Стой! Вот что-то вроде "ворот"!
Ползете по грязище сквозь "ворота". Вот и челнок!
Над камышом стрелой метнулся чиренок.
Крякуха ваша в корзинке, услыхав шум утиных крыльев, сразу:
"Ках-ках-ках!"
А вы ей:
"Тась-тась-тась! Не кричи, голубушка, сейчас выплываем на озеро, будешь там плавать, тогда уж и станешь кричать".
Вытолкнув челн на место поглубже, вы усаживаетесь и держите путь к озеру.
Челнок из непокорных. Он во что бы то ни стало хочет въехать носом в вентер деда Кирила.
Вы выруливаете на середину протока; вентер носом челнока не задет, но вы сами зацепили этот вентер веслом, и он падает на вас как раз своим широким отверстием, и голова ваша проскакивает в обруч, и вы уже точно пойманный карась.
А впрочем, в конце концов все-таки выруливаете и плывете к плесу, привязываете крякуху к грузилу- самому обыкновенному камню.
Бульк!
Камень в воду, и крякуха ваша, ныряя, плавает по плесу...
Быстрехонько вплываете в рогозу - в густой-прегустой куст рогозы посреди озера! - пригибаете ветви к стеблю и сидите под ним, словно в зеленом шалаше...
Заряженная централка лежит у вас на коленях, вы - весь внимание, напряжение...
Сереет. Над озером туманится...
Вот пискнула камышовка. Серенькая маленькая пичужка уже проснулась; с невероятной, акробатической ловкостью она перепрыгивает со стебля камышинки на рогозу, охватывает лапками тонюсенький ее стебелек и качается на нем...
Она вас совсем не боится: качается прямо над вашей головой - вот-вот за фуражку заденет...
Пробежала по зеленому ковру ряски курочка. Остановилась против челнока, смотрит удивленно: она здесь все лето живет, а такого еще не видела.
Вы шевельнулись, курочка метнулась и исчезла.
Крякуха покрякивает спокойно:
"Ках-ках-ках!"
Нет, значит, пока ничего...
Но вот внезапно что-то большое шумно пронеслось мимо вашего челнока и уцепилось за рогозу, зажав в лапах несколько стеблей сразу. Стебли пригнулись к самому челноку...
На вас смотрит, оторопев, большая рыже-серая неуклюжая птица.
Она отродясь не видела в этой рогозе ни челнока, ни писателя.
А он тоже оторопел и остолбенело смотрит на нее широко раскрытыми глазами.
"А-а!.." Да это же выпь, пугающая детей своим громким над камышами: "Бу-у-у! Бу-у-у!"
Вы делаете чуть заметное движение -и выпь, шумно рассекая рогозу, исчезает.
Крякуха всполошилась:
"Ках-ках-ках!"
"Тась, тась, тась! Спокойно! Выпь никакой тебе не враг!"
...Солнце! Солнце! Его первые лучи ударили по камышу, по плесу...
Золотой стала ряска, плес -огненное зеркало, и в этом зеркале купается золотая крякуха.
Растаял туман. Вдруг призывное:
"Ках-ках-ках! Ках-ках-ках!" -заливается крякуха.
Высоко-высоко над озером проплыла стая крыжней...
Не приземлил их крянухин клич-призыв, промчались дальше...
Ой, что это такое?
Крякуха что-то слишком далеко от камня отплыла.
"Тась-тась-тасъ! Куда это ты?"
А она трепыхнула крылышками и поплыла... в камыши. Отвязалась!
"Тась-тась-тась!"
Да куда там! Где-то уже довольно далеко в камышах откликается:
"Ках-ках-ках!"
Возможно, это она откликается на ваше "тась-тась", а возможно, встретилась с крыжнем, знакомится.
Прощай, крякуха! Первый раз не повезло!
А Иван Кириллович (чья крякуха) очень настойчиво просил и наказывал:
- Смотри же, чтоб не отвязалась! Они, крякухи, такие: носиком развязывают узелок на кольце - и тогда прощайте!
Ой, что же делать? Что же этому Ивану Кирилловичу сказать?!
Но не всегда крякуха отвязывается. Это у нович-ка-крякушечника так порой бывает...
А если нормально, то крякуха плавает, плещется, покрякивает.
И вот вам призывающее:
"Ках-ках-ках! Ках-ках-ках!"
То осторожная лысуха выплыла из камышей. Она озирается по сторонам, клонит голову на левый бок и правым глазом смотрит на небо, на солнце. Она ведь слышала, а возможно, и видела, что в озеро заплыл челнок, а теперь никого нет, только уточка свободно плавает и, никого не боясь, купается. Осторожненько, тихохонько, раздвигая ряску, лысуха плывет к крякухе.
Ах, какая же ты, лысочка, доверчивая!
На крик-зов крякухи по-разному реагируют пролетные утиные стайки и одиночные дикие утки.
Вот летит стая чирков. Их двенадцать.
Заслышав крякуху, они вдруг сворачивают к озеру, быстро облетают озеро раз, потом исчезают за камышами и снова появляются над озером, но уже немного пониже... Ишь, какие осторожные! Зорко всматриваются: нет ли где на озере чего-либо опасного?..
Вы сидите в челноке, скрытом за рогозой, и - ни звука! Тогда они падают на озеро, словно кто-то из сита просыпал.
Но падают далековато от крякухи, вразброд, не кучею.
Упали и с минуту сидят, как набивные чучела, неподвижно.
И только через некоторое время начинают подплывать друг к другу, медленно приближаясь к крякухе...
Вы не шевелитесь, ждете, пока они сплывутся, чтобы затем одним выстрелом свалить их, ну если и не все двенадцать, то, на худой конец, немногим меньше... Но только немногим!
Сидите, задумавшись, или, заметив в стороне курочку, наблюдаете, как она по ряске перебегает...
Крякуха спокойно покрякивает...
Вы перевели взгляд на крякуху, а на том месте уже не одна, а три птицы плавают...
Когда они прилетели, как очутились возле крякухи? Вы на этот собственный вопрос только плечами пожимаете. Вы всматриваетесь: где же ваша крякуха, а где гости?
Наконец разобрались...
- Да отплывите же от крякухи, потому что не могу я пальнуть: могу крякуху задеть...
И когда они, перебирая носами ряску, отплывают, тогда: "Б-б-бах! Ба-б-б-бах!"
"Ках-ках-ках!" - восклицает крякуха.
И камнем валится пара крыжней. Даже крякуха перепугалась и шарахнулась от них...
Они сплываются. Кажется, крякухи не заденете, так как ваше ружье бьет кучно.
Вы целитесь в первого, который поближе к вам, с надеждой, что заденете и второго, плывущего за ним...
А знаете, как целить в сидящую утку?
Не в нее непосредственно надо целиться, а под нее.
"Бах" - первый крыжень завертелся на месте и вдруг ныряет, второй с криком срывается и летит на вас. Этого вы бьете влет... И, представьте себе, падает и этот... Тем временем выныривает первый, убитый...
Гордостью так и пышет от вас!
Вот если б сейчас вас увидели те, кто всегда допытывается, заметив уток на ваших тороках:
- Дороги ли нынче утки?
А если сядет на плес тучей стая крыжней - может, тысяча, может, две тысячи, может, пять тысяч!..
