- Подождите, собаку привяжу, - крикнул Матвей.
   Открыв дверь, сразу сказал:
   - Если вы насчет на зиму дачу снять, то у меня не сдается.
   - Нет, нет, мы по другому вопросу, - поспешил толстяк.
   - По какому? - подозрительно спросил Матвей, не приглашая их в дом.
   - Может быть, вы разрешите нам войти, а там и поговорим? - веско произнес старик.
   Матвей пожал плечами.
   - Заходите...
   Долго топтались, раздевались, гурьбой проходили в комнату, наконец расселись за столом. Матвей устроился на диване и закурил.
   - Прежде всего давайте знакомиться, - дружелюбно начал старик.
   - Да уж, - нелюбезно отозвался хозяин, но старик сделал вид, что не заметил этого.
   - Моя фамилия Никич, зовут Николаем Николаевичем. Я - физик, действительный член Академии наук СССР...
   - Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии, - добавил толстяк.
   - Ну уж, если все перечислять, - улыбнулся академик, - то не забудьте и две Сталинские премии... А это мои друзья, ученые, помощники - доктор наук, профессор Сорокин Константин Андреевич и доктор наук Колесов Семен Борисович.
   - А я - Басманов Матвей Иванович, майор ВВС в отставке, действительный инвалид СССР, - с мрачным сарказмом представился Матвей.
   - Ну это мы знаем, - добродушно сказал Никич, - иначе б и не беспокоили вас. Я думаю, в прятки нам играть не стоит, начну сразу с дела, откровенно. Матвей Иванович, мы наслышаны о ваших опытах и хотели бы с ними познакомиться.
   - Наслышаны? - удивился Матвей. - Я что-то не припомню, чтоб в последние сорок лет публиковал статьи или лекции читал.
   - Это верно, - с неколебимым добродушием продолжал академик. Человек вы скромности незаурядной и к славе, судя по всему, не стремитесь. Но заслуженная слава - вещь недурная, не так ли, Матвей Иванович?
   - Бюст на родине и колбасу вне очереди - кто ж откажется? - с издевкой сказал Матвей, обратившись к толстяку Колесову, и тот отвел глаза.
   - Впрочем, дело, конечно, не в славе, - ничуть не смущаясь, сказал Никич, - а в науке, в знаниях. По нашим сведениям, у вас есть кое-что полезное для науки. - И, помолчав, с укором добавил: - Для нашей науки.
   - Для вашей? - быстро спросил Матвей.
   - Для нашей, - согласился Никич. - Для нашей, советской, нашей мировой науки.
   - Ну, во-первых, - сказал Матвей наконец-то серьезно, никаких таких сведений у вас быть не может. Если уж вы предложили говорить откровенно, то не надо мне с первых слов лапшу на уши вешать, достопочтенный Николай Николаевич. А на деле вот что. Я действительно ставил некоторые опыты и в самом начале работы кое-что рассказал о них приятелю, который оказался трепачом. Кроме того, я догадываюсь, что одна... женщина могла кое-что передать своим подругам, и в виде сплетен это могло поползти дальше. Но, опять-таки, эта женщина могла говорить только о самых первых опытах, Матвей помолчал. - Об итоге работы она едва ли могла рассказать... Итог же, уважаемые физики, таков: блеф, пшик, фук с маслом. Если вы знаете суть эксперимента, то не вам объяснять, что дилетант, знающий физику только в применении к летательным аппаратам, да к тому же без основательной технической базы, не мог добиться не только успеха, но и сколько-нибудь значимых результатов. Не мог - и не добился. Вот и все. - Матвей развел руками, пожал плечами и скорчил скорбную мину. - Увы, увы! Ничем не могу быть полезен.
   - Так уж и ничем? - осторожно подал голос чернявый Сорокин.
   - Ровным счетом ничем! - с той же юродской ухмылкой ответил Матвей.
   - А эта... женщина... о которой вы помянули... это, вероятно, Людмила Алексеевна Кудрина? - глядя вбок, в стену, тихо спросил Никич.
