Страница:
— Суеверие, — сказал Визин.
— Что ж тогда, по-вашему, не суеверие? Наука — суеверие, мир на земле суеверие… Где несуеверие-то?
— Несуеверие в трезвости. — Визин отодвинул газеты, потому что вода со шляпы седоусого уже подбиралась под нижнюю, и край ее посерел. — Не нужно ни из чего делать жупела. Когда говорят «наука всесильна» — это жупел. Когда утверждают, что она ни черта не может, — тоже жупел. Перестаньте лезть в небо, пока на земле чехарда, — опять жупел. Таково мое мнение. Ориентировочно. Ну, а мир на земле — тут уж извините, тут я вам не говорил, что это — суеверие. Стоящие вещи можно делать только тогда, когда нет драки — здесь двух мнений быть не может.
— Интересная у вас позиция. — Во взгляде старика появилось любопытство. — Когда ее не было, драки-то?
— Бывало. Жаль, что редко и непродолжительно. Было бы чаще и дольше, люди, может быть, и не потянулись бы к какой-то Сонной Мари.
— Ну, а Марь суеверие или нет?
— Не знаю. Может быть.
— Что может быть? Да или нет?
— Я — не знаю. А может быть все. — Визин встал, поклонился. — До свиданья. Если встретите Екатерину Кравцову, скажите ей, пожалуйста, что один человек, специалист по суевериям, увидел ее в галерее лучших людей и запомнил. Как запомнил и ваш рассказ о ней и ее специальности.
Уходя, Визин чувствовал спиной озадаченный, грустный взгляд.
— Что ж тогда, по-вашему, не суеверие? Наука — суеверие, мир на земле суеверие… Где несуеверие-то?
— Несуеверие в трезвости. — Визин отодвинул газеты, потому что вода со шляпы седоусого уже подбиралась под нижнюю, и край ее посерел. — Не нужно ни из чего делать жупела. Когда говорят «наука всесильна» — это жупел. Когда утверждают, что она ни черта не может, — тоже жупел. Перестаньте лезть в небо, пока на земле чехарда, — опять жупел. Таково мое мнение. Ориентировочно. Ну, а мир на земле — тут уж извините, тут я вам не говорил, что это — суеверие. Стоящие вещи можно делать только тогда, когда нет драки — здесь двух мнений быть не может.
— Интересная у вас позиция. — Во взгляде старика появилось любопытство. — Когда ее не было, драки-то?
— Бывало. Жаль, что редко и непродолжительно. Было бы чаще и дольше, люди, может быть, и не потянулись бы к какой-то Сонной Мари.
— Ну, а Марь суеверие или нет?
— Не знаю. Может быть.
— Что может быть? Да или нет?
— Я — не знаю. А может быть все. — Визин встал, поклонился. — До свиданья. Если встретите Екатерину Кравцову, скажите ей, пожалуйста, что один человек, специалист по суевериям, увидел ее в галерее лучших людей и запомнил. Как запомнил и ваш рассказ о ней и ее специальности.
Уходя, Визин чувствовал спиной озадаченный, грустный взгляд.
10
Визин стоял у окна и смотрел на вечереющий ландшафт. Туча давно уплыла, опять было тихо, озеро было зеркальным; солнце садилось ясно, погоже.
«Пауки, — думал он. — Иван Андреевич Лестер. Дима Старовойтов. Волюнтарист. Аэрофотосъемки. Доктор Морозов. Тысяча и одна ночь. Пора оживать. Видно, этот ураган не случайно занес тебя сюда».
От озера потрусила стайка ребят; они что-то кричали и размахивали руками; у некоторых были удочки. Потом они рассыпались. Вспомнились те двое, что сегодня утром у автостанции пожирали глазами юношу на костылях Дима для них был, конечно, героем.
«А потом они соберутся где-нибудь в скрытом от взрослых глаз местечке и, возбужденные, сжигаемые жаром мечты, станут фантазировать. И полетят шары, и повиснут в небе огненные круги, и засеребрятся тарелки, и спустятся к ним с небес ины, и откроется Чудесная Страна… Да ведь про инов-то, может быть, догадались прежде всего именно они, дети. Догадались, а потом увидели. А за ними — и взрослые. И все у инов хорошо, все мудро, прекрасно, благородно… Но почему? Неужели потому, что действительно лишь там хорошо, где нет нас?»
Солнце уже наполовину ушло за лес; озеро потемнело, отливая розоватыми пятнами; во всем была какая-то стройная, уверенная мелодия… Да, не такой закат изобразила на своей картине Тамара. И дело не в том, что она изобразила не то озеро и не то время года — нет, не в том. Конечно, у нее был колорит, была палитра и другие искусные штуки, о которых со знанием дела говорили ее приятели. Но там не было мелодии, — пусть не этой вот, теперешней, пусть! — там не было никакой мелодии. Во всяком случае, Визин, вспоминая картину жены, не чувствовал мелодии и не помнил, чтобы когда-нибудь чувствовал; картина была безголосой. И ему стало жаль, что это так, и в оправдание жены он подумал, что все дело в том, что он теперь здесь, в Долгом Логу, и что с ним происходит то, что происходит, и если бы подобное происходило раньше, то он бы, возможно, и услышал мелодию в той картине…
Тоня пришла поздно ночью. Одета она была уже по-новому: темно-синее торжественное платье, как будто она собралась на высокий прием; прическа а-ля-Матье, делавшая ее старше и строже. Сейчас только несмыкающиеся губы и длинные неуверенные глаза напоминали ту, которая всего лишь позавчера утром появилась в его номере, потому что «Светлана Степановна послала узнать…»
Опять, конечно, ее никто не видел, пока она к нему пробиралась, и опять дома было сказано, что она будет ночевать у бабушки.
Визин начал собирать на стол, и она, помедлив, принялась помогать ему.
— Завтра я уезжаю, — сказал он.
— Ага. — Она почему-то старалась не смотреть на него.
— В Рощи, — сказал он.
Опять «ага».
— Потом дальше.
Он еще что-то говорил: об обстоятельствах, которые сложились так, что мешкать ему нельзя, что невозможно сказать ничего определенного о том, сколько продлится его поездка, что задачи, стоящие перед ним, осложнились, — говорил коротко, телеграфно, репликами, следя за тем, чтобы получалось все спокойно и деловито, и она все так же односложно отвечала, либо кивала или вздыхала сдержанно.
