- Прошу простить меня, уважаемый Матвей, - медленно сказала она с явным акцентом, - у меня маленькое несчастье. Совсем пропал звук у телевизора. Я думала, что оглохла, но потом включила радио и все хорошо услышала. Значит, пропал звук у телевизора. Вы не могли бы посмотреть этот аппарат? Может быть, еще возможно вернуть ему звук?
   - Да бога ради, разумеется, сейчас посмотрю, - охотно откликнулся Матвей.
   - Я вам чрезвычайно благодарна, - говорила старуха по пути к дому. Знаете, я еще не очень старая женщина, мне семьдесят семь лет, и я все могу сама. Я и читать могу, но у меня стали быстро уставать глаза, и я почти перестала выписывать газеты. Но я привыкла быть в курсе всех дел жизни и смотрю телевизор - от него мои глаза не устают. Но пропал звук! Прекрасное изображение, а звука совсем нет.
   - Звук, Ядвига Витольдовна, не самое страшное, авось починим.
   - Я буду так благодарна вам, уважаемый Матвей.
   Дело и вправду оказалось пустяковое - от старости телевизор совсем разболтался и требовал просто капитальной чистки. Матвей сбегал домой, натащил кучу деталей, и уже через час старуха благодарила его:
   - Вы замечательный мастер, уважаемый Матвей! Ведь не только появился прекрасный звук, но и изображение намного лучше стало! Я напою вас чаем!
   Он присел к столу и огляделся. Ядвига жила чисто и скромно: этажерка с десятком книг, старенький, но еще крепкий платяной шкаф, маленькое уютное кресло у телевизора, короткая кровать, застеленная клетчатым пледом, рядом - столик с шитьем... Матвей провел взглядом по шитью - и вокруг вернулся, пригляделся. А потом даже встал, чтобы удостовериться: да, действительно, на столике были сложены детские платьица, штанишки, рубашечки, а одна распашонка лежала раскроенная, но еще не сшитая. Матвей улыбнулся: подрабатывает старушка, что ли?
   Она как раз вошла в комнату с чайником в руках.
   - Мы будем пить чай и смотреть телевизор, уважаемый Матвей! И нам все будет слышно!
   - Ядвига Витольдовна, - сказал он, - у вас внуки есть?
   - О, нет, нет! - покачала она головой. - Я совсем одна, совсем. Виновато улыбнулась и осторожно поставила чайник на подставку.
   - А это? Хобби? - шутливо спросил Матвей, указывая на детские вещички.
   - О, это в воду, в воду, - и она опять неловко улыбнулась - то ли жалобно, то ли просительно.
   - Куда, простите? - не понял Матвей.
   - Это поплывет по реке, далеко-далеко... Садитесь, я налью вам чаю. Он свежей заварки и чудно пахнет.
   "Не дай мне бог сойти с ума", - подумал ошарашенный Матвей.
   Ядвига Витольдовна налила ему чаю, придвинула крохотную сахарницу и блюдечко.
   - Берите сахар, уважаемый Матвей, - сказала чинно и сама отхлебнула. - О, вполне удачно, вполне! А варенье у меня, конечно, свое - вишневое, крыжовенное, малиновое, смородиновое, - она указала на четыре одинаковые хрустальные вазочки с вареньем и без паузы продолжила: - Я была первой красавицей Варшавы...
   "Бедняга", - подумал Матвей.
   - Разумеется, сейчас в это трудно поверить, но это было так. В двадцать восьмом году я танцевала с Дзядеком! Ну - с Пилсудским, все его звали Дзядек, по-польски - дедушка, и, честно признаться, он был прелесть! В конце зимы на балу в Вилянуве он сам пригласил меня, и вся Варшава смотрела на нас. Он, конечно, был реакционер, но тогда я этого не понимала. Я помню ту зиму, ту весну - вокруг только и разговоров про будущие выборы в сейм, а у меня голова шла кругом от поклонников и кавалеров. Из высшего общества, разумеется... Мой отец был... Впрочем, теперь это неважно... - Она чопорно отхлебнула чай, вновь довольно покивала. - А потом я вышла замуж. Если честно признаться - не вышла, а убежала. Отец был против того, чтобы я выходила за небогатого и неродовитого студента. Да мало этого - еще и коммуниста! Скандал. Но я все-таки вышла замуж, потому что очень любила Збигнева. А потом мы оказались в Москве - Збигнев стал работать в Коминтерне. И все было чудесно. Родилась Басенька, потом - Янек. Мы жили... О, это был кусочек настоящего счастья... До мая тридцать восьмого года, до всей этой ужасной истории...
