еще через несколько дней братья приняли в свои объятия Святослава. Можно было возвращаться домой.
Свадьбы
Воцарился мир.
Всеволод Юрьевич все чаще задумывался о женитьбе. Княжеский терем без заботливых женских рук хирел, вызывая тоску и одиночество. Острота потери Марьюшки – так он ласково называл свою почившую жену – стиралась, и его взгляд все чаще останавливался на попадавшихся на глаза женщинах и девушках.
«Почему бы и нет? – размышлял Всеволод. – Я еще не стар, и сил во мне с лихвой достанет на молодую жену».
Тянуло великого князя именно к молодым. Словно их жизненные силы, молодость могли остановить неотвратимо надвигающуюся старость.
«Но как посмотрят на женитьбу дети-сыновья? Токмо Константин в жизнь корнями врастает: удел крепкий, жена, сыновья. Остальные же, хотя и дал каждому по уделу, что листья на ветру. Переженить всех надобно. Себе выбирать невесту буду и им присмотрю», – решил Всеволод.
Весть о том, что великий князь ищет для себя невесту, быстро разнеслась по Руси. Поспешили в белокаменный Владимир посольства, князья и бояре со своими женами и дочерьми. Глаза разбегались от красоты девичьей, от богатых нарядов и выездов. Всеволод Юрьевич поначалу даже растерялся: одна другой краше, а приезжали еще и еще…
Юрий с Иваном, поглядывая за отцом, посмеивались: как девки его раззадорили – не узнать, помолодел, повеселел. Каждый день гулянья для гостей, пиры, охота.
Наконец, великий князь сделал свой выбор: подвенечный наряд надела пятнадцатилетняя дочь витебского князя Василька Брятиславича Любовь.
Девушка была невысока росточком, но несравненно хороша: не по годам крутобедра, полногруда, свежа, словно яблочко наливное. Может, и прошел бы великий князь мимо нее, если бы не глаза – большие, лучистые, цвета полевых васильков.
Любовь приняла волю отца безропотно. Понимала, что и он не волен отказать великому князю. Да и почто отказывать-то, честь оказана всему роду Брятиславичей. А все-таки боязно.
«Неужто такова воля божья и судьба мне выпала быть великой княгиней?! – терзалась мыслями Любаша. – Полюблю ли я его? Вона какой он грозный? Сдвинет брови, так мороз по коже и в ногах слабость. По годам-то внучка ему, а тут… жена!»
Всеволод Юрьевич был щедр. Подарков навезли от великого князя множество: и золотых украшений, и мехов, и тканей заморских, и чистокровных лошадей… Угодил князь всем: и князю витебскому, и княгине, и княжичам, и всей родне Брятиславичей. Любаша же проводила время до свадьбы в любовании дорогими подарками, в примерке нарядов и украшений, в играх с подружками. В городе она не показывалась, и потому народ владимирский с нетерпением ожидал дня венчания: и погулять вволю от щедрот княжеских, и невесту обсудить между делом.
И вот долгожданный день наступил. Залились малиновым перезвоном колокола церквей и соборов, зашумел многоголосо люд владимирский. Свадьба!
Поутру провезли постель на княжеский двор. Все честь по чести: в возок, груженный перинами и подушками, две сивые лошади впряжены; в окружении слуг боярских и пеших, и конных, все в золоте, в куньих шапках, при мечах; на облучке старший постельничий со святым образом в руках, а за возком – сваха в желтом летнике, платке цветастом да в бобровом оплечье. За дружку, что ехал во главе поезда постельничего, Кузьма Ратьшич – лик просветленный, радостный.
К полудню на Соборную площадь, народом заполненную, въехал свадебный поезд: в возке – невеста, верхом на аргамаке – жених. Паперть Успенского собора устлана камкой и золоченым атласом, под ноги жениха и невесты кладут ковер и пару соболей.
Дрожащая, чуть живая от страха и охватившей робости, сходит Любаша с возка. Великий князь берет ее за руку и вводит по ступеням в распахнутые ворота собора.
– Махонькая-то какая! – всплескивает руками дородная купчиха, впервые увидевшая невесту, и, обращаясь к стоявшей рядом подруге, добавляет: – Дитя еще совсем. Не сладко такой-то в замужестве.
– С нее станется, – отмахивается та. – Не на хозяйство идет, а так, князя ублажать. Заездит она мужика, не молодой, чай, Всеволод-то Юрьевич. Силы, должно, не те.
Шумит народ, галдит, рыгочет в предчувствии пира. Свадьба!
– А что, мужики, попьем ноне во здравие великого князя. Сладок, поди, медок княжеский! – заломив на затылке поярковую шапку, тряхнул кудлатой головой красномордый мужик.
– Попьем! – откликаются ему.
– Князь велел наливать вина без меры: кто сколь выпьет.
– Ото попьем, мужики! Слава великому князю!
От множества людей в храме душно. Горят свечи, священники, в золоченые ризы одетые, строги. Любовь от волнения и страха еле держится на ногах. Словно сквозь плотную завесу доносится:
– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Аминь!
