Страница:
* * *
В Неаполь африканский корабль завез холеру.– Сатана приносит этих путешественников! – кричал квартирный хозяин Паганини, и как ни уверял знаменитый скрипач своего хозяина, что его вовсе нельзя считать морским путешественником, – он приехал с дилижансом из Рима, – хозяин оставался неумолим.
Паганини решил быть твердым. Хозяин, старший сын хозяина, второй сын хозяина, дочь хозяина и хозяйка, вооруженные всем кухонным оружием, стояли у двери Паганини. Они вынесли на улицу его кровать, на нее положили все небольшое имущество скрипача, и поверх всего – знаменитую скрипку Гварнери. Стал накрапывать дождь. Паганини выбежал из комнаты, покрыл свое сокровище и вынужден был остаться на улице, так как командными высотами завладел противник. Дрожа от холодного, внезапно налетевшего осеннего дождя, в состоянии детской беспомощности, он стоял на улице, пока Липинский, пришедший его навестить, не перетащил его к себе на квартиру.
Паганини заболел. Во время болезни он узнал о страшных событиях, происшедших на севере. В Турине вспыхнуло восстание, подобное тому, какое было за год перед этим в Неаполе. Говорили об этом шепотом, точных сведений Паганини не получал.
Когда он приехал в Милан, расставшись со своим польским другом, он с ужасом увидел, что произошло. Неудачи карбонарских восстаний, вспыхивавших в разные сроки и без согласования действий южных и северных организаций, привели к многочисленным арестам. Арестованный карбонариями неаполитанский король, выпущенный после того, как дал клятву верности народу, теперь с помощью соединенных корпусов иностранных войск снова овладел престолом. Из-за излишней доверчивости карбонарских вождей были легко подавлены восстания в Турине и Милане.
Синьор Федериго Конфалоньери, Сильвио Пеллико, Марончелли и тысячи других были брошены в тюрьмы австрийскими властями.
На движение карбонариев римская церковь ответила изданием отрядов кальдерариев – котельщиков. Иезуитские агенты пригласили на службу римской церкви обыкновенных дорожных бандитов, мелких и крупных воров.
Получив благословение святейшего отца, отряды кальдерариев приступили к работе. Предварительная работа состояла в добывании сведений. На площадях ставились урны, в которые бросали списки. Священник тут же, около урны, давал доносчику отпущение грехов. Списки рассматривались в строжайшей тайне, потом, по прошествии более или менее короткого срока, заподозренные в причастности к карбонаризму исчезали.
Прочертив всю Италию колесами собственной кареты. которую ему в конце концов пришлось приобрести, Паганини снова остановился в Милане. Здесь Ролла передал ему дожидавшееся его письмо, и, торопясь разорвать конверт, Паганини почувствовал, как кровь ударила ему в голову.
Утром он мчался на юг и всю дорогу перечитывал строки потрясшего его письма.
«Неужели это любовь? Неужели она любит?» – с трепетом спрашивал он себя. Он уже не задавал себе вопроса, любит ли он ее.
С бьющимся сердцем подходит он к маленькому дому неподалеку от Испанской лестницы. На верхушке в лунном свете сияет церковь Тринита деи Монти, бродячий оркестр играет на волынках, девушка в белом платье и юноша в голубом сюртуке и голубой шляпе с кокардой штабного офицера крепко целуются, расставаясь на углу переулка. Паганини стучит в дверь. Стучит второй раз. Слышится недовольный шамкающий голос:
– Что надо?
Паганини спрашивает, может ли он видеть синьору Бьянки. Дверь приоткрывается.
– Синьора Бьянки уже три дня как уехала.
– Что? – переспрашивает Паганини.
Старуха захлопывает дверь перед самым его носом. Паганини опускает маленький сверток своего багажа на землю и в изнеможении садится на него, закрыв лицо руками. Скрипят ворота, старуха выходит и подносит фонарь к самому его лицу.
– Как вас зовут?
Получив ответ, она вручает Паганини надушенный розовый конверт. Паганини дает ей лиру, на лице старухи появляется что-то вроде улыбки. Паганини просит посветить и читает письмо, держа его дрожащей рукой. Синьора Бьянки назначает ему свидание в Неаполе. Короткая записка: "Жду в Неаполе. В гостинице «Солнце».
Утром снова гонка, под вечер второго дня – опять при лунном свете – он у цели. Впускают в дом, просят подождать. В гостинице не оказывается синьоры Бьянки, она – в отдельном флигеле, который занимает хозяин. Сказали, что сейчас узнают. Паганини сидит в комнате неопределенного вида и убранства. Сердце бьется, отсчитывая последние секунды разлуки, словно хочет ускорить бег времени. И вдруг в комнату впархивает девушка в белом платье, веселая и смеющаяся, продолжая напевать в такт вальса: «Паганини, Паганини, Паганини!»
– Чудак! – она повернулась перед ним еще раз и хлопнула в ладоши перед самым его носом. – Вы напрасно ждете, птичка упорхнула сегодня утром в Палермо.
...Вот поворот, огромная афиша с портретом Паганини. Надпись: «Новый Орфей, непревзойденный мастер – Maestro insuperato». «Да это прошлогодняя афиша», – думает Паганини. Но нет, это афиша концерта, который состоялся три дня тому назад.