   Она помолчала. Матвей слушал настороженно.
   - Вы знаете? - вдруг строго спросила она.
   - Нет, нет, ничего не знаю, - поспешил он ответить.
   - В мае тридцать восьмого Коминтерн распустил Коммунистическую партию Польши по ложному обвинению в измене ее руководства. Это был страшный удар... Ваш Сталин нанес страшный удар польским патриотам... Впрочем, я не хочу об этом говорить, история уже осудила его. А мы со Збигневом и детьми вскоре оказались в Белоруссии. С сентября тридцать девятого он работал в западных районах... А потом началась война. Збигнев сразу ушел в войска, мы с детьми должны были эвакуироваться, но не успели. С Басенькой и Янеком я убежала в деревню, к знакомым. Пришли немцы, но мы были там свои, нас, конечно, никто не выдал. И так - до апреля сорок второго года... до второго апреля... Они согнали детей со всех окрестных сел, много-много ребят, приходили в дома и выгоняли только детей - их было несколько сотен и совсем малышей и ребят постарше. Они повели их к реке, она называется Свольно. Снег еще не сошел, и на реке был лед, тонкий, весь в полыньях. Они сталкивали их в воду, а тех, кто мог плыть, стреляли из автоматов. Многие матери бросились за детьми в воду, я бы тоже бросилась, но в толпе потеряла Басеньку и Янека, я их вначале видела, Басенька держала Янека за руку и, как большая, гладила... вот так, по голове. Ядвига Витольдовна провела рукой в полуметре от пола. Басеньке было уже шесть, а Янеку только четыре. А потом они пропали в этой толпе, я кричала, но вокруг все кричали, мы не знали, куда их ведут, мы думали, их будут угонять в Германию, а на Басеньке были тонкие осенние сапожки - я думала, ей будет холодно, - а у Янека такие маленькие валеночки... Они все утонули, уважаемый Матвей, только шапочки остались на воде и уплыли далеко-далеко... Я не знала, что в то время Збигнев был уже неживой... Потом меня угнали в Германию... Ну я не хочу говорить об этом... И после, здесь, в России... нет, не хочу... и после войны я приехала туда, к Свольно. Встретила многих своих соседок, у них тоже не было деток. И мы решили отмечать их память. К каждой годовщине мы шьем для них платьица, рубашечки и второго апреля опускаем туда, в реку... Каждый год я ездила туда, а теперь вот уже три года ездить не могу. Но я посылаю все, что шью, по почте моей дорогой соседке Люции Казимировне. У нее было трое деток Марысе было уже двенадцать - она была красивая серьезная девочка с большой косой, Витеку - восемь, и он очень мило дружил с Басенькой, мы с Люцией Казимировной даже шутили, что поженим их когда-нибудь, а Збышеку - только пять, он был ужасно смешливый, я с утра до вечера слышала его смех... Вот сейчас закончу распашонку для Янека, она простая, но теплая. А потом я придумала - по телевизору видела, как танцевали девочки из школьного ансамбля, и у них были чудесные платьица, очень нарядные - здесь оборочки, здесь маленький вырез и такие пышные рукавчики. Я все хорошо разглядела и теперь сошью такое Басеньке... Пейте чай, уважаемый Матвей, - она указала на варенье. - Пожалуйста, не обижайте меня.
   Матвей вспомнил о чае и залпом выпил свою чашку - горло пересохло.
   - Я налью еще, - улыбнулась Ядвига Витольдовна.
   Они долго сидели молча. Наконец старуха тихо сказала:
   - А теперь, уважаемый Матвей, расскажите, что случилось у вас. Я так понимаю, что эта милая девушка вас покинула? Я давно ее не вижу.
