Волвертон Дэйв. Братство волка

   — Имя ее — Саффира, милорд, — ответил Джурим, поглаживая свою козлиную бородку. — Она дочь эмира Оватта из Туулистана. Украшение его гарема.
   — Я слышал про ее отца. Эмир хороший человек, — сказал Габорн. — Он наверняка воспитал дочь в духе силы и великодушия.
   — Возможно, — сказал Джурим. — Но я никогда ее не видел. Войдя во дворец, жены уже не выходят оттуда.
   — Радж Ахтен тщеславен, — заметила Иом. — Я вижу лишь одну причину, по которой он прячет жен даже от собственных слуг. Сколько даров обаяния преподнес он любимой жене?
   Джурим задумался.
   — Вы разумный человек, миледи. Радж Ахтен взял обычай давать жене дар обаяния после каждой проведенной с ней ночи, чтобы к следующему его посещению она была еще прекрасней, чем была. Саффира его любимая жена вот уже пять лет. У нее должно быть больше трехсот даров.
   Боринсон был потрясен. Мужчины сходили с ума от страсти при виде женщины с двенадцатью дарами обаяния. Он даже вообразить был не в состоянии, что такое женщина, у которой несколько сотен даров. Замысел Габорна мог увенчаться успехом.
   Но что-то его все-таки тревожило.
   — Странно, что никто до сих пор не пытался использовать ее как орудие.
   — Я был самым верным слугой моего господина, — сказал Джурим. — В мои обязанности входило поставлять наложницам дары и всякие безделушки. Кроме еще двоих-троих, никому не позволялось даже входить в гарем.
   Габорн обвел взглядом всех собравшихся.
   — Что скажете? Вот мое предложение — отправить послание Саффире, чтобы она передала его Радж Ахтену.
   — Хорошая мысль, — с большим сомнением сказал Джурим. — Но, боюсь, Радж Ахтен не послушает и ее. Ведь она всего лишь жена.
   Боринсон не удивился. В Индопале считалось недостойным прислушиваться к советам женщины.
   — Хорошая мысль, — повторила Иом более убежденно. — Биннесман говорил, что Радж Ахтен повредился в рассудке, слушая собственный Голос. Перед ее голосом он не устоит.
   — А если я к тому же пошлю ей в знак признательности тысячу даров обаяния и Голоса? — спросил Габорн.
   — В Обране есть Способствующие, которые умеют передавать такие дары, — признал Джурим.
   — А у нас есть форсибли, чтобы это сделать, — вмешался канцлер Роддерман. — Но понадобится несколько дней, чтобы подыскать женщин, которые станут Посвященными.
   — Я предлагаю свое обаяние, — сказала Миррима.
   И со страхом посмотрела на Боринсона, не зная, как он к этому отнесется. Ведь он женился на ней из-за ее красоты. Отдать ее было бы, пожалуй, не совсем честно. Но Боринсон, услышав ее предложение, взглянул на нее с восхищением.
   — В Обране достаточно женщин, — сказал Джурим. — У Радж Ахтена много наложниц, и все они одарены обаянием или голосом. Из-за этой долгой войны некоторые из них уже пострадали. Они очень хотят мира, и я подозреваю, что многие из них станут векторами…
   — Риск очень большой, — заявил король Орвинн. — Мы не знаем эту женщину… Неизвестно, как она справится с сознанием такого могущества. Вдруг и она выступит против вас?
   — Придется попытаться, — сказал Габорн. — Радж Ахтен не главный наш враг. Его воины мне нужны. Нам вместе воевать с опустошителями.
   Боринсону подобная мысль казалась почти невероятной.
   — Что ж, — сказала Эрин Коннел. — Мы должны быть очень осторожны. Судя по вашим словам, нам грозит страшная опасность. Если мы отправим гонцов сию же минуту, ехать до Инд опал а не один день…
   — Смотря на каких лошадях, — возразил Джурим. — Крепость в Обране находится в северных провинциях, к югу от Дейазза, и до нее всего семьсот миль.
