Витковский Алексей. Земля святого Витта

гильдия. И, как ни странно, от представительства в архонтсовете вдовы
никогда не отказывались. Харита Щуко, владычица гильдии, хоть зашла
объятностью за полтора киммерийских обхвата, одиннадцать раз в киммерийскую
неделю ездит на Архонтову Софию и выражает мнение. В двенадцатый день
нанимает лодку и плывет париться на Землю Святого Витта. И многим другим
знаменита Харита со Срамной набережной, что на Куньем острове, слова худого
о ее толстоте никто сказать не смеет. И знаменитая в банях мозольная
операторша кирия Мавсима никому говорить такого слова не посоветовала бы,
хотя она-то со своими инструментами точно никого на свете не боится. И это
при том, что одной лишь Мавсиме на весь город дано умение пожары унимать!..
Интересно, что среди людей-колошарей с давнишних пор почти всегда
обретались бобер или два, облезлые, безродные либо же принадлежные к свински
захиревшему роду Равид-и-Мутон. Безучастные к делам Срамной набережной,
робкие и флегматичные - в отличие от наглых сородичей с Обрата и Дерговища -
они спали целыми днями в дальних углах под мостами на Волоках, и плевать им
было на трамвайный грохот и на малопонятную, чисто киммерийскую угрозу
колошарей: "В сивиллы забодаю!" Одного-единственного наказания не опасалась
ни одна киммерийская бобриха: в сивиллы их не определяли по неспособности
говорить гекзаметрами (а переводить язык жестов в гекзаметры отказывались
гипофеты). Опустившиеся равид-и-мутонши могли не бояться здесь и за свои
шкуры, - бобровый мех был в Киммерии такое "табу", что лучше уж было содрать
кожу с кого-нибудь из стражников Лисьей Норы. С полдюжины стражников,
сказывали, однажды хотели с кого-то из гипофетской семьи шкуру содрать - ан
с них самих семь бобровых сняли! Легенда о том событии грела сердца
мелкопреступного киммерийского элемента, жившего под мостами на Серых
Волоках. Крупные же преступные элементы давно были в Римедиуме.
Из заведения Хариты Щуко, добросердечной вдовы, бывало, гостей
выкидывали и среди ночи - если те, к примеру, начинали драку самоварами или
требовали, скажем, кочергу для битья по зеркалам, телеэкранам или же головам
добродетельных вдовушек-соседушек. Гость в этом случае мог остаться лежать в
бесчувственном виде - тогда его подбирал "воронок" городской стражи; мог
неудачливый гость попробовать встать и дойти домой, рискуя все тем же
"воронком", а мог и уползти под мост, зная, что такой вид услуг, как
оказание первой помощи вплоть до опохмеления наутро, колошарями охотно и
даже в долг предоставляется; по этой причине среди отцов города у колошарей
имелось немало верных друзей. В южном "гараже" моста Кунья Сволочь было
оборудовано "теплое депо". Вообще-то Киммерион благодаря подземному теплу
город не холодный, но зимней ночью Реомюр может опуститься до минус
двадцати, а этого вполне достаточно, чтобы после драки самоварами остыть до
той же температуры и самому, на чем земные дела человек может считать
завершенными. Почти добровольной обязанностью колошарей с давних пор было
то, чтоб ни с кем на Срамной набережной такого не приключилось. Хорошо
заушья растереть, разжать кочедыком зубы пьяному, положить на язык свежего
дерьма прямо из-под курицы (никакое иное сильней не воняет, кур своих
содержать приходится), отследить, чтоб проблевался, промыть ему рожу, дать
поспать в тепле да опохмелиться под маринованный огурчик нежностевского
засола, либо же под соленый гриб триедского маринования - еженощный труд
колошарей. Но до дому они не провожают никого и никогда. Кто под мостом -
тот под их защитой. Кто не под мостом - тот, значит, против! И оттуда,
видать, пошла древняя киммерийская пословица: "Кто не под мостом - тот
против моста!" Иной теории не сумел отыскать Гаспар Шерош, а кроме него
никто смысла этих слов не доискивался. И это при том, что почти все
посетители вдов Хариты смысл этих слов хоть раз да постигли на собственной
шкуре.