Так продолжалось долго, они уже сидели за столом, и он ухаживал за ней чуть-чуть небрежно, как будто они хорошо и давно знали друг друга, и ему и ей было все исключительно ясно, детали не имели значения. И он думал, что это правильно, не должно быть никаких эксцессов, сцен, никакой, словом, театральности, потому что и в самом деле все ясно, ничего не убавить, а также не прибавить к тому, что было и есть между ними, а разметка будущего — это стало бы напускным ребяческим щебетом, в лучшем случае, а скорее всего — пошлым притворством.
— Ты кассиршу с автостанции, Полину, знаешь?
— Знаю.
— Что она за человек?
— Человек как человек.
— Замужем?
— Нет пока.
— Пока?
— Вроде, переписывается с кем-то. Ждет. Давно.
— Сколько ей лет?
— Постарше меня… — Тонин мимолетный, но выразительный взгляд сказал ему, что расспросы эти не худо бы объяснить.
— Понимаешь, мне показалось, что я ее встречал. Там, дома у себя. Дважды.
— Мало ли одинаковых лиц, — со вздохом проговорила Тоня.
— Да, конечно…
Атмосфера их встречи стала угнетать его. Даже разговор о Полине, — хотя в глазах Тони и отразилась тень ревности, — казался уверткой, сознательным уходом от главного. Во всем была натянутость, даже в новом наряде Тони; все было похоже на молчаливый сговор двух игроков; вся эта спокойность, невозмутимость, внешняя деловитость обнаруживали позу — то есть без театральности все-таки не обходилось. Безропотность и покорность Тони, ее кивки, вздохи, взгляды, даже ревность к Полине казались ненатуральными — в них угадывался упрек ему, и он понимал его обоснованность, и это его тяготило.
— А Лестера Ивана Андреевича ты тоже знаешь?
— Его все знают.
— Он правда по паукам погоду предсказывает?
— Ага.
Он наконец, не выдержал, взял ее за руки, повернул к себе.
— Ты понимаешь, что происходит?
— Ага, — ответила она еле слышно.
— Происходит, что я оставляю тебя! — Он проговорил это нервно, резко и достаточно громко.
Она испуганно сжалась, быстро посмотрела на дверь, попыталась освободиться из его рук.
— Не надо…
— Я же оставляю! Оставляю!
— Я понимаю…
— Ты считаешь, что все в порядке вещей?
— Не знаю… — Она всхлипнула, отвернулась.
Это было совсем неожиданно. Он обнял ее; она уткнулась в его плечо.
— Прости меня… Сам не знаю, почему… Я объясню…
Она кивала, всхлипывая. Потом она пошла в ванную приводить себя в порядок. «Идиот», — сказал он себе.
…Потом он убедительно и разгоряченно толковал ей, что если очень хорошо пораскинуть мозгами, то никакой поездки ему ни черта не нужно, все — блажь, вывих, и по-настоящему только ее одну, милую и добрую Тоню, ему, может быть, и нужно — с чистым сердцем он может заявить, что таких, как она, не встречал… А спустя несколько минут, уже доказывал, что и это, скорее всего, блажь, потому что разве он нужен ей, разве может быть нужен, ведь она о нем не имеет никакого представления, не знает, что он за птица, какая каша у него в голове…
Он устал, выдохся, измаялся, видя, что так ничего и не смог ей объяснить; но молчание было еще мучительнее, и он вдруг заявил, что не удивится, если после всего, что он тут наплел, она встанет и уйдет, — это было бы закономерным, справедливым, поистине «зачем зря пустоголубить»… И почти без перехода он стал уверять ее, что ему все-таки не хочется, чтобы она уходила, хоть он и наплел и хоть ехать надо так или иначе. И еще он уверял ее, что после поездки вернется и, может быть, вообще больше не уедет из Долгого Лога.
Мало-помалу оба успокоились.
Он сказал, что вчерашнее платье шло ей больше — в нем она была непосредственнее. Она не согласилась; «Ну да, как деревенская дурочка». И он увидел, что это — просто отговорка, и когда стал искать, зачем ей такая отговорка, догадался, что она сегодня не хотела перед ним молодиться, а стремилась выглядеть старше, чтобы больше подходить ему, то есть чтобы не бросалась в глаза, не смущала его разница в их возрасте. Когда такая догадка осенила его, он уставился на нее, как будто увидел в первый раз, и подумал, что, может быть, ему и в самом деле не следует никуда ехать, что на его месте уехал бы разве круглый болван. «Чего ты ищешь, чего тебе еще искать?!»
Она дотронулась до его бороды.
— Не могу привыкнуть… Так щекотит… — И то ли опять всхлип у нее вырвался, то ли это был смешок.
— Привыкнешь, — сказал он.
— Не обещайте ничего, — прошептала она. — Хорошо?
— Хорошо. — Надо было менять направление разговора, и он спросил про доктора Морозова — это было запланировано.
— Слышала, — ответила она.
— Что ты слышала?
— Что был такой. Давно. Пропал в тайге. Бабушка рассказывала. Очень хороший, говорит, был врач.
— А что бабушка еще рассказывала?
— Да ничего, вроде… Ей самой рассказывали.
— А что он на Сонную Марь ходил, ты слышала?
— Нет.
— Так, — сказал он. — Ехать надо во что бы то ни стало.
— Как вам надо, так и делайте, — сказала она.
Он подумал, что Тамара никогда бы так не ответила. И никогда бы она не стала приспосабливать свой наряд к наряду или состоянию мужа. И никогда в ней не было ни тени кротости или безропотности, она всегда была «творческой личностью», и это было для нее главным. «Знаешь, Герман, можно или сполна любить, или сполна творить…» Как будто ученый — «не творческая личность»… Да, она всегда была слишком занята собой…
— Она вам понравилась?
— Кто?
— Полина.
— «Понравилась» — не то слово. — Он чувствовал, что может быть совершенно откровенным. — Она меня заинтриговала. Давно. С первой встречи. Еще там, дома.
Тоня тихо засмеялась.
— Так это ж была не она.
— Может быть и не она, не знаю. То, что с ней связано, не укладывается в нормальные рамки.
— По-моему, она колдунья. У нее такой взгляд. — Тоня продолжала смеяться. — Не зря про нее говорят, что она взглядом может остановить автобус.
— Кажется, скоро я в это безоговорочно поверю. Ты говорила, что она переписывается с кем-то. Что тут особенного? Мало ли кто с кем переписывается.