   Боринсон сказал:
   — Никогда не слыхал про Обран. Но раз это так близко, на королевском скакуне я мог бы проехать через Вороний перевал за Флидсом и при некотором везении оказаться там завтра утром. И если Саффира согласится, то уже следующей ночью все передаст Радж Ахтену.
   Он и сам не сказал бы, почему вызвался ехать. Большого смысла он в этом не видел. Захотелось, и все. Но подобное поручение было как раз по нему. На его долю и раньше выпадали опасные задания.
   С другой стороны, прикинул он, это удобный случай увидеть оборонные укрепления Радж Ахтена и изучить передвижения вражеских войск у границы. К тому же он окажется далеко на юге, по пути к Инкарре.
   И таким образом начнет поход, который назначила ему Иом.
   Но в глубине души он знал, что хочет искупить вину.
   Лорд Ингрис и король Орвинн не зря вспомнили об убийстве Посвященных — то был стародавний обычай, на котором по большей части строилась раньше военная стратегия Властителей Рун. Ужасный обычай, он оправдывал себя.
   Однако Боринсон не хотел больше иметь с этим ничего общего. Замысел Габорна, каким бы неосуществимым ни казался, все же дарил слабую надежду на то, что Индопал и Рофехаван смогут достичь согласия и положить конец кровопролитиям.
   Все равно ничего другого не оставалось.
   Боринсон запятнал свои руки кровью более чем двух тысяч человек, взрослых и детей. «Если бы только ее можно было смыть, — подумал он, — может быть, когда-нибудь я снова почувствую себя чистым».
   — Я не стал бы возлагать все надежды на один-единственный ход, ваше величество, — сказал король Орвинн. — Вы должны защитить себя и иным способом. Вдруг Саффира не сможет или не захочет сделать то, о чем вы просите… да вы и не стали бы созывать совет, если бы не собирались отправиться наконец в Мистаррию. Вам нужно подготовиться к схватке с Радж Ахтеном… Или же выбрать вместо себя какого-то воина. Вот мой племянник, к примеру, сэр Лангли — настоящий лев. Он сейчас здесь, в лагере.
   — Выставить воина — это прекрасно, — заговорила сестра-всадница Коннел, — но ни Орвинн, ни Гередон не могут воевать без вас. Не знаю, испугался ли Радж Ахтен герцога Палдана, но уж вас-то он точно испугается. На вашей стороне будет сражаться весь север. Кланы Всадников уже ваши.
   Габорн задумался.
   «А ведь он и впрямь надеется обойтись без войны с Радж Ахтеном, — понял Боринсон. — Но вряд ли он этого добьется. Война приближается, как бы Габорн ни пытался без нее обойтись».
   — Ну так что? — поторопил с ответом он короля. Габорн помолчал и кивнул.
   — От нашего решения зависит судьба мира. Не хочу принимать поспешных решений, но думал я всю неделю. Все мои подданные не в состоянии бежать от Радж Ахтена, а я не в силах его прогнать. Я вступил бы с ним в бой, если бы точно знал, что одержу победу. Но я этого не знаю. Поэтому остается только надеяться, что я смогу с ним договориться, пусть даже надежды эти ничтожны.
   Он взглянул на Боринсона.
   — Возьми мою лошадь и выезжай не позже, чем через час.
   Боринсон стукнул по столу кулаком и вскочил было, горя нетерпением поскорее отправиться в путь, но остановился, боясь проявить непочтительность к совету.
   Габорн повернулся к королю Орвинну.
   — Я знаком с сэром Лангли. У него доброе сердце. Я дам вам две тысячи форсиблей, чтобы он мог приготовиться как положено.
   — Вы очень щедры, — сказал король Орвинн, по-видимому, не ожидавший от Короля Земли такого подарка. Даже десять лет назад, когда кровяного металла было в избытке, в королевстве Орвинн двух тысяч форсиблей не было и за год.