Идет венчание чередом. И вот уже обводят молодых вокруг алтаря. Будто и не с ней происходит все это, словно в тумане… Но нет. Великий князь, склонившись, целует ее в губы, властно, требовательно. Она – великая княгиня. Не верится.
И опять ликующая толпа владимирцев, колокольный перезвон, свадебный поезд. Вот и двор княжеский. На пороге терема князь витебский с княгиней. Они целуют молодых, осыпают зерном, хмелем, золотыми и серебряными монетками, чтобы жилось сытно, богато, весело.
Расселись в палатах княжеских по свадебному чину, и начался пир.
Пили чаши заздравные, пили хвалебные, пили приветные… рекой лилось вино ромейское, меды сладкие, хмельные… шум, гам, ряженые, кругом голова… Свадьба!
Великий князь на высоком кресле рядом с молодой женой не ест, не пьет, зорко следит за всем. Вот и третья смена блюд. Поглядывает тысяцкий на Всеволода Юрьевича: не пора ли молодым в опочивальню? Но нет! Не подает великий князь знака. Нарушен чин свадебный. Непорядок! Хмурит брови князь витебский Василька Брятиславович, перешептываются бояре, подхихикивают, да делать нечего. Всему здесь хозяин великий князь: как захотел, так и повел свадебный чин.
Звенят чаши, ликуют гости, пирует стольный град Владимир!
– Что-то батюшка невесел, – склонившись к самому уху брата, кричит, пересиливая шум, Юрий. Ярослав, уже изрядно захмелевший, обнимает брата и, ткнувшись ему в плечо, со слезливой дрожью в голосе отвечает:
– Почто же ему быть веселым? Свадебка-то в тягость. Дед Пантелей говорил как-то Кузьме Ратьшичу, что батюшку нашего хворь одолевает, а я разговор их слышал. Никому не говорил. Тебе токмо.
– Молчи об этом, брат! Не то смуту посеешь.
Юрий с тревогой смотрит на отца: нет, еще поживет великий князь. Если бы слаб был, не затеял бы свадьбы. Он переводит взгляд на молодую княгиню: раскраснелась, глаза сияют, губы алеют лепестками. Хороша! Да Дубрава краше! Юрий отыскивает ее среди пестрой стайки подружек, их взгляды встречаются, и холодок, возникший от разговора с Ярославом, тает.
Вот и вечер подкрался незаметно. За столами уже немало хмелем сморенных. Пора! Всеволод Юрьевич подает знак, и тысяцкий, встав из-за стола, громко выкрикивает:
– А не пора ли молодым в ложницу?
– Пора! Давно пора! – кричат гости в ответ.
Дружка, Кузьма Ратьшич, выйдя на свободное от столов место, поясно кланяется князю витебскому, потом княгине.
– Великий князь Всеволод Юрьевич челом бьет, чтобы пожаловали к нему завтра пировать.
Затем приглашает он на пир князей и бояр званых, княгинь и боярынь, да всех по имени, с великим уважением и почетом. После чего с важным видом Кузьма Ратьшич подходит к столу, за которым сидят молодые, и забирает стоящее перед ними блюдо с горбушкой хлеба и сыром. Завернув все это в скатерть, передает слуге и велит узелок нести в ложницу. Между тем князь витебский Василька Брятиславович выводит дочь свою из-за стола и, передавая ее руку великому князю, говорит:
– Судьбами божьими дочь моя приняла венец с тобой, князь Всеволод Юрьевич, и тебе бы жаловать ее и любить в законном браке, как жили отцы и отцы отцов наших.
С благодарностью и уважением целует великий князь своего тестя в плечо и принимает от него руку своей молодой жены. Осыпаемые зерном и хмелем, молодые направляются в ложницу. Вместе с ними важно выступают старшая сваха, тысяцкий, постельничий да боярыни, коим надлежит раздевать молодую княгиню ко сну.
Вот и спальня. Горят свечи, мерцает лампадка под образами. Всеволод Юрьевич обводит взглядом ложницу: все ли на месте, по чину ли приготовлено свадебное ложе?
Любаше же все вновь. Постель какая-то странная: на стоящих стоймя снопах ржи, накрытых ковром, перина; поверх нее расстелены одеяла; по углам на торчащих прутьях висит по паре соболей и по калачику крупчатому; в стороне – поставец, а на нем множество кружек с различным питьем, с медом и квасом, да ковш один и чарка серебряная одна; в дальнем углу еще одно ложе, в ближнем – кумган[44] с водой, два таза, лохань, полотенца, халаты…
Молодые присели на ложе.
Далее, согласно свадебному чину, тесть должен был снять покрывало с дочери, а боярыни, уведя княгиню за занавесочку, раздеть ее, но Всеволод Юрьевич, грозно поведя бровью, приказал:
– Все выйдите за дверь! Я сам раздену, – и, остановив последним покидавшего спальню тысяцкого, распорядился: – До утра в ложницу не входить!