Но эта зима выдалась на диво теплая, и Рифей не встал вообще: горячие
ключи на Земле Святого Витта и на Банном Острове лишь добавляли тепла к
водам, нагретым источниками Верховий. Пешком по льду нельзя было погулять
даже за Мебиями, даже за Крилем Кракена, лишь у Рачьего Холуя лед был тверд,
раки на отмели - сонливы, а военно-караульная молодежь в миусских руинах
коротала полярную ночь за бесконечным картежом, переходя то с зелья на
зернь, то с зерни на зелье. Офени были тихо довольны: теплая зима предвещала
землепашцам Верхнего Рифея недород ячменя, соответственно прирастала цена
приносимой офенями пшеничной муке, - однако запас молясин в Киммерионе, на
которые офени тратили свои мучные деньги, едва ли мог от этого иссякнуть. Да
и вообще заметной роли, кроме как на церковные праздники, хлеб в Киммерии
никогда не играл. Но, с другой стороны, нешто есть в году день, когда
церковь чего-нибудь не праздновала бы? А киммерионцы - даже колошари - почти
все люди глубоко верующие, исконно православные. Три раза в неделю под
северный мост, под Елисейскую Сволочь, приходил даже батюшка из церкви
Святого Ангела: совершить кой-какие требы, а то просто с мирянами побыть и
заглянуть в их души. Но просты и чисты (как правило) киммерийские души.
Человечьи. В бобриные не заглянешь.
Утро в Киммерионе, городе мастеровом, - раннее, а в седьмом часу утра
накануне весеннего равноденствия уже почти светло. Лодок, идущих протоками
между островами Зачинная Кемь и Елисеево Поле, немного, и ни одна не свернет
направо, на юг, там в протоках сплошные бобриные плотины. Плывут эти лодки
налево, огибая Миноеву землю, а дальше - сообразно надобности: к Архонтовой
Софии, к Зачинной Кеми и малому Еремитному острову, либо же дальше нужно
оставить по левую руку острова Неближний, по правую - Миноеву землю, и
выходишь прямо к Земле Святого Эльма, а к юго-востоку от нее, заметно
правее, в Рифей впадает (из него же выпадает) двуснастная Селезень. Именно
такой путь, похоже, собиралась избрать тяжело груженая лодка, подошедшая
темным и мокрым апрельским утром под мост Елисейская Сволочь. Тут редко кто
задерживался, - рулевой однако же пришвартовался к подобию причала.
Освещения не было, но на корме самой лодки болтался солидный и дорогой
фонарь, образца "дракулий глаз".
Рулевой, высокий и сухой мужик в прорезиненном балахоне, как и
положено, с места не двинулся. Вместо него из лодки вышел юный богатырь с
непокрытой головой, тихо свистнул сквозь зубы и сказал, что надо:
- Выдь, кто хотца. Дела есть ба-альшая.
Мост был Елисеев, северный, так что "дeла" тут была явно не об выпивке.
Значит, требовался "старшой", а он как раз хлебал тюрю по-рифейски, горячий
квас с лучком, с крошеной кедровой галетой и влитым в последний миг стаканом
водки. От такого блюда человека не отрывают, ибо градусность его падает с
каждым мигом, так что вместо старшого к гостям выполз меньшой - что
удивительно, не человек, а бобер. При робости бобров-колошарей это было
весьма странно, но богатырь несказанно обрадовался. Голос и язык у бобров
собственный, человеку этот свист воспроизвести очень трудно, но для общения
к услугам киммерийцев, независимо от расы, во все века имелся язык жестов.
"Заработать хочешь?" - спросил богатырь
Бобер недоверчиво потер передние ладошки: кто ж не хочет, но своя шкура
каждому дорога, бобру особенно.