   Ухмылка сползла с лица Матвея, он понял - речь о Миле.
   - Вы знакомы с ней?
   - Как вам сказать, - вяло ответил Никич.
   - Откровенно. Как и обещали, - зло сказал Матвей.
   - Да ведь вы-то с нами вовсе не откровенны, вот в чем беда, - с нарочитой ласковостью возразил Никич.
   - Вот что, гости дорогие, - с угрозой сказал Матвей. Пока я не получу адреса Милы, я вам не скажу ни слова. Хотите разговора - давайте адрес, а не хотите... вот бог, а вот порог.
   Никич по-старчески тяжело вздохнул.
   - Ох, Матвей Иванович, голубчик. Полно нам комедию-то ломать. Ведь уйди мы сейчас, так пороги-то вы у нас обивать будете, все принесете, что просим. Только зачем нам эта игра? Вы уж извините, мы вас не знали, опасались, конечно, что за человек? А вы человек разумный, не маньяк - это видно. Только очень недоверчивый человек, скрытный. Но мы вам не враги, а союзники. И не беспокойтесь: ни славы, ни приоритета мы у вас вас отнимем, что ваше - то ваше. Тут я вам слово даю, а я давно уже не вру, с пятьдесят четвертого года греха на душу не брал. Ну а Людмила Алексеевна ваша в четвертой психиатрической больнице...
   - Что с ней?
   - Утешить не могу, голубчик. Очень она плоха. Душевное расстройство, - мягко сказал старик. - Очень сильное. Так что не такой уж пшик ваши опыты, верно? Или они ни при чем?
   Матвей молчал долго. Закурил еще. Гости не торопили.
   - Это случилось с Милой, - сказал он наконец, - после того, как она увидела себя через семнадцать с половиной лет. Это было страшно уродливое, безумное лицо... Я бы никогда не позволил ей подойти к Машине, но вышло так, что я сначала попробовал на себе - и ни черта не вышло. Я думал, что опыт мой не удался, что не сработала Машина, и тогда позволил Миле... ну, побаловаться, что ли...
   - Разрешите посмотреть Машину? - осторожно спросил Сорокин.
   - Я уничтожил ее, разбил! - крикнул Матвей и в этот миг поверил себе.
   - Ах ты, черт! - не удержался Колесов.
   - Это не беда, - мягко сказал Никич. - Ведь главное - принцип, схема. Уж если вы в таких условиях смогли ее сделать, то в наших мы за неделю десяток Машин соберем.
   - Нет, - сказал Матвей четко.
   - Почему? - удивился Никич.
   - Нельзя.
   - Да почему же?
   - Помните, в "Борисе Годунове": "Нельзя молиться за царя-Ирода, Богородица не велит". Вот и здесь - Богородица не велит.
   Костя с Семеном испуганно переглянулись.
   - Странный аргумент для выдающегося ученого. А вы бесспорно выдающийся, великий ученый, - ласково сказал академик. - Так почему же все-таки нельзя?
   - Я же вам сказал, - закричал Матвей, - нельзя молиться за царя-Ирода! Эта Машина только горе людям принесет! Это страшная Машина! Машина белы, слез, смерти, безумия! Нельзя!
   - Успокойтесь, Матвей Иванович, голубчик, - протянул к нему дрожащие руки старик, - что вы так-то, не надо...
   - Я ничего не скажу, - упрямо сказал Матвей. - Этой Машины не должно быть. И запомните: если будете наседать на меня, я лучше помру, чтоб никто не узнал...
   - Вы наивный человек, Матвей Иванович! - воскликнул Никич. - Да ведь если мы знаем, что такая Машина возможна, то уж поверьте - мы все силы бросим и откроем ее заново. А силы у нас немалые...
   Матвей глядел затравленно, втянув голову в плечи.