– А как же кормление? Вскорости вас должны прийти кормить. Обидится княгиня витебская, что лишил ты ее этой чести.
– Я же сказал: до утра в ложницу не входить, – медленно выговаривая слова, повторил князь.
Тысяцкий недоуменно пожал плечами:
– Воля твоя, великий князь. Дай Господь вам в добром здравии опочивать. – И, поклонившись поясно, вышел из спальни, тихонько прикрыв двери.
Десять дней длились свадебные торжества, и все это время Дубрава избегала встреч с Юрием. На следующий день после венчания великого князя и Любови она впервые почувствовала недомогание и тошноту. От вида яств на пиру ее мутило, обилие запахов вызывало боли в животе, от которых спасал только рассол. Угас румянец на щеках, а под глазами пролегла синева.
– Что с тобой, доченька? Уж не захворала ли? – встревожился Федор Афанасьевич. Но девушка поспешила его успокоить:
– Я здорова. Видимо, на пиру съела чего-нибудь недоброго.
Но тошнота не проходила, и Федор Афанасьевич догадался: не убереглась!
«Э-эх, доченька, доченька! Дубравушка! Чуяло мое сердце, что хождения княжича в дом добром не закончатся. Что-то теперь будет?!»
После свадебного пира собирался Федор Афанасьевич по торговым делам в Ростов, решил и Дубраву с собой взять. Вот только сказать ей об этом все никак не мог решиться. А тут случай привел. Великий князь, проводив гостей и одарив каждого подарком, решил и сыновей не обойти вниманием: Юрию он отдал Суздаль в удел, а Ярославу – Юрьев. Когда же Юрий пришел проститься, Дубрава только что оправилась от очередного приступа тошноты. Она уже знала, что ее ждет, была в растерянности и страшном замешательстве: неприкрытый венцом грех, от людей стыд-то какой! Юрий же, застав Дубраву бледной, тихой, поникшей, поначалу забеспокоился, но, не получив ответа ни на один вопрос, которыми он засыпал девушку, в раздражении воскликнул:
– Веди, князь!
– Поход! Поход! – кричали новгородцы.
Эти крики и шум толпы доносились до архиерейского дома. Четырнадцатилетний Святослав, мечясь от окна к окну, дрожащим от обиды голосом выкрикивал:
– Срам! Срам-то какой! Что я батюшке скажу в свое оправдание? Почто город под собой не удержал? Не наказал новгородцев за обиды и унижение. А все ты! Ты виноват! Почто не дал дружине порубить бунташных?! – бросал он обвинения боярину Лазарю.
Лазарь на слова князя согласно кивал и тихим, вкрадчивым голосом увещевал:
– Горяч ты, князь Святослав, молод. Оттого и кровь для тебя, что водица. Загубить душу непросто. Тяжким бременем она ложится, покоя лишает. А что до новгородцев, так они что лошади степные, необузданны и дики. Тронешь одного, весь город поднимется. Нам же с Великим Новгородом тягаться не под силу. Вот батюшке твоему то по плечу. Подождем прихода володимирцев.
– А ты слышал, что голытьба выкрикивала на площади? «В воду их! В Волхов!» Это меня-то, князя, как татя, в воду?
– Прости их, князь, неразумных. То они по глупости, не по злобе.
– Отец пожег Рязань, и я пожгу Новгород! – произнес Святослав и решительно ударил кулаком по столу.
Пряча улыбку в бороду, боярин Лазарь осторожно спросил:
– И не жаль тебе города? Красив-то как, под стать Володимиру, а то и самому Киев-граду!
– Видит Бог, жаль, – как-то сразу сник Святослав и, опустившись на лавку, тихо произнес: – Но честь княжеская, уязвленная обидой, не дозволяет мне быть великодушным. Пойми ты, боярин, князь ведь я.
Удивился Лазарь услышанному. Удивился и порадовался: «То речь не отрока, но мужа. Впрок пошло князю пребывание в Великом Новгороде. Выбраться бы еще отсель подобру-поздорову».
3
Юрий и Константин вошли в горницу разом и, склонив головы, замерли перед отцом, сидевшим за столом в глубокой задумчивости. Перед великим князем лежала раскрытая книга и, хотя за окном было еще светло, горели свечи.– Садитесь! – указал Всеволод взглядом место напротив.
«Какие они разные, мои сыновья: Константин – бледный с лица, худой, какой-то холодный, словно старец; Юрий же весь пышет здоровьем, улыбчивый, приветливый, кровь бурлит в нем. Таким и я был в его годы, – отметил Всеволод с теплотой. – Роста бы Юрию поболе. Да ничего, с годами заматереет. Жаль, что не он первенец. Мне бы было спокойнее, коли ему княжество передать. Константин разумен, осторожен, да только бояре ростовские голову ему задурили: Ростов должен быть стольным городом. Э-эх, бояре, бояре… сколь крови они моей выпили, сколь забот доставили и не уймутся никак».
Под пристальным взглядом отца братьям стало как-то неуютно.