Богатырь вынул из-за пояса серебряный мебий, равный золотому
московскому полуимпериалу, семь с полтиной целковых. Деньги для бобра
хорошие, но старшой, кажется, уже доел свою тюрю и спешил к причалу.
Оказался старшой дикого вида мужиком, и Варфоломей сразу подумал: не Ильин
ли перед ним, однако вспомнил, что тот в городе не водится. Впрочем, ложка в
руке старшого от завтрака оставалась. Он хлопнул ею бобра по макушке, тот
обиженно пискнул и пропал в темноте.
- Гр-р-рхм-мм? - спросил мужик. В переводе фраза не нуждалась, мужик
явно интересовался: "Чего надо?" Варфоломею был нужен не мужик, а как раз
бобер, но в обход гильдии киммериец действовать не станет никогда.
- Арендуй помощника мне на день. Бобра. Пусть просто сидит на носу
лодки, а вечером назад приедет. Ничего больше. Это, - Варфоломей вынул
второй мебий - мосту, это, - показал он первый, - работнику.
Мужик молчал. То ли сломали ему кайф от тюри, то ли слишком много
Варфоломей предлагал за труд проезда бобра, то ли - что тоже возможно -
слишком мало. Нынче на мебий можно было прокормить десяток колошарей, ну,
день, не больше: год выдался дорогой. Варфоломей обернулся к спутникам.
Федор Кузьмич, восседавший рядом с Антониной, согласно кивнул. Богатырь
достал третий, по совету Гаспара начищенный зубным порошком мебий.
- Еще второй мосту, раз мостов два, - миролюбиво сказал он, и добавил
обычное на рынке: - Цена последняя.
Колошарь оглядел неподвижные фигуры в лодке: две женских, две мужских,
высокого лодочника, на голове которого торчала остроконечная шапка гильдии,
спящего ребенка на руках у женщины. Потом перевел взгляд на богатыря, еще
почему-то поглядел вверх. Помедлил, протянул руку, общепонятным жестом
неторопливо отогнул сперва два пальца, потом перевернул ладонь и отдельно
отогнул мизинец.
"Гони два, с бобром сам договаривайся, ему - один" - гласил жест.
- А говорить не хочешь, брезгаешь? - по-рыночному забрюзжал любивший
поторговаться Варфоломей.
"Он глухонемой", - просигналил снова возникший рядом со старшим бобер,
- "Он даже слепой, когда выгодно. Чего делать? Мне монету тоже вперед".
Бобер был большой, но старый, выцветшая шкура висела на нем складками,
одного переднего резца не хватало. Рулевой тихо засвистел. Перебивая его,
засвистел еще и один из мужчин, одновременно освобождая место для бобра на
носу лодки. Мужчина свистел по-бобриному на октаву ниже лодочника, долго и
подробно поясняя что-то. Ошарашенный бобер плюхнулся в воду и поплыл, куда
указали. Старшой удовлетворенно спрятал две серебряных монеты за щеку - даже
не как бобер, а как бурундук скорее - и дал отмашку: вали. Рулевой сделал
чуть заметное движение веслом, и лодка понеслась на север, огибая
застроенную складами длинную и узкую оконечность острова Архонтова София.
Раньше восьми утра в Селезень войти не получалось, очень уж замешкались
с погрузкой, да еще Гаспар в последнюю минуту убедительно объяснил, что без
бобра плыть никак нельзя в свете мрачных отношений, сложившихся у Астерия с
этой расой: в озере несут стражу арбалетчики О'Брайены, которые могут
причинить множество неприятностей. Но хорошо свистеть умел только он сам,
сам же он указал и место, где нужно искать наемного бобра-ренегата: под
Сволочами. Пока что путешественникам везло, во всем, кроме погоды. Тяжелая
сырость налипала даже на рулевое весло, а пассажиров лишала минимального
комфорта. Выбора, впрочем, не было.
