Страница:
– Да что с тобой? Может, порчу на тебя навели? Или на пиру кто приглянулся? Вон сколь молодцов сидело в застолье!
Девушка дрогнула губами и чуть слышно проронила:
– Никто мне не люб, кроме тебя. Ты – солнышко мое в окошке, радость моя. Не серчай на свою ладу. Занедужила я, да недуг тот скоро минет. Как я ноне слышала от дворовых, тебе в Суздаль путь. Не тревожься, поезжай.
Юрий опустился перед девушкой на колени, заглянул в ее глаза.
– Руки твои холодны, а глаза печальны. Может, кто обидел тебя?
Дубрава покачала головой.
– Не таким мне виделось прощание наше. Надеюсь, что встреча будет иной.
Юрий встал с колен, склонившись, поцеловал девушку в лоб и стремительно вышел из светелки. А Дубрава, упав на ложе, залилась слезами, завыла по-бабьи, в голос, с причитаниями.
Когда же ближе к вечеру в спаленку вошел Федор Афанасьевич, встретила она его просветленным взором, тихая, смиренная.
– Проводила княжича в путь-дороженьку? – присаживаясь рядом с девушкой, спросил Федор Афанасьевич.
Дубрава только вздохнула в ответ.
– Не сказала, поди, что дитятко под сердцем носишь?
Девушка покачала головой, а потом вдруг, опомнившись, испуганно вскрикнула:
– О Боже! Да откуда ты прознал, батюшка, про беду мою? Никому о том не говорила!
Федор Афанасьевич обнял девушку за плечи:
– Птаха ты моя милая. Певунья! Да разве можно такое сокрыть? Ты не тревожься, тайны я твоей не выдам. А что Юрию не открылась, то верно сделала. Великий князь строг и не позволит сыну своевольничать. Жену ему выберет сам. Уже похвалялся Всеволод Юрьевич на пиру, что присмотрел невест для сыновей своих: и для Юрия, и для Ярослава, и для Святослава. Так что свадьбы не за горами. А тебе нечего душу рвать да печалиться. Жизнь – она долгая, и все в ней еще будет.
После длительного молчания он продолжил:
– Я вот что, Дубравушка, надумал: поедем-ко мы тоже из Володимир-града. Зачем людей смущать домыслами да пересудами. Мне в Ростов надобно, и ты поезжай со мной. Под Ростовом есть деревенька малая – Ярцево, там у меня вдовушка знакомая, Дарья. Женщина она добрая, хозяйственная. Тебе с ней будет хорошо. А дите появится, тогда и думать будем, что делать дальше.
Дубрава благодарно припала к широкой груди Федора Афанасьевича и уже в который раз за этот день залилась слезами, а он поглаживал ладонью ее вздрагивающие плечики, успокаивал, приговаривая:
– Бог даст, все образуется. Все будет хорошо…
«Зачем он женился на мне? Разве я не хороша?» – терзалась она мыслями, и все чаще, не дождавшись «занятого делами» князя, Любаша засыпала в одиночестве.
А когда до Владимира докатилась весть, что Кир Михаил и князь Изяслав Глебовичи опять разоряют порубежные городки и деревеньки земли владимирской, Всеволод Юрьевич даже обрадовался: впереди поход, а значит, не будут его терзать глаза васильковые ожиданием, невысказанным вопросом.
Дружина собиралась споро. Сыновей великий князь в поход не звал, только младшего, двенадцатилетнего Ивана, посадил в седло. «Пусть привыкает к жизни ратной», – решил Всеволод Юрьевич.
Прощание было недолгим. Обняв молодую жену и поцеловав ее в лоб, великий князь наказал:
– Слез не лей, меня ожидаючи. Бог даст, с делами управлюсь и скоро возвернусь. Коли сильно заскучаешь, поезжай к Агафье в Ростов погостить. На внуков моих посмотришь, подарков им привезешь.
Княгиня подняла свои заплаканные глаза на Всеволода Юрьевича и чуть дрожащим голосом попросила:
– Береги себя, государь, а я Господа нашего молить буду о здравии твоем, чтобы ниспослал победу тебе и дружине твоей. О малом прошу: шли весточки мне, не то изведет тоска-кручинушка.
Всеволод Юрьевич удивленно вскинул брови, вспомнил, что и Марьюшка, век праху ее, провожая его в поход, всегда говорила те же слова. Обняв на прощание Владимира и Святослава, сердито глядящих на отца, не захотевшего их взять с собой, великий князь не спеша направился к воротам и только за ними сел в седло подведенной ему лошади.
Зима выдалась теплой, слякотной. Лед на реках то станет, то вода верхом пойдет. Ждали крещенских морозов, а они обернулись дождем с мокрым снегом.
«Надо ждать напастей всяческих: пожара либо моровой болезни», – скрипели старухи, накликая беду. Но беда минула землю владимирскую. К концу зимы великий князь наконец-то настиг войско Глебовичей, окружил его и разбил, а самих князей, Кир Михаила и Изяслава, заковав в цепи, отправил в город Петров, что близ Ярославля, где до того томились в неволе князья рязанские. Во Владимир Всеволод Юрьевич вернулся больным, уставшим и раздраженным.
Первым приехал поздравить отца с победой Юрий. Правда, его влекло в стольный град не только желание услышать рассказ о походе, но и повидать Дубраву. В сокольничем же доме свою ладу он не нашел. По словам Романа, Федор Афанасьевич увез ее в Ростов, а куда далее – ему неведомо. Огорчил Юрия и великий князь. Не радостным встретил он победителя Глебовичей, а содрогающимся от кашля, изхудавшим и очень озабоченным.
На вопрос, что тревожит великого князя, Всеволод Юрьевич, усадив сына напротив, пояснил:
– Победить врага – еще не главное. Надо суметь удержать мир. Спокойствие земли нашей не в покорности Рязани или Великого Новугорода, а в покорности Южной Руси. Даже, может, и не в покорности, а в спокойствии. Замятня среди князей. Великий стол киевский спокойно спать не дает многим. Ноне там сидит Рюрик и правит землей киевской крепко. Но черниговский князь спит и видит себя на великокняжеском престоле.
– Неужто походом пойдем в Южную Русь? – не утерпел с вопросом Юрий.
– Какой ты нетерпеливый! – улыбнулся Всеволод Юрьевич, радуясь горячности сына. – Задумал я не воевать, а помириться с Ольговичами.
– Как же так?! – удивленно воскликнул Юрий. – Они обидчики наши! Чермный изгнал из Переяславля Южного Ярослава и посадил там своего сына, а Рюрик!.. Он же объявил наши днепровские городки своими!