   - Более того, - продолжал Никич. - Даже если, допустим, мы сейчас по пути в город погибнем в автокатастрофе, все равно Машина будет существовать! Через десять лет, через двадцать, через пятьдесят, у нас или в США, или на каком-нибудь Таити - она все равно возникнет! Прогресс человечества нельзя остановить, а можно только притормозить. И если вы доказали, что Машина возможна, то зачем же тормозить прогресс?
   - Это ужасно, ужасно, - поморщился Матвей. - Пусть будет, что будет, но я эту тварь в мир не выпущу. Лучше умру.
   - Зачем же умирать, Матвей Иванович, - мягко сказал Никич. - Вы действительно выдающийся ученый, такими раз в сто лет рождаются. Вы нужны науке.
   - Если блеск тысячи солнц разом вспыхнет на небе, человек станет Смертью, угрозой Земле, - процитировал Матвей, угрюмо глядя в глаза академику.
   - Не надо исторических аналогий, они хромают. И Хиросима, и Чернобыль - вина людей, а не природы, не прогресса, не науки. А вы свое открытие отдаете в надежные руки. Я не о нас говорю, хотя и мы не безумцы. Я о нашем народе говорю.
   - Нет, - твердо ответил Матвей.
   - ...Он придет к нам, - сказал Никич, захлопнув дверцу автомобиля. Я уверен, он одумается и придет. Не сможет не прийти. Он сейчас не в себе из-за этой женщины, а потом успокоится, и ему понадобится дело. Он же молодой еще. И придет к нам.
   - Неужели ждать? - спросил Костя.
   - Еще чего! Шума подымать не будем, я оформлю закрытую тему, под нее создадим спецлабораторию - и за дело. Подбирайте, братцы, людей. Лучших. Со всего Союза. Немедленно.
   - А может, все-таки блеф? - спросил Семен.
   - Не исключено, - согласился академик. - Но я этому мужику поверил...
   - Уж очень он странный, прямо шизоид... Глаза ненормальные...
   - А ты что хочешь! - возмутился академик. - Запомни этот день, Семен. Очень может статься, что ты первый раз в жизни говорил с гением. Через триста лет его именем, может быть, города называть будут, а ты хочешь, чтоб он был как все... Дудки, так не бывает!
   Ночь - его время, и он вышел из дома, встал на дорожке, запрокинул голову и долго смотрел на ясное звездное небо. Вдыхал его, вбирал в себя. Силился найти тайные знаки, знамения, но не различал их. Он вдруг подумал, что это не настоящее небо, а только черный покров между ним и людьми. Но покров старый, в дырах, и сквозь них просвечивает настоящее небо, а люди называют эти дыры звездами.
   И вновь, как когда-то, ощутил он приближение угрозы. Там, на западе, скопилась неясная вязкая масса - чернее ночи - и стремительно накатывала на него. Матвею захотелось сбежать, укрыться за двумя, тремя дверями, за надежными стенами дома... Спрятаться под одеяло - в детстве там не пугали никакие страхи, там была зона абсолютной безопасности. Но он остался и скоро ощутил, как незримо окружила его вязкая масса.
   И дрогнула земля, и пронесся ветер, и на миг погасли звезды, и завыла собака, и властный, неумолимый голос спросил:
   - Матвей Иванов Басманов?
   - Да, - ответил Матвей на это ветхозаветное обращение, и страх отпустил его.
   - По своей воле будешь мне отвечать?
   - По своей воле, - твердо сказал Матвей.
   - Как ты осмелился пойти против меня?
   - Людей жалко стало.
   - Виновен! - грозно сказал Голос, и пронеслось вокруг, дробясь и рассыпаясь, как эхо: "Виновен! Виновен!"
   - Куды ж виновен-то? - неожиданно раздался шамкающий старушечий голосок. - Нешто он кого обидел? Я вон помирала, так Матвей холил меня, как не всякий родной станет...
   Матвей узнал этот голос: покойница тетя Груня заступалась за него...
   - Он мне, убогой, за сына был, а кто я ему - никто, считай. Он сам пострадавший, вот и к людям сочувствие имеет... Нету его вины!