— Ну да, ничего вообще-то особенного нет. Но у нее получается особенное. У нее все особенное. Переписывается-переписывается, потом раз! — и поехала куда-то. Вот нет ее, нет несколько месяцев, а то год и больше, потом — опять появляется, и опять — письма. Странная она…
«Много странного, — подумал он, — слишком много странного в последнее время. А Долгий Лог — прямо-таки средоточие странностей. Тут Андромедов прав, хотя он говорил про „интересных людей“, — что для него „интересно“, то для обычного человека не может не быть „странно“. Ну разве не странно, что я сейчас обнимаю Тоню? Кто она, откуда, как, почему — невозможно ответить. Еще неделю назад я в себе и предположить не мог этих готовностей… Может быть, я сам стал
не таким, странным, оттого и видится все, как в кривом зеркале… Но я ведь в своем уме! Просто поменялся угол зрения. А отчего он поменялся?.. Ах, оставим… С Андромедовым надо бы все-таки как-то урегулировать отношения… И с Тоней… Как же быть с Тоней…»
— Я чувствую себя первоклашкой… Решаю уравнение с одним неизвестным; и ничего не выходит… Или я сам не знаю, что решаю?
— У меня по арифметике было пять.
— А у меня три… А по грамматике два… А еще у нас было чистописание, так тут — тушите свет…
— А у меня по истории тоже было пять… Вот только по физкультуре…
— Прыгать-скакать не умела?
— Умела. Но стеснялась… Он всегда так смотрел на девчонок… Ну знаете, как смотрят иногда…
— Кто?
— Да физкультурник…
— Морду б ему набить…
— А ему в прошлом году и набили. Уволился.
— Кто же это такие молодцы?
— Да Николай Юрьевич! В газете пропесочил так, что…
— И тут успел… Откуда он здесь взялся-то?
— Приехал года три назад. После института. Говорит, понравилось, вот и остался… Господи, как время летит…
— Уж не была ли ты в него влюблена?
— Нет. Влюблена не была…
В темноте ему чудились ее длинные глаза, которые, конечно, теперь не были настороженными, а были такими же мечтательными, как и ее голос.
— Почему-то мне кажется, что Полина была бы вам хорошей парой… Глупости, конечно. Привяжется тоже…
— Я же не колдун, Тонечка, не умею глазами автобусы останавливать. А колдунье в пару единственно колдуна нужно. Да и хватит про нее…
— Не слушайте меня…
Потом он незаметно уснул. А вскочив в половине двенадцатого и уже одевшись, увидел на столе записку: «Я люблю вас с первого раза, как только увидела».
Он вспомнил ночь; он едва слышал сквозь сон, когда она уходила; кажется было уже совсем светло. Он решил; обязательно нужно купить ей какой-нибудь подарок; купить и оставить здесь; на память.
«Пауки, — думал он. — Иван Андреевич Лестер. Дима Старовойтов. Волюнтарист. Аэрофотосъемки. Доктор Морозов. Тысяча и одна ночь. Пора оживать. Видно, этот ураган не случайно занес тебя сюда».
От озера потрусила стайка ребят; они что-то кричали и размахивали руками; у некоторых были удочки. Потом они рассыпались. Вспомнились те двое, что сегодня утром у автостанции пожирали глазами юношу на костылях Дима для них был, конечно, героем.
«А потом они соберутся где-нибудь в скрытом от взрослых глаз местечке и, возбужденные, сжигаемые жаром мечты, станут фантазировать. И полетят шары, и повиснут в небе огненные круги, и засеребрятся тарелки, и спустятся к ним с небес ины, и откроется Чудесная Страна… Да ведь про инов-то, может быть, догадались прежде всего именно они, дети. Догадались, а потом увидели. А за ними — и взрослые. И все у инов хорошо, все мудро, прекрасно, благородно… Но почему? Неужели потому, что действительно лишь там хорошо, где нет нас?»
Солнце уже наполовину ушло за лес; озеро потемнело, отливая розоватыми пятнами; во всем была какая-то стройная, уверенная мелодия… Да, не такой закат изобразила на своей картине Тамара. И дело не в том, что она изобразила не то озеро и не то время года — нет, не в том. Конечно, у нее был колорит, была палитра и другие искусные штуки, о которых со знанием дела говорили ее приятели. Но там не было мелодии, — пусть не этой вот, теперешней, пусть! — там не было никакой мелодии. Во всяком случае, Визин, вспоминая картину жены, не чувствовал мелодии и не помнил, чтобы когда-нибудь чувствовал; картина была безголосой. И ему стало жаль, что это так, и в оправдание жены он подумал, что все дело в том, что он теперь здесь, в Долгом Логу, и что с ним происходит то, что происходит, и если бы подобное происходило раньше, то он бы, возможно, и услышал мелодию в той картине…
Тоня пришла поздно ночью. Одета она была уже по-новому: темно-синее торжественное платье, как будто она собралась на высокий прием; прическа а-ля-Матье, делавшая ее старше и строже. Сейчас только несмыкающиеся губы и длинные неуверенные глаза напоминали ту, которая всего лишь позавчера утром появилась в его номере, потому что «Светлана Степановна послала узнать…»
Опять, конечно, ее никто не видел, пока она к нему пробиралась, и опять дома было сказано, что она будет ночевать у бабушки.
Визин начал собирать на стол, и она, помедлив, принялась помогать ему.
— Завтра я уезжаю, — сказал он.
— Ага. — Она почему-то старалась не смотреть на него.
— В Рощи, — сказал он.
Опять «ага».
— Потом дальше.
Он еще что-то говорил: об обстоятельствах, которые сложились так, что мешкать ему нельзя, что невозможно сказать ничего определенного о том, сколько продлится его поездка, что задачи, стоящие перед ним, осложнились, — говорил коротко, телеграфно, репликами, следя за тем, чтобы получалось все спокойно и деловито, и она все так же односложно отвечала, либо кивала или вздыхала сдержанно.
Так продолжалось долго, они уже сидели за столом, и он ухаживал за ней чуть-чуть небрежно, как будто они хорошо и давно знали друг друга, и ему и ей было все исключительно ясно, детали не имели значения. И он думал, что это правильно, не должно быть никаких эксцессов, сцен, никакой, словом, театральности, потому что и в самом деле все ясно, ничего не убавить, а также не прибавить к тому, что было и есть между ними, а разметка будущего — это стало бы напускным ребяческим щебетом, в лучшем случае, а скорее всего — пошлым притворством.
— Ты кассиршу с автостанции, Полину, знаешь?
— Знаю.
— Что она за человек?
— Человек как человек.
— Замужем?
— Нет пока.
— Пока?
— Вроде, переписывается с кем-то. Ждет. Давно.
— Сколько ей лет?
— Постарше меня… — Тонин мимолетный, но выразительный взгляд сказал ему, что расспросы эти не худо бы объяснить.
— Понимаешь, мне показалось, что я ее встречал. Там, дома у себя. Дважды.
