Владимир Козлов. Попс

Владимир Козлов
Попс

   Над кроватью Джея – портрет Че Гевары, рядом – красно – желто – зеленый флаг растаманов, фотографии Джелло Биафры, Ноама Чомского, Ральфа Нейдера и прочих «левых», про которых я ни разу не слышал, пока не попал в Америку и не поселился в комнате с Джеем.
   Джей достает из шкафа банку от кофе, открывает, высыпает на бумажку «траву», сворачивает косяк. «Траву» выращивают его друзья – они снимают большой старый дом рядом с кампусом колледжа.
   Джей поджигает косяк зажигалкой. Он затягивается, передает косяк мне.
   За окном – зелень деревьев, красная стена соседней общаги и далекие горы. Из колонок звучит «Dead Kennedys», песня «Too Drunk To Fuck» – «Слишком пьян, чтобы трахаться».
   Я затягиваюсь, отдаю косяк Джею. Он спрашивает:
   – Когда ты летишь домой? Ты говорил уже, вроде, но я забыл…
   – Послезавтра.
   – А я уеду в понедельник. Останусь на уикенд. На церемонию, конечно, не пойду – я ни мантию, ни шапку не заказывал. Можешь представить меня в шапке и мантии, на этой тупой выпускной церемонии?
   – Нет, не могу.
   – Это придумано для идиотов, а большинство людей и есть идиоты. Вся жизнь у них расписана заранее. В колледже надо бухать, трахаться, курить «траву», но при этом еще и учиться, чтобы не выгнали. Потом получить диплом, напялить шапку и мантию – пусть полюбуется родня из Айовы, такая же тупая. Потом – найти работу, просиживать штаны, делать карьеру, получать повышения. Скука, короче…
   Я киваю. Джей затягивается, отдает мне косяк, продолжает:
   – А мы устроим нормальную радикальную «парти» у Дэна: упьемся текилой под правильную музыку. «Dead Kennedys», «Conflict», «Crass». Оставайся и ты, потусуешься…
   – Не могу. Билет уже куплен.
   – Ладно, забудь. А вообще, домой хочешь? Не надоело здесь за три месяца? Или понравилось?
   – Так…
   – Говори, что думаешь. Мне не нужна эта жвачка, про то, как здесь все хорошо. Америка – страна идиотов во главе с тупоумным уродом. Надеюсь, что на второй срок его не выберут – хватит сраному ковбою рулить страной. А может, и выберут. Потому что большинство – кретины.
   – Наверно.
   – Не бойся, скажи мне, что думаешь. Я тебе объяснял свои взгляды сто раз. Надеюсь, когда‑нибудь эта система взорвется…
   – И что это будет? Революция?
   – Может быть, революция. Может быть, все сгниет изнутри. Неважно.
   Джей забирает косяк. Меня начинает вставлять.
   – Трава ничего. Ты в Москве часто куришь траву?
   – Нет, нечасто. Я не то, чтобы очень любитель…
   – Да, в России – главное водка… Шучу. Знаю, это – стереотип…
   – В общем, да, стереотип… Но это правда.
 
   Джей кидает окурок в окно, глядит на часы.
   – Еще только одиннадцать. Поехали в бар?
   – Поехали. А кто поведет?
   – Я.
   – А не боишься водить под кайфом?
   – А я разве когда‑нибудь не под кайфом?
   Джей хохочет, я тоже.
 
   Машину обгоняет джип «Рэнглер», в нем сидят человек десять. Чувак в красной футболке висит на подножке, что‑то орет нам. Я его не понимаю. Джей вертит руль, глядя перед собой. Поначалу мне было страшно, а теперь уже все равно.
   Бармен льет пиво в бокал Джея. Я отпиваю из своего. В баре – море народу: бородатые мужики в коже и джинсах, студенты в кофтах с эмблемой колледжа, тетки в джинсах – бананах, как в фильмах про восьмидесятые. По телевизору идет без звука американский футбол. Играет музыка кантри.
   Мы чокаемся, делаем по глотку. Джей отставляет бокал.
   – Алекс, есть для тебя идея.
   – Я слушаю…
   – Организуй панк – группу в Москве…
   – Нафига?
   – Ты говорил, что тебе скучно жить, что хотел бы чем‑нибудь заниматься…
   – Я не умею играть…
   – Херня. Научишься. Это не джаз и не классика. Панк – рок может играть каждый. Главное, чтобы было, что сказать людям.
   – Думаешь, у меня есть, что сказать?
   – Есть, конечно. Хотя бы, «пошли вы на хуй, уроды!»
   Мы хохочем.
   – Нет, правда. Я не шучу. Поедем завтра в «пон – шоп» и купим тебе гитару. Я ее подарю тебе. Это будет мой вклад в глобальное продвижение панка.
 