– Что это? – Паганини хочет остановить кучера, кивает головой.
– Да, да! – кричит он. – Хорошо, что вы возвращаетесь.
Паганини переспрашивает:
– Как, значит тот ехал на север?
– Кто тот?
Беспокойство охватило Паганини. Кто-то играл под его именем. Кто это, что это за странный самозванец?
...Чем ближе к Палермо, тем жарче. Злоба ожесточает сердце, когда смена лошадей отнимает то два, то три часа и, наконец, восемнадцать часов. Вот целая ночь напрасного ожидания, и вот море. Вот юг Италии, вот агавы величиной с человеческий рост.
Пастухи в гигантских шляпах, с ружьями за спиной, объезжают стада. Мрачные бронзовые лица. Перья в волосах. Горбоносые, с орлиными глазами, легкие, стройные люди. Священники, похожие на бандитов, и бандиты, похожие на попов. Вот на козлы садится специальный провожатый с мушкетом. За этого провожатого приходится доплачивать пятнадцать лир, это принудительная охрана, «если не взять, будет хуже», – сообщил Паганини какой-то человек в гостинице. И вот, наконец, короткая переправа по морю. Полное безветрие и огромные плоские зеленые валы.
Палермо. Дальше бежать некуда, дальше – море и африканский берег. Дальше – Тунис, и Алжир, и пустынные пески. «Если она бежит от себя, – думает Паганини, – то это будет продолжаться всю жизнь. А если от меня?..»
Как острие, пронизавшее мозг, возникает мысль, вернее – воспоминание, вернее – образ. Прямоугольный камень, как надгробие, и на нем лежит в маленькой комнате Неаполитанского музея белый мраморный, вытянувшись во весь рост, гермафродит.
* * *
Сицилийцы – не горячие поклонники музыки. На концерты в палермском театре приходили главным образом моряки английского флота, австрийские офицеры и случайные путешественники. Семейство Абд ар-Рахмана, отец и четыре сына, постоянно занимало кресло первого ряда.Афиши, возвещавшие о музыкально-вокальных выступлениях Антонии Бьянки и Никколо Паганини, появлялись все реже. Синьора Антониа была ревнива к музыкальной славе. После третьего концерта начались споры. Супруга считала, что скрипач должен только аккомпанировать певице. Паганини смеялся, убеждая ее, что в их отношениях вообще не может быть аккомпанемента: оба ведут самостоятельные партии. Но потом уступал охотно.
Особый блеск глаз и новый румянец на щеках Антонии вскоре были им замечены и правильно поняты. Антониа подтвердила. В деревне около Пестума, в горах, жила ее тетка. Женщине в таком состоянии необходима женская помощь.
Старая, ворчливая, горбоносая, с лицом сивиллы, с явными признаками греческой крови в жилах, тетка Антонии подружилась с Паганини. Ей нравился человек, такой острый на язык, ей нравилось то, что он с нетерпением ждет ребенка, ей нравилось то, что он богат и независим, и она очень быстро успела поссориться с племянницей из-за своих постоянных и неумеренных похвал синьору Паганини. Единственная размолвка, по очень незначительному поводу, лишь однажды омрачила отношения ее с новым родственником. Тетка удивлялась, что синьора Антониа не капризничает: беременная женщина должна быть капризна. Паганини просил старуху не внушать Антонии этих опасных мыслей.
Однако внушение подействовало, синьора Антониа решила капризничать.
Первый спор возник в связи с известием о гибели на севере Италии многих из друзей Паганини. Ссора длилась два дня, супруги не разговаривали. Синьора Бьянки вдруг с негодованием стала осуждать сочувствие супруга повстанцам. Она твердо заявила, что «своими руками задушила бы каждого карбонария».
В Палермо синьор Паганини привязался к маленькому кругу знакомых. В группе рыбацких жилищ, неподалеку от города, он любил находить себе отдых. Там он получал, как говорил, самую великую награду за игру на скрипке, когда сотни сицилийских рыбаков съезжались и располагались полукругом в маленькой бухточке, слушая его игру. Это были концерты под открытым небом, в тихие, безветренные вечера, когда цветные паруса лодок, возвратившихся с улова, виснут, горя яркими пятнами в лучах заката.
23 июля 1825 года появился на свет Ахиллино Паганини. Из всего, что нам известно о жизни великого скрипача, только эта дата является абсолютно точной. Даже в определении даты рождения самого Никколо Паганини биографы расходятся. Панегирическое житие, написанное почитателем великого скрипача, Шоттки, собственные письма музыканта и позднейшие исследования и документы дают очень мало возможностей для установления точной хронологии трудов и дней Паганини, Но дата рождения ребенка совпадает решительно всюду; это было 23 июля 1825 года.
Глава двадцать первая
Преображенная Евридика
Появление первой улыбки у ребенка вызвало экстатическое, почти молитвенное состояние у Паганини. Казалось, весь мир отошел куда-то и вся жизнь сосредоточилась в этих голубых глазах. Ослепление Паганини были так велико, что он совершенно не замечал некоторого недовольства жены, жаловавшейся на то, что пошатнуло ее голос, не замечал ревности женщины, у которой ребенок украл внимание супруга.