   Габорн повернулся к Коннел.
   — Вы правы. Если я встану во главе армии, Радж Ахтену придется со мной считаться. Я поеду на юг, Флидс тоже получит две тысячи форсиблей.
   Коннел смущенно хмыкнула. В ее небогатом государстве двух тысяч форсиблей не случалось набрать и за пять лет.
   На этом совет закончился. Поднимаясь из-за стола, лорды заскрипели стульями. Габорн вынул из кармана ключи от королевской казны и передал их Боринсону.
   — Милорд, — сказал Джурим, — могу я посоветовать выдать для Саффиры семьсот форсиблей обаяния и триста голоса?
   Габорн кивнул в сторону Боринсона.
   — Как он скажет.
   Боринсон, покинув зал, отправился в Башню Посвященных, где находилась казна. Миррима пошла следом и, как только они оказались во дворе у крепостной стены, догнала его.
   Она схватила его за руку.
   — Подожди!
   Боринсон повернулся. Ночь была холодной, хотя время морозов еще не пришло. Миррима смотрела на него с тревогой. Даже в темноте было видно, как она красива. Ее тонкая талия, блеск волос в звездном свете отозвались болью в его сердце.
   — Ты не вернешься? — спросила она. Боринсон покачал головой.
   — Нет. Каррис на девятьсот миль южнее нас. От него до северной границы Инкарры всего триста миль. Я поеду дальше.
   Она смотрела ему в глаза.
   — И ты не хочешь даже попрощаться?
   Расстаться Боринсону было нелегко. Ему хотелось обнять ее и поцеловать. Хотелось остаться. Но его звал долг, а долгу капитан Королевской Стражи был верен всегда.
   — У меня мало времени.
   — Но оно есть, — сказала она. — У тебя была целая неделя. Разве ты задержался в Гередоне не для того, чтобы попрощаться?
   Конечно, она была права. Он задержался, чтобы попрощаться — и с ней, и с Гередоном, и, возможно, со всей своей жизнью. Но сказать он об этом не мог.
   Он нежно поцеловал ее в губы и шепнул:
   — Прощай.
   И уже отвернулся было, чтобы уйти, но Миррима снова схватила его за руку.
   — Ты любишь меня? — спросила она.
   — Больше всего на свете.
   — Почему же ты тогда ни разу не лег со мною? Ты же хотел этого. Я видела по твоим глазам.
   Боринсону не хотелось начинать долгий разговор, но все же он ответил честно:
   — Потому что мы могли бы зачать ребенка…
   — Ты не хочешь, чтобы я носила твое дитя?
   — … и принести его в мир, который требует ответственности…
   — А я, по-твоему, не готова к ответственности! — повысила голос Миррима.
   — А вдруг я погибну? Не хочу, чтобы моего ребенка называли безотцовщиной! — рассердился Боринсон. — Или сыном убийцы короля! Или чем-нибудь еще похуже!
   Кровь бросилась ему в лицо, и он даже задрожал от гнева.
   Но и гнев не мешал ему в этот момент увидеть себя как бы со стороны — себя, сегодняшнего, и одновременно мальчишкой. Смешно, как долго болят старые раны, подумалось ему. Вот он сегодня — убийца короля, победитель опустошителя, стражник Короля Земли, по праву считающийся одним из самых грозных воинов во всем Рофехаване. Но где-то в глубине души он все еще маленький мальчик, который бежит по переулку местечка в Твинне под названием Исли, и вслед ему летят камни, грязь и обидные прозвища.
   Боринсону всю жизнь приходилось доказывать, что он чего-то стоит. Потому он и стал одним из самых могучих воинов своего времени. И теперь не боялся никого на свете.
   Но Боринсону была противна даже самая мысль о том, что и его сына кто-то станет терзать так же, как когда-то терзали его.
   Оказывается, он по-прежнему боится маленьких мальчиков.