– Все так. И Чермный враг нам, и Рюрик, хотя и посажен на великокняжеский стол с моего слова, но и он нам не друг. А городки-то наши днепровские уже не во власти Рюрика, их Всеволод Чермный под себя подмял. Городки те нам ноне в тягость, не о них забота. Ибо прирастать земля володимирская будет не на юг, много кровавой сумятицы там, а на восток. Мордва, булгары… Чтобы пойти на них, надо крепким наше порубежье держать. Вот почему я надумал замириться с Ольговичами. И тому самое время. Лучшего же мира, чем скрепленного брачными узами, я не знаю, потому-то и поведал тебе о замыслах своих. У князя черниговского дочка на выданье. Ее-то я и выбрал тебе в жены.
– Как в жены? – вскочил, негодуя, Юрий. – Зачем? Я ее не видел, может, она мне не глянется.
– Эка невидаль – «не глянется». Не о красоте девичьей печься надо, о земле володимирской, о славе ее, – грозно сверкнул глазами князь.
– Прости, государь, – склонил голову Юрий, – что не принял воли твоей как должно. Прости, что, не спросив разрешения твоего, дал слово в жены взять девушку, что люба сердцу моему.
– Ведома мне та девица, – прервал Юрия великий князь. – Девка простого звания, сирота из Рязани. То, что тешит она тебя по ночам, в том особой беды не вижу. Ты – мой сын и волен взять любую, которая глянется. Но она тебе не ровня. Забудь о ней. Ты женишься на дочери князя черниговского! Я так решил!
Словно камень огромный лег на плечи Юрия. Воле отца он противиться не мог, но и забыть Дубраву был не в силах. В смятении и страшном отчаянии покидал он Владимир. Утешало лишь то, что князь черниговский может и не согласиться на заключение брака, и тогда свадьбе не бывать.
Поцеловав Любашу в лоб и сказав на прощание «Спи с богом», Всеволод Юрьевич вышел из опочивальни. Страдая от болезни, он проводил ночь без жены в спаленке поменьше. В той же спаленке коротал ночь и дед Пантелей, смиряя приступы кашля и жар в теле великого князя, отпаивая его настоями на лесных травах, растирая грудь и ноги медвежьим салом. Дед с каждым днем все больше мрачнел, кряхтел и поругивал князя, не слушавшего его:
– Вот неугомонный! Тебе лежать надобно, силу поберечь!.. Хворобу твою тишиной и покоем смирить можно, а ты все мечешься.
Но Всеволоду Юрьевичу лежать было в тягость. Задумал он дел множество, жаль, поделиться о делах тех было не с кем. Константин засел в Ростове и не желал наведываться во Владимир, проводя время в молитвах, за книгами да в кругу своих близких: сыновей Василька, Всеволода и жены Агафьи. Понимал Всеволод и то, что придерживают Константина ростовские бояре, стремясь оградить князя своего от влияния отца, но не ворошил этого змеиного клубка до времени. Можно было призвать в стольный град Юрия, да тот уехал в Суздаль в большой печали и обиде на великого князя.
«Норовист, что жеребец молодой. Как бы дров не наломал со своей любовью», – подумал князь о сыне, его увлечении простолюдинкой и, призвав Кузьму Ратьшича, приказал:
– Немало ты порадел для меня, воевода, сослужи еще одну службу. Только знать о том никто не должен.
Кузьма понимающе кивнул.
– Ты у купца, что в соколичем доме живет, видел девчонку-приживалку?
– Видел, государь. Чернявенькая такая.
– Она. Так вот: найдешь ту девку и отведешь в монастырь. Да не в Благовещенский, а подале. Коли воспротивится девка воле моей, то убьешь. И чтобы никто об этом не узнал. Понял ли?
– Как же не понять?! Все исполню, государь.
Помолчав, великий князь продолжил:
– Еще у меня к тебе дело: задумал я булгар воевать. Ты уже бывал в их землях, да мало прошел. Мне же нужно о народе том знать все: их города, как укреплены, сколь воинов супротив нас могут выставить, многолюдны ли их земли, чем богаты, с кем во вражде, с кем торг ведут? Для того чтобы прознать про все это, собери мужиков с полусотни: крепких, разумных, глазастых, кои уже в деле не раз бывали, с тобой на булгар ходили. Дадим мы им товару всякого вдосталь, и пусть купцами в землю булгарскую идут. А поставлю я над ними за старшого Романа.
– Не молод ли? – засомневался в выборе князя Кузьма Ратьшич.
– Молод, да разумен, смел и осторожен. Я давненько за ним приглядываю, именно он для такого дела мне нужен. Да и отец его, поди, одного сына-то в такую даль не отпустит, с ним пойдет, а мне того и нужно. Ступай, воевода. Да пусть ко мне придет епископ Иоанн.
Кузьма удивленно вскинул брови, на что Всеволод рассмеялся:
– Зови, зови. Не отпевать, рано мне еще во сыру землю.
Епископ Иоанн пришел в княжеский терем незамедлительно и пробыл в хоромах до глубокой ночи, а поутру за ворота города четверка лошадей вынесла возок епископа. Кто сидел в том возке, воротная стража не разглядела, но, судя по тому, что возок сопровождала сотня княжеских гридей, посланец был знатного рода.
Владимирцы, уже видевшие митрополита Матфея, с восторгом рассказывали о нем:
– А митрополит киевский благодатен, телом дороден, черноволос, голосом зычен, лицом добр. Простого люда не чурается и до руки допускает каждого.
Немало времени Матфей проводил в молениях и в беседах с великим князем. На роль миротворца он согласился с величайшей радостью и сделал для этого немало. Уже через неделю Матфей отбыл в Киев, а затем в Чернигов, где встретился с князем Рюриком и князем Всеволодом Чермным. От них он опять уехал во Владимир, а затем опять вернулся в Киев. Условия мира обговаривались долго. Но митрополит Матфей умело сглаживал острые углы, устранял возникающие противоречия и в конце концов добился всеобщего соглашения. Всеволод Чермный, отдав Чернигов Рюрику, сел законно и, к своему величайшему удовольствию, на киевский стол, Переяславль и пять городков днепровских он возвратил князю владимирскому, о чем были составлены грамоты. Но мир решено было закрепить не только клятвами и целованием креста, но и свадебными узами детей великих князей: Юрия и Агафьи. За невестой Всеволод Юрьевич отрядил в Киев богатое посольство во главе со своим старшим сыном Константином. Тот взял в дальнюю дорогу все свое семейство: жену и двух малолетних сыновей.