Еще задолго до рождения Ахиллино синьора Антониа мечтала о путешествии на север, о концертах в Европе. А теперь ей приходилось выслушивать слова супруга в том, что ему нравится жить в Палермо, что он с детства простудился в снегах альпийских озер, в холоде Кремоны н долго не может согреться, что ему нужен зной сицилийского солнца.
Паганини наслаждался спокойствием палермской жизни. Ему казалось, что он погружается снова в тот сон, который овладел им когда-то в Лукке.
Но на месте Армиды была Евридика, постепенно преображающаяся в Медею, и это быстрое превращение заставляло Паганини замечать, как на огрубевшее от загара лицо его подруги ложатся тени зрелости и как появляются между щеками и верхней губой роковые тонкие складочки, угрожающие превратить гневную голову Медеи в голову Мегеры.
Вечерами Паганини выносил сына к морскому берегу, Дети рыбаков прибегали показывать оранжевых и ярко-зеленых рыбешек, причудливые водоросли и морские звезды. Ахиллино протягивал ручки, но стоило морскому цветку шевельнуть своими лепестками, чтобы ручки отпрядывали назад с шутливым испугом, и мальчик закатывался звонким ребяческим смехом.
Ахиллино пошел четвертый год, когда праздная жизнь начала надоедать располневшей синьоре Антонии. Она стала страдать от однообразия впечатлений. Письма, которые получал Паганини от неизвестных ей друзей с севера, приходили все реже. И все мрачнее становился Паганини, когда она поднимала разговор о поездке на север. Отношения настолько обострились к тому времени, что только страх перед разводом и боязнь лишиться ребенка заставили Паганини уступить.
Это была минута перелома. Внезапно ощутив прилив огромного творческого напряжения, Паганини в один день собрался и выехал на север, погрузив на корабль карету, лошадей, захватив тетку, няньку, теткину собачку и четырех зеленых канареек. Эти канарейки были любимыми игрушками маленького Ахиллино.
В Калабрийских горах их встретила неприятность, подстерегавшая Паганини каждый день. При прохождении крестного хода Паганини не вышел из кареты. Он не осенил себя крестным знамением, не проявил достаточной почтительности к церкви. Деревенский жандарм, по знаку священника, остановил карету. Лошади ринулись в сторону, проснулся ребенок, защебетали птицы в клетках и затявкала собачонка. Плач разбуженного ребенка вывел Паганини из себя.
– Что нужно этому попу? – спросил он громко.
Жандарм потребовал предъявления документов, записал фамилии путешествующих и в зловещем молчании вернул документы Паганини.
В Неаполь приехали вечером.
При въезде в город, на таможне, старый седоволосый доганьер удивился:
– Синьор, вы за неделю стали моложе! – Паганини посмотрел на него изумленными глазами. Доганьер, кланяясь, смущенно попятился, не решаясь повернуться к великому скрипачу спиной.
В гостинице «Солнце» на Константинопольской улице привратник, пропуская карету, воскликнул:
– Маэстро, эччеленца, до чего вы помолодели!
«Эти неаполитанцы сошли с ума», – решил Паганини.
Но вот в общей столовой висит огромная афиша, извещающая, что великий скрипач Паганини, только что приехавший из Салерно, собирается дать концерт. Паганини хватает тарелку, бросает ее на пол, срывает скатерть и кричит:
– Да что же это такое с вашим Неаполем?!
Содержатель гостиницы растерянно вбегает в столовую:
– Что угодно синьору? В чем дело, синьор?
Синьор показывает на афишу, висящую на стене.
– Да, да, – говорит хозяин с таким видом, как будто он своим сообщением чрезвычайно обрадует Паганини. – он арестован, три дня тому назад арестован. Он оказался бухгалтером из Салерно, игравшим на городских свадьбах в Амальфи, в Атрани, в Равелло.
Паганини стучит кулаком по столу.
– В Лакава, в Салерно, в Неаполе, в Песто, черт бы вас всех подрал!.. – и добавляет несколько давно забытых выражений из обихода «Убежища»...
Первый концерт принес новую неожиданность. Паганини не узнавал старых неаполитанцев, некогда таких безудержных поклонников его искусства. Часть публики аплодировала по-прежнему горячо, но Паганини заметил, что первые четыре ряда и несколько отдельных групп в зале хранили упорное и очень тяжелое молчание.
Высокий человек в черном сюртуке, с ядовитым и пронизывающим взглядом, сидел в первом ряду и все время смотрел куда-то мимо Паганини.
Сбор был полный. На утро следующего дня Паганини и Антониа отправились с визитами ко всем неаполитанским властям и музыкантам. Большинство дверей оказалось перед ними закрытыми. Мало ли какие бывают случайности! Паганини отнесся к этому спокойно. Но когда его карета в шестой раз должна была отъезжать от запертых дверей, Паганини посмотрел на Антонию и сказал, что он не хочет продолжать эти бесплодные попытки.
К обеду Антониа не вышла, у нее сидели две подруги, актрисы неаполитанского балета. Когда они ушли, Антониа сообщила, что в нравах Неаполя произошли огромные перемены и что необходимо как можно скорее уезжать из этого города. Суровые кары, предпринятые Бурбонами после возвращения из изгнания, сломили веселье этого города.