Старый, почти седой бобер, нахохленно устроившийся на носу лодки,
замкнулся в себе, и ничего хорошего не ожидал. Высокий и лысый пассажир,
хорошо свистевший на родном языке бобра, посулил возвращение под родной мост
нынче же, но знал бобер цену таким обещаниям. Лысый спросил, как его зовут,
бобер честно ответил: "Фи!" и все прочие разговоры счел лишними. Никак не
прореагировал он и на то, что лодка вышла из города и устремилась к
устью/истоку Селезни. Нынче на переправе из Левой Нежности в Правую
вкалывала лодочница с редким даже для Киммерии именем Ананья Анановна, -
видать, в попытках произнести собственное имя с детства ставшая тяжкой
заикой. Увидев плывущую в запретную реку лодку Астерия, она заорала от
ужаса.
Астерий низким, речным басом возгласил:
- Пропусти миром, Ананья!
- Какая я тебе А... а-на-на-на... - Собственное имя застряло у
лодочницы в горле, оно злобно ткнула веслом в воду и мигом упустила
управление; лодка закрутилась. Астерий ехидно, никому незаметно ухмыльнулся.
Понимая, что человечьи советы тут не помогут, Гаспар тихо засвистел из-за
спины бобра. Нежностевцы, которых в закрутившейся лодке было человек шесть,
все как один малость кумекали по-бобриному, и поняли, что сейчас произойдет.
Однако Астерий пижонски крутанул лодку сперва в одном фарватере, потом в
другом, выровнялся и победоносно вошел в Селезень по правильной левой
стороне. Ананьину лодку, к счастью, просто снесло в Рифей, пассажиры что-то
кричали вслед, и скорей восторженное, чем возмущенное. Проснувшийся Павлик
тут же потребовал подарить дяде с веслом дорогую шубу, но тот отказался.
Прочие в лодке Астерия тоже его искусство оценили, но по другой причине,
педагогической: вся сцена прошла без единого ругательства.
- Слабo, матушка, слабo тебе на моем-то законном месте - пробормотал
Астерий. Бобер глянул на него подозрительно, что-то понял, но встревать не
стал. Захиревшие бобриные роды всегда были рады досадить и Мак-Грегорам, и
Кармоди, и даже не особенно процветавшим озерным О'Брайенам. А этот, наемный
к тому же, не без оснований ожидал чаевых.
Федор Кузьмич тем временем давал наставления Павлику, преимущественно в
том предмете, как важно уважать родственников, даже дальних:
- Вот, помню, я молодой был, и вдруг получаю письмо: пишет мне дочка
троюродного деда, что неладно что-то совсем в королевстве Датском, хочет
назад, в Россию. А я, грех такой, все занят был, ответить все собирался - и
не успел, померла тетка Катерина... А ведь своя кровь, родная! Ты, Павлуша,
следи, чтоб никогда с тобой такой конфузии не случалось...
"Павлушей" мальчик разрешал называть себя лишь Федору Кузьмичу.
- Отец - это отец, дед - дед, дальше прадед и прапрадед. А отец
прапрадеда - это по-нашему, по-русски - пращур. Это, помни, самый важный
тебе, самый близкий родственник... из мужчин. Ну, правда, кроме родного отца
у нас, у православных, есть еще крестный отец, а кроме родной матери -
крестная мать. Ты, Павлуша, помнишь, как зовут твою крестную матушку?
- Тетя Вася! - звонко, на всю Селезень, крикнул малыш, которого
лодочная прогулка еще не утомила, а потому сильно увлекала.
- Не Вася, а Василиса. Тетя Василиса. А крестного батюшку...
Варфоломей прятал руки в рукава, не потому, что мерз, а потому, что
никому пока не хотел демонстрировать маленький, зловещий "Кумай Второй",
тридцать две пули в магазине, тридцать третья в стволе. Гаспар держал
раскрытой записную книжку и время от времени невероятно быстро записывал
что-то бисерным почерком. Нинель покачивалась из стороны в сторону и шептала
- одними губами. Федор Кузьмич вовсю болтал с мальчиком. Астерий зорко
следил за течением, держась довольно близко к левому берегу. Лишь бобер по
имени Фи из захудалого рода Равид-и-Мутон испытывал тревогу, он-то видел,
сколько обалделых морд соплеменников, а больше соплеменниц, высовывается из
воды и провожает их удивленными, опасно недобрыми взглядами.