Да что там говорить! Охота с крякухой - очень добычливая, спокойная охота, особенно для охотников, которые уже в годах, которым бродить по болотам и лазить по камышам уже... ну, как бы выразиться... тяжеловато...
Только не слишком увлекайтесь.
Убили десятка четыре или пять и ступайте себе домой. Не надо обязательно пятьсот или тысячу! Это слишком много.
А так - одну на борщ, а одну на жаркое с яблоками или с брусничным вареньем. И хватит с вас.
4
Дед Лука был вообще прекрасным охотником и еще более прекрасным крякушечником. И крякухи у него были такие, как ни у кого другого на свете.
- Я, - рассказывал дед Лука, - пущу, бывало, крякуху и сижу. А тут вдруг -туча! Села возле крякухи тьма-тьмущая крыжней! Может, тысяча, может, две, может, пять тысяч! Я засмотрелся да как двинул из обоих стволов разом! Как взвились они, ну, я вам говорю, как буря! И ни одна не лежит! А мне невдомек, что двинул я из обоих стволов не в уток, а в камыш. Заворожили они меня! Да!
Дед Лука никогда не говорил: "выстрелил" или "пальнул", а всегда он говорил: "двинул".
- Да! Так вот... Один раз сижу я с крякухой, как вдруг налетает на плес, ну, словно туча! Может, тысяча, может, две, может, пять тысяч! Разве их сочтешь, когда они друг дружку давят. Я прицелился и как двину из обоих стволов разом! Подплываю на челноке, подбираю. Одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать... пятнадцатая... на веревочке. Крякуху убил! Ох же, и крякуха была! Единственная на свете!..
Расчудесная штука - охота с крякухой на чудесном "Ковпак-озере"!
Так оно, это озеро, скоро будет называться.
ФАЗАНЫ
- Дедушка, а когда ты меня на охоту возьмешь? Я тоже хочу зайчиков стрелять!
Вот так всегда маленький Павлик упрашивал своего дедушку-охотника, как только тот брался за ружье.
Дедушка гладил Павлика по головке:
- Возьму, возьму, Павлик! Ты еще маленький, подрастешь, тогда и возьму...
Дедушка очень любил своего маленького внука и всегда рассказывал ему про зайцев, волков, лисичек, про всех зверей, на которых он охотился.
А однажды он пришел из лесу и говорит:
- Павлик, а я фазана видел.
- Какого фазана?
- Такого, как мы с тобой видели в зоологическом парке!
- С таким вот красным хвостом? С таким большим, что даже в дугу сгибается?
- С таким самым! Фазанов, Павлик, привезли в наш лес из далекого Казахстана! Теперь они у нас будут выводиться.
- Дедушка, возьми меня, пожалуйста, в лес на фазанов охотиться!
Дедушка как-то загадочно улыбнулся и говорит:
- Хорошо, Павлик! Завтра пойдем в лес к фазанам.
Маленькому Павлику так хотелось пойти с дедом на фазанов, что он и ночью просыпался и все спрашивал маму:
- Мама! Скоро ли утро?
- Спи, Павлик! Спи! Дедушка без тебя в лес не пойдет. Раз уже он сказал, что возьмет тебя, значит возьмет...
Рано-рано проснулся Павлик, видит, дед уже ходит по комнате, одетый в валенки, в ватные брюки и кожушок...
- Дедушка, - взволновался Павлик, - а меня разве не возьмешь?
- Возьму, Павлик, возьму! Одевайся! Только теплее оденься: видишь, сколько за ночь снегу намело.
Павлик тепло оделся: и свитер, и теплые рейтузы надел, и валенки, и шапку-ушанку... - Ну, я уже готов, дедушка! Бери ружье и пойдем!
- Нет, Павлик, мы сегодня ружья брать не будем! Мы что-то другое для фазанов сегодня возьмем. Идем!
Вышли дедушка и Павлик из дому и направились к повети.
А там дедушка заранее приготовил несколько снопов ячменя. Не вымолоченных, с зерном.
Среди больших снопов было и несколько маленьких- для Павлика.
- Вот с какими "ружьями", Павлик, мы будем с тобою охотиться на фазанов!
И дедушка рассказал внуку о том, как нужно оберегать зимой птиц, и не только фазанов, привезенных совсем недавно в наш лес, но и куропаток, синичек и щеглов, которые зимой не могут найти себе пищи...
Дедушка с Павликом пошли в лес, расчистили на поляне снег и положили снопики ячменя...
- Давай, Павлик, спрячемся вот тут за орешником! Посмотришь, какой красавец фазан сейчас к ячменю прибежит.
И действительно, едва только они присели за куст орешника, сбоку что-то закряхтело, зашевелило крыльями... Чудесный красный красавец фазан с хвостом дугою пробежал к снопу и начал клевать зерно.
Дедушка обнял Павлика и говорит:
- Вот так, Павлик, поступай всегда! Зимой, когда много снега, подкармливай птичку в лесу. Хорошо?
- Хорошо, - ответил Павлик,
ПЕРЕПЕЛКА
Чудесная птичка.
Серенькая, с черненькими на перышках крапинками.
Миниатюрная курочка.
Вылупит своих желтеньких, пушистых перепелочек, таких вот маленьких, водит их за собою и клохчет.
Ах, ты моя матушка-наседочка!
Да где же тебе клохтать, когда ты ведь сама еще цыпленочек!
А клохчет! По-настоящему клохчет и на врага бросается, если он ее деточкам угрожает.
Ничего не поделаешь: мама! мать!
Та самая мать, о которой дети наши поют:
Где была, где была, перепелочка,
Где была, где была, крохотуленька?
Вот она упала
И к земле припала...
Любит наш народ перепелку: и в раннем детстве любит и в зрелые годы любит ее.
Вот, к примеру, идет озабоченный голова колхоза.
Голова у головы колхоза раскалывается от разных мыслей: "А закончат ли сегодня шаровку?",
"А пропололи ли озимую пшеницу?", "А будет ли...", "А есть ли..."
Внезапно из яровой пшеницы стаккато:
"Пать-падем!"
"Пать-падем!"
"Пать-падем!"
Морщинки на лбу у головы колхоза разглаживаются, глаза светлеют, все лицо становится спокойным, на усах его раскрываются лепестки улыбок, он останавливается и начинает считать:
- Раз! Два! Три! Четыре! Ах, бьет! Ах, сукин кот, как же он бьет!
Вот и отдохнула у головы голова!
Любит наш народ перепелку и тогда, когда она бьет в сетчатой клетке под крышею во дворе!
Любит наш народ перепелку и тогда, когда ее полно в кастрюле и она, сдобренная сметаной, стоит на столе, а хозяйка в вышитой рубашке режет булку.
Чудесная птичка!
* * *
"Вечер.
Ночь..."
Пусть простит меня Павло Григорьевич Тычина за этот небольшой плагиат - я это делаю нарочно, чтоб напомнить ему, что он вместе со всем советским народом тоже любит перепелку.
Вот когда уже наступает летний вечер, вы обращаетесь к матери:
- Мама, я с дедом Матвеем перепелов пойду ловить!
- Еще не набегался?
- Пустите, мама! Ей-бо, пустите!
- И когда оно набегается? Целый день как юла!