   — Люби меня! — Миррима попыталась притянуть его к себе.
   Но Боринсон наставительно поднял палец и сказал жестко:
   — Думай об ответственности.
   — Люби меня, — взмолилась она.
   Он снял ее руку со своего рукава и сказал:
   — Разве ты не поняла? По-другому не будет. Случись мне умереть — а это весьма вероятно — тебе останутся мое имя и деньги…
   — Я слышала, что ты страстный любовник, — с упреком сказала Миррима. — Разве ты никогда не ложился с женщиной?
   Боринсон изо всех сил сдерживал гнев. У него не было слов выразить свою ненависть к себе, свое желание переделать прошлое.
   — Если и ложился, то что с того, — сказал он, — ведь я не знал, что однажды встречу тебя.
   — Это не ответственность мешает тебе меня любить, — заявила Миррима. — Ты так себя наказываешь. Но наказывая себя, ты тем самым наказываешь меня — а я этого не заслуживаю!
   Она говорила твердо, нисколько не сомневаясь в своей правоте. Боринсону нечего было ответить, оставалось только надеяться, что однажды она поймет — он поступил так ради ее же блага.
   Он сжал ее руку, повернулся и ушел.
   Глядя ему вслед, Миррима почувствовала, как к горлу подкатывает обида. Позвякивание его доспехов эхом отдавалось от каменных стен. Вот он уже возле опускной решетки Башни Посвященных, вот он исчез в ее тени. Слабый свет звезд падал на вымощенный камнем двор замка.
   Конечно, Боринсон тоже прав. Любить — означает брать на себя ответственность за любимого человека.
   Но когда он ушел за своими форсиблями, Миррима рассердилась. Он думал только о себе и не подумал о ней.
   Через несколько минут Боринсон вышел из башни с кожаным мешком, набитым форсиблями. Увидел ее, отвернулся и направился в сторону конюшни, не желая больше ни о чем говорить.
   Миррима произнесла ему вслед:
   — Я хочу сказать тебе только одно слово — «ответственность».
   Боринсон остановился, посмотрел на нее.
   — Почему ты считаешь, что только ты несешь ответственность за меня, а я за тебя не отвечаю?
   — Ты не можешь поехать со мной, — сказал Боринсон.
   — Ты думаешь, я не умею любить, как ты?
   — Ты не умеешь выживать, как я, — ответил он.
   — Но…
   — В любом случае, в Гередоне нет второй такой лошади, на какой я еду сегодня, — он посмотрел в сторону конюшен.
   «Сейчас уйдет», — подумала она, но, к удивлению Мирримы, Боринсон вдруг подошел к ней, обнял, жарко поцеловал. И замер, прижавшись лицом к ее лицу. В его светлых голубых глазах не отражалось ни одной звезды. Они казались пустыми.
   Но Миррима ощутила в нем всю его неистовую силу. Именно эта сила давала ему желание жить, бороться, вернуться к ней. Она была в пылкости его объятий. Он сказал:
   — Когда я вернусь, я буду любить тебя, как ты захочешь… как ты заслуживаешь.
   Потом повернулся и быстро пошел прочь. Ее всегда поражала скорость его движений, дар метаболизма. Миррима еще ощущала на своих губах вкус его губ, его запах. Она хотела пойти за ним, но когда наконец пришла в себя и сдвинулась с места, он уже оседлал лошадь и понесся как вихрь, издалека на скаку крикнув стражникам, чтобы открывали ворота.
   Ежась от холода, она обхватила плечи руками и смотрела ему вслед.
   Едва он скрылся из виду, Миррима сходила за фонарем и отправилась на псарню, где стояла клетка со щенками, выбранными для нее Кейлином. Сегодня ей удалось выбраться к ним только дважды, но щенки, учуяв ее, радостно завиляли хвостами, и остальные тут же проснулись и тоже потребовали внимания.
   Кейлин спал на соломенной подстилке в глубине псарни, и щенки грели его вместо одеяла.