   - Знаешь ли ты, - продолжал неумолимый Голос, - что в этом мире положен предел человеку?
   - Я в это не верил.
   - И ты хотел переступить предел?
   - Хотел.
   - Виновен! - прогремел Голос, и снова подхватило стоустое эхо: "Виновен! Виновен!"
   Но сразу два знакомых голоса смешались в один:
   - Он гений! - кричал Ренат.
   - Он гений! - кричал Никич.
   - Он выше других людей, он неподсуден! - кричал Ренат.
   - Для гения нет предела и нет вины! - вторил ему Никич.
   - Знаешь ли ты, - сказал Голос, - что в мире людям даны законы?
   - Они мне не нравятся.
   - Знаешь ли ты, что человек не может знать будущего?
   - Твой мир несправедлив! Он страшен! - закричал Матвей.
   - Мой мир неизменен, - ответил Голос, и Матвею почудилась в нем усмешка.
   - Нет! - опять закричал он. - Мы изменим его! Он будет, будет справедливым!
   - Кто это "мы"? - с презрением спросил Голос.
   - Люди! - Матвей охрип от крика.
   - Люди? Ты пробовал изменить Закон, и что из этого вышло?
   Матвей поник.
   - Молчишь?
   Он не смог ответить.
   - Виновен! Виновен! Виновен! - с нарастающей силой говорил Голос, и эхо вокруг зашумело, как буря. И вдруг сквозь гром и гул чисто пробился тоненький голос, и Матвей сжался.
   - Не верь, мой дорогой, мой бирюк, не верь им. Я ни в чем не виню тебя, а значит, ты прав и ничего не бойся. Я всегда с тобой и люблю тебя...
   В наступившей тишине он услышал еще один голос - дальний, улетающий.
   - Не верь им, сынок, ты ни в чем не виновен...
   Матвей ощутил, что вязкая темная масса исчезла, он стоял один под черным звездным небом. Ни звука, ни ветерка не было в зимнем этом мире...
   И внезапно, словно властная рука сдернула черный ветхий покров, я за ним, над всей землей открылось настоящее небо, нестерпимо блистающее небо из одних звезд.
   ...И тогда он вскочил с топчана, будто его толкнули, и долго сидел, мотая гривастой головой, тер лицо руками. Он понял этот сон, легко раскодировал его: оправдания душа ищет, вины своей не приемлет. Ах, как не хочется быть виноватым, ах, как хочется быть чистым и святым, хочется оправдать и благословить себя, хочется, значит, бежать, искать академика, все открыть ему...
   - Сволочь ты, Матвей Иванов Басманов, - сказал он себе и похромал на крыльцо.
   Ночь и вправду была ясная и звездная, тихая ночь, благая.
   Но наяву Матвей не хотел и не ждал прошения.
   А может быть, сон пророчил иное, совсем иное?
   "И только и свету, что в звездной колючей неправде", прошептал он строчку и вернулся в дом.
   ...Заливисто, весело лаял Карат, и Матвей увидел у крыльца Ядвигу Витольдовну.
   - Добро пожаловать! Неужели опять телевизор?
   - Нет, нет, не беспокойтесь, уважаемый Матвей, - ответила старуха, осторожно поднимаясь по ступенькам. - Телевизор работает прекрасно. И вот я решила поблагодарить вас за труд. Я принесла вам свой пирог. О, это особый пирог, со сливками и орехами, его научила меня делать моя мама, почти семьдесят лет тому назад, в Варшаве.
   - Стоило ли беспокоиться, Ядвига Витольдовна, - засмущался Матвей.
   - О, чрезвычайно стоило и непременно! С одной стороны, - говорила она, ставя пирог на стол, - вы очень заслужили награду. А с другой - я вдруг подумала, что скоро умру и вкус маминого пирога никто на свете не будет помнить. А вы человек молодой, вы проживете долго и через много лет скажете кому-нибудь: "Одна старая полька как-то угощала меня пирогом, который ее научили делать лет сто тому назад в Варшаве! Вот это был пирог так пирог!" И значит, маленький кусочек маминой жизни перейдет в двадцать первый век. Двадцать первый - подумать страшно! Ну скажете? - спросила она, глядя, как Матвей пробует пирог.