– Помните, синьор, – говорила Антониа, – это был город, где антихристово племя карбонариев свило себе гнездо. Музыканты Неаполя совершенно уверены, что ты находишься в сношениях с нечистой силой и только дьявольская помощь дала тебе твое ужасающее могущество. Кстати, синьор Паганини, скажите мне, вашей подруге жизни, откровенно: какие струны натянуты на вашей скрипке?
– О синьора! Во всяком случае эти струны звучат не так, как ваш отзвучавший голос.
Он испытывал приступ удушья. Ему, человеку твердых убеждений, в котором любовь к искусству вытеснила все остальное, эти отголоски варварского средневековья и пыток инквизиции, мелкая подлость людей и изуверство католической церкви вдруг показались чудовищной нелепостью. Бешенство бессилия перед человеческой глупостью душило его.
Мать его чудесного ребенка, его жена, смотрела на него тихими, спокойными глазами. Казалось, она поняла муку, раздвоившую его сознание и на мгновение ошеломившую его. Она кивнула ему головой, ее изумительные ресницы закрылись, брови Медеи сдвинулись, на лицо легло выражение горя и раздумья. Тихим, ясным, до дне души проникающим взглядом отвечает ему его Евридика.
– Если так будет идти дальше, – сказала она, – иссякнут наши доходы, концерты не принесут нам ни байокко...
Паганини не слушал.
Ранним утром, бросив ребенка и мужа, Антониа поспешила в почтовой карете в Рим. Всюду, где только было можно, куда пропускали ее старые артистические связи с административной и духовной знатью апостольской столицы, она подготавливала почву для приезда мужа.
Приехав в Рим, Паганини в гостинице, в комнате, отведенной для него, вдруг увидел старого друга, Россини.
Они бросились друг другу навстречу. Выпустив Паганини из объятий, Россини сказал ему, что заболел дирижер и что он, Россини, пришел просить своего друга дирижировать оркестром. Разве могут быть какие-нибудь сомнения! Конечно, Паганини согласен. Друзья садятся. В это время вбегает мальчуган и подает Россини записку.
– Бедный Белло, – говорит Россини. – Умер. Сама судьба посылает вас на его место.
– Когда репетиция? – спрашивает Паганини.
– После захода солнца, – удивленно отвечает Россини. – Да... Позвольте, какой сегодня день?
– Сегодня пятница.
Лицо Россини становится мрачным;
– Пятница? Значит, я пропускаю еще один день. Уже целая неделя пропала из-за болезни Белло. Когда же я поставлю оперу?
Звон шпор и веселые голоса на лестнице. Смеющаяся, оживленная синьора Антониа поднимается по лестнице. Усатый австрийский офицер прощается с нею на площадке. Дверь открыта, все видно. Синьора Антониа улыбается, офицер целует ей руку, потом другую, правую, левую, потом снова правую. «Когда это кончится?» – думает Паганини. Россини молчит. Синьора Антониа входит в комнату, за ней по лестнице, догоняя ее, поднимаются два священника в лиловых сутанах и в коричневые рясах, подпоясанных веревками, потом юноша в военной форме и старик в черной одежде. Все они входят в комнату Паганини вслед за синьорой, а она, подхватывая последние слова, говорит:
– Ну так что же, что пятница, синьор Россини. Репетиция вам разрешена. Не далее как сегодня утром я из Трастевере ездила к монсиньору кардиналу-полицмейстеру, и он разрешил вам репетировать по пятницам. И даже тебе, – она подошла к Паганини и взяла его за подбородок, – он разрешил давать концерты.
Три дня идут репетиции. Россини бесконечно доволен. Оркестр, вначале негодовавший на придирчивость Паганини, превратился в прирученный и покорный зверинец. Однако этот Белло... «Говорят, что особенность итальянцев – прирожденная музыкальность. Откуда же эти варварские звуки?» – спрашивает себя Паганини.
Проходит еще два дня, и он не узнает оркестра. Люди, которые каждое движение его бровей считали личным для себя оскорблением, вдруг стали с напряженным вниманием всматриваться в его лицо, для них стало наслаждением видеть, как разглаживается это лицо, на которое давно усталость наложила морщины. «Экко! – кричал Паганини. – Брависсимо!» И эти чужие друг другу люди, по случайной прихоти судьбы соединенные у дирижерского пульта скрипача, о котором ходили разные темные слухи, вдруг загорались небывалой жаждой искусства как подвига, искусства как огромного дела жизни. Повинуясь жезлу из слоновой кости в руках этого странного человека, они все чувствовали себя большими артистами, виртуозами.
Наступил день публичного исполнения оперы Россини. Автор, синьор Иоахим, как его называли австрийские офицеры, бледный сидел за кулисами в отведенной ему комнатке. На столе перед ним стоял стакан оранжада со льдом и лежала книжка в красном переплете. Паганини запаздывал.
Когда он вошел, Россини схватил его за рукав сюртука и потянул к столу. Он показал книгу, на ней была надпись: «Don de l'auteur» – «От автора». Он нарочно открыл четыреста пятьдесят первую страницу. Это была «Жизнь Россини», написанная господином Стендалем, напечатанная в Париже на улице Бутуар в 1824 году.