   Людей в баре стало поменьше. В углу два старика играют в «дартс». Элис сидит на коленях у Джея, Джун положила мне голову на плечо. Джей говорил, что в прошлом семестре он и Элис вместе учили «Феминизм и политику». Он часто называет себя феминистом.
   Джун спрашивает:
   – Алекс, ты тоже изучал экономику, как и Джей? И ты тоже марксист?
   – Нет, я изучал электронные технологии. Я не знаю, почему меня к нему поселили. Наверное, по ошибке.
   – Как это, по ошибке? Специально, чтобы он из тебя сделал марксиста. У него получилось?
   – Не знаю. Со стороны виднее.
   – Какой еще марксизм? – Элис поворачивается к нам. – Сейчас две тысячи четвертый год. Какой может быть марксизм в две тысячи четвертом году?
   – Очень даже нормальный, – говорит Джей. – Выпьем еще по пиву? Сейчас объявят последний заказ.
 
   Я и Джей ждем на улице. Два чувака ссут на стену бара. Мимо проезжают набитые до отказа машины. Из окон высовываются чуваки и девчонки, что‑то орут.
   – Алекс, ты видел, куда делись бабы?
   – Нет, не видел. По – моему, в туалет…
   – А, по – моему, они просто нас кинули.
   – Нет, давай подождем…
   – Нечего ждать. Они давно отвалили. Поехали в «ликер – стор», возьмем еще пива…
 
   Джей держит одной рукой руль, другой – банку «Миллера». Он резко тормозит. Машину заносит, задние колеса съезжают с асфальта.
   – Знаешь, что я подумал? Надо поставить нормальную музыку.
   Джей допивает пиво, бросает банку в окно, наклоняется к бардачку, упершись мне локтем в живот. Он роется в бардачке. На пол летят чеки, рекламные флаеры, жвачки с налипшим мусором, сломанные сигареты. Джей находит кассету, вставляет в магнитофон, жмет на «play». Играет что‑то быстрое и жесткое. Я не разбираю ни слова, но мне наплевать.
   – Группа называется «Minor Threat». Они распались лет двадцать назад. Это – старая запись. Как тебе?
   – Супер.
   – Отлично.
   Джей заводит машину.
 
   Я и Джей лежим на полу в нашей комнате, докуриваем косяк. К потолку прилеплен постер «Rock Against Bush» – «Рок против Буша». На нем идиот – президент зажимает уши.
   – …Революция случится обязательно, – говорит Джей. – Может быть, даже сначала в России. Потому что у вас это было однажды и потому что у вас сейчас самый дикий, самый ублюдочный капитализм…
   Я вырубаюсь.

* * *

   Дождь. К стеклу прилипают зеленые листья. За Каширкой – деревянные будки строй – рынка и серые коробки домов. По шоссе, одна за другой, едут две фуры «Лиггет – Дукат». С автозаправки выезжает черная «Волга».
   Я втыкаю шнур в музыкальный центр, другой конец – в гитару «Fender». Джей выполнил обещание и купил мне ее в «пон – шопе» – комиссионке – за две сотни баксов. Я и не пытался за нее заплатить: у меня оставалось долларов десять.
   Настраиваю вторую струну, прижимая ее на пятом ладу. Настраивать научил меня Ант, а заодно показал десяток аккордов. Это было лет пять назад. Я приходил к Анту и бренчал на его гитаре – покрашенной в черной цвет и облепленной картинками. Ант много лет пишет стихи и песни, но никому не показывает и не играет. Он говорит, что все делает для себя, и не хер лезть в душу поэту.
   Мы учились с ним в одном классе, потом Ант поступил в иняз, вылетел после сессии, через год поступил в педуниверситет, но и оттуда ушел почти сразу. Сейчас он нигде не работает и не учится, от армии отмазали родители. Знакомые говорили, что Ант «торчит», но правда это или нет, я не знаю. В последний год я с ним виделся редко.
   Я смотрю на свое отражение в зеркале «шкафа – купе»: чувак бренчит на гитаре, можно подумать, что что‑то умеет. Но это всего два аккорда – «е – эм» – «дэ – эм», – остальных я не помню.
   Звонок в дверь. Вернулась с работы мама. Я снимаю гитару, прислоняю к дивану, иду открывать.