Посольство было встречено с величайшим почетом, одарено без меры и после многочисленных пиров и застолий восьмого апреля тысяча двести одиннадцатого года отбыло из Киева в обратный путь. Невесту сопровождали епископ киевский Матфей, князь Игорь Ярославич, бояр, боярынь и боярышень во множестве. В подарок жениху и великому князю владимирскому гнали табун лошадей, везли оружие, узорочье, богатую одежду. По пути завернули в Чернигов, где были обласканы и одарены князем Рюриком Ольговичем.
Юрий, лишь накануне узнавший, что мир сговорен и невеста едет во Владимир, был в отчаянии, но вида не показывал. Дубрава не объявлялась, как не появлялся и Федор Афанасьевич. Романа великий князь тоже куда-то услал. Опустел соколичий домик, обезлюдел.
В княжеском тереме было суетно, готовились к свадьбе, только жених бродил по палатам, натыкаясь на углы, будто неприкаянный.
– Чего невесел? Может, не рад свадьбе? – как-то столкнувшись в узком переходе, требовательно спросил Всеволод Юрьевич сына.
– Рад, батюшка, – отведя взор, поспешно ответил тот.
– А чего же тогда такой смурной ходишь, тоску наводишь? Чего молчишь? Ответствуй! Поди, девку свою никак забыть не можешь? Так нет ее!
– Как нет?! Неужто сгубили? – дрогнул голосом Юрий.
– Нет! Но коли нужда бы в том была, не пожалел. В монастыре она. – И, помолчав, нравоучительно добавил: – А ты, сын, запомни: не о себе – о благе земли володимирской радей, о славе ее и богатстве.
Невесту встречали всем миром. Великий князь со своими сыновьями, боярами встречал Агафью Всеволодовну в створе Золотых ворот. Из первого возка вышел митрополит Матфей. Благословив владимирцев, он подошел к Всеволоду Юрьевичу и, осенив его крестным знамением, нараспев произнес:
– Ноне возрадуемся всем миром, ибо весть благостную принес я земле володимирской: мир богу угодный, покой и согласие. Крепок тот мир клятвами и креста Господня целованием. Любя тебя как брата, князь Всеволод Чермный дочь свою за сына твоего отдает.
Митрополит Матфей обернулся и простер руку в сторону второго возка, из которого, поддерживаемая под руки князьями Игорем Ярославичем и Константином Всеволодовичем, выходила невеста. Была она невысока росточком, круглолица, пышнотела, голубые глаза под длинными пушистыми ресницами пытливо смотрели на встречавших ее владимирцев, щеки от волнения горели, носик маленький, вздернутый, ярко-алые губы полны, из-под жемчужной каптурги[45] выбиваются пряди русых волос.
Агафья поклонилась поясно великому князю.
– Что, хороша невеста? – обернулся Всеволод Юрьевич к стоявшему позади него Юрию. – Век благодарить меня будешь за такую жену. Кланяйся Агафье Всеволодовне!
Взгляды встретились.
«Простовата с виду, нос в конопушках, ямочки на щеках… Сколь таких-то в посаде!»
Юрий поклонился поясно.
«Какой он базенький, – обрадованно забилось сердечко. – Широк в плечах, пониже отца-то будет, но строен, глядит соколом, глаза ясные, светлые, волосы русы, вьются, точно шелковые нити светятся на солнце, брови хмурит, но, чует сердце, добр. Вот счастье-то привалило!»
Агафья еще больше зарделась и опустила глаза долу.
Молодые венчались на следующий день в Богородичном монастыре. Венчал епископ Владимирский Иоанн, а митрополит киевский Матфей тоже благословил молодых и пировал на свадебных торжествах. Восемь дней длился пир, слава о нем гремела по всей земле владимирской. Докатилась молва о свадьбе и до Ярцева. Дубрава только недавно разрешилась от беременности мальчиком и теперь обливалась слезами: и горькими, и счастливыми. Горькими – оттого, что не она пошла под венец с любимым, что не она делит ложе с Юрием, а счастливыми – что стала матерью, что дите желанно и что явилось оно на свет от горячей и страстной любви.
Федор Афанасьевич находился тут же, рядом. Дубраву он не утешал.
«Пускай выплачется, – размышлял он, глядя на содрогающиеся плечики молодой матери, – слезы, они что роса утренняя, омоют, облегчат страдания, очистят душу. А что Юрий женился, так то, может, и к лучшему. Ему теперь не до Дубравы будет».
Одно тревожило Федора Афанасьевича: великий князь. Чуяло сердце, что недоброе он замыслил, не зря же Дубраву и его самого разыскивает воевода княжеский Кузьма Ратьшич. Поначалу Федор Афанасьевич думал, что его ищут из-за Романа, которого куда-то отправил великий князь, но сын уехал, как потом выяснил Федор Афанасьевич через верных людей, в землю булгар, а его продолжают искать. И тогда он догадался: из-за Дубравы. Она мешала планам Всеволода Юрьевича, могла ославить ненароком Юрия перед княгиней Агафьей, дочерью Всеволода Чермного, и перед народом владимирским, чего великий князь допустить не мог. И когда перед свадьбой Кузьма Ратьшич доложил князю, что повеление его не выполнено, тот, сверкнув очами, угрожающе произнес:
– Найди ее, Кузьма! Не ешь, не пей, а отыщи девку! Найди и убей! Юрий из-за нее весь высох, глузду лишился, на невесту не смотрит. – И, чуть смягчившись, добавил: – Не иначе приворотным зельем опоила, иссох весь. Ты уж порадей, Кузьма.
Дубраву продолжали искать, но безуспешно. Увез ее Федор Афанасьевич в затерянный среди лесов волжский Городец, где воеводствовал его друг и товарищ разгульной, разудалой юности Устин Микулич.
Конец «Большого Гнезда»
Константин Всеволодович, бывший во время пожара во Владимире и приехавший тут же, как ему довели о постигшей город беде, долго горевал о потерянном: не палаты княжеские, не сгоревшее добро повергло Константина в уныние, а книги, большинство которых навечно исчезло в пламени.
Сегодня утро выдалось на редкость солнечным и теплым, весело перестукивали топоры мастеровых, возводивших напротив княжеского терема епископские палаты, гомонил народ на торгу, под самыми окнами о чем-то горячо спорили мужики. Увидев стоявшего у окна Константина, быстренько убрались от греха подальше. В воздухе висел запах гари, и только это портило радужное настроение князя.
– Не поехал бы я на свадьбу Юрия, спас бы от огня книги, – обернувшись к жене, уже в который раз вспоминал Константин о потере.