– Ты помнишь его? Ты видел его в Болонье, – это самый скандальный офицер шестого драгунского полка. А улица Бутуар – ты знаешь, там живет самый озорной французский поэт – Беранже, вместе с автором «Марсельезы», Руже де Лилем. Руже де Лиля разбил паралич, он очень нуждается сейчас. Я был на этой улице, я там получил эту книгу.
Паганини читал строчки, посвященные ему господином Стендалем. Он читал о том, что он – первая скрипка Италии и, быть может, величайший скрипач за все время существования человечества; но что он достиг своего изумительного таланта не путем терпеливых занятий в стенах какой-нибудь консерватории, а в силу того, что заблуждения любви, как говорят, привели его в тюрьму на многие годы.
Изолированный, покинутый людьми, в тюрьме, которая грозила ему эшафотом, он имел под рукой только одно занятие – игру на скрипке, и вот там он научился переводить язык своей души в звуки скрипки. Долгие вечера заключения обеспечили ему возможность в совершенстве изучить этот новый, нечеловеческий язык. Недостаточно слышать Паганини в концертах, где он, как Геркулес, повергает в прах состязающихся с ним скрипачей северных стран. Надо слушать его, когда он играет свои каприччио в состоянии вдохновения, достигающем силы какой-то одержимости. Характеризуя эти каприччио, автор добавлял, что по трудности они совершенно невыполнимы и все труднейшие концерты перед ними – ничто.
Паганини хотел положить книгу на стол, но она упала на пол, листы смялись, и хуже всего было то, что, натягивая белую перчатку, Паганини наступил на чистенький переплет ногой.
Молодыми и быстрыми шагами он вышел в оркестр и взбежал на ступеньки дирижерского пульта. Он был бледен. Короткий и сухой стук палочки о пюпитр, минута настороженности, и зал огласился сладчайшими из всех звуков, которые слышала дотоле Италия, – звуками новой оперы Россини.
В перерыве после первого акта маленький усатый офицер, звеня огромными, не по росту, шпорами, вошел в комнату, где Паганини сидел с автором оперы. Оба молчали, и молчание было настолько тяжелым, что этот молодой человек в военной форме остановился в дверях, не решаясь переступить порог. Первый заметил его Россини. У него появилась шаловливая мысль: «Вот сейчас откашляется и тронет правой рукой усы». И когда действительно офицер, как по внушению, проделал все это, Россини не мог удержаться от хохота. Паганини поднял голову.
– Что вам нужно? – спросил он и встал.
Офицер отдал честь. «Слава Иисусу, – подумал Паганини, – черт бы тебя подрал, значит, это еще не арест!» Огромный пакет, вынутый из кожаной сумки, был передан Паганини. Красные сургучные печати в пяти местах пятнали конверт. Шелковый шнур торчал из угла. Офицер с поклоном вручил этот пакет Паганини и, ловким жестом откинув занавеску, вышел за дверь. Паганини увидел в коридоре толпящихся людей. Машинально он дернул за шнур. Пакет раскрылся. Грамота с тиарой и скрещенными ключами гласила, что святейший отец, наместник христов, благословляет ангельское служение раба апостольской курии и верного сына вселенской церкви Никколо Паганини и делает его кавалером ордена Золотой шпоры, знаки коего при сем препровождаются. Лента и красивая ювелирная игрушка лежали на ладони у Паганини. Он, как ребенок, нашедший красивую раковину на морском берегу, смотрел и не понимал, в чем дело.
Вынесенный на руках на авансцену, с бриллиантами и золотом на раскрытой ладони, Паганини недоуменно кланялся публике. Он кланялся низко, сгорбясь в три погибели и прикладывая правую руку к сердцу в знак полного недоумения по поводу внимания римского первосвященника и в знак того, что он униженно просит римскую толпу простить ему его громадный, подавляющий ее талант. Он просил людей простить ему его гениальность, он просил у громадного театра извинить ему непревзойденную мощь его вдохновения. У подлецов и жандармов, у воров и чиновников, у парикмахеров и сводней, у римских банкиров он просил извинения за то, что он бесконечно выше их и благородней, за то, что он сжигает ежеминутно свою жизнь на огне огромного и неугасимого искусства. Он просил прощения за то, что никогда не станет ни подлецом, ни вором, ни серым чиновником из мелкой поповской канцелярии, и сидевшие в первом ряду прелаты и кардинал-губернатор благосклонно улыбались, рукоплеща пухлыми ладонями ничтожному скрипачу, обласканному его святейшеством. Они видели раболепство этого скрипача и не чувствовали, что этот не понятый и только этим преступный генийпросит прощения за свой безудержный талант, думая только о том, как спит маленький ясноглазый человек, с улыбкой премудрой, как сама природа, с мальчишескими веселыми щечками, существо, жизнь которого всецело зависит от его отца.
Но аплодисменты раздавались громче и громче. Толпа гудела и ревела. И Паганини все острее начинал ощущать свое превосходство над всеми этими людьми. Это знакомое чувство опьяняло его. Старая генуэзская кровь отважных мореплавателей гордо стучала в висках. Потом его охватила страшная жалость к огромной толпе.