* * *

   Я и Настя сидим в «Баскин – Робинсе» на Белорусской. За соседним столом – семья: мать, отец и ребенок. Ребенку лет пять, щеки вымазаны шоколадным мороженым.
   Настя не спеша ест свои три шарика – манго, шоколад и кофе. У меня – апельсин, ананас и йогурт.
   – Ты изменился, – говорит Настя. – Но я пока не поняла, в чем конкретно. Позавчера, когда ты только приехал, я ничего особого не заметила. Может, потому что соскучилась… А ты скучал по мне там, на стажировке?
   – Да, скучал. Я уже говорил тебе.
   – А как тебе американские девушки? Что, ни одна не понравилась?
   – Я с ними почти не общался. Там все сами по себе. Американцы тусуются со своими, китайцы – со своими, русские – тоже. Но русских вообще там не любят.
   – За что? Из‑за глобальной политики?
   – Нет, не из‑за этого. Мне Джей говорил – сосед по комнате, – что русские больше всех мухлюют, списывают на экзаменах. А там у них это не принято, их с детства учили, что нельзя мухлевать. А потом приезжают всякие русские… Кстати, они зовут русскими всех, кто из бывшего СССР.
   – Хочешь попробовать мое мороженое?
   – Хочу. – Я всаживаю ложку в подтаявший шоколадный шарик.
   – Саш, а зачем тебе это нужно – музыкой заниматься? Тебе это правда интересно?
   – Конечно, интересно. Иначе я бы не стал. А что тебя удивляет?
   – Не знаю, просто странно как‑то. Никогда ни о чем таком не думал, учился хорошо, на стажировку в Штаты попал. А сейчас вдруг – панк – рок. Это же музыка для идиотов, для всяких малолетних хулиганов. Разве нет?
   – Не только для них. Для тех, у кого свое мнение, для тех, кто не хочет быть, как все.
   – Короче, для лузеров.
   – Никакие они не лузеры, а самые нормальные люди.
   – Не нормальные, а идиоты. Я двух таких знала – учились со мной до девятого класса. Ходили в кофтах «Пурген», на уроках с учителями ругались – показывали, как им на все наплевать, какие они крутые. Ну и что, в конце концов? Выкинули их после девятого, и пошли они в ПТУ. Где они сейчас – не знаю и знать не хочу.
   – Ты по двум каким‑то придуркам делаешь вывод обо всех панках. Может, они никакие не панки, а обычные гопники. Ладно, давай сменим тему.
   – Давай.
   Семья за соседним столом встает и выходит. Я смотрю в окно. Они садятся в сиреневую «тойоту». Машина уезжает.
   Настя спрашивает:
   – Что на каникулах будешь делать?
   – Не знаю еще. Учиться играть на гитаре.
   – Да, важное занятие. Но это, знаешь, твое дело. На вкус и цвет товарищей нет, как говорится… И вообще, столько не виделись… Давай, не будем ссориться.
   – Давай не будем.
   – Ладно, я доедаю – и можем поехать ко мне. Родителей дома не будет: уехали на день рождения к другу семьи. С ночевкой, на дачу. Я тоже могла бы поехать, но, видишь…