Та, тихая, ласковая, поглаживая по волосам сидящего у нее на коленях Василька, успокоила мужа:
– Да будет тебе сокрушаться, князь. На то воля Господня. Знать, так тому и быть. Прогневил народ ростовский Господа нашего, потому и наказан огнем.
– Может, и так, – согласился Константин. – А был бы Ростов, что Володимир, из камня и устоял бы. Надобно строить город каменный, чтобы от ворога и от лиха всякого защитил.
– Из камня хорошо, да долго. Вон ты церковь Успения заложил, а стены доселе не поставлены. Была бы из дерева…
– Из дерева срубленных стояло пятнадцать церквей, – перебил Константин жену, – а где они сейчас? В огне сгинули! Нет! И церкви, и детинец, и стены строить из камня надобно.
– А надо ли, князюшко? – вкрадчивым голосом спросила Агафья. – Великий князь плох. Любаша мне говорила, что скоро Господь призовет его. Тебе во Владимир ехать, на великий стол вместо отца садиться. Ростов все едино в удел кому из братьев отдашь. Пусть тот и печется о стенах его.
– Все так, – кивнул Константин, – да не совсем. Братьев у меня много, всем уделы подавай, а что сыновьям моим останется? Скоро и у братьев дети появятся, им тоже уделы в кормление нужны. Здесь надобно крепко думать: как землю володимирскую под свою руку взять, чтобы не отец, я братьям своим уделы давал, а они мне за то служили.
– Неужто супротив воли батюшки пойдешь, братьев обделишь? – воскликнула испуганно Агафья.
– Еще не решил. Думать надобно, да и великий князь еще в здравии.
Константин посмотрел в окно.
– Боярин Никита поспешает. Поди, опять уговаривать меня будет Ростов стольным городом сделать, не ехать во Владимир княжить. Я еще не великий князь, а бояре мои мешкотню завели, возвыситься хотят. И то, Ростов-то старше Володимира, да беднее. Суздаль и та под крылышком великого князя расцвела. Один Богородице-Рождественский собор чего стоит. Вот и славно бы было, ежели Василька на володимирский стол посадить, а младшенького – Всеволода – да на суздальский.
– Малы же еще, – возразила мужу Агафья.
– Так что с того! Бояре присмотрят. Ну, будет о том. Пойди, Агафьюшка, к себе в светелку, мне с Никитой поговорить надобно. Вон он уже топочет по лестнице.
Боярин Никита был дороден, грузен, волосат. Его огромная борода, перепутанная ветром, вздыбилась, отчего казался он сердитым и обиженным. Отдышавшись и смахнув пот со лба, боярин ввалился в светлицу.
– Дозволь, государь? – прогудел он. – Прости, что рано потревожил.
Никита поклонился, как мог, мешал поклону внушительных размеров живот, и, посмотрев на столец, попросил:
– Мочи нет, присесть бы.
Константин разрешающе кивнул.
– С чем пришел? Не звал я тебя ноне, – усаживаясь в стоявшее у окна кресло, спросил князь.
– С радостью, государь. С радостью, – прогудел Никита. – Ввечер посыльщик был из Киева от митрополита Матфея. Ты почивал уже, потому тревожить тебя не решились. А посыльщик тот привез тебе, государь, подарок. Зело хорош!
– И что за подарок?
– Книги.
– Книги? – встрепенулся князь. – И много? Где они?
Боярин Никита, видя, как обрадовался князь, плутовато улыбнулся и, довольный тем, что угодил Константину, пояснил:
– На твоем дворе, государь. Митрополит киевский прислал в дар целый возок, аж сорок книг!
– Знатный подарок. Не иначе, митрополит чего-то желает за свою щедрость. Так ли?
– Так, государь, – затряс бородой Никита. – Посыльщик тот молчит и письма от митрополита не привез, но я дознался: хочет митрополит своего епископа поставить вместо Иоанна Владимирского. Вот и подарки шлет, знает, чем тебя порадовать, государь.
Приятной истомой защемило сердце: «Еще не великий князь, а уже дружбы моей ищут».
– Есть еще одна новость: с посыльщиком приехал сын князя Рюрика Ингварь. Ты уж прости, государь, мы его вчера с воеводой Данилой попотчевали малость, так он сейчас отсыпается.
– А этот с чем пожаловал? – озадаченно нахмурил лоб Константин.
– То мне неведомо. Не открылся молодец. Силен оказался в питии.
– Неужто тебя, боярин Никита, перепил? – улыбнулся Константин, зная его необузданность в застолье.
– Не-е-ет, на равных пили, но силен, – покачал головой Никита.
– Отоспится – приведешь ко мне. Теперь же пойдем подарок митрополита смотреть.
Книги уже были перенесены в светелку и разложены на лавках. От увиденного богатства загорелись глаза, затряслись руки. Здесь были книги из Константинополя в богатых, отделанных золотыми бляхами, переплетах, и несколько скромнее выглядевшие книги из Киева, переписанные тамошними монахами, и книги арабские, судя по замысловатой вязи восточного письма.
– Ай да митрополит! Угодил, порадовал! То-то он на свадьбе брата Юрия выспрашивал у меня про переписчиков моих, про книги. Верно, уже тогда замыслил, а не сказался. Немедля пошлю в Киев подарков Матфею. Ты, Никита, поедешь с дарами? – обернулся Константин к пыхтевшему за спиной боярину.
– Чего не поехать! Коли нужда в том есть, я завсегда готов, – согласно закивал Никита, а как представил дорожную тряску в возке, помрачнел: – Ехать-то когда?
Но князь Константин уже ничего не слышал. Его жадный до писаного слова взгляд утонул в еще не виденной ранее книге – «Александрия».
Боярин Никита привел князя Ингваря к Константину вечером. В маленькой горенке князь был не один. На лавке в углу, застыв камнем, сидел чернец.
Девушка дрогнула губами и чуть слышно проронила:
– Никто мне не люб, кроме тебя. Ты – солнышко мое в окошке, радость моя. Не серчай на свою ладу. Занедужила я, да недуг тот скоро минет. Как я ноне слышала от дворовых, тебе в Суздаль путь. Не тревожься, поезжай.
Юрий опустился перед девушкой на колени, заглянул в ее глаза.
– Руки твои холодны, а глаза печальны. Может, кто обидел тебя?
Дубрава покачала головой.
– Не таким мне виделось прощание наше. Надеюсь, что встреча будет иной.
Юрий встал с колен, склонившись, поцеловал девушку в лоб и стремительно вышел из светелки. А Дубрава, упав на ложе, залилась слезами, завыла по-бабьи, в голос, с причитаниями.