- Можно, мама? Я буду слушаться, ей-бо, буду слушаться!
Мама молчит, и не ворчит, и не ругается!
Да я уже знаю, что можно!
Сразу же в хату, краюха хлеба за пазуху - и к воротам.
А мать:
- Ты хоть чумарчину * набрось!
- А! - бросаете вы и вприпрыжку, вприпрыжку, не дорогой, а по зеленому спорышу** мчитесь к деду Матвею.
Бежишь и знаешь, что у деда Матвея уже в кармане тот манок, что делает: "Сюр-сюр! Сюр-сюр!" - так, как перепелочка к себе перепела кличет.
Так и дед Матвей будет сидеть, привлекая перепелов под сетку.
А сетка тоненькая-тоненькая (ой, как же чудесно умеет дед Матвей такие сетки плести -и на перепелов, и на рыбу, и на мотылька!) -такая сетка, будто самые нежнейшие узоры, которыми украшает Ганна свои сорочки, - такая сетка уже лежит у деда в кошелке, а у кошелки стрит клетка, покрытая сеткой.
В ту клетку дед впустит пойманного перепела, И не прутьями заплетена клетка, а покрыта сеткой; если пойманный перепел будет биться, так чтоб он себе о прутья голову не побил.
Пойманные перепела очень сильно трепыхаются в клетке, на волю хотят вырваться и до крови разбивают себе головки о твердые прутья. А от сетки они только отскакивают, и ничего им не делается.
- Здравствуйте, дедушка! - запыхавшись, произносите вы.
- Здоров, здоров! - говорит дед Матвей. - Пойдем, дедушка? - опасливо спрашиваете вы, и вам так хочется в самую дедушкину душу вскочить.Пойдем?.. Ох, и пать-падемкали, когда я с отцом на сенокос ехал! Штук сто! Вот пать-падемкали!
- Пать-падемкали, говоришь?
- Ой, дедушка! Даже до сих пор в ушах звучит!
- Звучит, говоришь?
- Ох, и звучит! Штук сто!
- Сто, говоришь?
- А может, и целая копа! ***
- Копа, говоришь? А что больше - копа или сто?
- Копа, дедушка, больше! Если копа яиц, то полнехонькая кошелка!
- А если сто?
- А если сто... Если сто? Если яиц, то, может, только на яичницу.
- Ишь как! Очень много пать-падемкали? В клетку не влезут!
- Так мы их всех не будем ловить!
- Ага! Ну, тогда, может, пойдем! А я думал, что целую копу надо ловить, да и перепугался! А если можно не всех, тогда пойдем!
Ну, тут такие идут прыжки, что и Бровко начинает прыгать, и вы уже на сене у хлева верхом на Бровке сидите и щекочете его.
- Не балуй, - говорит дед, - еще укусит.
- Не укусит! - кричите вы и вместе с Бровком летите вверх тормашками с сена в спорыш.
- Ну, собирайся, пойдем, - бросает дед.
- А вы, дедушка, то, что "сюр-сюр", взяли?
- Взял!
- А дайте я сюркну! Один только раз!
- Идем, идем! Потом сюркнешь!
Пошли...
* * *
Ну, еще раз:
"Вечер.
Ночь..."
Собственно говоря, вечер уже прошел, и уже сама ночь!
Я не буду ни у кого спрашивать, что такое украинская ночь, потому что еще лет сто с гаком назад Николай Васильевич Гоголь очень настойчиво спрашивал вас:
"Знаете ли вы украинскую ночь?"
И тут же с грустью упрекал всех:
"Нет, вы не знаете украинской ночи!"
А за эти сто с гаком лет, я полагаю, вы уже присмотрелись и знаете, что оно такое украинская ночь!
Так что, по-моему, пояснять излишне.
Если бы теперь я шел такой ночью с дедом Матвеем перепелов ловить, я обязательно бы смотрел на деда и думал: "Да не выкручивайтесь, дедушка, не выкручивайтесь, потому что душа у вас поет, ей-бо, поет:
Ночь какая, господи, месячная, звездная,
Видно, хоть иголки собирай...
А когда, дедушка, ваша душа споет эту песню, вы немного задумаетесь, тяжеленько вздохнете, а потом снова в душе вашей, дедушка, срывается:
Месяченько бледнолицый,
Ты за тучку лучше скройся,
Нет на свете больше милой,
Той, которую любил я...
Да не об этом той ночью мне думалось, не об этом гадалось...
Самое главное, что меня интересовало: будут ли пать-падемкать? И целая ли копа запать-падемкает?
Едва только вышли за село, за старую грушу, что над шляхом стоит, свернули на межу, как вдруг один:
"Пать-падем!"
"Пать-падем!"
За ним второй, а там еще, и еще, и еще!
- Ага, дедушка, слышите?
- Слышу!
- А копа будет?
- Две копы!
- Аж две! Ого!..
Проходим далеко-далеко межой. За курган. А справа и слева стена озимой пшеницы.
А на меже ромашки, молочай, чебрец, колокольчики...
Тут уже дед Матвей останавливается, вытаскивает из кошелки сетку:
- Держи, - говорит.
Я держу за одну сторону сетки, а дед Матвей ее развертывает, распрямляет:
- Заноси!
Вот мы с дедом заносим сетку и набрасываем ее на пшеничные колосья у межи.
Тогда дед вынимает манок, и начинается:
"Сюр-сюр! Сюр-сгор! Сюр-сюр!"
Тихо.
Дедушка снова:
"Сюр-сюр! Сюр-сюр!"
И вот слева, точно молотком:
"Пать-падем!"
"Сюр-сюр!"
"Пать-падем!"
И на каждое дедушкино "сюр-сюр" - все ближе, все ближе нервное "пать-падем".
И уже слышно страстное:
"Ха-вав! Ха-вав!"
А за ним сразу и боевое:
"Пать-падем!"
Вот-вот он уже совсем близко! Уже слышно, как шелестит пшеница, как его "ха-вав" и "пать-падем" будто у самого вашего уха!
"Ха-вав!"
Он уже под сеткой. Я его уже вижу! Я вижу, как крутит он головкой сюда и туда, как на ножки становится, выискивая свою очаровательную обольстительницу!
"Ха-вав!"
Дед Матвей молчит, и он его теперь уже видит, он любуется этим влюбленным прелюбодеем:
"Ха-вав!"
Дед Матвей внезапно бьет в ладоши и встает.
Перепуганный любовник срывается, бьет головою в сетку и запутывается.
- Ага, парнишка, - улыбается дед Матвей, освобождая серенького перепуганного птенца из сетки.- А будешь за чужими молодицами, запыхавшись, бегать? Будешь в гречиху прыгать? А? Есть один!
Перепел подпрыгивает в клетке, бьет головою о мягкую сетку и падает на дно.
Я не знаю, у кого сильнее трепещет сердце - у перепуганного перепела или у меня?
- Ты не прыгай, глупыш, не прыгай! - уговаривает дед Матвей перепела и прикрывает клетку своею свиткою.
И снова:
"Сюр-сюр, сюр-сюр!"
И снова где-то в гречихе:
"Пать-падем!"
И другой уже в клетке... И третий!
Я смотрю на небо, а оно глубокое-глубокое и синее-синее, а звезд тех, звезд! Сколько ж коп тех звезд на небе?