— Мало ли одинаковых лиц, — со вздохом проговорила Тоня.
— Да, конечно…
Атмосфера их встречи стала угнетать его. Даже разговор о Полине, — хотя в глазах Тони и отразилась тень ревности, — казался уверткой, сознательным уходом от главного. Во всем была натянутость, даже в новом наряде Тони; все было похоже на молчаливый сговор двух игроков; вся эта спокойность, невозмутимость, внешняя деловитость обнаруживали позу — то есть без театральности все-таки не обходилось. Безропотность и покорность Тони, ее кивки, вздохи, взгляды, даже ревность к Полине казались ненатуральными — в них угадывался упрек ему, и он понимал его обоснованность, и это его тяготило.
— А Лестера Ивана Андреевича ты тоже знаешь?
— Его все знают.
— Он правда по паукам погоду предсказывает?
— Ага.
Он наконец, не выдержал, взял ее за руки, повернул к себе.
— Ты понимаешь, что происходит?
— Ага, — ответила она еле слышно.
— Происходит, что я оставляю тебя! — Он проговорил это нервно, резко и достаточно громко.
Она испуганно сжалась, быстро посмотрела на дверь, попыталась освободиться из его рук.
— Не надо…
— Я же оставляю! Оставляю!
— Я понимаю…
— Ты считаешь, что все в порядке вещей?
— Не знаю… — Она всхлипнула, отвернулась.
Это было совсем неожиданно. Он обнял ее; она уткнулась в его плечо.
— Прости меня… Сам не знаю, почему… Я объясню…
Она кивала, всхлипывая. Потом она пошла в ванную приводить себя в порядок. «Идиот», — сказал он себе.
…Потом он убедительно и разгоряченно толковал ей, что если очень хорошо пораскинуть мозгами, то никакой поездки ему ни черта не нужно, все — блажь, вывих, и по-настоящему только ее одну, милую и добрую Тоню, ему, может быть, и нужно — с чистым сердцем он может заявить, что таких, как она, не встречал… А спустя несколько минут, уже доказывал, что и это, скорее всего, блажь, потому что разве он нужен ей, разве может быть нужен, ведь она о нем не имеет никакого представления, не знает, что он за птица, какая каша у него в голове…
Он устал, выдохся, измаялся, видя, что так ничего и не смог ей объяснить; но молчание было еще мучительнее, и он вдруг заявил, что не удивится, если после всего, что он тут наплел, она встанет и уйдет, — это было бы закономерным, справедливым, поистине «зачем зря пустоголубить»… И почти без перехода он стал уверять ее, что ему все-таки не хочется, чтобы она уходила, хоть он и наплел и хоть ехать надо так или иначе. И еще он уверял ее, что после поездки вернется и, может быть, вообще больше не уедет из Долгого Лога.
Мало-помалу оба успокоились.
Он сказал, что вчерашнее платье шло ей больше — в нем она была непосредственнее. Она не согласилась; «Ну да, как деревенская дурочка». И он увидел, что это — просто отговорка, и когда стал искать, зачем ей такая отговорка, догадался, что она сегодня не хотела перед ним молодиться, а стремилась выглядеть старше, чтобы больше подходить ему, то есть чтобы не бросалась в глаза, не смущала его разница в их возрасте. Когда такая догадка осенила его, он уставился на нее, как будто увидел в первый раз, и подумал, что, может быть, ему и в самом деле не следует никуда ехать, что на его месте уехал бы разве круглый болван. «Чего ты ищешь, чего тебе еще искать?!»
Она дотронулась до его бороды.
— Не могу привыкнуть… Так щекотит… — И то ли опять всхлип у нее вырвался, то ли это был смешок.
— Привыкнешь, — сказал он.
— Не обещайте ничего, — прошептала она. — Хорошо?
— Хорошо. — Надо было менять направление разговора, и он спросил про доктора Морозова — это было запланировано.
— Слышала, — ответила она.
— Что ты слышала?
— Что был такой. Давно. Пропал в тайге. Бабушка рассказывала. Очень хороший, говорит, был врач.
— А что бабушка еще рассказывала?
— Да ничего, вроде… Ей самой рассказывали.
— А что он на Сонную Марь ходил, ты слышала?
— Нет.
— Так, — сказал он. — Ехать надо во что бы то ни стало.
— Как вам надо, так и делайте, — сказала она.
Он подумал, что Тамара никогда бы так не ответила. И никогда бы она не стала приспосабливать свой наряд к наряду или состоянию мужа. И никогда в ней не было ни тени кротости или безропотности, она всегда была «творческой личностью», и это было для нее главным. «Знаешь, Герман, можно или сполна любить, или сполна творить…» Как будто ученый — «не творческая личность»… Да, она всегда была слишком занята собой…
— Она вам понравилась?
— Кто?
— Полина.
— «Понравилась» — не то слово. — Он чувствовал, что может быть совершенно откровенным. — Она меня заинтриговала. Давно. С первой встречи. Еще там, дома.
Тоня тихо засмеялась.
— Так это ж была не она.
— Может быть и не она, не знаю. То, что с ней связано, не укладывается в нормальные рамки.
— По-моему, она колдунья. У нее такой взгляд. — Тоня продолжала смеяться. — Не зря про нее говорят, что она взглядом может остановить автобус.
— Кажется, скоро я в это безоговорочно поверю. Ты говорила, что она переписывается с кем-то. Что тут особенного? Мало ли кто с кем переписывается.
— Ну да, ничего вообще-то особенного нет. Но у нее получается особенное. У нее все особенное. Переписывается-переписывается, потом раз! — и поехала куда-то. Вот нет ее, нет несколько месяцев, а то год и больше, потом — опять появляется, и опять — письма. Странная она…
«Много странного, — подумал он, — слишком много странного в последнее время. А Долгий Лог — прямо-таки средоточие странностей. Тут Андромедов прав, хотя он говорил про „интересных людей“, — что для него „интересно“, то для обычного человека не может не быть „странно“. Ну разве не странно, что я сейчас обнимаю Тоню? Кто она, откуда, как, почему — невозможно ответить. Еще неделю назад я в себе и предположить не мог этих готовностей… Может быть, я сам стал
не таким, странным, оттого и видится все, как в кривом зеркале… Но я ведь в своем уме! Просто поменялся угол зрения. А отчего он поменялся?.. Ах, оставим… С Андромедовым надо бы все-таки как-то урегулировать отношения… И с Тоней… Как же быть с Тоней…»
— Я чувствую себя первоклашкой… Решаю уравнение с одним неизвестным; и ничего не выходит… Или я сам не знаю, что решаю?
— У меня по арифметике было пять.