Когда же ближе к вечеру в спаленку вошел Федор Афанасьевич, встретила она его просветленным взором, тихая, смиренная.
– Проводила княжича в путь-дороженьку? – присаживаясь рядом с девушкой, спросил Федор Афанасьевич.
Дубрава только вздохнула в ответ.
– Не сказала, поди, что дитятко под сердцем носишь?
Девушка покачала головой, а потом вдруг, опомнившись, испуганно вскрикнула:
– О Боже! Да откуда ты прознал, батюшка, про беду мою? Никому о том не говорила!
Федор Афанасьевич обнял девушку за плечи:
– Птаха ты моя милая. Певунья! Да разве можно такое сокрыть? Ты не тревожься, тайны я твоей не выдам. А что Юрию не открылась, то верно сделала. Великий князь строг и не позволит сыну своевольничать. Жену ему выберет сам. Уже похвалялся Всеволод Юрьевич на пиру, что присмотрел невест для сыновей своих: и для Юрия, и для Ярослава, и для Святослава. Так что свадьбы не за горами. А тебе нечего душу рвать да печалиться. Жизнь – она долгая, и все в ней еще будет.
После длительного молчания он продолжил:
– Я вот что, Дубравушка, надумал: поедем-ко мы тоже из Володимир-града. Зачем людей смущать домыслами да пересудами. Мне в Ростов надобно, и ты поезжай со мной. Под Ростовом есть деревенька малая – Ярцево, там у меня вдовушка знакомая, Дарья. Женщина она добрая, хозяйственная. Тебе с ней будет хорошо. А дите появится, тогда и думать будем, что делать дальше.
Дубрава благодарно припала к широкой груди Федора Афанасьевича и уже в который раз за этот день залилась слезами, а он поглаживал ладонью ее вздрагивающие плечики, успокаивал, приговаривая:
– Бог даст, все образуется. Все будет хорошо…
2
Страсть, вспыхнувшая в пятидесятишестилетнем князе к молодому здоровому телу, к наивной, неискушенной душе, быстро сожгла жизненные силы, подточенные недугом, притупила плотские желания. Всего два месяца прошло со дня свадьбы, а великий князь уже не спешит в спальню к молодой жене, ждущей его ласк и любовных утех. Понимая свою вину перед княгиней, Всеволод Юрьевич задарил ее одеждами и мехами, тканями заморскими и украшениями, но Любаше они не доставляли радости. Еще не познав в полной мере всей полноты чувств, прелести супружеской жизни, но уже решившая, что будет любить этого большого, мудрого и доброго человека, она винила себя в том, что князь избегает супружеского ложа.«Зачем он женился на мне? Разве я не хороша?» – терзалась она мыслями, и все чаще, не дождавшись «занятого делами» князя, Любаша засыпала в одиночестве.
А когда до Владимира докатилась весть, что Кир Михаил и князь Изяслав Глебовичи опять разоряют порубежные городки и деревеньки земли владимирской, Всеволод Юрьевич даже обрадовался: впереди поход, а значит, не будут его терзать глаза васильковые ожиданием, невысказанным вопросом.
Дружина собиралась споро. Сыновей великий князь в поход не звал, только младшего, двенадцатилетнего Ивана, посадил в седло. «Пусть привыкает к жизни ратной», – решил Всеволод Юрьевич.
Прощание было недолгим. Обняв молодую жену и поцеловав ее в лоб, великий князь наказал:
– Слез не лей, меня ожидаючи. Бог даст, с делами управлюсь и скоро возвернусь. Коли сильно заскучаешь, поезжай к Агафье в Ростов погостить. На внуков моих посмотришь, подарков им привезешь.
Княгиня подняла свои заплаканные глаза на Всеволода Юрьевича и чуть дрожащим голосом попросила:
– Береги себя, государь, а я Господа нашего молить буду о здравии твоем, чтобы ниспослал победу тебе и дружине твоей. О малом прошу: шли весточки мне, не то изведет тоска-кручинушка.
Всеволод Юрьевич удивленно вскинул брови, вспомнил, что и Марьюшка, век праху ее, провожая его в поход, всегда говорила те же слова. Обняв на прощание Владимира и Святослава, сердито глядящих на отца, не захотевшего их взять с собой, великий князь не спеша направился к воротам и только за ними сел в седло подведенной ему лошади.
Зима выдалась теплой, слякотной. Лед на реках то станет, то вода верхом пойдет. Ждали крещенских морозов, а они обернулись дождем с мокрым снегом.
«Надо ждать напастей всяческих: пожара либо моровой болезни», – скрипели старухи, накликая беду. Но беда минула землю владимирскую. К концу зимы великий князь наконец-то настиг войско Глебовичей, окружил его и разбил, а самих князей, Кир Михаила и Изяслава, заковав в цепи, отправил в город Петров, что близ Ярославля, где до того томились в неволе князья рязанские. Во Владимир Всеволод Юрьевич вернулся больным, уставшим и раздраженным.
Первым приехал поздравить отца с победой Юрий. Правда, его влекло в стольный град не только желание услышать рассказ о походе, но и повидать Дубраву. В сокольничем же доме свою ладу он не нашел. По словам Романа, Федор Афанасьевич увез ее в Ростов, а куда далее – ему неведомо. Огорчил Юрия и великий князь. Не радостным встретил он победителя Глебовичей, а содрогающимся от кашля, изхудавшим и очень озабоченным.
На вопрос, что тревожит великого князя, Всеволод Юрьевич, усадив сына напротив, пояснил:
– Победить врага – еще не главное. Надо суметь удержать мир. Спокойствие земли нашей не в покорности Рязани или Великого Новугорода, а в покорности Южной Руси. Даже, может, и не в покорности, а в спокойствии. Замятня среди князей. Великий стол киевский спокойно спать не дает многим. Ноне там сидит Рюрик и правит землей киевской крепко. Но черниговский князь спит и видит себя на великокняжеском престоле.
– Неужто походом пойдем в Южную Русь? – не утерпел с вопросом Юрий.
– Какой ты нетерпеливый! – улыбнулся Всеволод Юрьевич, радуясь горячности сына. – Задумал я не воевать, а помириться с Ольговичами.
– Как же так?! – удивленно воскликнул Юрий. – Они обидчики наши! Чермный изгнал из Переяславля Южного Ярослава и посадил там своего сына, а Рюрик!.. Он же объявил наши днепровские городки своими!