   - Да что теперь говорить, - пробормотал Матвей растерянно.
   - Надо, надо говорить. Было бы кому слушать. А я готова слушать вас долго. Я терпеливая и всему знаю цену, поверьте.
   - Я верю вам, Ядвига Витольдовна, - вдруг вырвалось у Матвея.
   И он рассказывал до темноты.
   - Да ты никак не поднялся еще? - с удивлением и укором сказал дядя Коля, когда в восемь утра заспанный Матвей под лай Карата открыл дверь.
   Дядя Коля был трезв и чист, серьезен и даже немного торжествен - так показалось Матвею, когда он пропускал его в дом. Гость по-хозяйски уселся за столом, зачем-то постучал по полу, будто пробуя его крепким сапогом.
   - Сидай, - пригласил Матвея. - И слухай, дело серьезное.
   Поскольку все действительно серьезные дела для Матвея миновали, он не торопясь ополоснул лицо из рукомойника, отпустил Карата побегать, поставил на плиту чайник и только после этого сел напротив дяди Коли. Тот ждал со значительным видом. Матвей закурил.
   - Ну, дядь Коль, давай, чего у тебя стряслось с утра пораньше?
   - Вот сам и рассуди, - начал он вдруг горячо, - место у нас глухое, народу, считай, нет почти. Зимой, конечно. Так?
   - Ну так, так, - улыбнулся Матвей.
   - Руки у тебя с головой, то есть, значит, по технической части ты соображаешь. Теперь смотри сам - обстановка напряженная, не ровен час, жахнет, и поминай, как звали.
   - Это ты о чем?
   - О положении в мире, - весомо сказал дядя Коля.
   Матвей засмеялся.
   - Ты чего, дядь Коль, предлагаешь над нашей Березовкой систему противоракетной обороны соорудить?
   - Не шуткуй, - строго оборвал его дядя Коля. - Ты вникни, а там уж посмеемся. От напряженной обстановки - общее расстройство нервов. Как говорится, ни сна, ни отдыха. Опять же - пенсия. Восемьдесят шесть рублев - не разбежишься. У тебя побольше, но тоже через край-то не переливается...
   - Мне хватает...
   - Хвата-ает! - с издевкой протянул дядя Коля. - То-то твоя молодуха сбежала! Но это я так, к слову, - осторожно поправился он. - А суть такая, что пора начинать.
   - Чего начинать? - давя смех, спросил Матвей.
   - Экий ты, парень, бестолковый! - рассердился старик. Я уж тебе все по косточкам разложил, а ты все чевокаешь!
   - Да ты говори прямо!
   - Куда прямей-то! Аппарат пора ставить - ясное ж дело! Не на продажу - этого ни-ни, я себе не враг, но для души-то - одна прямая польза. Дешевле - раз, место наше одинокое - два, успокоение нервам - три, ну и так далее. У меня чего-то не выходит, а у тебя технические руки, у тебя пойдет!
   - Самогонку, что ли, гнать? - наконец понял Матвей.
   - Для общего блага, - торжественно сказал дядя Коля.
   - Не-е, дядя Коля, ты меня в такие истории не втравляй.
   - От-т чудак-человек! Да кто ж в нашей глухомани нюхать будет! У нас участкового, когда надо, не дозовешься, а чтоб он сам прибыл - я такого за тридцать лет не помню.
   - Да зачем тебе самогон?
   - Говорю ведь - восемьдесят шесть рублев! По нынешним временам это ж не деньги, а один намек.
   - Дядь Коля, тебе восьмой десяток, пора и бросить пить-то.
   - Бро-осить? - возмутился старик. - Да с чем я останусь тогда?
   - То есть?
   - Вот тебе и то есть До моих лет доживешь - тогда поймешь. Мне жизни осталось - может, год, может, три, а макет, и до субботы не дотяну. Это ж понимать надо! Ты-то мужик молодой, тебе еще бабу подавай, а я? Мне чего ждать, каких таких радостей? А как выпью - так я сам себе хозяин. Захочу и будет мне двадцать. Думаешь, чего пою-то, чего играю ночь-заполночь? Это ж я дружков своих созываю. Иду по улице, будто в двадцать седьмом году, и жду - сейчас вот оттуда Митька Савелов выскочит, а с того проулка - Петька да Гришка Ковалевы - и уж на всю ночь гульба! У околицы уже девчата хороводятся, Сенька-гармонист с тальяночкой своей...