— А у меня три… А по грамматике два… А еще у нас было чистописание, так тут — тушите свет…
— А у меня по истории тоже было пять… Вот только по физкультуре…
— Прыгать-скакать не умела?
— Умела. Но стеснялась… Он всегда так смотрел на девчонок… Ну знаете, как смотрят иногда…
— Кто?
— Да физкультурник…
— Морду б ему набить…
— А ему в прошлом году и набили. Уволился.
— Кто же это такие молодцы?
— Да Николай Юрьевич! В газете пропесочил так, что…
— И тут успел… Откуда он здесь взялся-то?
— Приехал года три назад. После института. Говорит, понравилось, вот и остался… Господи, как время летит…
— Уж не была ли ты в него влюблена?
— Нет. Влюблена не была…
В темноте ему чудились ее длинные глаза, которые, конечно, теперь не были настороженными, а были такими же мечтательными, как и ее голос.
— Почему-то мне кажется, что Полина была бы вам хорошей парой… Глупости, конечно. Привяжется тоже…
— Я же не колдун, Тонечка, не умею глазами автобусы останавливать. А колдунье в пару единственно колдуна нужно. Да и хватит про нее…
— Не слушайте меня…
Потом он незаметно уснул. А вскочив в половине двенадцатого и уже одевшись, увидел на столе записку: «Я люблю вас с первого раза, как только увидела».
Он вспомнил ночь; он едва слышал сквозь сон, когда она уходила; кажется было уже совсем светло. Он решил; обязательно нужно купить ей какой-нибудь подарок; купить и оставить здесь; на память.
11
Во время завтрака в ресторане у Визина созрел план. Первое: он решительно отказывается от любых Колиных услуг, от его детсадовских проектов, навязчивого и досужего опекунства. Второе: он созванивается с Борисом Ивановичем Етлуковым, и тот вооружает его дополнительными сведениями о
томнаправлении и, может быть, о самой цели путешествия уж кому-кому, а директору краеведческого музея положено знать район, его печатную и устную историю. И третье: во что бы то ни стало он должен поговорить с этой загадочной Полиной, поговорить без свидетелей.
Первое было проще простого: он звонит Андромедову и прямо его отшивает раз и навсегда. Никаких сложностей не может быть и с директором музея, тем более что Етлуков — «мужик приветливый, толковый», по рекомендации редактора Бражина. Самым сложным был пункт третий, он же представлялся и самым важным; все будет зависеть от того, как поведет себя строптивая и своенравная Полина со своей воинствующей независимостью. А разговор с ней, — тут Визин был глубоко убежден, — может объяснить многое из того, что до сих пор не поддавалось объяснению обычными средствами, — это убеждение жило в нем безотчетной верой, предчувствием, наваждением. Если бы его спросили, на чем основывается такое его убеждение, он ответил бы, что на том, во-первых, что Полина необычно вела себя — ее слова, голос, взгляд, мимика изобличали некое потаенное знание и о нем, Визине, и обо всем остальном; ее ирония, когда она произносила «ученый» и «знаменитость», ее пыл, резкость невозможно расценить иначе как вызов — вызов ему, его нерешительности, застылости, робости, растерянности, вызов и подстрекательство к принятию его. И никто сейчас не мог бы переубедить его.
Вернувшись к себе в номер, он сел за телефон. И его план сразу рухнул. Андромедов был в командировке, Етлуков — в отпуске. Последнее его всерьез огорчило — он не знал, не видел больше никого, кто мог бы что-то ценное рассказать ему в связи с предстоящим путешествием. Оставался третий пункт плана. И Визин набрал номер автостанции.
Долго никто не отвечал; наконец, голос Полининой напарницы суматошно, словно у них там был пожар, протараторил:
— Да, слушаю, автостанция… — В трубке гудело на разные лады — видимо, у кассы толпился народ.
— Будьте добры, Полину. — Визин хотел изменить голос, но в последнюю минуту передумал, и напарница сразу узнала его, моментально успокоилась, и уже говорила с ним тем же шутливо-развязным тоном, каким говорила вчера, когда он маялся у окошечка кассы.
— Вышла Полина наша, только что вышла по срочному делу, вот какая незадача! Но я могу передать ей, если что надо. Не стесняйтесь. Может, передать, чтоб вам позвонила? Она позвонит! Вы из гостиницы?
— Мне нужно с ней поговорить, — сказал Визин.
— Отсюда с ней вряд ли… Да тише вы!.. Минуточку, я закрою окошко, а то спасу никакого нет… Ну вот! Она не любит говорить с работы. Да и без конца народ. Не получится у вас разговора.
— Что вы посоветуете?
— А идите к ней домой. Она — женщина гостеприимная, хлебосольная. Часиков в шесть уже дома и будет. Уклонная, 19. Это — в сторону больницы, к озеру. Пихтова Полина Григорьевна. Вообще-то она Аполлинария. Это мы, по-свойски уж — Полина да Полина. Сокращенно, значит.
— Вы уверены, не прогонит? — подлаживаясь к ее тону, спросил Визин.
— Ну зачем же! Человек светлым днем, по делу…
— Спасибо вам.
— Пожалуйста, только вы ей не говорите, что я адрес дала. Узнает привидение из меня сделает.
— Не скажу.
— Ну, всяческих вам успехов. Извините — народ… — И опять донесся гул — она открыла кассу…
Чтобы убить время, Визин пошел к озеру. Расспросы привели его к узкой полосе песка, усеянной купальщиками. Большей частью это была ребятня, но были и взрослые, без сомнения — гости Долгого Лога, медлительные, обгорелые, с блаженными и ленивыми лицами, в ярких купальниках, держащиеся группками.
Визин разделся в стороне и побрел в воду, слишком теплую, чтобы избавить от знойной разомлелости и одури. Впереди, метрах в четырехстах, был островок, и от него выдавалась стреловидная полоса тростника, далеко уходящая в озеро. Визин расслабился и не спеша поплыл к ней.
Он давно не плавал на такое расстояние и поэтому скоро устал — пришлось перевернуться на спину и отдохнуть; и так, с остановками, он достиг, наконец, стрелы. Когда руки коснулись первых тростин, он попытался встать, но с головой погрузился в воду, и поплыл дальше, раздвигая мощные жесткие стебли. Наконец, он ощутил под ногами близкое, захламленное и колючее дно и стал отдыхать. Вода доходила ему до груди; чуть заметно покачивались тростины; над головой носились стрекозы; где-то совсем рядом заливалась камышовка; и жгло, жгло неисчерпаемое солнце.