Давно перевалило за полдень, больше двадцати верст лодка поднималась к
озеру, подгоняемая противоестественным течением. Когда горы совсем
придвинулись, а гладь озера раскинулась в сотне саженей по курсу, Астерий
резко притормозил.
- Женщины с мальчиком - лечь на дно. Тут озерная стража. - Следом
что-то просвистел бобру и тот недовольно встал во весь рост, на задние лапы,
- первым лодочник подставлял под арбалеты их кровного родича. С одного
взгляда фамилию не распознаешь, а обычай кровной мести у бобров никакому
архонту не отменить, нет у людей такой власти.
Арбалетчики, годами дремавшие на входе-выходе Мyрла, все-таки
проснулись. Их было только двое, арбалетам у них тоже полагалось бы быть
поновей, да и самим бы им не вредно уйти на покой. Кармоди и Мак-Грегоров
они не любили, но туго помнили две из своих обязанностей: в озеро нельзя
никому, потому что граф в него прыгать иногда изволит, зашибить может, и тем
более никому не положено пробираться к хатке подскальной узницы, дуры
Европы. Стрелять, что ли, не стрелять, что ли? Не сговариваясь, бобры решили
стрелять, но - промазать.
Одна стрела в воздухе все-таки пропела слишком близко от лодки, на
излете попавши в весло Астерия. Тот мельком глянул: не человеческая,
наконечник деревянный, обгрызен бобриными зубами, и сделал знак, по которому
Варфоломей встал во весь рост и прицелился из "Кумая" в затылок своему же
впередсмотрящему, - в одно мгновение бобер-спутник превратился в
бобра-заложника, что дальнейшую стрельбу напрочь исключало, Астерий знал про
обычай кровной мести не хуже арбалетчиков.
- И бобру шубу! Соболью...- восторженно заорал мальчик со дна лодки. Но
дедушка Федор уговорил повременить: все-таки одна шуба у дяди бобра уже
есть, не так разве?
Круглое озеро Мyрло не имело в поперечнике и двух верст. Следуя
правилам, Астерий плыл вдоль берега, по часовой стрелке, не слишком
приближаясь к отвесной скале, под которой, в довольно глубоком гроте,
доживала бесконечные свои дни старуха Европа. К счастью, старуха спала, и
телефон на груди Гаспара молчал. Наконец, лодка достигла настоящего причала
возле будки с единственным окном. Над причалом бледной позолотой светилась
надпись "ТРИЕД". Даже всеведущий киммерийский академик прибыл в сектантский
город впервые.
- А тут правда змеи? - боязливо прижимая мальчика к груди, спросила
Тоня академика.
- Правда, - ответил Гаспар, перелистнув несколько страниц в записной
книжке, - Вот: амфисбена уральская, фарей мурластый, ехидна рифейская, кенхр
киммерийский жирный... Только вы не бойтесь их, вы же огурцов не опасаетесь,
если в теплицу заходите. Змей тут берегут, разводят, особенно этого их
жирного - кенхра. Вот, еще у них какой-то якул деликатесный есть, но это я
уж и не знаю, что такое, боюсь, его уже и съели подчистую. Так что если где
вы тут змей встретите, то только на рынке или на обеденном столе.