– Призвал я вас вот для чего, – прервал великий князь длительное молчание. – Вы, поди, уже знаете, что содеялось в Великом Новугороде. Так вот: тебе, Константин, выезжать немедля в Ростов, собирать дружину и вести ее к Москве. Ты, Юрий, собирай дружину володимирскую и веди ее тоже к Москве. А как соединитесь, то путь вам в землю новгородскую. Да идите сторожко, сел и городов не разоряйте. Не время нам ссориться со старой Русью: с Киевом, Черниговом, Смоленском. Сильна еще старая Русь. Мстиславу же передайте мою грамоту. Послушается он слов моих, отпустит Святослава с миром – уйдите, мечей не обнажая, ну, а коли кровью дело обернется, то биться до победы. И вот еще что: Ярослав пойдет с вами, а то после смерти своей половчанки он сам не свой, захирел, ходит угрюмый, мрачный. Развеяться ему надобно, а для мужа поход – первейшее дело. Во всем держите совет меж собой, слушайте Кузьму Ратьшича. Он тоже с вами пойдет, но старший над всеми – Константин. Его слово последнее, ему и ответ передо мной держать. Все уразумели? – строго сдвинул брови великий князь.
Братья склонили головы.
– Ступайте с богом, – перекрестил Всеволод сыновей и уже вслед выходившим сказал: – Там воевода за дверьми дожидается, так пусть войдет.
Кузьма Ратьшич, взопревший от долгого ожидания в гридницкой, но так и не посмевший снять с себя верхнюю одежду, предстал перед князем.
– Мы с тобой, Кузьма, не раз уже обо всем поговорили. Помни: коли что не так, с тебя спрос. Оберегай сыновей моих, особо Юрия. Сдерживай его: горяч и быстр в решениях, да как бы его горячность кровью не обернулась. Старшим же над войском я поставил Константина.
– Будь в надеже, государь, все исполню, как велишь.
– С моим словом пойдешь к Мстиславу ты, – продолжал Всеволод наставлять воеводу. – Константин о том знает и перечить не станет. Ты же Мстиславу на словах передай, что прощу ему Торжок, что сына моего под охраной держит, что поднял на меня новгородцев. Крови людской в прошлом немало пролито, не хочу более. Так и скажи об этом торопецкому князю. А теперь иди, помоги Юрию. Что-то неможется мне ноне. Тяжело. Будто на сердце камень.
Тихо подкрался вечер. В опочивальню, куда ушел после разговора с воеводой Всеволод, шум со двора не доходил, и когда на пороге появился огнищанин, первым вопросом к нему был:
– Уехал ли Константин?
– Уехал, государь. После полудня. Князь хотел было зайти попрощаться, да ты не велел тревожить тебя, я и не пустил.
«Не забыл за делами про отца», – с теплотой подумал Всеволод Юрьевич о сыне.
– А Юрий чем занят?
– Дружина из Суздаля пришла, так князь смотр ей учинил. Еще до сего времени на площади с воинами, – поспешно ответил огнищанин.
– Вот и ладно, – глубоко вздохнул Всеволод Юрьевич. – Хорошо когда есть кому на плечи заботы переложить… В тягость мне эта суета, в монастырь постричься, может?
– Избавь тебя Господь от мыслей этаких, – всплеснул руками огнищанин. – Без тебя, государь, пропадем. Жениться бы тебе, – осторожно проронил он.
– Жениться? – рассмеялся великий князь. – Может, и женюсь. Вот только в баньке попарюсь. Истоплена ли?
– Горяча, а то как же! Как ты велел. Парок на семи травах настоян. – И, чуть заикаясь, спросил: – Один будешь париться, государь, или Марфу прислать?
Вспомнив сладкую пышнотелую дворовую девку, князь усмехнулся в бороду и, сдвинув брови, строго приказал:
– Один. Ты мне деда Пантелея пришли. Пусть настой целебный приготовит, он знает какой. А Марфу… Марфу в опочивальню приведешь, постель греть!
4
Осадив перед князем Юрием коня и смахнув шапку с головы, Роман выдохнул:– В двух верстах новгородцы!
– Как новгородцы? Где? – не поверил Юрий.
– Прямо за тем леском. Полки стоят, и стяги княжеские развернуты. Сам видел.
– Вот так князь Мстислав, прыток! – озадаченно произнес Юрий и, обернувшись к воеводе Кузьме Ратьшичу, спросил: – А что, Константин из Твери вышел?
– Вестей не было, но, должно быть, уже в пути.
– До нас ему идти долгонько, – нараспев протянул Юрий, лихорадочно ища решение. – Знает ли об этом князь Мстислав? – И сам себе ответил: – Коли прознал, то войско свое поведет незамедлительно супротив владимирской и суздальской дружин, а коли ему то неведомо, то вести себя будет с опаской. Так ли, воевода?
– Верно, князь! – подтвердил Кузьма.