Еще задолго до рождения Ахиллино синьора Антониа мечтала о путешествии на север, о концертах в Европе. А теперь ей приходилось выслушивать слова супруга в том, что ему нравится жить в Палермо, что он с детства простудился в снегах альпийских озер, в холоде Кремоны н долго не может согреться, что ему нужен зной сицилийского солнца.
Паганини наслаждался спокойствием палермской жизни. Ему казалось, что он погружается снова в тот сон, который овладел им когда-то в Лукке.
Но на месте Армиды была Евридика, постепенно преображающаяся в Медею, и это быстрое превращение заставляло Паганини замечать, как на огрубевшее от загара лицо его подруги ложатся тени зрелости и как появляются между щеками и верхней губой роковые тонкие складочки, угрожающие превратить гневную голову Медеи в голову Мегеры.
Вечерами Паганини выносил сына к морскому берегу, Дети рыбаков прибегали показывать оранжевых и ярко-зеленых рыбешек, причудливые водоросли и морские звезды. Ахиллино протягивал ручки, но стоило морскому цветку шевельнуть своими лепестками, чтобы ручки отпрядывали назад с шутливым испугом, и мальчик закатывался звонким ребяческим смехом.
Ахиллино пошел четвертый год, когда праздная жизнь начала надоедать располневшей синьоре Антонии. Она стала страдать от однообразия впечатлений. Письма, которые получал Паганини от неизвестных ей друзей с севера, приходили все реже. И все мрачнее становился Паганини, когда она поднимала разговор о поездке на север. Отношения настолько обострились к тому времени, что только страх перед разводом и боязнь лишиться ребенка заставили Паганини уступить.
Это была минута перелома. Внезапно ощутив прилив огромного творческого напряжения, Паганини в один день собрался и выехал на север, погрузив на корабль карету, лошадей, захватив тетку, няньку, теткину собачку и четырех зеленых канареек. Эти канарейки были любимыми игрушками маленького Ахиллино.
В Калабрийских горах их встретила неприятность, подстерегавшая Паганини каждый день. При прохождении крестного хода Паганини не вышел из кареты. Он не осенил себя крестным знамением, не проявил достаточной почтительности к церкви. Деревенский жандарм, по знаку священника, остановил карету. Лошади ринулись в сторону, проснулся ребенок, защебетали птицы в клетках и затявкала собачонка. Плач разбуженного ребенка вывел Паганини из себя.
– Что нужно этому попу? – спросил он громко.
Жандарм потребовал предъявления документов, записал фамилии путешествующих и в зловещем молчании вернул документы Паганини.
В Неаполь приехали вечером.
При въезде в город, на таможне, старый седоволосый доганьер удивился:
– Синьор, вы за неделю стали моложе! – Паганини посмотрел на него изумленными глазами. Доганьер, кланяясь, смущенно попятился, не решаясь повернуться к великому скрипачу спиной.
В гостинице «Солнце» на Константинопольской улице привратник, пропуская карету, воскликнул:
– Маэстро, эччеленца, до чего вы помолодели!
«Эти неаполитанцы сошли с ума», – решил Паганини.
Но вот в общей столовой висит огромная афиша, извещающая, что великий скрипач Паганини, только что приехавший из Салерно, собирается дать концерт. Паганини хватает тарелку, бросает ее на пол, срывает скатерть и кричит:
– Да что же это такое с вашим Неаполем?!
Содержатель гостиницы растерянно вбегает в столовую:
– Что угодно синьору? В чем дело, синьор?
Синьор показывает на афишу, висящую на стене.
– Да, да, – говорит хозяин с таким видом, как будто он своим сообщением чрезвычайно обрадует Паганини. – он арестован, три дня тому назад арестован. Он оказался бухгалтером из Салерно, игравшим на городских свадьбах в Амальфи, в Атрани, в Равелло.
Паганини стучит кулаком по столу.
– В Лакава, в Салерно, в Неаполе, в Песто, черт бы вас всех подрал!.. – и добавляет несколько давно забытых выражений из обихода «Убежища»...
Первый концерт принес новую неожиданность. Паганини не узнавал старых неаполитанцев, некогда таких безудержных поклонников его искусства. Часть публики аплодировала по-прежнему горячо, но Паганини заметил, что первые четыре ряда и несколько отдельных групп в зале хранили упорное и очень тяжелое молчание.
Высокий человек в черном сюртуке, с ядовитым и пронизывающим взглядом, сидел в первом ряду и все время смотрел куда-то мимо Паганини.
Сбор был полный. На утро следующего дня Паганини и Антониа отправились с визитами ко всем неаполитанским властям и музыкантам. Большинство дверей оказалось перед ними закрытыми. Мало ли какие бывают случайности! Паганини отнесся к этому спокойно. Но когда его карета в шестой раз должна была отъезжать от запертых дверей, Паганини посмотрел на Антонию и сказал, что он не хочет продолжать эти бесплодные попытки.
К обеду Антониа не вышла, у нее сидели две подруги, актрисы неаполитанского балета. Когда они ушли, Антониа сообщила, что в нравах Неаполя произошли огромные перемены и что необходимо как можно скорее уезжать из этого города. Суровые кары, предпринятые Бурбонами после возвращения из изгнания, сломили веселье этого города.