   Миррима укрыла мальчика своим плащом, подошла к своей клетке и открыла засов.
   Ласково приговаривая, она протянула щенкам принесенные лакомства, те осмелели и позволили в конце концов взять себя на руки.
   — Да, мои маленькие, — прошептала она. — Сегодня вы будете спать со мной.
   С парочкой щенков в каждой руке, она пошла к выходу, и еще штук десять побежали за ней следом, повизгивая и хватая за пятки. У двери она постояла, не решаясь Открыть, боясь, что щенки выскочат наружу. s Но не успела она отодвинуть засов, как дверь сама Широко распахнулась.
   На пороге стояла Иом Сильварреста в сопровождении слуги и Хроно. Их освещали только звезды, ярко сиявшие в ту ночь в небесах.
   Миррима решила, что Иом нарочно пошла за нею, что0ы застать за воровством щенков.
   — Ваше величество! — воскликнула она. — Какая неожиданность!
   Иом перевела растерянный взгляд со щенков на дверь, словно сама не ожидала никого увидеть.
   Потом вздернула подбородок и сурово спросила:
   — Мальчик Кейлин здесь?
   Щенки таки выбежали и, окружив королеву, наскакивали на нее с повизгиванием и ворчаньем.
   — Здесь, — сказала Миррима.
   Иом не стала оправдываться. Она отказалась брать дары у людей, еще когда была принцессой, не желая рисковать чужой жизнью.
   — Мне тоже нужно несколько щенят, — сказала она холодно, — если я хочу быть хоть чем-нибудь полезной нам всем.
   Той же ночью, после того, как все разошлись, Габорн поднялся на четвертый этаж Башни Посвященных в кабинет короля Сильварреста и встал у окна, с тревогой вглядываясь в холмы на юго-западе. Весь этаж был выстлан таволгой, и когда он ступал на золотистый цветок, по комнате разносился чудесный аромат.
   Прошло уже три часа с тех пор, как уехал Боринсон. Иом давно ушла к себе, но спит она или нет, Габорн не знал. Женаты они недавно, и если ей не спится, когда не спится ему, то это и не удивительно.
   Но лучше бы она спала. Габорну искренне этого хотелось. Когда Боринсон убил ее Посвященных, Иом потеряла жизнестойкость. И сейчас нуждалась во сне, как всякий обычный человек. У Габорна же дары силы и жизнестойкости оставались по-прежнему. В эти тяжелые времена он почти не спал, лишь иногда позволяя себе забыться в чуткой дремоте.
   Хорошо, если Иом его не ждет. Сегодня ему хотелось побыть в одиночестве.
   Внизу под окном виднелся уголок сада. На зеркально-гладком пруду распевали лягушки. У воды сидел похожий на крысу феррин в лохмотьях и пил. Лягушки умолкли, когда он повел по сторонам светящимися глазами. Габорн вдохнул свежий душистый воздух, лившийся в открытое окно, поглядел на звезды.
   В лагере за городом не горел ни один фонарь, все спали. Габорн по-прежнему чувствовал, что опасность, как петля, медленно затягивается на шее. Темный Победитель приближался. Он летел на север, и Габорн чувствовал его неумолимое приближение.
   Полмиллиона людей, их лошади и домашний скот — все спокойно спали под его защитой, ни о чем не подозревая.
   — Да укроет вас Земля. Да исцелит вас Земля. Да сделает вас Земля своими, — вновь прошептал Габорн старинное благословение.
   Он страшился того, что ему предстояло. На рассвете он оставит этих людей, отправится на юг, на войну. Одна надежда, что им удастся бежать от злобы Темного Победителя.
   Столько людей ему доверилось, и всех он хотел спасти, хотел сделать все, что в его силах. Но настоящих сил еще не было, они только созревали в нем. Пока Габорн почти ничего не умел. Ничего.
   «Сколько бы ни выжило нас в эти темные времена, — думал он, — я всегда буду помнить тех, кому не смог помочь. И ради собственного спокойствия я должен помочь всем».