В глазах у меня что-то будто полегоньку щемит, я кулаками протираю глаза и сладко-сладко позевываю.
И едва-едва слышу, как дед Матвей говорит:
- Э, парнишка, уснул!
А потом укрывает меня чем-то теплым. Это дедушкин пиджак.
И я уже не слышу ни "ха-вав", ни "пать-падем".
И только под утро, когда так не хочется из-под дедушкиного пиджака вылезать, слышится:
- Вставай, сынок, вставай! Домой пойдем! Там доспишь!
Выскакиваю из-под пиджака, к клетке, а там уже семь!
- Ого!
- Ну, пошли, сынок, пошли!
* * *
С ружьем охотятся на перепелов осенью, когда просо кланяется хозяину полными метлами пшенной каши, а вокруг проса, куда взгляд бросишь, одна стерня, и копны, и скирды...
Вот тогда на просище с собакой интересно настрелять полненький ягдташ перепелок,
Они тогда очень сытые.
Они заплывают жиром, и, если вы их пощупаете перед вами не птица, а ком масла.
Когда охотитесь на перепелку со своею собственной собакой, то это наивысшее наслаждение
- Пиль!
"Бах!" Есть!
- Пиль! "Бах!" Есть!
Так что вы потом имеете полное право всем говорить:
- За какой-нибудь час-полтора мой Ральф подал мне шестьдесят семь перепелок. Насилу успевал!
- Пиль! "Бах!" Есть! - Пиль! "Бах!" Есть!
- Вот собака! Ах, и собака!
Когда вы вернетесь с охоты домой и принесете шестьдесят семь перепелок, не забывайте двух правил после перепелиной охоты:
Первое: обязательно почистите ружье!
Второе: не объедайтесь!
* Чумарчина - кафтанчик.
** Спорыш - мелкая однолетняя трава, растущая на склонах и у дорог.
*** Копа - 60 штук.
ВАЛЬДШНЕП
- Что ж... Может, на вальдшнепов поедем? - спросил я своего верного товарища по охоте. - Оно хоть и поздновато, но, возможно, какой-нибудь еще и замешкался у нас. Да и Ральфа нужно проверить, не забыл ли он за зиму, как стойку делать. Поедем, малость проветримся.
- Нет, не поеду! Весенней охоты я не признаю! И тебе не советую! Я противник весенней охоты!
- Почему? Весною в лесу красота какая!
- Вот потому, что красота - я и противник! И задумался, задумался мой верный товарищ. А потом и спрашивает:
- Был ли ты когда-нибудь молодым?
- Кажется, - говорю, - был! А что?
- Когда-то и мне, - говорит он, - было восемнадцать лет. И были тогда у меня глаза, как сливы, и кудри, как песня. И была тогда весна. А Галя, что жила там, за садиком, как перейти леваду, так Галя та, поверь мне, была краше весны! Такой осанки, очей, косы, такого голоса и взгляда, вот присягаю тебе!-не было ни у кого на свете! Мои глаза, и мои кудри, и все, что в груди моей билось и горело, все было для Гали, а Галин взгляд - для меня.
"В субботу вечером, когда папа с мамой уснут, приду", - сказал я Гале.
"А я буду ждать. В клуне", - зарумянилась, зарделась Галя.
Настала суббота.
Ой, как же долго, мучительно долго в ту субботу не вечерело! И целый день тогда из сердца моего лилось:
Когда б уже вечер
Да повечерело...
И батюшка в ту субботу долго вечерню служил. И отец мой почему-то долго-долго во дворе возился, а мать все чего-то на одном месте топталась... И почему, скажи ты мне, в такие субботы время не на рысаках ездит, а на волах, да еще на таких ледащих, что все бичи и все кнуты о них, клятых, изломал бы?! Наконец-то родители улеглись и уснули. Какую ж я в тот вечер рубашку надел, как же я свои кудри расчесал и сапоги как я начистил! А суконная чумарчина на одном плече, как перышко. И пошел! Нет, вру: не пошел, а полетел. За садочек. Господский тогда был тот садочек. Весь липами обсажен, Большими-большими липами.
И был май. И липовая листва едва только распустилась, прижмется к веткам и потихонечку-потихонечку шепчет. А месяц на липы золото ковшами сыплет. И цвела сирень, и ландыши цвели. А соловьи, а соловьи! Что-то невероятное! Особенно мне врезался в память один. Он не пел, а рыдал над своею любимой, которая где-то совсем недалеко от него, под кустом, своим теплым тельцем укутала шоколадные яички. Он умолял:
Люби! Люби! Люби!
Целуй! Целуй! Целуй!
На минутку остановится и снова: "Люби! Люби! Люби!"
И каждое это его "люби!", каждое его слово "целуй!", вылетая из пылкой соловьиной груди, окутывалось запахом сирени и ландышей, украшало веночком трепетное сердце его любимой, которая согревала под кустом будущих своих соловушек.
И шел, я помню, через леваду... Узенькая тропиночка над ручейком. Ручеек с камешками играет: подбежит, плеснет на камешек, сверкнет смехом и побежит дальше. А над левадою - нежные-нежные шатры из золотой кисеи, ясные-ясные, как Галины очи. А дальше вербы стоят, стоят и тихо-тихо думу думают. За вербами Галин огород, а с огорода во двор перелаз... И вот я на перелазе. Стал. Сердце "тех-тех-тех".
...Как вдруг кто-то как технет меня колотушкой по шее, я только - ой!
- К Гале, чертов парень?! Я тебе покажу Галю!
Оттуда к леваде я бежал, должно быть, быстрее, чем к перелазу.
На леваде я упал в траву и зубами рвал ту траву.
Я плакал. Плакал не от боли, нет. Я плакал оттого, что я не видел Гали. Давно это было...
Но и теперь, когда меня иногда уговаривают поехать на весеннюю охоту и стою я где-нибудь над озером и вижу, как на утиный крик, в котором и желанье и просьба -да где там просьба, мольба! - когда на такой крик мчится зачарованный селезень и камнем падает в воду, - прекрасный, как сказка, в своем весеннем наряде, как писанка, раскрашенный всеми цветами, - я замираю. Вот так же и я бежал по леваде к Гале...
И когда я поднимаю ружье и беру его на мушку, я не селезня вижу на озере, я вижу себя на перелазе и... опускаю ружье!
- Нет, друг мой, весною я не охочусь. Я люблю полевать осенью. И утку, и вальдшнепа, и все...
* * *
Вальдшнеп, или лесной кулик, - благородная птица, немного меньше нашего голубя, темно-рыжего цвета, с долгим, как у всех куликов, клювом и длинными ногами. Вальдшнеп, как сказано, птица лесная, у нас не выводится, а только перелетает: вес ною, когда путешествует на север, на места своего гнездования, и осенью, когда возвращается в теплые края.
Тогда в густых кустарниках, а особенно на опушках у нас на Украине появляется вальдшнеп - и поодиночке и целыми стаями, так называемыми высыпками. Вот тогда и охотятся.
Охотятся с охотничьими собаками и на "тяге"...
Тяга - это то самое, о чем И. С. Тургенев сказал:
"Вы знаете, что значит стоять на тяге?"
Итак, на тяге можно стоять.
Но стоять, как вы знаете, можно и на улице. И в комнате можно стоять.