* * *

   У Жоры – длинные грязные волосы, поредевшие на макушке. Он – в красных спортивных штанах и белой майке «Deep Purple» – сидит на диване с мексиканским «Fender’ом». Я со своим корейским – на табуретке напротив.
   – Сколько лет тебе, говоришь? Двадцать два?
   – Двадцать один. Двадцать два будет осенью.
   – Неважно. Еще не старик. Я тебе, Алекс, скажу одну важную вещь. Ничего, если я буду звать тебя Алекс? Ты не возражаешь? Ну так вот, впереди у тебя десять лет упорных занятий, после чего ты сможешь стать гитаристом. В смысле, профессионалом. А то сейчас любой называет себя музыкантом, даже тот, кто играть не умеет, только на кнопки жмет.
   – Мне это не надо. В смысле, профессионалом. Мне нужен минимум, чтобы собрать состав. В панк – роке техника – не главное.
   – А что там главное?
   – Идеология. Ну, и энергетика тоже.
   – Энергетика невозможна без драйва. А драйв – без умения играть.
   – Я не говорю, что вообще не надо уметь. Но…
   – Ладно, я тебя понял. Не тормози, парень, сникерсни.
   Жора улыбается. В верхней челюсти у него не хватает зуба.
   – Ладно, приступим, не будем тратить твои денежки на разговоры. Покажу тебе гамму ля – минор. Это – универсальнейшая гамма, сгодится и для панк – рока, и для всего вообще…
 
   Жора льет кипяток в две чашки с растворимым кофе, размешивает чайной ложкой. На одной чашке – сердце и надпись «I Love NYC», на другой – эмблема «BMW».
   Мы сидим на маленькой кухне. На стене висят постеры: «Deep Purple», «Led Zeppelin», «Jimi Hendrix Experience».
   – Вот скажи ты мне, Алекс, одну важную вещь, – Жора глядит на меня, прищурившись. – Почему ты не остался в Америке?
   – В смысле – не остался?
   – Ну, просто. Взял бы и остался. У меня знакомый парнишка… Тоже учил его играть. Долго ходил он ко мне – года два или три… Уехал по программе для студентов, работал там в лагере детском – и остался. Нелегально сначала, потом поступил в универ… Сейчас дом с бассейном снимают – вдвоем, он и еще один парень, тоже русский. В пригороде Чикаго. Там все дома с бассейнами, других нет. – Жора причмокивает. – Джип недавно купили. Подержанный, но у нас такой стоил бы знаешь сколько?
   – И откуда у него деньги, если он учится?
   – Он учится и работает в двух местах. В «Макдоналдсе» менеджер или типа того, и на стройке еще. Зато живет, как человек. Не то, что мы здесь… Я всегда говорил – жить в России нельзя. Здесь выживают, а не живут… Мне уже поздно, старый я. В октябре стукнет полтинник. А то бы тоже уехал с концами. Просто я делать ничего не умею – того, за что денежки платят: по образованию я музыкант, классический гитарист. Закончил музучилище в семьдесят третьем году. Ну так вот… Смотрел я списки, кто нужен в Канаде – творческих профессий нет вообще… Ладно, пошли заниматься, парень. Перерыв кончился.