   Он долго размышлял над отрывком из книги, написанной эмиром Оваттом из Туулистана, — это было не запретное учение Дома Разумения, а просто стихотворение. Габорн не помнил его наизусть целиком, в памяти осталось лишь несколько строк:

 
Хоть не может продлиться навеки любовь,
Но я буду любить все равно.
Пусть противник сулит поражение мне,
Я сраженье начну все равно.
 

   Габорн тоже так думал — борьбу нужно было вести до конца. Вселенная — могучий противник. В свое время смерть придет за всеми. Но пока ты жив, ты волен выбирать, каким тебе быть. Габорн очень хотел сохранить в себе то, что позволяло ему жить в ладу с самим собой.
   Он задумался об эмире Оватте из Туулистана. Книга, которую тот послал королю Сильварреста, была интересна. Эмир, судя по всему, был необыкновенный человек. И на его дочь Саффиру Габорн возлагал большие надежды. На холме у Даннвуда, возле самой кромки деревьев он заметил вдруг призрачный огонек, мерцающий серый свет. Там во тьме на призрачном коне восседал дух, глядя в сторону замка и людей.
   «Охраняет, — понял Габорн, — как я и велел. Следит, условно пастух с холма за своими стадами».
   На таком расстоянии Габорн не видел, кто это. Может быть, дух самого Эрдена Геборена, а может, дух его отца.
   Хорошо бы сейчас посоветоваться с отцом.
   Интересно, могут ли призраки сразиться с Темным Победителем? Габорн засомневался. Смертного может убить одно холодное касание призрака, но при свете дня духи исчезают. Они боятся пламени костра. Теряют силу при солнечном свете. Темный Победитель явился из подземного Царства Огня, и это значит, что он, конечно, не боится света.
   В углу кашлянул Хроно.
   Габорн повернулся к нему, надеясь, что тот подскажет какую-нибудь мысль.
   — Поговори со мной, — сказал он как бы невзначай. — Что ты думаешь о наших планах? Правильное ли решение я принял сегодня?
   — Я не могу ничего сказать, — ответил Хроно таким тоном, который ни в коей мере не выдавал его истинных чувств.
   Габорн задал риторический вопрос, заранее зная ответ:
   — Если бы я тонул возле самого берега, ты стал бы меня спасать?
   — Я отметил бы в своих записях тот миг, когда вы скрылись бы под водой в последний раз, — сказал Хроно.
   — А если бы вместе со мной тонуло все человечество? — спросил Габорн.
   — В летописях это было бы отмечено как скорбный день для книг, — рассудительно отвечал Хроно.
   — Где Радж Ахтен? Что он замышляет?
   — Всему свое время, — сказал Хроно. — Очень скоро вы все узнаете.
   Габорн удивился. Радж Ахтен тоже спешит сюда? Следом за Темным Победителем? Или же он вынашивает еще более страшные замыслы?
   — Ваше величество, могу я задать вопрос вам? — спросил Хроно.
   — Конечно.
   — Вы думали когда-нибудь о судьбе Хроно? Думали о том, чтобы избрать меня… или кого-то из наших?
   Габорн посмотрел ему в глаза, заглянул глубже, в мечты и надежды.
   Недавно он заглянул в сердце отца — оно было чистым. Он заглядывал в сердце ребенка Молли Дринкхэм — в нем не было еще любви, одна только благодарность матери за молоко, за тепло ее тела, за сладкое пение.
   Но даже этого младенца понять оказалось легче, чем Хроно.
   Зрением Земли он увидел не одного человека, а двоих — своего Хроно и женщину с пером и пергаментом в руках, женщину с волосами цвета пшеницы и изумрудно-зелеными глазами.
   Габорн не ожидал, что писцом, наделенным мудростью, может оказаться женщина. Он понял, что эти двое любят друг друга и что для них делить один разум на двоих — такое удовольствие и такое единение, каких Габорн и представить себе не мог.