Ползете по грязище сквозь "ворота". Вот и челнок!
Над камышом стрелой метнулся чиренок.
Крякуха ваша в корзинке, услыхав шум утиных крыльев, сразу:
"Ках-ках-ках!"
А вы ей:
"Тась-тась-тась! Не кричи, голубушка, сейчас выплываем на озеро, будешь там плавать, тогда уж и станешь кричать".
Вытолкнув челн на место поглубже, вы усаживаетесь и держите путь к озеру.
Челнок из непокорных. Он во что бы то ни стало хочет въехать носом в вентер деда Кирила.
Вы выруливаете на середину протока; вентер носом челнока не задет, но вы сами зацепили этот вентер веслом, и он падает на вас как раз своим широким отверстием, и голова ваша проскакивает в обруч, и вы уже точно пойманный карась.
А впрочем, в конце концов все-таки выруливаете и плывете к плесу, привязываете крякуху к грузилу- самому обыкновенному камню.
Бульк!
Камень в воду, и крякуха ваша, ныряя, плавает по плесу...
Быстрехонько вплываете в рогозу - в густой-прегустой куст рогозы посреди озера! - пригибаете ветви к стеблю и сидите под ним, словно в зеленом шалаше...
Заряженная централка лежит у вас на коленях, вы - весь внимание, напряжение...
Сереет. Над озером туманится...
Вот пискнула камышовка. Серенькая маленькая пичужка уже проснулась; с невероятной, акробатической ловкостью она перепрыгивает со стебля камышинки на рогозу, охватывает лапками тонюсенький ее стебелек и качается на нем...
Она вас совсем не боится: качается прямо над вашей головой - вот-вот за фуражку заденет...
Пробежала по зеленому ковру ряски курочка. Остановилась против челнока, смотрит удивленно: она здесь все лето живет, а такого еще не видела.
Вы шевельнулись, курочка метнулась и исчезла.
Крякуха покрякивает спокойно:
"Ках-ках-ках!"
Нет, значит, пока ничего...
Но вот внезапно что-то большое шумно пронеслось мимо вашего челнока и уцепилось за рогозу, зажав в лапах несколько стеблей сразу. Стебли пригнулись к самому челноку...
На вас смотрит, оторопев, большая рыже-серая неуклюжая птица.
Она отродясь не видела в этой рогозе ни челнока, ни писателя.
А он тоже оторопел и остолбенело смотрит на нее широко раскрытыми глазами.
"А-а!.." Да это же выпь, пугающая детей своим громким над камышами: "Бу-у-у! Бу-у-у!"
Вы делаете чуть заметное движение -и выпь, шумно рассекая рогозу, исчезает.
Крякуха всполошилась:
"Ках-ках-ках!"
"Тась, тась, тась! Спокойно! Выпь никакой тебе не враг!"
...Солнце! Солнце! Его первые лучи ударили по камышу, по плесу...
Золотой стала ряска, плес -огненное зеркало, и в этом зеркале купается золотая крякуха.
Растаял туман. Вдруг призывное:
"Ках-ках-ках! Ках-ках-ках!" -заливается крякуха.
Высоко-высоко над озером проплыла стая крыжней...
Не приземлил их крянухин клич-призыв, промчались дальше...
Ой, что это такое?
Крякуха что-то слишком далеко от камня отплыла.
"Тась-тась-тасъ! Куда это ты?"
А она трепыхнула крылышками и поплыла... в камыши. Отвязалась!
"Тась-тась-тась!"
Да куда там! Где-то уже довольно далеко в камышах откликается:
"Ках-ках-ках!"
Возможно, это она откликается на ваше "тась-тась", а возможно, встретилась с крыжнем, знакомится.
Прощай, крякуха! Первый раз не повезло!
А Иван Кириллович (чья крякуха) очень настойчиво просил и наказывал:
- Смотри же, чтоб не отвязалась! Они, крякухи, такие: носиком развязывают узелок на кольце - и тогда прощайте!
Ой, что же делать? Что же этому Ивану Кирилловичу сказать?!
Но не всегда крякуха отвязывается. Это у нович-ка-крякушечника так порой бывает...
А если нормально, то крякуха плавает, плещется, покрякивает.
И вот вам призывающее:
"Ках-ках-ках! Ках-ках-ках!"
То осторожная лысуха выплыла из камышей. Она озирается по сторонам, клонит голову на левый бок и правым глазом смотрит на небо, на солнце. Она ведь слышала, а возможно, и видела, что в озеро заплыл челнок, а теперь никого нет, только уточка свободно плавает и, никого не боясь, купается. Осторожненько, тихохонько, раздвигая ряску, лысуха плывет к крякухе.
Ах, какая же ты, лысочка, доверчивая!
На крик-зов крякухи по-разному реагируют пролетные утиные стайки и одиночные дикие утки.
Вот летит стая чирков. Их двенадцать.
Заслышав крякуху, они вдруг сворачивают к озеру, быстро облетают озеро раз, потом исчезают за камышами и снова появляются над озером, но уже немного пониже... Ишь, какие осторожные! Зорко всматриваются: нет ли где на озере чего-либо опасного?..
Вы сидите в челноке, скрытом за рогозой, и - ни звука! Тогда они падают на озеро, словно кто-то из сита просыпал.
Но падают далековато от крякухи, вразброд, не кучею.
Упали и с минуту сидят, как набивные чучела, неподвижно.
И только через некоторое время начинают подплывать друг к другу, медленно приближаясь к крякухе...
Вы не шевелитесь, ждете, пока они сплывутся, чтобы затем одним выстрелом свалить их, ну если и не все двенадцать, то, на худой конец, немногим меньше... Но только немногим!
Сидите, задумавшись, или, заметив в стороне курочку, наблюдаете, как она по ряске перебегает...
Крякуха спокойно покрякивает...
Вы перевели взгляд на крякуху, а на том месте уже не одна, а три птицы плавают...
Когда они прилетели, как очутились возле крякухи? Вы на этот собственный вопрос только плечами пожимаете. Вы всматриваетесь: где же ваша крякуха, а где гости?
Наконец разобрались...
- Да отплывите же от крякухи, потому что не могу я пальнуть: могу крякуху задеть...
И когда они, перебирая носами ряску, отплывают, тогда: "Б-б-бах! Ба-б-б-бах!"
"Ках-ках-ках!" - восклицает крякуха.
И камнем валится пара крыжней. Даже крякуха перепугалась и шарахнулась от них...
Они сплываются. Кажется, крякухи не заденете, так как ваше ружье бьет кучно.
Вы целитесь в первого, который поближе к вам, с надеждой, что заденете и второго, плывущего за ним...
А знаете, как целить в сидящую утку?
Не в нее непосредственно надо целиться, а под нее.
"Бах" - первый крыжень завертелся на месте и вдруг ныряет, второй с криком срывается и летит на вас. Этого вы бьете влет... И, представьте себе, падает и этот... Тем временем выныривает первый, убитый...
Гордостью так и пышет от вас!
Вот если б сейчас вас увидели те, кто всегда допытывается, заметив уток на ваших тороках:
- Дороги ли нынче утки?
А если сядет на плес тучей стая крыжней - может, тысяча, может, две тысячи, может, пять тысяч!..