– Помните, синьор, – говорила Антониа, – это был город, где антихристово племя карбонариев свило себе гнездо. Музыканты Неаполя совершенно уверены, что ты находишься в сношениях с нечистой силой и только дьявольская помощь дала тебе твое ужасающее могущество. Кстати, синьор Паганини, скажите мне, вашей подруге жизни, откровенно: какие струны натянуты на вашей скрипке?
– О синьора! Во всяком случае эти струны звучат не так, как ваш отзвучавший голос.
Он испытывал приступ удушья. Ему, человеку твердых убеждений, в котором любовь к искусству вытеснила все остальное, эти отголоски варварского средневековья и пыток инквизиции, мелкая подлость людей и изуверство католической церкви вдруг показались чудовищной нелепостью. Бешенство бессилия перед человеческой глупостью душило его.
Мать его чудесного ребенка, его жена, смотрела на него тихими, спокойными глазами. Казалось, она поняла муку, раздвоившую его сознание и на мгновение ошеломившую его. Она кивнула ему головой, ее изумительные ресницы закрылись, брови Медеи сдвинулись, на лицо легло выражение горя и раздумья. Тихим, ясным, до дне души проникающим взглядом отвечает ему его Евридика.
– Если так будет идти дальше, – сказала она, – иссякнут наши доходы, концерты не принесут нам ни байокко...
Паганини не слушал.
Ранним утром, бросив ребенка и мужа, Антониа поспешила в почтовой карете в Рим. Всюду, где только было можно, куда пропускали ее старые артистические связи с административной и духовной знатью апостольской столицы, она подготавливала почву для приезда мужа.
Приехав в Рим, Паганини в гостинице, в комнате, отведенной для него, вдруг увидел старого друга, Россини.
Они бросились друг другу навстречу. Выпустив Паганини из объятий, Россини сказал ему, что заболел дирижер и что он, Россини, пришел просить своего друга дирижировать оркестром. Разве могут быть какие-нибудь сомнения! Конечно, Паганини согласен. Друзья садятся. В это время вбегает мальчуган и подает Россини записку.
– Бедный Белло, – говорит Россини. – Умер. Сама судьба посылает вас на его место.
– Когда репетиция? – спрашивает Паганини.
– После захода солнца, – удивленно отвечает Россини. – Да... Позвольте, какой сегодня день?
– Сегодня пятница.
Лицо Россини становится мрачным;
– Пятница? Значит, я пропускаю еще один день. Уже целая неделя пропала из-за болезни Белло. Когда же я поставлю оперу?
Звон шпор и веселые голоса на лестнице. Смеющаяся, оживленная синьора Антониа поднимается по лестнице. Усатый австрийский офицер прощается с нею на площадке. Дверь открыта, все видно. Синьора Антониа улыбается, офицер целует ей руку, потом другую, правую, левую, потом снова правую. «Когда это кончится?» – думает Паганини. Россини молчит. Синьора Антониа входит в комнату, за ней по лестнице, догоняя ее, поднимаются два священника в лиловых сутанах и в коричневые рясах, подпоясанных веревками, потом юноша в военной форме и старик в черной одежде. Все они входят в комнату Паганини вслед за синьорой, а она, подхватывая последние слова, говорит:
– Ну так что же, что пятница, синьор Россини. Репетиция вам разрешена. Не далее как сегодня утром я из Трастевере ездила к монсиньору кардиналу-полицмейстеру, и он разрешил вам репетировать по пятницам. И даже тебе, – она подошла к Паганини и взяла его за подбородок, – он разрешил давать концерты.
Три дня идут репетиции. Россини бесконечно доволен. Оркестр, вначале негодовавший на придирчивость Паганини, превратился в прирученный и покорный зверинец. Однако этот Белло... «Говорят, что особенность итальянцев – прирожденная музыкальность. Откуда же эти варварские звуки?» – спрашивает себя Паганини.
Проходит еще два дня, и он не узнает оркестра. Люди, которые каждое движение его бровей считали личным для себя оскорблением, вдруг стали с напряженным вниманием всматриваться в его лицо, для них стало наслаждением видеть, как разглаживается это лицо, на которое давно усталость наложила морщины. «Экко! – кричал Паганини. – Брависсимо!» И эти чужие друг другу люди, по случайной прихоти судьбы соединенные у дирижерского пульта скрипача, о котором ходили разные темные слухи, вдруг загорались небывалой жаждой искусства как подвига, искусства как огромного дела жизни. Повинуясь жезлу из слоновой кости в руках этого странного человека, они все чувствовали себя большими артистами, виртуозами.
Наступил день публичного исполнения оперы Россини. Автор, синьор Иоахим, как его называли австрийские офицеры, бледный сидел за кулисами в отведенной ему комнатке. На столе перед ним стоял стакан оранжада со льдом и лежала книжка в красном переплете. Паганини запаздывал.
Когда он вошел, Россини схватил его за рукав сюртука и потянул к столу. Он показал книгу, на ней была надпись: «Don de l'auteur» – «От автора». Он нарочно открыл четыреста пятьдесят первую страницу. Это была «Жизнь Россини», написанная господином Стендалем, напечатанная в Париже на улице Бутуар в 1824 году.