   Дядя Коля вдруг замолчал, и Матвей увидел, как перед счастливыми его глазами побежали, побежали живые картинки - и лица, и слова, и песни, и еще много другого, уже ставшего небылицей, пылью, уже развеянного временем и только малыми песчинками застрявшего в памяти старика. "А почему, собственно, малыми?" - спросил себя Матвей. Старик сохранил все, и нужен только легкий толчок, чтобы всплыло оно нерушимым и живым.
   А старик сгорбился, ушел в память, и вдруг Матвей увидел на его щеке медленную тягучую слезу.
   "Ну что тут сделаешь, придется с утра начинать", - вздохнул малопьющий Матвей и полез искать бутылку.
   Оба быстро опьянели. Дядя Коля обнимал Матвея, тыкаясь в бороду, а тот, фальшивя, терзал гитарные струны и печальным речитативом тянул одну из песен, услышанных от Милы:
   И в Коломенском осень...
   Подобны бесплодным колосьям
   Завитушки барокко, стремясь перейти в рококо.
   Мы на них поглядим, ни о чем объясненья не спросим.
   Экспонат невредим, уцелеть удалось им.
   Это так одиноко, и так это все далеко.
   Этих злаков не косим...
   - Нет! - кричал дядя Коля. - Это не наша песня! Она не зовет! Давай нашу:
   Мы рождены, чтоб сказку сделать пылью,
   Преодолеть пространство и простор!..
   И невольно подпевая ему, Матвей вдруг ощутил обратный ход времени и оказался не то в двадцатых, не то в тридцатых годах, и каждой клеточкой тела, каждой паутинкой души стал человеком того времени, стремящимся все выше, и выше, и выше, в счастливые сороковые, сияющие пятидесятые, и дальше, дальше - в изобильное будущее, перед которым поповский рай покажется скудным и жалким, скучным и пустым... А дядя Коля уже не плакал и не жаловался: из своих убогих восьмидесятых он вызвал счастливые двадцатые, и они пришли к нему, гремя и ликуя.
   ...Уже после полудня дядя Коля вышел от Матвея, и холодный ветер разом отрезвил его. Он нагнулся, зачерпнул ладонью снега, потер им лицо. И степенным стариковским шагом направился к дому - на соседнюю улицу. Он еще не дошел до угла, когда там внезапно появилась и затормозила черная "Волга". Из нее не спеша вышли двое мужчин. Дядя Коля замедлил шаг. "Это еще кто такие?" - спросил он себя, и неприятный холодок пробежал по его спине. Люди не понравились дяде Коле. А они огляделись и лениво направились навстречу ему. "Господи, совсем опешил старик. - Вот тебе и глухомань, вот тебе и участковый! Накаркал, дурак!" И остановился.
   - Товарищ, - крикнул ему один из мужчин, - можно вас на минуту?
   "Ой, не к добру", - подумал он и ответил угодливо:
   - На минуту - это пожалуйста. Отчего же нельзя на минуту...
   - Скажите, пожалуйста, вы не знаете, где тут живет Матвей-инвалид? спросил, приближаясь, тот, что был повыше и похудей, чернявый.
   - А чего ж не знать! - обрадовался дядя Коля. - Вона его дом, крыша зеленая.
   - А сам он где сейчас?
   - Да там и сидит... А вы, товарищи, откуда будете?
   - Мы так... по пенсионным делам, - пробормотал второй, толстый.
   - Это - да, он - инвалид, пенсию получает, - покивал дядя Коля. - Там у него собака, смотрите, - сказал в спины мужчин, уже шедших к дому Матвея.
   "Как же! - думал он, уходя побыстрей и в то же время стараясь не терять стеленности. - Ежели бы по пенсионным делам на черных "Волгах" разъезжали, у нас бы у всех пенсии были по полтыщи. Небось обэхаэс. Накрыли Мотьку на нетрудовых доходах. А и правильно, поделом - мало что военную пенсию получает, так еще на ремонте зашибает - кому телевизор, кому утюг... То-то от аппарату отказался - хватает ему, говорит! Еще бы не хватало... А теперь небось прижучат его. И правильно. Жизнь - она штука справедливая".