На берег сошли все, кроме бобра и Астерия. Городком и немногочисленными
окрестными фермами, без помощи воды, на голом камне выращивающими морскую
капусту, управлял некий Тарах Осьмой, сын Онисифора и Манефы, знаменитой
змееедицы, - ересиарх, полновластный хозяин более чем тысячи человеческих
душ, съевший на своем веку столько змей, сколько обычный человек ни в
страшном сне, ни в серпентарии Московского зоопарка не увидит. В ведении
Тараха находился и гелиограф - аппарат, без которого общение с замком
Палинского, - а до того было несколько верст по вертикальной прямой, - не
представлялось осуществимым. Гелиограф был виден с пристани: большое
вогнутое металлическое зеркало глядело на восточные скалы с крыши
двухэтажного строения.
Привыкший к прямым и простым линиям архитектуры Киммериона, глаз
приезжего несколько терялся: каждый карниз и наличник был прихотливо
выделан, причем единственной темой орнаментов были два переплетенных змеиных
тела. Тут царил культ змей, в остальной Киммерии презираемый. Однако здесь
был тот самый монастырь со своим уставом, полезши в который приходилось оный
учитывать. Даже тройная буква "Е" над каждой дверью свивалась из трех пар
змей. Дорога между домами тоже змеилась.
Лодка, покинутая пассажирами, едва покачивалась на темной воде озера,
но то там, то здесь ту же воду скоро стали тревожить бугорки: бобры
O'Брайены были встревожены. Отношения между сектантами и метрополией всегда
были далеки от безмятежного спокойствия. А про то, что Астерий с почти
незапамятных для не очень долго, в сравнении с человеком, живущих бобров
изгнан с акватории "Селезень-Мyрло", все местное водное население знало от
младых резцов. Покрутившись поблизости, старая бобриха с мехом цвета почти
что чернобурой, седой лисы, высунулась и тонко что-то просвистела тощему
ренегату, чье присутствие сейчас служило для лодки Астерия охраной. Тощий,
хоть и был неполнозубым, ответил длинной руладой, в которой вовсе ни свиста
не понимая на бобрином наречии, можно было опознать высокохудожественный
семиэтажный матюг. Чернобурая фыркнула и ушла под воду, в ближайшие дни
прогуливаться по реке ей не стоило: про немолодых вдов такое, конечно,
говорят иногда, но чтобы при всех!.. И неправда это - никогда она ни с какой
щукой... Тьфу-ты, расстройство одно.
Академик и старец между тем благополучно отыскали дом Тараха, на чьей
крыше сверкал гелиограф, дружно взялись за дверной молоток в форме змеиной
головы и тремя двойными ударами в бронзовую доску попросили разрешения
войти. Из открытой в темноту двери тяжело и подозрительно пахнуло помоями.
Однако же в трапезную проводили без лишних вопросов. Вопросы, видимо, должны
были возникнуть у гостей при виде хозяина - самого Тараха, пучеглазого
мужика с бритой головой и длинными, вислыми, в форме двойных змей
закрученными усами. Усы змеились ручьями возле уголков рта и уползали назад,
за плечи, под уши, а на затылке были собраны в причудливый клубок.
Тарах обедал, он сидел во главе извилистого, как змея, стола, посредине
которого высилась колоссальная посудина с прозрачной крышкой; сквозь нее
было видно шевеление множества скользких и жирных тел - как и все богатые
змеееды, ересиарх предпочитал свежую здоровую пищу, а может ли быть пища
более свежей, нежели та, которая живая? Перед каждым из тараховских
нахлебников - сидело таковых за столом не менее десятка - лежал длинный и
тонкий нож для вспарывания змеиного брюха, а также перчатка из асбеста для
левой руки и стоял особый бокал, об который, по древней традиции, змееед
ударял змею передними ядовитыми зубами, высекая яд прежде, нежели отсечь ей
голову, вспороть брюхо, выпотрошить и съесть, в яд обмакивая и на гарнир
закусывая сухорастущей морской капустой. Трапеза, судя по еще не слишком
загаженному полу и по шевелению в главном блюде, началась недавно.
- Яд-капуста, хозяин-батюшка! - возгласил просвещенный академик,
кланяясь Тараху в пояс. Тарах выпучил и без того невпалые глаза, но также по
обычаю повернул свой нож ручкой к гостю, приглашая присоединяться, сказал
ехидно:
- Капуста-яд, мистр-невеглас!