Да что там говорить! Охота с крякухой - очень добычливая, спокойная охота, особенно для охотников, которые уже в годах, которым бродить по болотам и лазить по камышам уже... ну, как бы выразиться... тяжеловато...
Только не слишком увлекайтесь.
Убили десятка четыре или пять и ступайте себе домой. Не надо обязательно пятьсот или тысячу! Это слишком много.
А так - одну на борщ, а одну на жаркое с яблоками или с брусничным вареньем. И хватит с вас.
4
Дед Лука был вообще прекрасным охотником и еще более прекрасным крякушечником. И крякухи у него были такие, как ни у кого другого на свете.
- Я, - рассказывал дед Лука, - пущу, бывало, крякуху и сижу. А тут вдруг -туча! Села возле крякухи тьма-тьмущая крыжней! Может, тысяча, может, две, может, пять тысяч! Я засмотрелся да как двинул из обоих стволов разом! Как взвились они, ну, я вам говорю, как буря! И ни одна не лежит! А мне невдомек, что двинул я из обоих стволов не в уток, а в камыш. Заворожили они меня! Да!
Дед Лука никогда не говорил: "выстрелил" или "пальнул", а всегда он говорил: "двинул".
- Да! Так вот... Один раз сижу я с крякухой, как вдруг налетает на плес, ну, словно туча! Может, тысяча, может, две, может, пять тысяч! Разве их сочтешь, когда они друг дружку давят. Я прицелился и как двину из обоих стволов разом! Подплываю на челноке, подбираю. Одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать... пятнадцатая... на веревочке. Крякуху убил! Ох же, и крякуха была! Единственная на свете!..
Расчудесная штука - охота с крякухой на чудесном "Ковпак-озере"!
Так оно, это озеро, скоро будет называться.
ФАЗАНЫ
- Дедушка, а когда ты меня на охоту возьмешь? Я тоже хочу зайчиков стрелять!
Вот так всегда маленький Павлик упрашивал своего дедушку-охотника, как только тот брался за ружье.
Дедушка гладил Павлика по головке:
- Возьму, возьму, Павлик! Ты еще маленький, подрастешь, тогда и возьму...
Дедушка очень любил своего маленького внука и всегда рассказывал ему про зайцев, волков, лисичек, про всех зверей, на которых он охотился.
А однажды он пришел из лесу и говорит:
- Павлик, а я фазана видел.
- Какого фазана?
- Такого, как мы с тобой видели в зоологическом парке!
- С таким вот красным хвостом? С таким большим, что даже в дугу сгибается?
- С таким самым! Фазанов, Павлик, привезли в наш лес из далекого Казахстана! Теперь они у нас будут выводиться.
- Дедушка, возьми меня, пожалуйста, в лес на фазанов охотиться!
Дедушка как-то загадочно улыбнулся и говорит:
- Хорошо, Павлик! Завтра пойдем в лес к фазанам.
Маленькому Павлику так хотелось пойти с дедом на фазанов, что он и ночью просыпался и все спрашивал маму:
- Мама! Скоро ли утро?
- Спи, Павлик! Спи! Дедушка без тебя в лес не пойдет. Раз уже он сказал, что возьмет тебя, значит возьмет...
Рано-рано проснулся Павлик, видит, дед уже ходит по комнате, одетый в валенки, в ватные брюки и кожушок...
- Дедушка, - взволновался Павлик, - а меня разве не возьмешь?
- Возьму, Павлик, возьму! Одевайся! Только теплее оденься: видишь, сколько за ночь снегу намело.
Павлик тепло оделся: и свитер, и теплые рейтузы надел, и валенки, и шапку-ушанку... - Ну, я уже готов, дедушка! Бери ружье и пойдем!
- Нет, Павлик, мы сегодня ружья брать не будем! Мы что-то другое для фазанов сегодня возьмем. Идем!
Вышли дедушка и Павлик из дому и направились к повети.
А там дедушка заранее приготовил несколько снопов ячменя. Не вымолоченных, с зерном.
Среди больших снопов было и несколько маленьких- для Павлика.
- Вот с какими "ружьями", Павлик, мы будем с тобою охотиться на фазанов!
И дедушка рассказал внуку о том, как нужно оберегать зимой птиц, и не только фазанов, привезенных совсем недавно в наш лес, но и куропаток, синичек и щеглов, которые зимой не могут найти себе пищи...
Дедушка с Павликом пошли в лес, расчистили на поляне снег и положили снопики ячменя...
- Давай, Павлик, спрячемся вот тут за орешником! Посмотришь, какой красавец фазан сейчас к ячменю прибежит.
И действительно, едва только они присели за куст орешника, сбоку что-то закряхтело, зашевелило крыльями... Чудесный красный красавец фазан с хвостом дугою пробежал к снопу и начал клевать зерно.
Дедушка обнял Павлика и говорит:
- Вот так, Павлик, поступай всегда! Зимой, когда много снега, подкармливай птичку в лесу. Хорошо?
- Хорошо, - ответил Павлик,
ПЕРЕПЕЛКА
Чудесная птичка.
Серенькая, с черненькими на перышках крапинками.
Миниатюрная курочка.
Вылупит своих желтеньких, пушистых перепелочек, таких вот маленьких, водит их за собою и клохчет.
Ах, ты моя матушка-наседочка!
Да где же тебе клохтать, когда ты ведь сама еще цыпленочек!
А клохчет! По-настоящему клохчет и на врага бросается, если он ее деточкам угрожает.
Ничего не поделаешь: мама! мать!
Та самая мать, о которой дети наши поют:
Где была, где была, перепелочка,
Где была, где была, крохотуленька?
Вот она упала
И к земле припала...
Любит наш народ перепелку: и в раннем детстве любит и в зрелые годы любит ее.
Вот, к примеру, идет озабоченный голова колхоза.
Голова у головы колхоза раскалывается от разных мыслей: "А закончат ли сегодня шаровку?",
"А пропололи ли озимую пшеницу?", "А будет ли...", "А есть ли..."
Внезапно из яровой пшеницы стаккато:
"Пать-падем!"
"Пать-падем!"
"Пать-падем!"
Морщинки на лбу у головы колхоза разглаживаются, глаза светлеют, все лицо становится спокойным, на усах его раскрываются лепестки улыбок, он останавливается и начинает считать:
- Раз! Два! Три! Четыре! Ах, бьет! Ах, сукин кот, как же он бьет!
Вот и отдохнула у головы голова!
Любит наш народ перепелку и тогда, когда она бьет в сетчатой клетке под крышею во дворе!
Любит наш народ перепелку и тогда, когда ее полно в кастрюле и она, сдобренная сметаной, стоит на столе, а хозяйка в вышитой рубашке режет булку.
Чудесная птичка!
* * *
"Вечер.
Ночь..."
Пусть простит меня Павло Григорьевич Тычина за этот небольшой плагиат - я это делаю нарочно, чтоб напомнить ему, что он вместе со всем советским народом тоже любит перепелку.
Вот когда уже наступает летний вечер, вы обращаетесь к матери:
- Мама, я с дедом Матвеем перепелов пойду ловить!
- Еще не набегался?
- Пустите, мама! Ей-бо, пустите!
- И когда оно набегается? Целый день как юла!
- Можно, мама? Я буду слушаться, ей-бо, буду слушаться!