Ему вдруг пришла в голову нелепая мысль, что если бы, скажем, его сейчас поразил солнечный удар, то он бы захлебнулся, — совсем безболезненно, не испытав ужаса, не заскулив животно, так как захлебнулся бы в бессознательном состоянии, — и никто бы, скорее всего, никогда его не нашел — погрузился бы на дно, в бузу, оплели бы водоросли, засыпало бы обломками отмирающего тростника, и так через несколько лет оказался бы он в толще новообразовавшегося пласта; а когда-то озеро обмелело бы, высохло, и Г. П. Визин превратился бы в недра, а через тысячи лет, во время раскопок, — «хотя, если мы уцелеем, то к тому времени не будет уже давно этих кустарных раскопок, а будет какой-нибудь аппарат, способный видеть сквозь землю», — будут обнаружены хорошо сохранившиеся останки, и никто не будет знать, что это — бывший заведующий газовой лабораторией, доктор наук, профессор Визин, учивший некогда студентов уму-разуму, в то время, как сам означенного ума-разума был начисто лишен… «Какая только собачья ахинея не придет в голову, — подумал он с досадой. — Так и страху на себя можно нагнать, и в самом деле не выберешься отсюда, и последним твоим деянием сочтут несколько прощальных писем, одно несуразнее другого, хотя нет последним будет все-таки телефонный разговор с этой дурой-невидимкой, которой, словно нарочно, чтобы весь город знал, поведал о заветном желании…»
Визин приготовился уже плыть назад, как услышал какой-то шорох. Он внимательно огляделся и, осторожно раздвигая заросли, двинулся на звук. С каждым шагом тростник становился гуще, идти было все труднее, и он почти уговорил себя повернуть назад, как вдруг увидел совсем рядом резиновую лодку и в ней — загорающую Полину, На ней был густо-зеленый купальник; она повернула голову, посмотрела на Визина и совершенно невозмутимо произнесла:
— Ну и ну.
«Не удивляться! — сказал он себе. — Нисколько и ничему. Все идет как надо. Как ей надо. Поэтому ты здесь… Тут особая логика. Где начинается Лина, брат Визин, коллега, там кончается твоя реальность». Вслух было сказано:
— Только час назад я звонил на автостанцию, и ваша сослуживица сказала, что вы вышли по срочным делам…
— И советовала вам не затевать со мной разговоров на работе, и дала вам мой адрес, и просила не говорить, что она дала, и вы обещали.
— Совершенно верно, обещал. И вам обещаю не говорить вашему начальству, что вы тут занимались срочными делами.
— Глупости, — хмурясь сказала Полина. — Пусть и она поработает. Довольно поотлынивала. Что вы тут делаете?
— Прогулка вплавь! — дурашливо ухмыльнулся Визин. — А вообще-то вам лучше знать, что я тут делаю. Я тут — по вашей воле, вне всякого сомнения. Это доказано.
— Бред какой…
— Почему бред? Что, «служба утешения» — тоже бред? А та радиограмма в самолете? Жаль только, что я потерял ее, а то бы продемонстрировал. Между прочим, и почерк один и тот же: в записке, в радиограмме и в бумажках на вашем столе.
— С вами сейчас будет солнечный удар, вот что с вами сейчас будет! - строго, как учительница, сказала она. — Разве это не легкомыслие — в такую жару без головного убора? А еще бог знает куда собрались! Возьмите-ка!
Над ним взмыл бумажный колпак, он поймал его и надел.
— А вы? — спросил он.
— Рыжим можно без головного убора.
— Вы не рыжая. Вы гнедая, или каштановая. Вот Коля — этот рыжий.
— Коля — светло-рыжий, а я — темно-рыжая.
— Вот! И тут без Коли не обошлось, — нарочито кисло проговорил он. Куда бы не ступил…
— А что Коля? — Голос ее возвысился. — У вас шоры на глазах, вот что!
— «Шоры», — повторил он. — За что-то вы меня очень не любите. Понять не могу…
По лицу ее прошла тень грустной улыбки; она подавила ее.
— Не любите, а возитесь… В чем причина?
— Это вы сами с собой возитесь. Возитесь, копаетесь, перебираете, ни на что толком решиться не можете…
— На кое-что я все-таки решился.
— Вы сказали «А». А дальше?.. Чем только не нагрузились, собравшись в такую дорогу… Ах да что, вы меня и не слышите нисколько.
— Нет, я слышу, слышу, Между прочим, — добавил он, все также дурашливо, — один человек сказал, что мы были бы неплохой парой.
— Этот человек, — вспыхнув, сказала она, — маленькая, безвольная, безответственная, мечтательная дурочка. Она достукается, что я из нее привидение сделаю.
«Не удивляться. Не удивляться, — повторял он про себя. — Спокойно и только спокойно…»
— За что вы ее? Кажется, она вам плохого не сделала.
— Он все-таки ровным счетом ничего не понимает… — Она отвернулась, опустила голову и так сидела некоторое время молча. Потом резко вскинулась. — Ну хорошо! О чем вы хотели со мной поговорить? О враче Морозове? О дороге на Сонную Марь?
— И о том, — сказал он, — как вы, улетая на запад, очутились на востоке.
— Оставьте ваши шутки! Вы сегодня не в состоянии говорить о серьезном. И до берега вам самому не добраться. Возьмите эту лодку.
— Я отдохну и потом поплыву…
— Нет! И не вздумайте наведываться ко мне! Забудьте тот адрес. Забудьте! — Зеленые глаза ее сузились и прилипли к его глазам.
— Ни за что! — уверенно сказал он. — Увражная, 35.
— Отлично. Лодку причалите у пляжа справа, там помост. А сегодняшний день вычеркните из памяти. Сами вычеркните! И выбирайтесь отсюда. Вы, любитель русалок… — С этими словами она скользнула через борт и исчезла.
Визин забрался в лодку, доплыл до берега, причалил, как ему велели, и вернувшись в гостиницу, уснул мертвым сном.
томнаправлении и, может быть, о самой цели путешествия уж кому-кому, а директору краеведческого музея положено знать район, его печатную и устную историю. И третье: во что бы то ни стало он должен поговорить с этой загадочной Полиной, поговорить без свидетелей.