– А раз так, то мы войско свое показывать не будем. Дружину поставь вдоль опушки леса, а чтобы не прознали, что нет ростовцев, стяги княжеские допреж времени укрой. Дорогу же перегороди сторожевым полком. Суздальцев оставь, им дело найдется особое.
Когда Кузьма Ратьшич отъехал, чтобы исполнить княжескую волю, Юрий подозвал Ярослава:
– Видишь, брат, как дело оборачивается… Константина ждать не до времени, надо самим думать, как Мстислава одолеть. Я пойду с владимирцами, а ты бери под свою руку дружину суздальскую и укройся вон в том сосновом бору. Он на взгорке, и тебе все будет видно. Ежели Мстислав пойдет боем супротив нас, ты выжди маленько и ударь в спины новгородцам. Понял ли?
– Не тревожься, брат, все исполню, – заверил Ярослав. – Прощай. Свидимся ли?
– Свидимся, а то как же. Ты береги себя, не лезь сам-то в рубку. Без тебя воев достанет, – обнимая Ярослава, тепло напутствовал его Юрий.
Когда же князь Ярослав удалился, Юрий, подозвав Романа, приказал:
– С князя Ярослава глаз не спускай. Береги его! Коли, не дай бог, побьет нас Мстислав, ты брата моего к батюшке во Владимир привези в здравии. Противиться начнет, так ты его силой… Поезжай, – отпуская, махнул рукой Юрий.
Новгородцы, полные решимости, молча взирали на появляющуюся из леса владимирскую дружину. Построенные в боевой порядок еще утром и истерзанные ожиданием, они были готовы броситься вперед. Но князь Мстислав выжидал.
– Почто стоим? – возмущаясь, воскликнул Лука Меньшой. Одетый в витую кольчугу, перешедшую к нему от отца, в шеломе и с сулицею[43] в руках, выглядел он внушительно. Не менее воинственно смотрелся и его сосед Фрол. Заслонившись ладонью от яркого весеннего солнца, он внимательно рассматривал появившееся войско.
– Хитрят володимирцы. В лесу-то легче обороняться, – заметил Фрол.
– И в лесу достанем, – потряс копьем Лука.
– Э-э, брат, хватил: в лесу достанем. А ну как там сила сокрыта несметная? За деревьями ничегошеньки не видно. Мы в лес, а нам по рогам, и бежать мы будем аж до самых ворот Новугорода. Спешить в этом деле нельзя, – глубокомысленно произнес Фрол. – Выждать надобно.
Вскоре на открытое место выехали трое всадников. Воткнув в землю копья в знак мирных намерений, они не спеша направились в сторону новгородской дружины.
– Ты гляди, никак посольство? – удивился Лука. – Поди, нас испужались. И то, силища-то какая собралась! Это им не с Рязанью воевать. Одно слово – Господин Великий Новгород!
Новгородцы расступились, пропуская всадников к подножию холма, на вершине которого стоял княжеский стяг и разбит был шатер. Мстислав Мстиславович в окружении бояр и воевод встречал послов владимирских, сидя в кресле. Не зря же везли его в этакую даль. Думая, что войско ведет сам Всеволод Юрьевич и не видя княжеских знамен, ни самого войска, а только часть его, Мстислав чувствовал себя неуютно, без той былой уверенности, с которой он выступил за ворота Новгородского кремля.
Кузьма Ратьшич, ступив за порог шатра, склонил голову в знак приветствия. Склонили головы и стоявшие позади него два воина. С достоинством и важностью свершаемого он произнес:
– Бьют тебе челом, князь Мстислав, князья володимирские Константин и Юрий Всеволодовичи! Великий князь прислал сыновей своих, дабы защитить вежи земли володимирской. Я же, князь, в шатре твоем, чтобы передать тебе послание великого князя Всеволода Юрьевича.
Воевода, не торопясь, развернул свиток и, прокашлявшись, начал:
– «Здрав будь, князь Мстислав! Ты мне сын, а я тебе отец! Сыну же на отца не дело обиды иметь. Посему отпусти Святослава с боярами и дружиной вольно, не чиня обид, я же вольно пущу купцов новгородских с их товарами, кои взяты были на земле володимирской…»
– Погоди, – поднял руку Мстислав. – Ежели князь Всеволод Юрьевич отец мне, то почто он дружину супротив меня выставил? Что ты на это скажешь, князь Юрий? – обратился он к одному из стоявших позади воеводы воинов.
Юрий, а это был он, вспыхнув румянцем, шагнул вперед и, усмехнувшись, задиристо ответил:
– Не лукавь, князь Мстислав. Не мы пришли на землю новгородскую, а ты привел свое войско к Волоку. Не мы подняли Володимир супротив Новугорода, а ты пришел в Новугород, дабы возвыситься над всеми, потому и Святослава пленил, и бояр в Торжке в железах держишь.
В голову Мстислава непрошено заползла подленькая мысль: «Не пленить ли князя Юрия, тогда и Всеволод посговорчивее будет?» – но он поспешно отбросил ее прочь.