   А мужчины замедлили у калитки.
   - Может, не стоит сегодня, Семен? - сказал Костя.
   - А почему? - удивился тот.
   - Да как-то... не чувствую себя готовым. Очень уже быстро нашли. Надо продумать разговор, с Дедом посоветоваться...
   - А может, сразу накроем? - азартно спросил Семен.
   В доме коротко, настороженно гавкнула собака, почуяв, очевидно, чужих людей.
   - Слышишь? - сказал Костя. - Думаешь, он так тебе сразу и выложит про зеркало? Наверняка тот еще жук...
   - Это конечно, - согласился Семен. - Правильно, без Деда нельзя. Мы нашли, а уж теперь пускай сам. Поехали.
   И они быстро вернулись к машине.
   ...Ренат стал ходить по комнате - торопливо, даже суетливо: туда-сюда, туда-сюда. Он поминутно поправлял очки и сквозь них испуганно косил на Матвея. Тот смотрел на приятеля с испугом: не ждал такого. После ухода дяди Коли Матвей стал маяться, места себе не находил, от выпитого противно загудела и закружилась голова, и он по морозцу побежал к Ренату. И там, почти неожиданно для себя, рассказал ему о прошлогодних событиях. Все - как недавно Ядвиге Витольдовне. Старуха тогда замолчала так надолго, что Матвей решил, будто она ничего не поняла. Потом сказала: "Человек не может быть богом". Перекрестила по-католически и ласково проводила Матвея - мол, привыкла ложиться пораньше.
   А Ренат, выслушав, забегал, задергался - и все молчком. Вдруг как-то боком, в углу встал, забормотал:
   "Там, где жили свиристели,
   Где качались тихо ели,
   Пролетели, улетели
   Стая легких времирей..."
   Испуганно, исподлобья взглянул на Матвея и снова забормотал, как молитву, забубнил:
   "В беспорядке диком теней,
   Где, как морок старых дней,
   Закружились, зазвенели
   Стая легких времирей..."
   И тут кинулся к Матвею, с разбегу бухнулся на колени, завопил дурным голосом:
   - Ты гений, гений!
   Очки свалились-таки, он стал шарить по полу, ползал, тыкался в Матвеевы ноги и все повторял: "Гений, гений!"
   - Брось, Ренат, что за шутки? - недовольно сказал Матвей.
   - Ты гений! - заорал он опять и вскочил с колен. - Всех времен и народов!! Как же мне повезло в жизни, что я знаком с тобой!
   - Перестань, - раздраженно буркнул Матвей.
   - Ты что, не понимаешь?! - возмутился Ренат. - Ты сделал грандиозное открытие. Доказал, что будущее существует в нас всегда! Насчет прошлого и настоящего никто не сомневался, а вот будущее представлялось какой-то зыбкой неопределенностью. Твоя Машина строит образ будущего на основе энцефалограммы, кардиограммы, принимает но внимание и ритм дыхания, и биополе человека, ведь так?
   - Ну да, примерно, - согласился Матвей вяло: не о том он думал, когда рассказывал Ренату о Машине.
   - Сигналы сегодняшнего состояния человека она экстраполирует в будущее, расшифровывает, рассчитывает весь процесс их изменения на семнадцать лет! Это значит, что время заложено в нас! Я то же самое сколько лет пытаюсь доказать на материале литературы, а ты... Ты - гений! И то, что мы называем судьбой, роком - это программа! Карма - программа! "Не властны мы в самих себе". Гениально! И тогда само собой разумеется, что моя гипотеза вовсе не гипотеза - аксиома! Человек есть человек потому и постольку, поскольку в нем заложены три временные координаты!
   Ренат восторженно носился по комнате, вдруг ему стало тесно, он кулаком распахнул дверь, с конским топотом пробежал по другой комнате, по веранде.
   - Не властны мы в самих себе! - заорал он оттуда счастливо.