* * *

   Девушка в джинсах и красной майке кладет на столик меню. Миха открывает его, начинает листать. Столики вокруг нас свободны. Негромко играет даб.
   – Ну че, для начала по пиву и по сто пятьдесят? – предлагает Миха. Я киваю. – А что на закуску? Острые крылышки? – Я киваю опять. – Ну ладно, ты закажи, а я диски пойду посмотрю, окей? У них иногда кое‑что бывает.
   Миха встает и идет в соседнюю комнату – там продаются книги и диски.
   Миха ставит бокал на ободранный стол, покрашенный в красный цвет, берет свой «Pall Mall», зажигалку, прикуривает.
   – Ты, Александр, меня удивляешь. Съездил в Ю – Эс – и как‑то кисло. Это ж экспа такая нехилая. Ты че, если бы мне предложили – я бы за радость. И посмотреть, и английский заодно подтянуть… Сейчас это знаешь, как ценится – чтобы инженер, и плюс свободный английский? Ладно, давай за это и выпьем. За Америку. Да?
   – Нет, давай лучше за «свободный английский».
   Мы чокаемся, выпиваем. Миха берет графинчик, вертит в руках, подзывая официантку. Она подходит с подносом грязных тарелок и вилок.
   – Нам, пожалуйста, повторить!
   Официантка уходит.
   – Не, ты че, я с тебя просто фигею. Америка – это самодостаточно. Президент, конечно, тупой, но нормальные президенты в природе встречаются редко. Зато в Америке лучшая в мире музыка, лучшее в мире кино… А бабки какие там? Попробуй ты здесь заработай, сколько там каждый помоечник получает. А цены, мне говорили, в два раза меньше, чем здесь, а на что‑то даже не в два. Это правда?
   – Да, правда.
   – А в каких ты был городах?
   – Только в Нью – Йорке и в Олбани – столице штата Нью – Йорк.
   – Ну, про Олбани можешь мне не рассказывать. По названию все понятно – это Твин – Пикс, да?
   – Не совсем…
   – Ну, все равно. А Нью – Йорк впечатлил?
   – В общем, да.
   – Ты там затусовался? В клуб какой‑нибудь зарулил?
   – Нет, я там клубов не знаю. И настроения не было.
   – А что ты делал?
   – Гулял.
   – Сколько дней ты там был?
   – Два дня.
   – И оба гулял?
   – Да, а что тут такого?
   – Не, меня б задрало. Я бы лучше по клубам прошелся, по барам…
   Официантка ставит на стол графин, показывает на пустую тарелку.
   – Можно забрать?
   – Да, забирайте. И принесите еще нам порцию крылышек, – говорит Миха.

* * *

   Из киоска «Гриль» идет запах жареной курицы. Таксисты – частники топчутся у своих машин. Светится желтая «М» «Макдоналдса». Вывеска салона «Евросеть» моргает синим.
   Девушка в белой короткой юбке переминается с ноги на ногу. На ее загорелые ноги смотрит парень в расстегнутой рубахе.
   Под навесом остановки сидят два тинэйджера в черных майках «Кипелов». У одного – магнитофон. Он нажимает кнопку. Играет металлическая хрень: «Ария» или «Кипелов», я не разбираюсь.
   Я подхожу к тинэйджерам.
   – Я извиняюсь, ребята, а можно сделать потише?
   Тинэйджеры глядят на меня. У одного – тонкие усики над губой и прыщи с белыми гнойниками, второй – смуглый, похож на Киану Ривза. Разглядывая меня – пьяного, невысокого, худого – парни решают: дернуться или нет. Преимущество в силе – у них, но вокруг много народу. Вдруг кто‑то вступится за меня? Тогда можно вернуться домой без «мафона» и с разбитыми мордами. Тинэйджеры выбирают мирный вариант.
   – Ну, у нас вообще‑то негромко, – гнусавит прыщавый.
   Второй молча убирает звук.
   – Спасибо, ребята. А можно задать вам один вопрос?
   – Задавайте.
   Меня редко называют на «вы» – только преподы в институте.
   – Вы эту музыку слушаете потому, что вам нравится? Или потому, что друзья ее слушают? Не в обиду, мне интересно…
   – В общем, нравится, – отвечает прыщавый.
   Подъезжает семьдесят первый троллейбус. Чуваки заходят в заднюю дверь, я – в среднюю, прохожу вперед и сажусь перед кабиной водителя. Троллейбус трогается. Мимо окон движется зелень и серый забор. На задней площадке металлисты врубают музыку громко. Тупой пафосный голос поет:

 
Я свободен
Словно птица в небесах
Я свободен
 

   Интересно, можно ли петь этот бред всерьез? Наверно, нельзя. Тогда чем это лучше, чем песни про «зайку» и прочая попсовая муть?