Мама молчит, и не ворчит, и не ругается!
Да я уже знаю, что можно!
Сразу же в хату, краюха хлеба за пазуху - и к воротам.
А мать:
- Ты хоть чумарчину * набрось!
- А! - бросаете вы и вприпрыжку, вприпрыжку, не дорогой, а по зеленому спорышу** мчитесь к деду Матвею.
Бежишь и знаешь, что у деда Матвея уже в кармане тот манок, что делает: "Сюр-сюр! Сюр-сюр!" - так, как перепелочка к себе перепела кличет.
Так и дед Матвей будет сидеть, привлекая перепелов под сетку.
А сетка тоненькая-тоненькая (ой, как же чудесно умеет дед Матвей такие сетки плести -и на перепелов, и на рыбу, и на мотылька!) -такая сетка, будто самые нежнейшие узоры, которыми украшает Ганна свои сорочки, - такая сетка уже лежит у деда в кошелке, а у кошелки стрит клетка, покрытая сеткой.
В ту клетку дед впустит пойманного перепела, И не прутьями заплетена клетка, а покрыта сеткой; если пойманный перепел будет биться, так чтоб он себе о прутья голову не побил.
Пойманные перепела очень сильно трепыхаются в клетке, на волю хотят вырваться и до крови разбивают себе головки о твердые прутья. А от сетки они только отскакивают, и ничего им не делается.
- Здравствуйте, дедушка! - запыхавшись, произносите вы.
- Здоров, здоров! - говорит дед Матвей. - Пойдем, дедушка? - опасливо спрашиваете вы, и вам так хочется в самую дедушкину душу вскочить.Пойдем?.. Ох, и пать-падемкали, когда я с отцом на сенокос ехал! Штук сто! Вот пать-падемкали!
- Пать-падемкали, говоришь?
- Ой, дедушка! Даже до сих пор в ушах звучит!
- Звучит, говоришь?
- Ох, и звучит! Штук сто!
- Сто, говоришь?
- А может, и целая копа! ***
- Копа, говоришь? А что больше - копа или сто?
- Копа, дедушка, больше! Если копа яиц, то полнехонькая кошелка!
- А если сто?
- А если сто... Если сто? Если яиц, то, может, только на яичницу.
- Ишь как! Очень много пать-падемкали? В клетку не влезут!
- Так мы их всех не будем ловить!
- Ага! Ну, тогда, может, пойдем! А я думал, что целую копу надо ловить, да и перепугался! А если можно не всех, тогда пойдем!
Ну, тут такие идут прыжки, что и Бровко начинает прыгать, и вы уже на сене у хлева верхом на Бровке сидите и щекочете его.
- Не балуй, - говорит дед, - еще укусит.
- Не укусит! - кричите вы и вместе с Бровком летите вверх тормашками с сена в спорыш.
- Ну, собирайся, пойдем, - бросает дед.
- А вы, дедушка, то, что "сюр-сюр", взяли?
- Взял!
- А дайте я сюркну! Один только раз!
- Идем, идем! Потом сюркнешь!
Пошли...
* * *
Ну, еще раз:
"Вечер.
Ночь..."
Собственно говоря, вечер уже прошел, и уже сама ночь!
Я не буду ни у кого спрашивать, что такое украинская ночь, потому что еще лет сто с гаком назад Николай Васильевич Гоголь очень настойчиво спрашивал вас:
"Знаете ли вы украинскую ночь?"
И тут же с грустью упрекал всех:
"Нет, вы не знаете украинской ночи!"
А за эти сто с гаком лет, я полагаю, вы уже присмотрелись и знаете, что оно такое украинская ночь!
Так что, по-моему, пояснять излишне.
Если бы теперь я шел такой ночью с дедом Матвеем перепелов ловить, я обязательно бы смотрел на деда и думал: "Да не выкручивайтесь, дедушка, не выкручивайтесь, потому что душа у вас поет, ей-бо, поет:
Ночь какая, господи, месячная, звездная,
Видно, хоть иголки собирай...
А когда, дедушка, ваша душа споет эту песню, вы немного задумаетесь, тяжеленько вздохнете, а потом снова в душе вашей, дедушка, срывается:
Месяченько бледнолицый,
Ты за тучку лучше скройся,
Нет на свете больше милой,
Той, которую любил я...
Да не об этом той ночью мне думалось, не об этом гадалось...
Самое главное, что меня интересовало: будут ли пать-падемкать? И целая ли копа запать-падемкает?
Едва только вышли за село, за старую грушу, что над шляхом стоит, свернули на межу, как вдруг один:
"Пать-падем!"
"Пать-падем!"
За ним второй, а там еще, и еще, и еще!
- Ага, дедушка, слышите?
- Слышу!
- А копа будет?
- Две копы!
- Аж две! Ого!..
Проходим далеко-далеко межой. За курган. А справа и слева стена озимой пшеницы.
А на меже ромашки, молочай, чебрец, колокольчики...
Тут уже дед Матвей останавливается, вытаскивает из кошелки сетку:
- Держи, - говорит.
Я держу за одну сторону сетки, а дед Матвей ее развертывает, распрямляет:
- Заноси!
Вот мы с дедом заносим сетку и набрасываем ее на пшеничные колосья у межи.
Тогда дед вынимает манок, и начинается:
"Сюр-сюр! Сюр-сгор! Сюр-сюр!"
Тихо.
Дедушка снова:
"Сюр-сюр! Сюр-сюр!"
И вот слева, точно молотком:
"Пать-падем!"
"Сюр-сюр!"
"Пать-падем!"
И на каждое дедушкино "сюр-сюр" - все ближе, все ближе нервное "пать-падем".
И уже слышно страстное:
"Ха-вав! Ха-вав!"
А за ним сразу и боевое:
"Пать-падем!"
Вот-вот он уже совсем близко! Уже слышно, как шелестит пшеница, как его "ха-вав" и "пать-падем" будто у самого вашего уха!
"Ха-вав!"
Он уже под сеткой. Я его уже вижу! Я вижу, как крутит он головкой сюда и туда, как на ножки становится, выискивая свою очаровательную обольстительницу!
"Ха-вав!"
Дед Матвей молчит, и он его теперь уже видит, он любуется этим влюбленным прелюбодеем:
"Ха-вав!"
Дед Матвей внезапно бьет в ладоши и встает.
Перепуганный любовник срывается, бьет головою в сетку и запутывается.
- Ага, парнишка, - улыбается дед Матвей, освобождая серенького перепуганного птенца из сетки.- А будешь за чужими молодицами, запыхавшись, бегать? Будешь в гречиху прыгать? А? Есть один!
Перепел подпрыгивает в клетке, бьет головою о мягкую сетку и падает на дно.
Я не знаю, у кого сильнее трепещет сердце - у перепуганного перепела или у меня?
- Ты не прыгай, глупыш, не прыгай! - уговаривает дед Матвей перепела и прикрывает клетку своею свиткою.
И снова:
"Сюр-сюр, сюр-сюр!"
И снова где-то в гречихе:
"Пать-падем!"
И другой уже в клетке... И третий!
Я смотрю на небо, а оно глубокое-глубокое и синее-синее, а звезд тех, звезд! Сколько ж коп тех звезд на небе?