– Ты помнишь его? Ты видел его в Болонье, – это самый скандальный офицер шестого драгунского полка. А улица Бутуар – ты знаешь, там живет самый озорной французский поэт – Беранже, вместе с автором «Марсельезы», Руже де Лилем. Руже де Лиля разбил паралич, он очень нуждается сейчас. Я был на этой улице, я там получил эту книгу.
Паганини читал строчки, посвященные ему господином Стендалем. Он читал о том, что он – первая скрипка Италии и, быть может, величайший скрипач за все время существования человечества; но что он достиг своего изумительного таланта не путем терпеливых занятий в стенах какой-нибудь консерватории, а в силу того, что заблуждения любви, как говорят, привели его в тюрьму на многие годы.
Изолированный, покинутый людьми, в тюрьме, которая грозила ему эшафотом, он имел под рукой только одно занятие – игру на скрипке, и вот там он научился переводить язык своей души в звуки скрипки. Долгие вечера заключения обеспечили ему возможность в совершенстве изучить этот новый, нечеловеческий язык. Недостаточно слышать Паганини в концертах, где он, как Геркулес, повергает в прах состязающихся с ним скрипачей северных стран. Надо слушать его, когда он играет свои каприччио в состоянии вдохновения, достигающем силы какой-то одержимости. Характеризуя эти каприччио, автор добавлял, что по трудности они совершенно невыполнимы и все труднейшие концерты перед ними – ничто.
Паганини хотел положить книгу на стол, но она упала на пол, листы смялись, и хуже всего было то, что, натягивая белую перчатку, Паганини наступил на чистенький переплет ногой.
Молодыми и быстрыми шагами он вышел в оркестр и взбежал на ступеньки дирижерского пульта. Он был бледен. Короткий и сухой стук палочки о пюпитр, минута настороженности, и зал огласился сладчайшими из всех звуков, которые слышала дотоле Италия, – звуками новой оперы Россини.
В перерыве после первого акта маленький усатый офицер, звеня огромными, не по росту, шпорами, вошел в комнату, где Паганини сидел с автором оперы. Оба молчали, и молчание было настолько тяжелым, что этот молодой человек в военной форме остановился в дверях, не решаясь переступить порог. Первый заметил его Россини. У него появилась шаловливая мысль: «Вот сейчас откашляется и тронет правой рукой усы». И когда действительно офицер, как по внушению, проделал все это, Россини не мог удержаться от хохота. Паганини поднял голову.
– Что вам нужно? – спросил он и встал.
Офицер отдал честь. «Слава Иисусу, – подумал Паганини, – черт бы тебя подрал, значит, это еще не арест!» Огромный пакет, вынутый из кожаной сумки, был передан Паганини. Красные сургучные печати в пяти местах пятнали конверт. Шелковый шнур торчал из угла. Офицер с поклоном вручил этот пакет Паганини и, ловким жестом откинув занавеску, вышел за дверь. Паганини увидел в коридоре толпящихся людей. Машинально он дернул за шнур. Пакет раскрылся. Грамота с тиарой и скрещенными ключами гласила, что святейший отец, наместник христов, благословляет ангельское служение раба апостольской курии и верного сына вселенской церкви Никколо Паганини и делает его кавалером ордена Золотой шпоры, знаки коего при сем препровождаются. Лента и красивая ювелирная игрушка лежали на ладони у Паганини. Он, как ребенок, нашедший красивую раковину на морском берегу, смотрел и не понимал, в чем дело.
Вынесенный на руках на авансцену, с бриллиантами и золотом на раскрытой ладони, Паганини недоуменно кланялся публике. Он кланялся низко, сгорбясь в три погибели и прикладывая правую руку к сердцу в знак полного недоумения по поводу внимания римского первосвященника и в знак того, что он униженно просит римскую толпу простить ему его громадный, подавляющий ее талант. Он просил людей простить ему его гениальность, он просил у громадного театра извинить ему непревзойденную мощь его вдохновения. У подлецов и жандармов, у воров и чиновников, у парикмахеров и сводней, у римских банкиров он просил извинения за то, что он бесконечно выше их и благородней, за то, что он сжигает ежеминутно свою жизнь на огне огромного и неугасимого искусства. Он просил прощения за то, что никогда не станет ни подлецом, ни вором, ни серым чиновником из мелкой поповской канцелярии, и сидевшие в первом ряду прелаты и кардинал-губернатор благосклонно улыбались, рукоплеща пухлыми ладонями ничтожному скрипачу, обласканному его святейшеством. Они видели раболепство этого скрипача и не чувствовали, что этот не понятый и только этим преступный генийпросит прощения за свой безудержный талант, думая только о том, как спит маленький ясноглазый человек, с улыбкой премудрой, как сама природа, с мальчишескими веселыми щечками, существо, жизнь которого всецело зависит от его отца.
Но аплодисменты раздавались громче и громче. Толпа гудела и ревела. И Паганини все острее начинал ощущать свое превосходство над всеми этими людьми. Это знакомое чувство опьяняло его. Старая генуэзская кровь отважных мореплавателей гордо стучала в висках. Потом его охватила страшная жалость к огромной толпе.