Подозвав кивком одного из бояр, Мстислав что-то ему тихо сказал, и тот, выйдя из шатра, скоро вернулся с лавкой в руках.
– Садись, князь, – предложил Мстислав миролюбиво. – Прости, но столец один, а князю негоже стоять как простому воину. Хотя, не признай я тебя в этом обличии…
– Прости и ты меня, князь. Уж больно захотелось увидеть, как послание батюшки моего примешь, – смутился Юрий.
– Признаюсь, удивлен несказанно, – покачал головой Мстислав. – Не узнаю князя Всеволода Юрьевича: мира хочет.
– Дозволь, князь, – вступил в разговор воевода Ратьшич. – На словах великий князь велел передать, что крови ему новгородцев не надобно. Досыта земля кровушкой насытилась. Ворог токмо и ждет, чтобы сокрушить рубежи земли русской. В дружбе сила, в единении. Потому великий князь велел передать, что прощает тебе Торжок и смещение Святослава. Уходи в Новугород с миром!
– А что ты скажешь, князь Юрий?
– И я тож скажу: уходи с миром. Мы же дождемся брата своего Святослава и тоже уйдем.
– Хорошо.
Мстислав медленно поднялся с кресла и, обведя взглядом своих бояр и воевод, сказал:
– Решение мое ты узнаешь, князь Юрий. За брата своего не тревожься, лиха ему не будет. Я уже послал в Новгород боярина Твердослава с моим повелением: отпустить с миром и Святослава, и бояр володимирских, и дружину княжескую. С тем прощай, князь.
Возвращались молча. Лишь когда подъезжали к сторожевому полку, Юрий спросил:
– Что выберет Мстислав для своих новгородцев: хлеб или кровь?
Оглянувшись на колышущиеся ряды дружины новгородской, воевода твердо ответил:
– Мстислав знает, что в трусости его никто не обвинит, а потому выберет мир. Вот те крест истинный, – перекрестился размеренно Ратьшич.
День до вечера и всю ночь простояли владимирцы в ожидании сражения, а утром с удивлением и к несказанной радости обнаружили, что поле чисто. Новгородцы ушли. Лишь дымящиеся головешки сторожевых костров напоминали о противостоянии.
К полудню пришел Константин, ведя ростовскую дружину, а еще через несколько дней братья приняли в свои объятия Святослава. Можно было возвращаться домой.
Свадьбы
1
Воцарился мир: короткий, неустойчивый, но мир. На северо-западе Великий Новгород под тяжелой рукой Мстислава Удалого затих, выжидая и присматриваясь к новому князю; Рязань, сожженная, отстраивалась заново, обрастала народом и посадами, не помышляя о мести. Только Кир Михаил да Изяслав Владимирович, обозленные поражением, еще нет-нет да и покусывали, нападая малыми своими дружинами на порубежные городки земли владимирской. Галич и Волынь с их мятежами, кровью, изменами были далеко и, закрытые землей смоленской, не беспокоили Всеволода Юрьевича. Южная Русь, залитая кровью и своей, и половецкой, набиралась сил, не помышляя о соперничестве с Русью Белой.Воцарился мир.
Всеволод Юрьевич все чаще задумывался о женитьбе. Княжеский терем без заботливых женских рук хирел, вызывая тоску и одиночество. Острота потери Марьюшки – так он ласково называл свою почившую жену – стиралась, и его взгляд все чаще останавливался на попадавшихся на глаза женщинах и девушках.
«Почему бы и нет? – размышлял Всеволод. – Я еще не стар, и сил во мне с лихвой достанет на молодую жену».
Тянуло великого князя именно к молодым. Словно их жизненные силы, молодость могли остановить неотвратимо надвигающуюся старость.
«Но как посмотрят на женитьбу дети-сыновья? Токмо Константин в жизнь корнями врастает: удел крепкий, жена, сыновья. Остальные же, хотя и дал каждому по уделу, что листья на ветру. Переженить всех надобно. Себе выбирать невесту буду и им присмотрю», – решил Всеволод.
Весть о том, что великий князь ищет для себя невесту, быстро разнеслась по Руси. Поспешили в белокаменный Владимир посольства, князья и бояре со своими женами и дочерьми. Глаза разбегались от красоты девичьей, от богатых нарядов и выездов. Всеволод Юрьевич поначалу даже растерялся: одна другой краше, а приезжали еще и еще…
Юрий с Иваном, поглядывая за отцом, посмеивались: как девки его раззадорили – не узнать, помолодел, повеселел. Каждый день гулянья для гостей, пиры, охота.
Наконец, великий князь сделал свой выбор: подвенечный наряд надела пятнадцатилетняя дочь витебского князя Василька Брятиславича Любовь.
Девушка была невысока росточком, но несравненно хороша: не по годам крутобедра, полногруда, свежа, словно яблочко наливное. Может, и прошел бы великий князь мимо нее, если бы не глаза – большие, лучистые, цвета полевых васильков.