В глазах у меня что-то будто полегоньку щемит, я кулаками протираю глаза и сладко-сладко позевываю.
И едва-едва слышу, как дед Матвей говорит:
- Э, парнишка, уснул!
А потом укрывает меня чем-то теплым. Это дедушкин пиджак.
И я уже не слышу ни "ха-вав", ни "пать-падем".
И только под утро, когда так не хочется из-под дедушкиного пиджака вылезать, слышится:
- Вставай, сынок, вставай! Домой пойдем! Там доспишь!
Выскакиваю из-под пиджака, к клетке, а там уже семь!
- Ого!
- Ну, пошли, сынок, пошли!
* * *
С ружьем охотятся на перепелов осенью, когда просо кланяется хозяину полными метлами пшенной каши, а вокруг проса, куда взгляд бросишь, одна стерня, и копны, и скирды...
Вот тогда на просище с собакой интересно настрелять полненький ягдташ перепелок,
Они тогда очень сытые.
Они заплывают жиром, и, если вы их пощупаете перед вами не птица, а ком масла.
Когда охотитесь на перепелку со своею собственной собакой, то это наивысшее наслаждение
- Пиль!
"Бах!" Есть!
- Пиль! "Бах!" Есть!
Так что вы потом имеете полное право всем говорить:
- За какой-нибудь час-полтора мой Ральф подал мне шестьдесят семь перепелок. Насилу успевал!
- Пиль! "Бах!" Есть! - Пиль! "Бах!" Есть!
- Вот собака! Ах, и собака!
Когда вы вернетесь с охоты домой и принесете шестьдесят семь перепелок, не забывайте двух правил после перепелиной охоты:
Первое: обязательно почистите ружье!
Второе: не объедайтесь!
* Чумарчина - кафтанчик.
** Спорыш - мелкая однолетняя трава, растущая на склонах и у дорог.
*** Копа - 60 штук.
ВАЛЬДШНЕП
- Что ж... Может, на вальдшнепов поедем? - спросил я своего верного товарища по охоте. - Оно хоть и поздновато, но, возможно, какой-нибудь еще и замешкался у нас. Да и Ральфа нужно проверить, не забыл ли он за зиму, как стойку делать. Поедем, малость проветримся.
- Нет, не поеду! Весенней охоты я не признаю! И тебе не советую! Я противник весенней охоты!
- Почему? Весною в лесу красота какая!
- Вот потому, что красота - я и противник! И задумался, задумался мой верный товарищ. А потом и спрашивает:
- Был ли ты когда-нибудь молодым?
- Кажется, - говорю, - был! А что?
- Когда-то и мне, - говорит он, - было восемнадцать лет. И были тогда у меня глаза, как сливы, и кудри, как песня. И была тогда весна. А Галя, что жила там, за садиком, как перейти леваду, так Галя та, поверь мне, была краше весны! Такой осанки, очей, косы, такого голоса и взгляда, вот присягаю тебе!-не было ни у кого на свете! Мои глаза, и мои кудри, и все, что в груди моей билось и горело, все было для Гали, а Галин взгляд - для меня.
"В субботу вечером, когда папа с мамой уснут, приду", - сказал я Гале.
"А я буду ждать. В клуне", - зарумянилась, зарделась Галя.
Настала суббота.
Ой, как же долго, мучительно долго в ту субботу не вечерело! И целый день тогда из сердца моего лилось:
Когда б уже вечер
Да повечерело...
И батюшка в ту субботу долго вечерню служил. И отец мой почему-то долго-долго во дворе возился, а мать все чего-то на одном месте топталась... И почему, скажи ты мне, в такие субботы время не на рысаках ездит, а на волах, да еще на таких ледащих, что все бичи и все кнуты о них, клятых, изломал бы?! Наконец-то родители улеглись и уснули. Какую ж я в тот вечер рубашку надел, как же я свои кудри расчесал и сапоги как я начистил! А суконная чумарчина на одном плече, как перышко. И пошел! Нет, вру: не пошел, а полетел. За садочек. Господский тогда был тот садочек. Весь липами обсажен, Большими-большими липами.
И был май. И липовая листва едва только распустилась, прижмется к веткам и потихонечку-потихонечку шепчет. А месяц на липы золото ковшами сыплет. И цвела сирень, и ландыши цвели. А соловьи, а соловьи! Что-то невероятное! Особенно мне врезался в память один. Он не пел, а рыдал над своею любимой, которая где-то совсем недалеко от него, под кустом, своим теплым тельцем укутала шоколадные яички. Он умолял:
Люби! Люби! Люби!
Целуй! Целуй! Целуй!
На минутку остановится и снова: "Люби! Люби! Люби!"
И каждое это его "люби!", каждое его слово "целуй!", вылетая из пылкой соловьиной груди, окутывалось запахом сирени и ландышей, украшало веночком трепетное сердце его любимой, которая согревала под кустом будущих своих соловушек.
И шел, я помню, через леваду... Узенькая тропиночка над ручейком. Ручеек с камешками играет: подбежит, плеснет на камешек, сверкнет смехом и побежит дальше. А над левадою - нежные-нежные шатры из золотой кисеи, ясные-ясные, как Галины очи. А дальше вербы стоят, стоят и тихо-тихо думу думают. За вербами Галин огород, а с огорода во двор перелаз... И вот я на перелазе. Стал. Сердце "тех-тех-тех".
...Как вдруг кто-то как технет меня колотушкой по шее, я только - ой!
- К Гале, чертов парень?! Я тебе покажу Галю!
Оттуда к леваде я бежал, должно быть, быстрее, чем к перелазу.
На леваде я упал в траву и зубами рвал ту траву.
Я плакал. Плакал не от боли, нет. Я плакал оттого, что я не видел Гали. Давно это было...
Но и теперь, когда меня иногда уговаривают поехать на весеннюю охоту и стою я где-нибудь над озером и вижу, как на утиный крик, в котором и желанье и просьба -да где там просьба, мольба! - когда на такой крик мчится зачарованный селезень и камнем падает в воду, - прекрасный, как сказка, в своем весеннем наряде, как писанка, раскрашенный всеми цветами, - я замираю. Вот так же и я бежал по леваде к Гале...
И когда я поднимаю ружье и беру его на мушку, я не селезня вижу на озере, я вижу себя на перелазе и... опускаю ружье!
- Нет, друг мой, весною я не охочусь. Я люблю полевать осенью. И утку, и вальдшнепа, и все...
* * *
Вальдшнеп, или лесной кулик, - благородная птица, немного меньше нашего голубя, темно-рыжего цвета, с долгим, как у всех куликов, клювом и длинными ногами. Вальдшнеп, как сказано, птица лесная, у нас не выводится, а только перелетает: вес ною, когда путешествует на север, на места своего гнездования, и осенью, когда возвращается в теплые края.
Тогда в густых кустарниках, а особенно на опушках у нас на Украине появляется вальдшнеп - и поодиночке и целыми стаями, так называемыми высыпками. Вот тогда и охотятся.
Охотятся с охотничьими собаками и на "тяге"...
Тяга - это то самое, о чем И. С. Тургенев сказал:
"Вы знаете, что значит стоять на тяге?"
Итак, на тяге можно стоять.
Но стоять, как вы знаете, можно и на улице. И в комнате можно стоять.