   - Непременно скажу! - ответил он с набитым ртом.
   - Тогда я довольна, - улыбнулась Ядвига и отщипнула от пирога. - Да, хорошо, - оценила она. - Знаете, у настоящих хозяек считается моветоном хвалить свои кушанья. Надо всегда говорить, что вышло плохо и тебе просто стыдно ставить это на стол, но ничего другого, к сожалению, нет. Я тоже так когда-то говорила. Но сейчас я скажу честно - пирог удался. Потом я как-нибудь еще раз сделаю, чтоб вы получше запомнили и все рассказали там... Ах, уважаемый Матвей, все так быстро проходит! Я это часто слышала в юности от стариков, но, конечно, не верила им, ведь у меня были такие длинные дни! Утром я занималась с учителями французским языком и танцами, потом непременно в открытой коляске каталась по Аллеям Уяздовским, у парка Лазенки, потом были свидания в парке, потом обед у отца, и там всегда много интересных людей, потом - опять свидания, театры, балы, милые уютные суаре - так много всего! А потом действительно - все так быстро прошло; и юность, и зрелость, и семья, теперь вот старость проходит... Вы еще не замечаете?
   - Нет, пожалуй. Сейчас моя жизнь тянется, как тянучка, длинная, скучная, тягомотная, вся одинаковая...
   - О, это ненадолго! Это маленькая пауза в жизни, люфт-пауза. А потом снова дни понесутся, не успеете оглянуться - двадцать первый век... Да, кстати, уважаемый Матвей, у меня к вам маленькая просьба, очень легкая...
   - Бога ради! Для вас, Ядвига Витольдовна, я все, что могу, хоть трудное, хоть легкое...
   - Очень легкое, - с улыбкой продолжила старуха. - Покажите мне вашу Машину.
   - Машину? - удивился Матвей.
   - Да, мне интересно. Уважьте любопытную старую женщину.
   - Я, собственно... пожалуйста... - Он опешил и не сумел сразу отказать. - Только она на чердаке, туда лестница крутая, вам не трудно будет подняться?
   - Почему же? Я еще вполне бодрая женщина, я хожу осторожно, с палкой, не падаю, - с толикой гордости ответила Ядвига.
   - Идемте, - покорился Матвей.
   - ...Так вот она какая, - старуха осторожно потрогала панель Машины. - Довольно простая, как телевизор... Я думала, она намного больше...
   - Увы, - развел руками Матвей.
   - Вот что - я хочу попробовать! Сюда садиться? - Старуха решительно указала на кресло.
   - Нет, нет, нельзя! - всполошился Матвей и загородил кресло руками.
   - Отчего же, уважаемый Матвей? Мне-то что угрожает? Неужели вы думаете, что я расстроюсь, если увижу это черное пятно? Я давно готова умереть, совсем не боюсь смерти и знаю, что могу умереть сегодня, завтра. Я совсем спокойно этого жду. Но вдруг я проживу еще семнадцать лет? Мне будет девяносто четыре - ведь так бывает. Тогда я буду жить немного по-другому: отремонтирую дом, буду больше следить за собой, чтоб совсем не развалиться к тому времени, обязательно куплю собаку, я ведь люблю собак, но уже три года без собаки, потому что они, бедные, так привязываются к хозяевам, а потом совсем не могут без них жить... Ну дайте, дайте, Ядвига нетерпеливо отвела руки Матвея от кресла и села.
   "А ведь правда, - подумал Матвей. - Ей-то действительно ничего не грозит. Наверняка пятно будет. Но и тут ничего страшного: может быть, и десять лет проживет, а то и шестнадцать..."
   Он приладил клеммы к рукам и голове старухи и включил Машину. Стал считать код.