   Он заглянул еще глубже и увидел, что они разделяют еще и любовь к повестям, деяниям и песням древности, разделяют невинную радость, которую дарит им наблюдение за развитием событий — так садовник радуется, глядя, как разворачивают по весне свои белые лепестки первые крокусы, как пробиваются на засеянном поле зеленые ростки. Изучение истории было для них наслаждением, источником для которого служил весь мир.
   Ничего другого они не хотели, только просто смотреть и наблюдать. Не хотели ни улучшить мир, ни избавить людей от страданий. Не искали для себя благ.
   Им довольно было смотреть.
   Габорн этого не понимал. И поразился, поняв наконец, какое сердце бьется в груди у его летописца.
   Габорн задумался. Днем раньше он говорил Иом, что хочет полного единения с ней, хочет, чтобы все их сферы стали одной сферой, срослись в единое целое. И все же они оставались двумя разными людьми. Только Хроно знали способ, позволявший двоим слиться сердцем и разумом воедино.
   Габорн почти позавидовал Хроно. Он рассказал бы об этом Иом, но для них путь Хроно был невозможен. Иом уже отдала дар обаяния вектору Радж Ахтена, и хотя после смерти вектора красота к ней вернулась, во второй раз отдать дар она не могла.
   Никогда им не познать такой близости.
   — Я подумаю об этом, — сказал он.
   — Благодарю, ваше величество, — ответил Хроно.
   Габорн снова повернулся к окну и подставил лицо свежему ночному ветру, прислушиваясь к пению лягушек. Он спал, как и все Властители Рун, — с открытыми глазами, грезя наяву. И увидел сон.
   Во сне он был совсем юным и ехал на жеребце по узкой горной дороге в темном ущелье, где проезжал однажды с отцом.
   Он узнал это место, этот унылый ландшафт. На прошлой неделе он спросил у Хроно, почему всех служителей истории прозвали когда-то «Стражами Сновидений». И тот ответил, что скоро Габорн посетит во сне это место: там, в сновиденной стране, сокрыты все его страхи. Он велел Габорну найти его.
   Во сне Габорн был один, путь ему преградила паутина, прочная, как из стальных стержней. В расселинах скал он видел снующих во мраке пауков размером с крупного краба, со сверкавшими, как драгоценные камни, глазами.
   Он подъехал к темной лощине, сплошь затянутой паутиной. Сердце его забилось от страха, дыхание стеснилось. На лбу выступил пот. Выхватив меч, он разрубил паутину, и нити ее полопались, как лютневые струны. Габорн пришпорил коня.
   Одну нить он не заметил, ударился в нее лбом, и, лопнув, она хлестнула его по лицу. Габорн поскакал дальше, кровь текла по крепко сжатым губам.
   «Это обитель страхов, — понял он. — Здесь живут и мои». И поехал дальше, чтобы встретиться с ними лицом к лицу.
   Пригнувшись к самой конской шее, он скакал по тесной лощине, умирая от ужаса, в надежде отыскать отца или мать и получить награду.
   Впереди его ждал поворот. За поворотом расселина стала шире, ее заливал тусклый свет.
   Там, возвышаясь над ним, сидел на темной лошади Хроно. Узкое лицо его походило на римскую цифру «V», коротко стриженные волосы растрепались. Он стал еще худее, словно под одеждой мышц не было вовсе. На ладони Хроно держал зеленый свет, трепетавший, как пламя фонаря на ветру, и исходивший непонятно откуда.
   — Я ждал тебя, — сказал Хроно, поднимая ладонь, словно собираясь передать свет Габорну.
   — Знаю, — ответил Габорн. — И постараюсь тебя не разочаровать.
   Он протянул руку.
   — Что это? — спросил, когда свет коснулся его ладони.
   — Надежда мира и все его сны, — сказал Хроно, растянув тонкие губы в страдальческой улыбке.