– Все так. И Чермный враг нам, и Рюрик, хотя и посажен на великокняжеский стол с моего слова, но и он нам не друг. А городки-то наши днепровские уже не во власти Рюрика, их Всеволод Чермный под себя подмял. Городки те нам ноне в тягость, не о них забота. Ибо прирастать земля володимирская будет не на юг, много кровавой сумятицы там, а на восток. Мордва, булгары… Чтобы пойти на них, надо крепким наше порубежье держать. Вот почему я надумал замириться с Ольговичами. И тому самое время. Лучшего же мира, чем скрепленного брачными узами, я не знаю, потому-то и поведал тебе о замыслах своих. У князя черниговского дочка на выданье. Ее-то я и выбрал тебе в жены.
– Как в жены? – вскочил, негодуя, Юрий. – Зачем? Я ее не видел, может, она мне не глянется.
– Эка невидаль – «не глянется». Не о красоте девичьей печься надо, о земле володимирской, о славе ее, – грозно сверкнул глазами князь.
– Прости, государь, – склонил голову Юрий, – что не принял воли твоей как должно. Прости, что, не спросив разрешения твоего, дал слово в жены взять девушку, что люба сердцу моему.
– Ведома мне та девица, – прервал Юрия великий князь. – Девка простого звания, сирота из Рязани. То, что тешит она тебя по ночам, в том особой беды не вижу. Ты – мой сын и волен взять любую, которая глянется. Но она тебе не ровня. Забудь о ней. Ты женишься на дочери князя черниговского! Я так решил!
Словно камень огромный лег на плечи Юрия. Воле отца он противиться не мог, но и забыть Дубраву был не в силах. В смятении и страшном отчаянии покидал он Владимир. Утешало лишь то, что князь черниговский может и не согласиться на заключение брака, и тогда свадьбе не бывать.
Поцеловав Любашу в лоб и сказав на прощание «Спи с богом», Всеволод Юрьевич вышел из опочивальни. Страдая от болезни, он проводил ночь без жены в спаленке поменьше. В той же спаленке коротал ночь и дед Пантелей, смиряя приступы кашля и жар в теле великого князя, отпаивая его настоями на лесных травах, растирая грудь и ноги медвежьим салом. Дед с каждым днем все больше мрачнел, кряхтел и поругивал князя, не слушавшего его:
– Вот неугомонный! Тебе лежать надобно, силу поберечь!.. Хворобу твою тишиной и покоем смирить можно, а ты все мечешься.
Но Всеволоду Юрьевичу лежать было в тягость. Задумал он дел множество, жаль, поделиться о делах тех было не с кем. Константин засел в Ростове и не желал наведываться во Владимир, проводя время в молитвах, за книгами да в кругу своих близких: сыновей Василька, Всеволода и жены Агафьи. Понимал Всеволод и то, что придерживают Константина ростовские бояре, стремясь оградить князя своего от влияния отца, но не ворошил этого змеиного клубка до времени. Можно было призвать в стольный град Юрия, да тот уехал в Суздаль в большой печали и обиде на великого князя.
«Норовист, что жеребец молодой. Как бы дров не наломал со своей любовью», – подумал князь о сыне, его увлечении простолюдинкой и, призвав Кузьму Ратьшича, приказал:
– Немало ты порадел для меня, воевода, сослужи еще одну службу. Только знать о том никто не должен.
Кузьма понимающе кивнул.
– Ты у купца, что в соколичем доме живет, видел девчонку-приживалку?
– Видел, государь. Чернявенькая такая.
– Она. Так вот: найдешь ту девку и отведешь в монастырь. Да не в Благовещенский, а подале. Коли воспротивится девка воле моей, то убьешь. И чтобы никто об этом не узнал. Понял ли?
– Как же не понять?! Все исполню, государь.
Помолчав, великий князь продолжил:
– Еще у меня к тебе дело: задумал я булгар воевать. Ты уже бывал в их землях, да мало прошел. Мне же нужно о народе том знать все: их города, как укреплены, сколь воинов супротив нас могут выставить, многолюдны ли их земли, чем богаты, с кем во вражде, с кем торг ведут? Для того чтобы прознать про все это, собери мужиков с полусотни: крепких, разумных, глазастых, кои уже в деле не раз бывали, с тобой на булгар ходили. Дадим мы им товару всякого вдосталь, и пусть купцами в землю булгарскую идут. А поставлю я над ними за старшого Романа.
– Не молод ли? – засомневался в выборе князя Кузьма Ратьшич.
– Молод, да разумен, смел и осторожен. Я давненько за ним приглядываю, именно он для такого дела мне нужен. Да и отец его, поди, одного сына-то в такую даль не отпустит, с ним пойдет, а мне того и нужно. Ступай, воевода. Да пусть ко мне придет епископ Иоанн.
Кузьма удивленно вскинул брови, на что Всеволод рассмеялся:
– Зови, зови. Не отпевать, рано мне еще во сыру землю.
Епископ Иоанн пришел в княжеский терем незамедлительно и пробыл в хоромах до глубокой ночи, а поутру за ворота города четверка лошадей вынесла возок епископа. Кто сидел в том возке, воротная стража не разглядела, но, судя по тому, что возок сопровождала сотня княжеских гридей, посланец был знатного рода.
3
К концу марта по приглашению великого князя во Владимир приехал митрополит Матфей. Колокольным перезвоном встречал стольный город главу русского духовенства, недавно поставленного Константинополем в Киев. Матфей, не ожидав такого приема, а встречать его вышли все владимирцы, сам великий князь приветствовал его у Золотых ворот, был растроган, светился счастьем и благодушием. Всеволод Юрьевич поселил Матфея у себя в княжеском тереме, двор которого и днем и ночью гудел от заполнившего его народа, пришедшего получить благословение митрополита. Тот выходил к народу по нескольку раз в день, осеняя склоненные головы крестным знамением.Владимирцы, уже видевшие митрополита Матфея, с восторгом рассказывали о нем:
– А митрополит киевский благодатен, телом дороден, черноволос, голосом зычен, лицом добр. Простого люда не чурается и до руки допускает каждого.
Немало времени Матфей проводил в молениях и в беседах с великим князем. На роль миротворца он согласился с величайшей радостью и сделал для этого немало. Уже через неделю Матфей отбыл в Киев, а затем в Чернигов, где встретился с князем Рюриком и князем Всеволодом Чермным. От них он опять уехал во Владимир, а затем опять вернулся в Киев. Условия мира обговаривались долго. Но митрополит Матфей умело сглаживал острые углы, устранял возникающие противоречия и в конце концов добился всеобщего соглашения. Всеволод Чермный, отдав Чернигов Рюрику, сел законно и, к своему величайшему удовольствию, на киевский стол, Переяславль и пять городков днепровских он возвратил князю владимирскому, о чем были составлены грамоты. Но мир решено было закрепить не только клятвами и целованием креста, но и свадебными узами детей великих князей: Юрия и Агафьи. За невестой Всеволод Юрьевич отрядил в Киев богатое посольство во главе со своим старшим сыном Константином. Тот взял в дальнюю дорогу все свое семейство: жену и двух малолетних сыновей.