   - Ядвига Витольдовна, тут уж честно скажите - вам семьдесят семь лет? Это нужно для вашего кода, иначе ничего не выйдет.
   - Это абсолютная истина. Мне семьдесят семь лет и три месяца.
   Он нажал "пуск", раздалось гудение, и на экране стали медленно проступать черты лица старухи.
   - Предупреждаю, клеммы будут греться, этого не пугайтесь, даже жечь немного будет...
   - Я весьма терпелива, - гордо сказала Ядвига и вдруг воскликнула с детским восторгом: - О, смотрите, это же я! Честное слово, я!
   - Да, это вы, - горько сказал Матвей, вспомнив ту же радость Милы.
   - А почему нечетко видно? - требовательно сбросила старуха.
   - Ну это же не кино, - усмехнулся Матвей.
   - Жаль, - вздохнула она.
   Машина гудела, изображение подрагивало, но не менялось.
   - Ну а дальше? - попросила Ядвига Витольдовна.
   - Кто ее знает, может, и вовсе ничего не выйдет, как у меня...
   И только он сказал это, лицо на экране свернулось, смялось, будто в комок, потом комок уменьшился до точки и пропал, Экран затянуло, как туманом, ровным серым цветом. Потом на сорим замаячили неясные тени... "Ну, вот и пятно собирается, - подумал Матвей. - Работает, гадина".
   Внезапно туман исчез, будто занавес убрали, и на экране появились три лица. У Матвея по коже, от висков к ногам, волнами, одна за другой, побежали мурашки.
   Необыкновенной красоты молодая женщина с тонким гордым, даже немного надменным лицом и веселыми глазами смотрела с экрана. Она слегка улыбалась, ветер развевал ее пышные светлые волосы, на них держалась маленькая шляпка с лентами, падавшими на белое платье. Женщина сидела на каком-то диванчике, и с обеих сторон к ней прижимались дети - темноволосая девочка лет восьми, с робкой улыбкой на умном личике и белокурый мальчик лет пяти, в белом костюмчике. Он поднял лицо на женщину и смотрел с обожанием, держа ее за руки.
   - Боже! Янек! Басенька! - закричала старуха и протянула к ним сухие руки. - Дети мои, дети! Это же мои дети, мой Янек, моя Басенька, это я в тридцать лет!
   Внезапно, как будто камера отъехала от людей на экране, стало видно, где они. Ядвига с детьми сидела в открытой коляске, катившей по широкой улице мимо парка.
   - Это Аллеи Уяздовски! Это Лазенки! - закричала старуха. - Это Варшава! Мы никогда там не были вместе, но, значит, будем, будем, будем!
   Вдруг гудение Машины стихло, и в тишине раздалось цоканье копыт.
   - Я слышу! Слышите, слышите, Матвей! - Ядвига плакала и смеялась.
   И тогда они услышали голос мальчика:
   - Мама, а когда я вырасту взрослый, можно я каждый день на лошадке буду кататься?
   - Можно, милый, - ответила мама.
   - Мама, а когда я вырасту взрослый?
   - Вот пройдет время, а потом еще немного времени, а потом еще чуть-чуть, и однажды настанет день, когда...
   И тут коляска исчезла с экрана, но сразу появилась на нем вновь: сдвига и Матвей видели и слышали, как удаляется она под цокот копыт, видели вьющиеся волосы женщины и две детские головки, прильнувшие к ней.
   - Боже, какое счастье, какое счастье! - плакала старуха, не отрывая глаз от экрана. - Я увижу моих детей, я их снова обниму!
   Матвей сжал руки в кулаки, отчаянно напрягся, чтобы вновь почувствовать свою упрямую, жесткую силу: предвестие звука коснулось его. Он понял, что сейчас услышит знакомые грузные шаги.
   А Ядвига Витольдовна смеялась сквозь слезы и все вглядывалась в почти неразличимую, укатившую вдаль коляску, в которой вели разговор мать и сын.
   "Пора! - молил Матвей. - Пора! Иди же, иди, я вызываю тебя! Слышишь?! Иди!"