Первое было проще простого: он звонит Андромедову и прямо его отшивает раз и навсегда. Никаких сложностей не может быть и с директором музея, тем более что Етлуков — «мужик приветливый, толковый», по рекомендации редактора Бражина. Самым сложным был пункт третий, он же представлялся и самым важным; все будет зависеть от того, как поведет себя строптивая и своенравная Полина со своей воинствующей независимостью. А разговор с ней, — тут Визин был глубоко убежден, — может объяснить многое из того, что до сих пор не поддавалось объяснению обычными средствами, — это убеждение жило в нем безотчетной верой, предчувствием, наваждением. Если бы его спросили, на чем основывается такое его убеждение, он ответил бы, что на том, во-первых, что Полина необычно вела себя — ее слова, голос, взгляд, мимика изобличали некое потаенное знание и о нем, Визине, и обо всем остальном; ее ирония, когда она произносила «ученый» и «знаменитость», ее пыл, резкость невозможно расценить иначе как вызов — вызов ему, его нерешительности, застылости, робости, растерянности, вызов и подстрекательство к принятию его. И никто сейчас не мог бы переубедить его.
Вернувшись к себе в номер, он сел за телефон. И его план сразу рухнул. Андромедов был в командировке, Етлуков — в отпуске. Последнее его всерьез огорчило — он не знал, не видел больше никого, кто мог бы что-то ценное рассказать ему в связи с предстоящим путешествием. Оставался третий пункт плана. И Визин набрал номер автостанции.
Долго никто не отвечал; наконец, голос Полининой напарницы суматошно, словно у них там был пожар, протараторил:
— Да, слушаю, автостанция… — В трубке гудело на разные лады — видимо, у кассы толпился народ.
— Будьте добры, Полину. — Визин хотел изменить голос, но в последнюю минуту передумал, и напарница сразу узнала его, моментально успокоилась, и уже говорила с ним тем же шутливо-развязным тоном, каким говорила вчера, когда он маялся у окошечка кассы.
— Вышла Полина наша, только что вышла по срочному делу, вот какая незадача! Но я могу передать ей, если что надо. Не стесняйтесь. Может, передать, чтоб вам позвонила? Она позвонит! Вы из гостиницы?
— Мне нужно с ней поговорить, — сказал Визин.
— Отсюда с ней вряд ли… Да тише вы!.. Минуточку, я закрою окошко, а то спасу никакого нет… Ну вот! Она не любит говорить с работы. Да и без конца народ. Не получится у вас разговора.
— Что вы посоветуете?
— А идите к ней домой. Она — женщина гостеприимная, хлебосольная. Часиков в шесть уже дома и будет. Уклонная, 19. Это — в сторону больницы, к озеру. Пихтова Полина Григорьевна. Вообще-то она Аполлинария. Это мы, по-свойски уж — Полина да Полина. Сокращенно, значит.
— Вы уверены, не прогонит? — подлаживаясь к ее тону, спросил Визин.
— Ну зачем же! Человек светлым днем, по делу…
— Спасибо вам.
— Пожалуйста, только вы ей не говорите, что я адрес дала. Узнает привидение из меня сделает.
— Не скажу.
— Ну, всяческих вам успехов. Извините — народ… — И опять донесся гул — она открыла кассу…
Чтобы убить время, Визин пошел к озеру. Расспросы привели его к узкой полосе песка, усеянной купальщиками. Большей частью это была ребятня, но были и взрослые, без сомнения — гости Долгого Лога, медлительные, обгорелые, с блаженными и ленивыми лицами, в ярких купальниках, держащиеся группками.
Визин разделся в стороне и побрел в воду, слишком теплую, чтобы избавить от знойной разомлелости и одури. Впереди, метрах в четырехстах, был островок, и от него выдавалась стреловидная полоса тростника, далеко уходящая в озеро. Визин расслабился и не спеша поплыл к ней.
Он давно не плавал на такое расстояние и поэтому скоро устал — пришлось перевернуться на спину и отдохнуть; и так, с остановками, он достиг, наконец, стрелы. Когда руки коснулись первых тростин, он попытался встать, но с головой погрузился в воду, и поплыл дальше, раздвигая мощные жесткие стебли. Наконец, он ощутил под ногами близкое, захламленное и колючее дно и стал отдыхать. Вода доходила ему до груди; чуть заметно покачивались тростины; над головой носились стрекозы; где-то совсем рядом заливалась камышовка; и жгло, жгло неисчерпаемое солнце.
Ему вдруг пришла в голову нелепая мысль, что если бы, скажем, его сейчас поразил солнечный удар, то он бы захлебнулся, — совсем безболезненно, не испытав ужаса, не заскулив животно, так как захлебнулся бы в бессознательном состоянии, — и никто бы, скорее всего, никогда его не нашел — погрузился бы на дно, в бузу, оплели бы водоросли, засыпало бы обломками отмирающего тростника, и так через несколько лет оказался бы он в толще новообразовавшегося пласта; а когда-то озеро обмелело бы, высохло, и Г. П. Визин превратился бы в недра, а через тысячи лет, во время раскопок, — «хотя, если мы уцелеем, то к тому времени не будет уже давно этих кустарных раскопок, а будет какой-нибудь аппарат, способный видеть сквозь землю», — будут обнаружены хорошо сохранившиеся останки, и никто не будет знать, что это — бывший заведующий газовой лабораторией, доктор наук, профессор Визин, учивший некогда студентов уму-разуму, в то время, как сам означенного ума-разума был начисто лишен… «Какая только собачья ахинея не придет в голову, — подумал он с досадой. — Так и страху на себя можно нагнать, и в самом деле не выберешься отсюда, и последним твоим деянием сочтут несколько прощальных писем, одно несуразнее другого, хотя нет последним будет все-таки телефонный разговор с этой дурой-невидимкой, которой, словно нарочно, чтобы весь город знал, поведал о заветном желании…»
Визин приготовился уже плыть назад, как услышал какой-то шорох. Он внимательно огляделся и, осторожно раздвигая заросли, двинулся на звук. С каждым шагом тростник становился гуще, идти было все труднее, и он почти уговорил себя повернуть назад, как вдруг увидел совсем рядом резиновую лодку и в ней — загорающую Полину, На ней был густо-зеленый купальник; она повернула голову, посмотрела на Визина и совершенно невозмутимо произнесла:
— Ну и ну.
«Не удивляться! — сказал он себе. — Нисколько и ничему. Все идет как надо. Как ей надо. Поэтому ты здесь… Тут особая логика. Где начинается Лина, брат Визин, коллега, там кончается твоя реальность». Вслух было сказано:
— Только час назад я звонил на автостанцию, и ваша сослуживица сказала, что вы вышли по срочным делам…
— И советовала вам не затевать со мной разговоров на работе, и дала вам мой адрес, и просила не говорить, что она дала, и вы обещали.
— Совершенно верно, обещал. И вам обещаю не говорить вашему начальству, что вы тут занимались срочными делами.
— Глупости, — хмурясь сказала Полина. — Пусть и она поработает. Довольно поотлынивала. Что вы тут делаете?