* * *

   Мама сидит на кухне, пьет чай. Работает радио – «Эхо Москвы». Она всегда слушает «Эхо». Раньше, до Америки, я слушал «Наше радио», а теперь не слушаю никакое – только кассеты и диски.
   Я говорю:
   – Привет.
   Мама поворачивается.
   – Привет. Как дела?
   – Так, нормально. Встретились с Михой, выпили пива. А у тебя?
   – Как всегда – ничего хорошего. Что может быть хорошего на работе? Скорей бы пенсия…
   – Ты это серьезно?
   – Серьезнее некуда.
   Скрипучий голос по радио говорит:
   – …Угроза распада России реальна, хоть многие в это и не верят. Я готов привести аргументы и убедительно доказать, что в течение нескольких лет Сибирь и Дальний Восток совершенно беспрепятственно отделятся…
   – Кто это говорит? – спрашиваю я.
   – Не знаю. Какой‑то эксперт.
   – Бред какой‑то он гонит.
   – Ну, почему бред? Я не в первый раз это слышу уже.
   – Ну и я не в первый. Пусть хоть сто человек повторят – все равно, это бред.
   – Не надо быть таким категоричным.
   – Хорошо. Не буду.
   Я подхожу к маме, наклоняюсь. Она целует меня в щеку.
   – От тебя пахнет спиртным.
   – Я и говорю – выпили с Михой пива.

* * *

   Синяя «семерка» отца тормозит. Я открываю заднюю дверь, сажусь рядом с Верой, говорю:
   – Привет.
   Вера молча кивает. Отец говорит:
   – Привет, Саня. Как поживаешь?
   – Нормально. Лето еще не кончилось, погода хорошая…
   – Да, последние, наверно, теплые деньки в этом году…
   У Веры – новая прическа: волосы пострижены очень коротко, а сзади, чуть ниже макушки, оставлена прядь – она покрашена в синий цвет.
   – Чем сейчас занимаешься? – спрашивает отец. – Я имею в виду, на каникулах?
   – Ничем, можно сказать. Отдыхаю. Беру уроки гитары.
   – Решил заняться музыкой?
   – Ну, не очень серьезно, но… Почему бы не попробовать?
   – Да, когда тебе двадцать один, надо пробовать все. Не отказываться ни от чего, а то будет поздно… Я это понял, когда мне уже было тридцать. Многое упустил в своей жизни…
   Машина выезжает на кольцевую. Мелькают рекламные щиты, большие магазины.
   Вера слушает свой mp3–плеер, не обращая внимания на нас. Я рассматриваю отца. Много седых волос, перхоть на воротнике джинсовки, глубокие морщины на шее. Ему сорок шесть, на пять лет старше мамы. После развода с мамой – мне тогда было семь лет – он долго пытался кого‑то найти. Жил по нескольку месяцев с разными женщинами. Четыре года назад он женился на Вериной матери – Алле.
 
   Отец закрывает ворота дачи. Вера ключом отпирает дом, мы заходим. Внутренность дачи набита всякой восточной дребеденью – китайскими фонариками, амулетами, фэн – шуи, картинками. Около года назад у Аллы съехала крыша на почве восточной философии. Раз в несколько месяцев она уезжает на какие‑то семинары, время от времени приводит домой стремных персонажей, которые живут у них по нескольку дней или даже недель. Отец вяло пытается с этим бороться, а Вера реагирует спокойно.
 
   Я и Вера идем на речку. Отец остался полоть помидоры. Вера не работает на участке из принципа, а меня он никогда не просит. Алла появляется на даче нечасто – все свободное время отдает своему увлечению.
   Навстречу нам – два чувака лет по двадцать, тащат третьего, пьяного. Все трое рассматривают Веру – она в кедах и черном коротком платье. Вера не реагирует.
   Я говорю:
   – Как тебе моя идея – собрать группу и играть панк – рок?
   Вера молчит.
   – Ты же барабанила в какой‑то команде… Может, остались контакты… Мне нужно собирать состав.
   – Это было три года назад. Группа называлась «Отец народов». Но мы разосрались, причем очень сильно. И никаких координат не осталось.
   – Ну, может, еще кого знаешь…
   – Только электронщиков и диджеев. С панками и говно – рокерами я вообще не общаюсь. А зачем тебе это надо?
   – Чтобы не давать объявление, а так…
   – Нет, не это. Зачем тебе музыка, панк? Ведь это все – лажа. Пусть «тины» в это играют. Какой может быть панк в две тысячи четвертом году?
   – А почему нет? В Америке его – сколько хочешь.
   – Мало ли, что в Америке? Сам знаешь, здесь не Америка.
   – Ну и что? Хочу собрать группу – и все.
   – Валяй, мое дело объяснить тебе ситуацию. Ты уже, как бы, старый. Двадцать два года почти, а нигде еще не играл. Группы собирают в пятнадцать, в шестнадцать лет.
   – Ну и пусть.
   Мы выходим на берег озера. У машин тусуются компании. Пищат дети. Гавкает чья‑то собака. Вера стягивает через голову платье.