Гаспар не смутился, среди его званий были почище, чем
"магистр-язычник". Он снял плащ и шапку, отыскал на лавке свободное место,
после чего неуловимо быстрым движением левой руки без помощи перчатки
выловил из-под крышки жирную черную гадину в две ладони длиной, шарахнул о
бокал, рассек, содрал шкуру, выпотрошил, откусил кусок, с удовольствием
захрустел.
- Отменная кенхр-медянка, отменная - рассеянно приговаривал академик, с
подчеркнутым удовольствием доедая первую змею и вытаскивая вторую. Тарах
почти одобрительно смотрел на свой исчезающий обед; роста Гаспар был
киммерийского и аппетита - тоже. Вторую змею академик, припомнив этикет,
правильно, фигурным движением вспорол и внутренности бросил на пол. После
сдирания шкуры и отсечения головы осталось не так уж много - на два укуса.
Гаспар потянулся за третьей змеей и сразу же - за четвертой. По незаметному
приказанию хозяина с кухни принесли второе блюдо змей, ересиарх был доволен
соблюдением обычаев и расщедрился.
- Знатно щапление! Леть, чада! - поспешно сказал Тарах, и его
нахлебники, точней, как говорили сектанты, образуя слово от названия
змеи-медянки, "намедники", взялись за ножи. Трапеза окончилась на удивление
быстро. Тарах, проглотив хвост очередной змеи, утерся рукавом и обратился к
академику:
- А что, гостюшка, неотравляем еси, или вовсе како?
- Никако, - равнодушно ответил Гаспар, - Да вкусишь, хозяин, от
коньячища, что нам из Внешней Руси тащат, вкус един бысть со ядом сим, а
ядение не в пример плотней за трапeзою твоею. Донележе клубец желвецов сих
не поедох, не киммериец еси! Несть аспида аще не для прохарчения...
Тарах еще больше успокоился: гость говорил на почти правильном
диалекте, вставляя городские слова лишь там, где им действительно не было
аналогов. Гаспар жмурился от удовольствия в сердце своем: знакомые ему лишь
по описаниям из третьих рук обычаи триедцев он, кажется, не нарушил. Теперь,
по законам триедцев, он считался вполне своим, ибо съел за столом Тараха
больше чем три змеи. Через плечо, мельком, он глянул на мальчика, которого
держали за руки Антонина и Федор Кузьмич: Павлик тоже хотел за стол, вовсе
не боясь происходящего, но его, к счастью, не пускали. Гаспар мысленно
перекрестился и перешел к главному, деловому разговору.
- Потщимся! Обаче неленостию сподвигнемся! Препоясахся, взем гелиограф
у руци, да сподобися сиятельный граф новостех, еже емеяху! Да грядет сретати
семо! Понеже вем невемо, да их милости издалеча несех, от труда городского
да деревеньского внидох, чадо велие, чадо благостние приведох, да нужден
милости его во потребах велих!
Тарах засомневался: гость вел себя как настоящий змееед, но просил
что-то уж больно много. С помощью гелиографа призвать Палинского, конечно,
было возможно, иначе на черта бы вообще вручать змееедам гелиограф, но на
памяти живущих использован для этой цели, да и вообще ни для какой,
отражатель не был ни разу. Но по размышлении решил, что свои же обычаи
нарушать нельзя.
- Ну, возыдем... - сказал он, вставая. Лестница, ведущая на крышу, была
приставная, первым по ней полез змееед, напоминавший помолодевшую копию
Тараха, - похоже, сын. Следом полез Гаспар, за ним - Федор Кузьмич,
сделавший знак Варфоломею и Антонине далее не двигаться. Впрочем, не полезли
на крышу и прочие змеееды.
Начинало темнеть; снег так и не пошел. Гаспар огляделся. Вогнутый
металлический щит на крыше был шириною в сажень. Управлялся он двумя