— Прогулка вплавь! — дурашливо ухмыльнулся Визин. — А вообще-то вам лучше знать, что я тут делаю. Я тут — по вашей воле, вне всякого сомнения. Это доказано.
— Бред какой…
— Почему бред? Что, «служба утешения» — тоже бред? А та радиограмма в самолете? Жаль только, что я потерял ее, а то бы продемонстрировал. Между прочим, и почерк один и тот же: в записке, в радиограмме и в бумажках на вашем столе.
— С вами сейчас будет солнечный удар, вот что с вами сейчас будет! - строго, как учительница, сказала она. — Разве это не легкомыслие — в такую жару без головного убора? А еще бог знает куда собрались! Возьмите-ка!
Над ним взмыл бумажный колпак, он поймал его и надел.
— А вы? — спросил он.
— Рыжим можно без головного убора.
— Вы не рыжая. Вы гнедая, или каштановая. Вот Коля — этот рыжий.
— Коля — светло-рыжий, а я — темно-рыжая.
— Вот! И тут без Коли не обошлось, — нарочито кисло проговорил он. Куда бы не ступил…
— А что Коля? — Голос ее возвысился. — У вас шоры на глазах, вот что!
— «Шоры», — повторил он. — За что-то вы меня очень не любите. Понять не могу…
По лицу ее прошла тень грустной улыбки; она подавила ее.
— Не любите, а возитесь… В чем причина?
— Это вы сами с собой возитесь. Возитесь, копаетесь, перебираете, ни на что толком решиться не можете…
— На кое-что я все-таки решился.
— Вы сказали «А». А дальше?.. Чем только не нагрузились, собравшись в такую дорогу… Ах да что, вы меня и не слышите нисколько.
— Нет, я слышу, слышу, Между прочим, — добавил он, все также дурашливо, — один человек сказал, что мы были бы неплохой парой.
— Этот человек, — вспыхнув, сказала она, — маленькая, безвольная, безответственная, мечтательная дурочка. Она достукается, что я из нее привидение сделаю.
«Не удивляться. Не удивляться, — повторял он про себя. — Спокойно и только спокойно…»
— За что вы ее? Кажется, она вам плохого не сделала.
— Он все-таки ровным счетом ничего не понимает… — Она отвернулась, опустила голову и так сидела некоторое время молча. Потом резко вскинулась. — Ну хорошо! О чем вы хотели со мной поговорить? О враче Морозове? О дороге на Сонную Марь?
— И о том, — сказал он, — как вы, улетая на запад, очутились на востоке.
— Оставьте ваши шутки! Вы сегодня не в состоянии говорить о серьезном. И до берега вам самому не добраться. Возьмите эту лодку.
— Я отдохну и потом поплыву…
— Нет! И не вздумайте наведываться ко мне! Забудьте тот адрес. Забудьте! — Зеленые глаза ее сузились и прилипли к его глазам.
— Ни за что! — уверенно сказал он. — Увражная, 35.
— Отлично. Лодку причалите у пляжа справа, там помост. А сегодняшний день вычеркните из памяти. Сами вычеркните! И выбирайтесь отсюда. Вы, любитель русалок… — С этими словами она скользнула через борт и исчезла.
Визин забрался в лодку, доплыл до берега, причалил, как ему велели, и вернувшись в гостиницу, уснул мертвым сном.
12
Он побегал по магазинам, наспех запасся необходимым — самым необходимым, как ему казалось, — и в начале второго был уже на автостанции.
Полина сегодня была настроена благодушно, улыбка не сходила с губ. Второй женщины в кассе не было.
— Я запомнил ваши правила, — поздоровавшись, сказал он. — Билеты продаются за пятнадцать минут до отправления. Но тут, видимо, будут давка и духота, а я плохо переношу то и другое. — Он старался вести себя так, словно вчерашнего дня не было.
— Не похоже, чтобы вы что-то плохо переносили, — по-свойски сострила она и засмеялась, и Визин тоже засмеялся и даже не удивился, что она, может быть, намекала и на ресторанное его приключение, и на Тоню, и на все на свете, потому что он вполне допускал, что в Долгом Логу мало найдется людей, которым было бы не известно про него «все на свете». Кажется, она тоже исключила вчерашний день.
— Рад, что произвожу такое впечатление.
— Значит, Рощи?
— Можно и прямо — Сонная Марь.
— Можно, — рассудительно сказала она. — Только дорога туда стоит очень дорого. Вряд ли вы такой богатый.
— Постараемся! Наскребем!
— Уверены?
— А как же!
— Ладно, — сказала она. — Все равно будет пересадка. Так что пока Рощи. А дальше вы — сами. Если так уверены. — Она стала выписывать билет.
— А что за пересадка? — спросил он.
— Там увидите. — Она вдруг подмигнула ему. — Итак, я выписываю вам билет. Билет, чтобы вы отправились. — Зеленые искры в ее глазах сверкали и резвились вовсю. — Значит, этот билет вы получаете из моих рук.
— И что? — Сердце его сумасшедше запрыгало.
Полина сегодня была настроена благодушно, улыбка не сходила с губ. Второй женщины в кассе не было.
— Я запомнил ваши правила, — поздоровавшись, сказал он. — Билеты продаются за пятнадцать минут до отправления. Но тут, видимо, будут давка и духота, а я плохо переношу то и другое. — Он старался вести себя так, словно вчерашнего дня не было.
— Не похоже, чтобы вы что-то плохо переносили, — по-свойски сострила она и засмеялась, и Визин тоже засмеялся и даже не удивился, что она, может быть, намекала и на ресторанное его приключение, и на Тоню, и на все на свете, потому что он вполне допускал, что в Долгом Логу мало найдется людей, которым было бы не известно про него «все на свете». Кажется, она тоже исключила вчерашний день.
— Рад, что произвожу такое впечатление.
— Значит, Рощи?
— Можно и прямо — Сонная Марь.
— Можно, — рассудительно сказала она. — Только дорога туда стоит очень дорого. Вряд ли вы такой богатый.
— Постараемся! Наскребем!
— Уверены?
— А как же!
— Ладно, — сказала она. — Все равно будет пересадка. Так что пока Рощи. А дальше вы — сами. Если так уверены. — Она стала выписывать билет.
— А что за пересадка? — спросил он.
— Там увидите. — Она вдруг подмигнула ему. — Итак, я выписываю вам билет. Билет, чтобы вы отправились. — Зеленые искры в ее глазах сверкали и резвились вовсю. — Значит, этот билет вы получаете из моих рук.
— И что? — Сердце его сумасшедше запрыгало.