   - А чего радоваться? - угрюмо спросил Матвей. - Чего же хорошего, что не властны?
   Ренат вернулся в комнату, сел, немного успокоившись, напротив Матвея.
   - Как всякий гений, ты чудак, - сказал снисходительно. - И рядом с тобой должен быть человек с умом средним, но дисциплинированным. То есть я. Иначе ты сам себя не поймешь. Я не тому радуюсь, что мы в себе не властны. Если бы ты доказал, что властны, я бы точно так же был счастлив. Ученому безразличен знак открытия - плюс или минус, да или нет - ему важно знание само по себе и его значение. А значение знания, которое ты добыл, всемирно. Революционно.
   - Ну а как же Мила? - вдруг сказал Матвей, никак не разделяя радости Рената.
   - Что - Мила? - будто не понял он.
   - Ей-то как теперь жить?
   - Ну... ну, - растерялся Ренат, - это я, ей-богу, не знаю... Ну как-нибудь образуется...
   - Вот я и спрашиваю: как образуется? - гнул свое Матвей.
   - Да откуда мне знать! - крикнул Ренат раздраженно. - При чем тут она? При чем тут ты, я, дядя Коля?! Все мы в конце концов смертны! Речь о человечестве! Твое открытие меняет судьбу человечества, его взгляд на себя, ты что, не понимаешь?! Это даже смешно, это картинка, достойная пера: сидит бухой гений в ватнике и талдычит про какую-то Милу, а сам только что цивилизацию перевернул!
   Матвей пустил длинным армейским матюгом и резко пошел к двери. Ренат кинулся ему на плечи, удержал.
   - Ты псих! - кричал он радостно. - Ты классический гений-идиот! Два года назад, когда ты мне первый раз про свой план рассказал, я решил, что ты шизанулся. Каюсь - даже на книжной толкучке про тебя как анекдот рассказывал. Теперь я точно вижу - ты псих! Но и гений, вот что грандиозно!
   Ренат обнял его, тянулся поцеловать. Матвей отпихнул его, пошел прочь.
   - Проспишься, приходи! - кричал Ренат вдогонку. - Еще тяпнем, Нобелевский ты мой!
   Пошел снег - сначала неспешно, потом быстрее, быстрее и вдруг повалил густой, тяжелый... Матвей остановился и почему-то оглянулся на свои следы - их засыпало, прятало на глазах. Так он и дошел до дома, все время оборачиваясь на свои исчезающие следы.
   ...Иван-Царевич с отцовским лицом. Волк в густой мягкой шерсти, с грустными глазами. У него на загривке - застывшая золотая Белка.
   Матюша оглянулся еще раз и запомнил их на всю жизнь, но ни "до свидания", ни тем более "прощайте" сказать не сумел.
   Лето кончалось, изнутри леса проступала осень - редкими, желтеющими листьями, пожухшей травой. Бабочки исчезали, воздух становился суше и прозрачней. Тихо было в лесу, только Матюшины шаги шуршали. В эту сторону он не ходил раньше, и, когда Иван-Царевич указал ему путь, мальчик удивился как это он весь лес облазил, а там никогда не бывал...
   Он снова обернулся, но не увидел друзей - вокруг стояли темные ели. Большие - до неба и маленькие - до облаков. Облака были рваные, в дырках, их низко нес неслышный ветер, они цеплялись за елки снова рвались и улетали маленькими клочьями.
   Матюша пошел дальше, и отчего-то захотелось ему крикнуть - не позвать, а просто крикнуть погромче: "Эге-гей!" Но он не сумел: то ли голос исчез, то ли нельзя было в этом лесу кричать.
   И ничего не случилось, ничто не изменилось, но вдруг замерло Матюшино сердце, и весь он наполнился предчувствием. И сразу раздались знакомые тяжелые шаги, сразу - близкие, и послышалось натужное гулкое дыхание огромного существа. Матюша застыл, а потом побежал, сорвался с места и побежал, задевая елки, укалываясь о ник, без страха наступая на бусинки брусники, побежал навстречу шагам. И сам собой, легко вырвался крик: "Я здесь!" "Матю-юша-аа!" - услышал он дальний, замирающий голос матери, но не остановился, не обернулся на него, а бежал все быстрей, оступаясь, падая, поднимаясь, уже задыхаясь, бежал... И только одного боялся: что снова незваные хранители бросят перед ним зеркальный ручей. И лишь на миг замедлил: понял, что за этими вот густыми, переплетенными ветвями откроется сейчас поляна - и там будет Он. Матюша набрал полную грудь воздуха и обеими руками изо всех сил раздвинул, как распахнул, ветви.