* * *

   Я познакомился с Верой после десятого класса, летом. Отец уже жил с Аллой, а поженились они той же осенью. Вера старше меня на два года. Поступала в ГИТИС, провалилась, закончила филфак МГУ, работала в клубах официанткой, в книжном магазине продавцом, занималась фотографией – несколько снимков попали на выставку.
   В первый же вечер мы трахнулись. Вера решила, что это прикольно: трахнуться со сводным братом, а я не возражал. Сразу же после секса она объяснила мне жестко, что такого у нас больше не будет, что это был «символический акт». В следующий раз она угостила меня ЛСД. Мы на двоих съели «марку».
   Это был выходной, отец с Аллой торчали на даче. Вера разрезала «марку» маникюрными ножницами, дала мне половину и сказала положить ее под язык и ждать, пока растворится. Моя половинка растворилась минут через пять. У Веры была с кем‑то встреча, и мы сели в автобус, чтобы ехать к метро. Я не чувствовал ничего, только легкое отупение и заторможенность. Пассажиры смотрели на нас как‑то странно – как на пьяных или шизанутых.
   Я спросил у Веры:
   – Ты, конечно, извини за вопрос, но мне любопытно… Мой отец к тебе не пробовал приставать?
   – Нет. Ни разу. Может, ему и хочется, но он, как бы, не в теме – из другого вообще поколения. Для него это слишком экстремально. Кроме того, он боится. Не знает моей реакции. А вдруг я пожалуюсь маме, и она его сразу выгонит?
   – А ты бы пожаловалась?
   – Нет.
   – Это был бы «символический акт»?
   – Может быть, а может, и нет. Бессмысленный разговор. Он не сделает этого никогда.
   – И хорошо. Мне бы было противно…
   – Почему?
   – Не знаю…
   Автобус свернул на Дмитровское шоссе. Над домами показалась Останкинская башня. Из нее валил черный дым, мелькало пламя. Все пассажиры прилипли к окнам – я понял, что это не «глюк».
   Я спросил Веру:
   – У вас есть дома видеокамера?
   – Нет. А зачем?
   – Можно было бы вернуться, снять это на видео.
   – Что – это?
   – Горящую башню…
   – Зачем? Это скучно – точная копия того, что было. Интереснее, как мы сами все это запомним.
   Когда автобус подъехал к метро, «марка» начала вставлять – как будто кто‑то трогал мне затылок большой горячей рукой.

* * *

   – Вот, раздобыл себе новый «комбик». – Жора хлопает ладонью по ящику из некрашеных досок, с тремя ручками, гнездами для шнуров и динамиком. – Один умелец сваял – в соседнем подъезде живет. Когда‑то с ним в джазовой студии занимались. Только он вылетел сразу, а я продержался полгода. Звучит не хуже «маршаллов». И достался всего за три сотни рублей и два баттла портвейна. А вообще, Алекс, скажу я тебе одну важную вещь: наш «маршалл» – тот, что у нас продается – это не «маршалл», а левизна. Мне Дима Варшавский рассказывал – из «Черного кофе», он долго в Германии жил. Там – это да, «маршалл», а здесь – так, некондиция. Что тут скажешь – если страна второсортная, то и все в ней будет второсортным, даже всемирно известные бренды. Ладно, возвращаемся к нашим овцам. Покажи, что ты там наработал.
   Жора втыкает шнур моей гитары в «комбик». Я жму на педаль «овердрайва» и начинаю играть «Seeing Red» группы «Minor Threat». На прошлый урок я принес Жоре диск, и он ее «снял» моментально, послушав первый куплет и припев.
   – Четче переход, – говорит Жора. – И ритм, главное ритм. Тут все просто, «четыре четверти». Но все равно. Отстукивай ритм ногой… Ну‑ка еще раз.
 
   – Водочки не желаешь? – спрашивает Жора. Мы сидим с ним на кухне, у нас перерыв.