Посольство было встречено с величайшим почетом, одарено без меры и после многочисленных пиров и застолий восьмого апреля тысяча двести одиннадцатого года отбыло из Киева в обратный путь. Невесту сопровождали епископ киевский Матфей, князь Игорь Ярославич, бояр, боярынь и боярышень во множестве. В подарок жениху и великому князю владимирскому гнали табун лошадей, везли оружие, узорочье, богатую одежду. По пути завернули в Чернигов, где были обласканы и одарены князем Рюриком Ольговичем.
Юрий, лишь накануне узнавший, что мир сговорен и невеста едет во Владимир, был в отчаянии, но вида не показывал. Дубрава не объявлялась, как не появлялся и Федор Афанасьевич. Романа великий князь тоже куда-то услал. Опустел соколичий домик, обезлюдел.
В княжеском тереме было суетно, готовились к свадьбе, только жених бродил по палатам, натыкаясь на углы, будто неприкаянный.
– Чего невесел? Может, не рад свадьбе? – как-то столкнувшись в узком переходе, требовательно спросил Всеволод Юрьевич сына.
– Рад, батюшка, – отведя взор, поспешно ответил тот.
– А чего же тогда такой смурной ходишь, тоску наводишь? Чего молчишь? Ответствуй! Поди, девку свою никак забыть не можешь? Так нет ее!
– Как нет?! Неужто сгубили? – дрогнул голосом Юрий.
– Нет! Но коли нужда бы в том была, не пожалел. В монастыре она. – И, помолчав, нравоучительно добавил: – А ты, сын, запомни: не о себе – о благе земли володимирской радей, о славе ее и богатстве.
Невесту встречали всем миром. Великий князь со своими сыновьями, боярами встречал Агафью Всеволодовну в створе Золотых ворот. Из первого возка вышел митрополит Матфей. Благословив владимирцев, он подошел к Всеволоду Юрьевичу и, осенив его крестным знамением, нараспев произнес:
– Ноне возрадуемся всем миром, ибо весть благостную принес я земле володимирской: мир богу угодный, покой и согласие. Крепок тот мир клятвами и креста Господня целованием. Любя тебя как брата, князь Всеволод Чермный дочь свою за сына твоего отдает.
Митрополит Матфей обернулся и простер руку в сторону второго возка, из которого, поддерживаемая под руки князьями Игорем Ярославичем и Константином Всеволодовичем, выходила невеста. Была она невысока росточком, круглолица, пышнотела, голубые глаза под длинными пушистыми ресницами пытливо смотрели на встречавших ее владимирцев, щеки от волнения горели, носик маленький, вздернутый, ярко-алые губы полны, из-под жемчужной каптурги[45] выбиваются пряди русых волос.
Агафья поклонилась поясно великому князю.
– Что, хороша невеста? – обернулся Всеволод Юрьевич к стоявшему позади него Юрию. – Век благодарить меня будешь за такую жену. Кланяйся Агафье Всеволодовне!
Взгляды встретились.
«Простовата с виду, нос в конопушках, ямочки на щеках… Сколь таких-то в посаде!»
Юрий поклонился поясно.
«Какой он базенький, – обрадованно забилось сердечко. – Широк в плечах, пониже отца-то будет, но строен, глядит соколом, глаза ясные, светлые, волосы русы, вьются, точно шелковые нити светятся на солнце, брови хмурит, но, чует сердце, добр. Вот счастье-то привалило!»
Агафья еще больше зарделась и опустила глаза долу.
Молодые венчались на следующий день в Богородичном монастыре. Венчал епископ Владимирский Иоанн, а митрополит киевский Матфей тоже благословил молодых и пировал на свадебных торжествах. Восемь дней длился пир, слава о нем гремела по всей земле владимирской. Докатилась молва о свадьбе и до Ярцева. Дубрава только недавно разрешилась от беременности мальчиком и теперь обливалась слезами: и горькими, и счастливыми. Горькими – оттого, что не она пошла под венец с любимым, что не она делит ложе с Юрием, а счастливыми – что стала матерью, что дите желанно и что явилось оно на свет от горячей и страстной любви.
Федор Афанасьевич находился тут же, рядом. Дубраву он не утешал.
«Пускай выплачется, – размышлял он, глядя на содрогающиеся плечики молодой матери, – слезы, они что роса утренняя, омоют, облегчат страдания, очистят душу. А что Юрий женился, так то, может, и к лучшему. Ему теперь не до Дубравы будет».
Одно тревожило Федора Афанасьевича: великий князь. Чуяло сердце, что недоброе он замыслил, не зря же Дубраву и его самого разыскивает воевода княжеский Кузьма Ратьшич. Поначалу Федор Афанасьевич думал, что его ищут из-за Романа, которого куда-то отправил великий князь, но сын уехал, как потом выяснил Федор Афанасьевич через верных людей, в землю булгар, а его продолжают искать. И тогда он догадался: из-за Дубравы. Она мешала планам Всеволода Юрьевича, могла ославить ненароком Юрия перед княгиней Агафьей, дочерью Всеволода Чермного, и перед народом владимирским, чего великий князь допустить не мог. И когда перед свадьбой Кузьма Ратьшич доложил князю, что повеление его не выполнено, тот, сверкнув очами, угрожающе произнес:
– Найди ее, Кузьма! Не ешь, не пей, а отыщи девку! Найди и убей! Юрий из-за нее весь высох, глузду лишился, на невесту не смотрит. – И, чуть смягчившись, добавил: – Не иначе приворотным зельем опоила, иссох весь. Ты уж порадей, Кузьма.
Дубраву продолжали искать, но безуспешно. Увез ее Федор Афанасьевич в затерянный среди лесов волжский Городец, где воеводствовал его друг и товарищ разгульной, разудалой юности Устин Микулич.
Конец «Большого Гнезда»
1
Ростов отстраивался. После огромного страшного пожара, поглотившего большую часть города, Ростов возрождался стремительно, заменяя черные пожарища желтобокой новизной срубов посадов, боярских и купеческих теремов. В городе все больше появлялось построек каменных: домов и церквей.Константин Всеволодович, бывший во время пожара во Владимире и приехавший тут же, как ему довели о постигшей город беде, долго горевал о потерянном: не палаты княжеские, не сгоревшее добро повергло Константина в уныние, а книги, большинство которых навечно исчезло в пламени.