Любовь приняла волю отца безропотно. Понимала, что и он не волен отказать великому князю. Да и почто отказывать-то, честь оказана всему роду Брятиславичей. А все-таки боязно.
«Неужто такова воля божья и судьба мне выпала быть великой княгиней?! – терзалась мыслями Любаша. – Полюблю ли я его? Вона какой он грозный? Сдвинет брови, так мороз по коже и в ногах слабость. По годам-то внучка ему, а тут… жена!»
Всеволод Юрьевич был щедр. Подарков навезли от великого князя множество: и золотых украшений, и мехов, и тканей заморских, и чистокровных лошадей… Угодил князь всем: и князю витебскому, и княгине, и княжичам, и всей родне Брятиславичей. Любаша же проводила время до свадьбы в любовании дорогими подарками, в примерке нарядов и украшений, в играх с подружками. В городе она не показывалась, и потому народ владимирский с нетерпением ожидал дня венчания: и погулять вволю от щедрот княжеских, и невесту обсудить между делом.
И вот долгожданный день наступил. Залились малиновым перезвоном колокола церквей и соборов, зашумел многоголосо люд владимирский. Свадьба!
Поутру провезли постель на княжеский двор. Все честь по чести: в возок, груженный перинами и подушками, две сивые лошади впряжены; в окружении слуг боярских и пеших, и конных, все в золоте, в куньих шапках, при мечах; на облучке старший постельничий со святым образом в руках, а за возком – сваха в желтом летнике, платке цветастом да в бобровом оплечье. За дружку, что ехал во главе поезда постельничего, Кузьма Ратьшич – лик просветленный, радостный.
К полудню на Соборную площадь, народом заполненную, въехал свадебный поезд: в возке – невеста, верхом на аргамаке – жених. Паперть Успенского собора устлана камкой и золоченым атласом, под ноги жениха и невесты кладут ковер и пару соболей.
Дрожащая, чуть живая от страха и охватившей робости, сходит Любаша с возка. Великий князь берет ее за руку и вводит по ступеням в распахнутые ворота собора.
– Махонькая-то какая! – всплескивает руками дородная купчиха, впервые увидевшая невесту, и, обращаясь к стоявшей рядом подруге, добавляет: – Дитя еще совсем. Не сладко такой-то в замужестве.
– С нее станется, – отмахивается та. – Не на хозяйство идет, а так, князя ублажать. Заездит она мужика, не молодой, чай, Всеволод-то Юрьевич. Силы, должно, не те.
Шумит народ, галдит, рыгочет в предчувствии пира. Свадьба!
– А что, мужики, попьем ноне во здравие великого князя. Сладок, поди, медок княжеский! – заломив на затылке поярковую шапку, тряхнул кудлатой головой красномордый мужик.
– Попьем! – откликаются ему.
– Князь велел наливать вина без меры: кто сколь выпьет.
– Ото попьем, мужики! Слава великому князю!
От множества людей в храме душно. Горят свечи, священники, в золоченые ризы одетые, строги. Любовь от волнения и страха еле держится на ногах. Словно сквозь плотную завесу доносится:
– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Аминь!
Идет венчание чередом. И вот уже обводят молодых вокруг алтаря. Будто и не с ней происходит все это, словно в тумане… Но нет. Великий князь, склонившись, целует ее в губы, властно, требовательно. Она – великая княгиня. Не верится.
И опять ликующая толпа владимирцев, колокольный перезвон, свадебный поезд. Вот и двор княжеский. На пороге терема князь витебский с княгиней. Они целуют молодых, осыпают зерном, хмелем, золотыми и серебряными монетками, чтобы жилось сытно, богато, весело.
Расселись в палатах княжеских по свадебному чину, и начался пир.
Пили чаши заздравные, пили хвалебные, пили приветные… рекой лилось вино ромейское, меды сладкие, хмельные… шум, гам, ряженые, кругом голова… Свадьба!
Великий князь на высоком кресле рядом с молодой женой не ест, не пьет, зорко следит за всем. Вот и третья смена блюд. Поглядывает тысяцкий на Всеволода Юрьевича: не пора ли молодым в опочивальню? Но нет! Не подает великий князь знака. Нарушен чин свадебный. Непорядок! Хмурит брови князь витебский Василька Брятиславович, перешептываются бояре, подхихикивают, да делать нечего. Всему здесь хозяин великий князь: как захотел, так и повел свадебный чин.
Звенят чаши, ликуют гости, пирует стольный град Владимир!
– Что-то батюшка невесел, – склонившись к самому уху брата, кричит, пересиливая шум, Юрий. Ярослав, уже изрядно захмелевший, обнимает брата и, ткнувшись ему в плечо, со слезливой дрожью в голосе отвечает:
– Почто же ему быть веселым? Свадебка-то в тягость. Дед Пантелей говорил как-то Кузьме Ратьшичу, что батюшку нашего хворь одолевает, а я разговор их слышал. Никому не говорил. Тебе токмо.
– Молчи об этом, брат! Не то смуту посеешь.