   И увидел Единорога.
   Тот стоял посреди полянки, заняв ее почти целиком, - неправдоподобно огромный, закрывающий небо и свет. Налитыми кровью большими глазами он смотрел на мальчика, победно выставив могучий рог.
   Оба застыли, глядя друг на друга. Единорог медленно мигнул. И вдруг заговорил, и от его голоса задрожали деревья, трава, и как будто земля колыхнулась.
   - Зачем ты искал меня?
   - Я искал... я искал тебя, - ответил мальчик с испугом и восторгом, потому что ты - самый чудесный в нашей сказке. Ты - самый большой и сильный, и чудесный!
   - Чего ты хочешь?
   - Я... - смешался мальчик. - Я ничего не хочу. Я просто хотел тебя видеть.
   Единорог осклабился и коротко хохотнул, тряся складками шкуры.
   - А тебе сказали, что меня нельзя просто увидеть? Всех, кто видит меня, я или наказываю, или награждаю, сказали тебе?
   - Да, я знаю, - собрав всю смелость, звонко ответил Матюша.
   - И чего ты попросишь у меня?
   - Мне ничего не надо, - тихо ответил он.
   Единорог шумно вздохнул и прикрыл кровавые глаза.
   - Кто научил тебя ничего не просить?
   - Никто... Я сам.
   - Мне нравятся мальчики, которые ничего не просят, - сказал Единорог и снова открыл глаза. Уперся взглядом в Матюшу, но не было в том взгляде ни доброты, ни симпатии. - Ты хочешь всего добиться сам?
   - Я постараюсь, - робко ответил Матюша.
   - Мне нравятся мальчики, которые хотят всего добиться сами, - снова осклабился Единорог. - Иногда из них выходят сильные мужчины. Очень храбрые мужчины. Очень уверенные в себе.
   Единорог хрипло засмеялся, листва посыпалась наземь.
   - И когда они бросают вызов мне, я не отказываю, я прихожу. Ведь они такие сильные и храбрые. Мне нравится делать из них пустое место, ничто.
   Единорог наклонил голову, горой нависая над Матюшей.
   - Иди, мальчик. Добейся в жизни всего, я не стану мешать. Но знай свое место и никогда, даже в мыслях, не зови звеня. Отныне ты только человек, и не тебе бороться со мной. Иди, сказка кончилась.
   И тут перед глазами Матюши, как на экране Машины, Единорог беззвучно задрожал, черты его гигантского тела поплыли, смешались, исчезли, стало темно, в темноте замигали яркие точки, и вдруг разом все посветлело, очистилось, и уже не было ни леса, ни поляны, а на их месте возникло четко, ярко лицо сорокалетнего Матвея: поседевшая борода, запавшие черные глаза... "Мама! - жалобно закричал катюша. - Мамочка!" впервые запросил помощи, и немедленно вошла в него, заполнила слух и душу старенькая мамина колыбельная: "Баю-баюшки-баю, баю деточку мою... Баю-баю-баю-бай, поскорее засыпай..." И будто с огромной высоты стремглав упал он в мягкий ворох перин, подушек, одеял, и стало тепло, и в полусне-полуяви поплыл он по колыбельной реке, в колыбельное море, и казалось, что не было вовсе страшного Единорога, а впереди - все еще ждет, все еще манит баснословный край, исполненный сияния.
   Карат залаял в голос, ожесточенно и зло. "Кого еще черт несет?" буркнул Матвей и пошел открывать. Карат бесился в сенях, прыгал, бил передними лапами в дверь. Матвей выглянул в окно: внизу, у крыльца, стояли трое мужчин - пожилой в лисьей шубе и с ним двое лет по сорок, высокий брюнет без шапки и толстячок с круглым лицом.