Сегодня утро выдалось на редкость солнечным и теплым, весело перестукивали топоры мастеровых, возводивших напротив княжеского терема епископские палаты, гомонил народ на торгу, под самыми окнами о чем-то горячо спорили мужики. Увидев стоявшего у окна Константина, быстренько убрались от греха подальше. В воздухе висел запах гари, и только это портило радужное настроение князя.
– Не поехал бы я на свадьбу Юрия, спас бы от огня книги, – обернувшись к жене, уже в который раз вспоминал Константин о потере.
Та, тихая, ласковая, поглаживая по волосам сидящего у нее на коленях Василька, успокоила мужа:
– Да будет тебе сокрушаться, князь. На то воля Господня. Знать, так тому и быть. Прогневил народ ростовский Господа нашего, потому и наказан огнем.
– Может, и так, – согласился Константин. – А был бы Ростов, что Володимир, из камня и устоял бы. Надобно строить город каменный, чтобы от ворога и от лиха всякого защитил.
– Из камня хорошо, да долго. Вон ты церковь Успения заложил, а стены доселе не поставлены. Была бы из дерева…
– Из дерева срубленных стояло пятнадцать церквей, – перебил Константин жену, – а где они сейчас? В огне сгинули! Нет! И церкви, и детинец, и стены строить из камня надобно.
– А надо ли, князюшко? – вкрадчивым голосом спросила Агафья. – Великий князь плох. Любаша мне говорила, что скоро Господь призовет его. Тебе во Владимир ехать, на великий стол вместо отца садиться. Ростов все едино в удел кому из братьев отдашь. Пусть тот и печется о стенах его.
– Все так, – кивнул Константин, – да не совсем. Братьев у меня много, всем уделы подавай, а что сыновьям моим останется? Скоро и у братьев дети появятся, им тоже уделы в кормление нужны. Здесь надобно крепко думать: как землю володимирскую под свою руку взять, чтобы не отец, я братьям своим уделы давал, а они мне за то служили.
– Неужто супротив воли батюшки пойдешь, братьев обделишь? – воскликнула испуганно Агафья.
– Еще не решил. Думать надобно, да и великий князь еще в здравии.
Константин посмотрел в окно.
– Боярин Никита поспешает. Поди, опять уговаривать меня будет Ростов стольным городом сделать, не ехать во Владимир княжить. Я еще не великий князь, а бояре мои мешкотню завели, возвыситься хотят. И то, Ростов-то старше Володимира, да беднее. Суздаль и та под крылышком великого князя расцвела. Один Богородице-Рождественский собор чего стоит. Вот и славно бы было, ежели Василька на володимирский стол посадить, а младшенького – Всеволода – да на суздальский.
– Малы же еще, – возразила мужу Агафья.
– Так что с того! Бояре присмотрят. Ну, будет о том. Пойди, Агафьюшка, к себе в светелку, мне с Никитой поговорить надобно. Вон он уже топочет по лестнице.
Боярин Никита был дороден, грузен, волосат. Его огромная борода, перепутанная ветром, вздыбилась, отчего казался он сердитым и обиженным. Отдышавшись и смахнув пот со лба, боярин ввалился в светлицу.
– Дозволь, государь? – прогудел он. – Прости, что рано потревожил.
Никита поклонился, как мог, мешал поклону внушительных размеров живот, и, посмотрев на столец, попросил:
– Мочи нет, присесть бы.
Константин разрешающе кивнул.
– С чем пришел? Не звал я тебя ноне, – усаживаясь в стоявшее у окна кресло, спросил князь.
– С радостью, государь. С радостью, – прогудел Никита. – Ввечер посыльщик был из Киева от митрополита Матфея. Ты почивал уже, потому тревожить тебя не решились. А посыльщик тот привез тебе, государь, подарок. Зело хорош!
– И что за подарок?
– Книги.
– Книги? – встрепенулся князь. – И много? Где они?
Боярин Никита, видя, как обрадовался князь, плутовато улыбнулся и, довольный тем, что угодил Константину, пояснил:
– На твоем дворе, государь. Митрополит киевский прислал в дар целый возок, аж сорок книг!
– Знатный подарок. Не иначе, митрополит чего-то желает за свою щедрость. Так ли?
– Так, государь, – затряс бородой Никита. – Посыльщик тот молчит и письма от митрополита не привез, но я дознался: хочет митрополит своего епископа поставить вместо Иоанна Владимирского. Вот и подарки шлет, знает, чем тебя порадовать, государь.
Приятной истомой защемило сердце: «Еще не великий князь, а уже дружбы моей ищут».
– Есть еще одна новость: с посыльщиком приехал сын князя Рюрика Ингварь. Ты уж прости, государь, мы его вчера с воеводой Данилой попотчевали малость, так он сейчас отсыпается.
– А этот с чем пожаловал? – озадаченно нахмурил лоб Константин.
– То мне неведомо. Не открылся молодец. Силен оказался в питии.
– Неужто тебя, боярин Никита, перепил? – улыбнулся Константин, зная его необузданность в застолье.
– Не-е-ет, на равных пили, но силен, – покачал головой Никита.
– Отоспится – приведешь ко мне. Теперь же пойдем подарок митрополита смотреть.
Книги уже были перенесены в светелку и разложены на лавках. От увиденного богатства загорелись глаза, затряслись руки. Здесь были книги из Константинополя в богатых, отделанных золотыми бляхами, переплетах, и несколько скромнее выглядевшие книги из Киева, переписанные тамошними монахами, и книги арабские, судя по замысловатой вязи восточного письма.
– Ай да митрополит! Угодил, порадовал! То-то он на свадьбе брата Юрия выспрашивал у меня про переписчиков моих, про книги. Верно, уже тогда замыслил, а не сказался. Немедля пошлю в Киев подарков Матфею. Ты, Никита, поедешь с дарами? – обернулся Константин к пыхтевшему за спиной боярину.
– Чего не поехать! Коли нужда в том есть, я завсегда готов, – согласно закивал Никита, а как представил дорожную тряску в возке, помрачнел: – Ехать-то когда?
Но князь Константин уже ничего не слышал. Его жадный до писаного слова взгляд утонул в еще не виденной ранее книге – «Александрия».
Боярин Никита привел князя Ингваря к Константину вечером. В маленькой горенке князь был не один. На лавке в углу, застыв камнем, сидел чернец.