Юрий с тревогой смотрит на отца: нет, еще поживет великий князь. Если бы слаб был, не затеял бы свадьбы. Он переводит взгляд на молодую княгиню: раскраснелась, глаза сияют, губы алеют лепестками. Хороша! Да Дубрава краше! Юрий отыскивает ее среди пестрой стайки подружек, их взгляды встречаются, и холодок, возникший от разговора с Ярославом, тает.
Вот и вечер подкрался незаметно. За столами уже немало хмелем сморенных. Пора! Всеволод Юрьевич подает знак, и тысяцкий, встав из-за стола, громко выкрикивает:
– А не пора ли молодым в ложницу?
– Пора! Давно пора! – кричат гости в ответ.
Дружка, Кузьма Ратьшич, выйдя на свободное от столов место, поясно кланяется князю витебскому, потом княгине.
– Великий князь Всеволод Юрьевич челом бьет, чтобы пожаловали к нему завтра пировать.
Затем приглашает он на пир князей и бояр званых, княгинь и боярынь, да всех по имени, с великим уважением и почетом. После чего с важным видом Кузьма Ратьшич подходит к столу, за которым сидят молодые, и забирает стоящее перед ними блюдо с горбушкой хлеба и сыром. Завернув все это в скатерть, передает слуге и велит узелок нести в ложницу. Между тем князь витебский Василька Брятиславович выводит дочь свою из-за стола и, передавая ее руку великому князю, говорит:
– Судьбами божьими дочь моя приняла венец с тобой, князь Всеволод Юрьевич, и тебе бы жаловать ее и любить в законном браке, как жили отцы и отцы отцов наших.
С благодарностью и уважением целует великий князь своего тестя в плечо и принимает от него руку своей молодой жены. Осыпаемые зерном и хмелем, молодые направляются в ложницу. Вместе с ними важно выступают старшая сваха, тысяцкий, постельничий да боярыни, коим надлежит раздевать молодую княгиню ко сну.
Вот и спальня. Горят свечи, мерцает лампадка под образами. Всеволод Юрьевич обводит взглядом ложницу: все ли на месте, по чину ли приготовлено свадебное ложе?
Любаше же все вновь. Постель какая-то странная: на стоящих стоймя снопах ржи, накрытых ковром, перина; поверх нее расстелены одеяла; по углам на торчащих прутьях висит по паре соболей и по калачику крупчатому; в стороне – поставец, а на нем множество кружек с различным питьем, с медом и квасом, да ковш один и чарка серебряная одна; в дальнем углу еще одно ложе, в ближнем – кумган[44] с водой, два таза, лохань, полотенца, халаты…
Молодые присели на ложе.
Далее, согласно свадебному чину, тесть должен был снять покрывало с дочери, а боярыни, уведя княгиню за занавесочку, раздеть ее, но Всеволод Юрьевич, грозно поведя бровью, приказал:
– Все выйдите за дверь! Я сам раздену, – и, остановив последним покидавшего спальню тысяцкого, распорядился: – До утра в ложницу не входить!
– А как же кормление? Вскорости вас должны прийти кормить. Обидится княгиня витебская, что лишил ты ее этой чести.
– Я же сказал: до утра в ложницу не входить, – медленно выговаривая слова, повторил князь.
Тысяцкий недоуменно пожал плечами:
– Воля твоя, великий князь. Дай Господь вам в добром здравии опочивать. – И, поклонившись поясно, вышел из спальни, тихонько прикрыв двери.
Десять дней длились свадебные торжества, и все это время Дубрава избегала встреч с Юрием. На следующий день после венчания великого князя и Любови она впервые почувствовала недомогание и тошноту. От вида яств на пиру ее мутило, обилие запахов вызывало боли в животе, от которых спасал только рассол. Угас румянец на щеках, а под глазами пролегла синева.
– Что с тобой, доченька? Уж не захворала ли? – встревожился Федор Афанасьевич. Но девушка поспешила его успокоить:
– Я здорова. Видимо, на пиру съела чего-нибудь недоброго.
Но тошнота не проходила, и Федор Афанасьевич догадался: не убереглась!
«Э-эх, доченька, доченька! Дубравушка! Чуяло мое сердце, что хождения княжича в дом добром не закончатся. Что-то теперь будет?!»
После свадебного пира собирался Федор Афанасьевич по торговым делам в Ростов, решил и Дубраву с собой взять. Вот только сказать ей об этом все никак не мог решиться. А тут случай привел. Великий князь, проводив гостей и одарив каждого подарком, решил и сыновей не обойти вниманием: Юрию он отдал Суздаль в удел, а Ярославу – Юрьев. Когда же Юрий пришел проститься, Дубрава только что оправилась от очередного приступа тошноты. Она уже знала, что ее ждет, была в растерянности и страшном замешательстве: неприкрытый венцом грех, от людей стыд-то какой! Юрий же, застав Дубраву бледной, тихой, поникшей, поначалу забеспокоился, но, не получив ответа ни на один вопрос, которыми он засыпал девушку, в раздражении воскликнул: