Страница:
Понадобилось полвека, чтобы понять, что никто не решит наших проблем за нас; что решение, которое устраивает другого, может не быть решением для тебя, и что сходство людей не отменяет различия между ними.
Так вот для чего понадобилось нам прожить жизнь в России! Вот зачем нужно нам было подвергаться стольким превращениям и, в конце концов, остаться самими собой! Осознанием своей нерастворимости, своего коренного неустранимого свойства мы обязаны особенностям русского национального характера, которые так отличают его от типа европейца. Нужно было сначала, с младенчества привыкнуть к тому особому типу сознания, которое свободу отождествляет со своеволием, чтобы, наконец, понять себя, как человека, для которого свобода есть главное условие жизни.
ИУДЕЙСТВО И ЭЛЛИНСТВО В НАУКЕ
Самиздатский сборник "Евреи в СССР". № 5. октябрь. 1973 г.: Москва (перепечатано в сб. "Еврейский самиздат", т. 7. Иерусалим. 1975).
"Мир построен... из двух времен,
наличного и отсутствующего... История
культуры есть цепь уравнений в образах,
попарно связывающих очередное
неизвестное с известным, причем этим
известным, постоянным для всего ряда,
является легенда, заложенная в основание
традиции..."
Б. Пастернак, "Охранная грамота"
Встречающийся в литературе тезис о глубокой связи теоретического мышления с теологическими схемами кажется мне совершенно убедительным.
Действительно, в богословских построениях речь идет обычно о воззрениях на явление и сущность, возможное и невозможное, законы природы и чудо (флуктуация, например), единство мира и множественность, то есть все те вопросы, представления о которых неизбежно включены в исходные посылки физика и математика и зачастую предопределяют его будущие теории. Несомненно, что варианты мыслимо возможного определяются еще здесь, и часто встречающееся среди ученых повышенное самоуважение, связанное с существованием якобы у нас, по сравнению с профанами, дополнительных возможностей для интуиции по меньшей мере недостаточно обосновано. Единственно в чем мы преуспели, это в однозначности понимания наших конструкций, и здесь, действительно, как бы мало ни было достигнуто, все полностью оказывается общим достоянием и, таким образом, выгодно отличается от религиозно-философских систем, записанных гуманитарным языком.
Эта однозначность в значительной мере достигнута за счет особого способа рассмотрения объекта исследования вне контекста, в котором он обычно встречается, то есть за счет изъятия объекта, превращающего его из эмпирической реальности в мысленный (математический) образ. Законы взаимоотношений этих образов обычно отождествляются нами с законами нашего сознания, то есть с законами логики, что по отношению к собственно мысленным объектам вполне естественно (но по отношению к эмпирическим реальным объектам совершенно не обосновано). Основы такой практики были заложены античными философами-греками, которые вслед за Гомером (и, по-видимому, под влиянием особого мировосприятия гомеровских поэм) проявили удивительную, совершенно оригинальную способность видеть мир разделенным на предметы, а предметы - расчлененными на качества. Нетривиальность этого видения трудно оценить по достоинству теперь, когда воспитание в нашей цивилизации в значительной мере нас к этому приучило.
Эта особенность европейской культуры, по крайней мере на раннем этапе, совершенно не связана с евреями и даже сейчас остается в каком-то смысле им враждебной.
Внимательное чтение Библии показывает, что такое членение видимого еврейскому сознанию почти не было свойственно.
Теоретическое мышление произошло, конечно, не от тех, кто способен был увидеть связи (religio) в мире вещей и взаимопроникновение в мире понятий, а от тех, кто был способен потрошить, анатомировать мир, чтобы узнать, что у него внутри, и исследовать текучие понятия как неизменные вещи. Гениальные греки придумали длину без ширины, пространство без времени, атомы без качеств (а индусы еще и число без количества - нуль). Этим они обязаны своей особой способности наблюдать окружающее, расчленяя наблюдение на элементы и выделяя из них субстанциональное зерно, как будто это наблюдение не есть непосредственное переживание, требующее немедленной деятельной реакции или хотя бы оценки.
Совершенно нетривиальным (однако в нашей европейской цивилизации общепринятым) является убеждение в том, что результат наблюдения не должен зависеть от наблюдателя. Напротив, обывательское сознание всегда учитывает, что на улице, где женщина заметила парикмахерскую, булочную и ателье мод, мужчины могли видеть только пивную, табачный ларек и стадион. Всем известно, что слово "наблюдать" в языке может означать не только созерцать, то есть "следить за тем, как...", но и, например, "следить, чтобы" и "следить, чтобы не...". Разумеется, это не случайно и связано с обычно определенной целевой функцией наблюдения и необходимо эмоциональной реакцией на него в обыденной жизни. Библия, которая много столетий формировала еврейское сознание, очень ясно отличается в этом вопросе от Илиады. Если Иеремия, видя отрубленные руки и ноги своих соплеменников, так мечется и стонет, что, собственно, о подробностях зверств вавилонян мы почти ничего не узнаем, Гомер описывает убийства даже своих любимых героев так подробно, что временами возникает ощущение, будто он этим любуется1.
Культура объективного наблюдения у евреев еще в I в.н.э. находилась на столь низком уровне, что им приходилось каждую пятницу всходить на Масличную гору в Иерусалиме, чтобы, увидев первую звезду, узнать про наступление субботы (календарь для этой цели начал применяться только с II в., уже после разрушения Иерусалима). В эти времена у евреев была богатейшая литература и очень высокая грамотность - практически все мужчины умели читать и писать, так что этот факт характеризует не уровень культуры, а ее особую направленность. Исключительно гуманитарный характер этой культуры (даже врачи-евреи появились несколько веков спустя) определялся ее синтетическим (в отличие от аналитического в эллинизме) подходом к жизни и ее проявлениям и сугубой социально-психологической или гуманитарной направленностью Библии. Если Филону Александрийскому удавалось найти в Библии элементы учения Платона, это означает не то, что в ней имеются образцы абстрактного мышления, а то, что в Библии, как во всякой реальности, схематический анализ может выделить абстрактные элементы. По-видимому, и М. Бубер прав, когда он утверждает, что в еврейском вероучении содержатся все элементы кантианства. Но и здесь связь такая же: из расчлененной картины реальности можно выделять элементы, но обратная задача однозначно не решается - по элементам исходная картина не восстанавливается. Из Канта воссоздать еврейское или какое-нибудь другое вероучение невозможно. И Платон, сколько бы его ни расширяли, не может превратиться в Библию. Так, анатомируя тело, язык и мышление, мы достигаем многого, но все попытки. исходя из нашего знания, построить что-нибудь жизнеподобное пока что оканчивались неизменным крахом.
Таким образом мы видим, что по крайней мере в исходной традиции еврейское мышление было в чем-то противоположным аналитическому научному подходу и, в соответствии со спецификой нового объекта, на протяжении почти двадцати веков (в Библии, Талмуде и Каббале) отличалось нерасчлененным, синтетическим характером, который ближе к тому, что мы сейчас называем художественно-образным типом мышления, чем к логическому строю теоретического сознания.
Обратившись к современности, мы увидим, что и теоретический вклад евреев в современную науку, будь это теории Н. Бора и М. Борна, К. Маркса и 3. Фрейда, А. Эйнштейна и Н. Винера, с точки зрения логических обоснований, отнюдь небезупречен. На хорошо знакомом нам материале советской науки мы видим, как проигрывают в логической завершенности идеи Л. Ландау на фоне идей Н. Боголюбова и как настолько же при этом они выигрывают в применении к физической реальности. Целая школа физиков, воспитанная на "Курсе теоретической физики" Л. Ландау и Е. Лифшица настолько, что называют его попросту "Книгой", воспринимают этот курс как "естественный разум", в то время как математики совершенно не могут понять возможности работать с таким логически несовершенным аппаратом. Именно этот логически несовершенный аппарат оказывается сравнительно плодотворным при анализе физической реальности, причем, чем сложнее эта реальность, тем настоятельнее потребность у физиков прибегнуть к логически еще менее совершенным идеям.
Если уж как-то характеризовать еврейское мышление в целом, то скорее следует отметить его постоянную замутненность эмоциональным элементом, его повышенный реализм, заставляющий все время сбиваться с формального уровня на семантический, его тотально-универсалистский религиозный характер, заставляющий больше ценить содержательный результат, хотя бы и логически необоснованный, чем эстетику правильного построения, хотя бы и тавтологического2. Конечно, все эти качества противоположны основным качествам правильного теоретического мышления, которое, будучи формальным и тавтологическим по необходимости, вынуждено этим страстям противостоять.
По-видимому, величайшее богатство, которым Диаспора одарила евреев, гораздо большее, чем золотые и серебряные сосуды, вынесенные из Египта, это вкус и способность к правильному наблюдению абстрактному мышлению. Теоретическое мышление пришло к евреям вместе с эллинизацией и греческим языком и было отчасти враждебно воспринято. Но уже у творцов Талмуда и Филона Александрийского возникло понимание абстрактного мышления ("греческой мудрости") как бесценного инструмента, который может быть использован для долговечного закрепления эфемерного и субъективного смысла, так быстро улетучивающегося из чисто образных конструкций по мере изменения обстоятельств и стирания свежести образов3.
По-видимому, величайший вклад, который евреи сделали в мировую культуру в новое время, напротив, состоит в том, что, овладев этим инструментом, они сумели на новом уровне внести свой реалистический оттенок обратно в теоретическое мышление, а субъективизм - в условия наблюдения, уже как конструктивный, обогащающий элемент в современной культуре. Так называемые величайшие открытия физики XX в. ввели в науку, в качестве формализованных принципов, особенности реалистического сознания - нераздельность времени и пространства, необходимость включения наблюдателя в общую картину мира, взаимодействие наблюдателя с наблюдаемым объектом и делокализацию частиц в пространстве-времени. (Именно эту часть физики нацисты обоснованно называли "еврейской" и, в отличие от теоретического мышления, как такового, преследовали.)
Тот, кто скажет, что все вышеперечисленные "новые" научные принципы совершенно новы для него и не умещаются в сознании, докажет только, что современное образование настолько плохо, что еще в школе совершенно заглушает нормальную интуицию и приучает о науке думать почему-то совершенно другим способом, чем о жизни вообще. Действительно, новым в этих принципах является только то, что они "научные". В обывательской практике никто сомневается, что чем интенсивнее ты работаешь, тем быстрее бежит время (тривиальность этого обстоятельства зафиксирована во множестве анекдотов об Эйнштейне и теории относительности), и что мир без "меня" не существует (когда ребенок закрывает глаза, он что его никто не видит), следовательно, не может быть адекватно описан. Также все знают, что павловские собаки в клинике, в зоопарке и в лесу, пейзажи и радиоприемники, автомобили и ведут себя и выглядят по-разному, в зависимости от того, кто, когда и с каким намерением их наблюдает. И, наконец, всем известно, что одновременное присутствие движущегося и распространяющего о себе информацию объекта в разных местах более естественно, чем его точная локализация в пространстве. Так, если человек бежит и кричит, то свойства его характера проявляются за сотни метров от его тела с такой явственностью, с какой, быть может, они не смогли бы проявиться при непосредственном контакте, и, заслышав издали свист бомбы, человек бросается на землю, не дожидаясь ее точной локализации. Также и присутствие наших умерших близких иногда сильнее влияет на нашу жизнь, чем материальное давление обстоятельств.
Таким образом, вся та чепуха, которую полстолетия распространяют популяриза-торы науки о якобы революционных сдвигах в сознании человечества, означает только, что в научной среде, привыкшей свысока относиться к обывателю и его "предрассудкам", произошла паника и возникло ощущение, что, быть может, некоторые из "истин", которые за пару столетий до того они освоили и вколотили в обыденное сознание через школу и университет, такие же предрассудки (если не худшие), как и те, на смену коим они пришли.
Классическая механистическая точка зрения, с которой следствие однозначно определяется причиной, вовсе не является порождением "естественного" разума, а отражает всего лишь многовековую традицию применения логики к научным вопросам. Однозначность логики, которая есть лишь результат соглашения между людьми, вовсе не обязательна для природы, которая ничего не знает о наших соглашениях. Тем не менее детерминизм всегда связывался с научным мировоззрением и даже с "естественным" разумом.
На самом деле весь этот набор представлений, с которым пришлось бороться "новой" физике, вовсе не является порождением естественного разума, которому естественнее всего думать, что время бежит быстрее, когда ему веселее живется, и которому небо зачастую кажется "с овчинку". Классические детерминистские воззрения, которые укоренились с XVII в. в Европе, так тяготили естественный разум, что он не без оснований пытался эмансипироваться от науки. изыскивая ей религиозные, художественные и спиритические альтернативы. Если бы мыслители XVIII в. действительно были последовательны в своем предпочтении естественного разума, лапласовский детерминизм не смог бы возникнуть, а опытов Фарадея и теории Максвелла оказалось бы вполне достаточно для построения специальной теории относительности (на полстолетия раньше ее фактического возникновения)4. Специальная теория относительности настолько очевидно является частью теории поля, что в любом разумном учебнике излагается в самом начале ее, давая естественную основу для сближения теории поля с механикой, но и одновременно разрушая простую механическую картину мира. Только предрассудок "объективности" науки много десятилетий не позволял физикам включить в картину мира наблюдателя и освободиться от представления об "абсолютной" системе координат. Даже Эйнштейн, включив, наконец, этого наблюдателя в рассмотрение, снабдил его таким запасом объективности, чтобы его влияние никак не ощущалось (из результатов теории он выпадает). Поэтому уже принять квантовую механику, где этот наблюдатель так сильно напроказил, было не по силам и самому Эйнштейну.
Эта пресловутая объективность и детерминизм научных воззрений есть результат длительного прививания теоретического мышления (в его самой оголтелой форме) к обывательскому сознанию, которое постепенно привыкло загонять в подкорку свои естественные представления. Обе эти навязчивые идеи возникли в античные времена вместе с представлением об абсолютном пространстве, независимом от времени, когда теоретическое мышление греков породило принцип отвлечения (изъятости) и философское представление об "идеях вещей".
Хотя греки построили геометрию, астрономию, механику и другие дисциплины, под влиянием которых сложилось наше представление о науке как таковой, античная наука не представляла собой подлинного органического единства, содержащего тенденцию к развитию. Античная наука, будучи весьма развитой в смысле объема сведений, не складывается в единую систему, заставляющую увязывать одни сведения с другими. Рассказы о висячих садах Семирамиды, людях с собачьими головами и особых свойствах янтаря (статическое электричество) мирно сосуществовали с геометрией Евклида и системой Птолемея. Эта наука, возможно, представляет собой образ мыслей, но не мировоззрение, ибо явления в ней связаны не по происхождению, а по смежности. Она лишена той формообразующей тяги, которая заставляет ученого из-за наличия определенного факта предпринимать розыски других следствующих фактов и не дает успокоиться, пока либо соответствующие факты не будут разысканы, либо исходный факт опровергнут. Эклектизм и плюрализм античной науки вполне соответствуют античному политеизму и пространственно-статичной картине мира, включающей человека лишь как случайный элемент. Тесно связано с этой статичностью и преобладание описательного момента над объяснительным в науке того времени.
Настоящий импульс к развитию эта наука получает только после упрочения христианства в мозгах учеников и учителей. В соответствии с монотеистическим принципом христианство (независимо от желания воспитуемого) закладывает в сознание принцип иерархического построения природы, требующий непрерывного достраивания системы взаимосвязанных частей знания вокруг некоего смыслового центра. Нужно сказать, что аналогичная потребность дает себя знать и в арабском средневековом мире, где эта же библейская идея проявляется в мусульманстве. Геометрия Евклида, которая была лишь наукой о линиях и фигурах (то есть образах, идеях, далеких от грубой действительности), и механика Архимеда, которая была наукой о механизмах (то есть игре фантазии, "чудесах искусства Изобретателя"), превратилась у Галилея, Декарта, Кеплера и др. в науку о Природе, которая составляла общее дело и общую цель всех ученых и приобрела черты некоторой законченности у Ньютона5.
Физика Фалеса Милетского, которая была лишь описанием окружающих нас чудес, и атомистика Демокрита, которая была философией, то есть рассуждением об идеях вещей, превратились, благодаря Ф. Бэкону, у Гильберта, Дальтона и др. в опытную науку о самих вещах. Теперь нельзя было увидеть никакого удивительного явления без объяснения его причин либо пересмотра предшествующих представлений. И люди действительно стали меньше видеть...
Если в античные времена геоцентрическая система Птолемея могла столетиями сосуществовать с гелиоцентрической системой Аристарха Самосского, так же как и теория выживания приспособленных организмов Эмпедокла совмещалась с представлени-ем о неизменности видов животных и растений, во времена торжества христианства появление системы Коперника начисто зачеркивало ценность системы Птолемея, а теории эволюции Ламарка и затем Дарвина исключали как друг друга, так и представление о неизменности сотворенных Богом видов. Конечно, опытные данные, которые якобы приводят к торжеству "правильных" теорий, тут совершенно ни при чем6. Во времена Коперника опытных данных в пользу его системы было столько же, сколько и против, а насколько малую роль сыграли опытные данные в теории Дарвина, видно из того исторического факта, что Г. Уоллес, совершенно не владевший тем громадным фактическим материалом, которым владел Дарвин, заметно опередил его, предвосхитив все его концепции. Таким образом, определяющим моментом в этом развитии наук был момент идеологический, требующий от мировоззрения единства и согласованности час-тей, которые были заложены в сознании ученых веками христианской монотеистической теологии7.
Это значит, что библейское синтетическое мышление уже включилось в основания науки, задавая ей лежащую вне ее цель (движение в направлении Единства Мира, как Истины), но еще не определило собой ее методов, оставив в неприкосновен-ности принципы изъятости и однозначного детерминизма.
Естественное развитие этой, все еще в основном евклидовско-демокритовой науки8 привело, в конце концов, к конструированию Всеобъемлющего Интеллекта Лапласа, которому достаточно подставить все 6N начальных условий в ЗN уравнений Ньютона, относящихся к N частицам, составляющим мир, чтобы получить все прошлое (t->-oo) и все будущее (t->+oo) этого мира на любой срок. Такой Всеобъемлющий Интеллект не был бы Богом, ибо он лишен воли, а только Големом, вычислительной машиной, которая осуществляет идею Рока. Вот каково последнее слово этой науки! Идея рока, которая возникает на этом пути как естественное обобщение эллинских представле-ний о детерминированности в сочетании с единством мира. Так европейская наука, стремясь все время вперед, пришла назад - к доантичному и почти доисторическому Началу, которое, объединяя разрозненные сведения в одном мистическом единстве, просвечивает у Гомера, возвышаясь над людьми и богами: "Но и бессмертным богам невозможно от общей Судьбы неминучей милого им человека избавить..." (Илиада).
Гомер предшествует античности и науке, и в его художественном мире присутствует первобытное единство, которое распалось вместе с возникновением науки и падением мифологического сознания. Христианство и Возрождение, некритически восприняв греческую науку и неудержимо стремясь к единству, достигли его в научном мировоззрении ценой свободы воли. Эта пиррова победа для христианства равносильна самоубийству. Гомеровский Рок пробился через двадцать-тридцать веков забвения и снова гордо поднял голову. И христианский бог спасовал перед ним, поддавшись панике (по-видимому, именно эту несовместимость ощутил Б. Паскаль, бросивший науку, но не могший победить языческого идола внутри ее), отступив в монастыри (непознаваемость и непостижимость божьей воли есть убежище мыслителя - обитель спокойствия, монастырь), ограничившись гуманитарной сферой9.
Таким образом, идея Предопределения, Необходимости, Объективных Условий и Обстоятельств господствовала в европейской науке XIX в. всецело, не зная для себя - в своей сфере - никаких ограничений. Еще веком раньше влияние этой давящей идеи стало распространяться и на гуманитарные области в форме различных утилитарных и "научных" теорий социального устройства и человеческого поведения10. Все это происходило отнюдь не благодаря "естественному" разуму, ибо естественному разуму также естественно ощущать свободу воли, а вопреки ему (а также вопреки еврейству и подлинно христианскому духу), благодаря усвоенной эллинской традиции рационального теоретического мышления.
Уму непостижимо, как материалисты и нигилисты разных оттенков в течение ста лет умудрялись избежать Харибды Предопределенности, неразрывно связанной с детерминизмом. Зато к концу жизни весьма многих, доказывавших "научно" (на лягуш-ках), что "Бога нет", проглотила-таки Сцилла мистицизма, альтернативно дополнившая, таким образом, их мировоззрение.
Потребовалось двухсотлетнее укоренение христианства в сознании европейцев после перевода Библии на национальные языки, потребовался серьезный философский кризис, разрушивший веру в логику и дискурсивное мышление, потребовалось целое поколение еврейских мальчиков, воспитанных в немецких университетах, чтобы естественный, то есть приспособленный к сложной неодносвязной реальности, разум и стремление к цельности, единству создали совершенно новую, свободную от эллинской статичности (а отчасти и от гармонии, уравновешенности) картину мира, включающую неопределенность и непредсказуемость.
Хотя новая картина мира вовсе не завершена и даже весьма далека от завершения, ее основные черты уже ясно обозначились. Эти основные черты настолько противоположны старой детерминистской и объективистской картине, что изменение никак не может быть сведено к какой-либо форме развития. То, что многое в этой новой картине остается неизменным с античных времен, не меняет того факта, что последовательное движение не ведет от старых представлений к новым. Соотношение рационального, эллинского и реалистического, иудейского (популяризаторы любят называть этот элемент "сумасшедшим" - "Безумные идеи"), логического и парадоксального, - в новой картине совершенно новое и не сводится к обогащению прежних представлений. (В некотором отношении современные представления даже беднее, так как заведомо запрещают нам некоторые мыслительные операции с природными объектами, а прежде таких ограничений не было).
Здесь кажется вполне уместным представление о системе вложенных друг в друга по иерархическому признаку теоретических картин реальности.
Действительно, так же как вся геометрия Евклида входит частным случаем, клеткой, в Эрлангенскую программу, рассматривающую возможность существования целой системы различных геометрий, так и специальная теория относительности включает законы Ньютона в некотором частном случае, а квантовая механика может в каком-то пределе включить, как частный случай, классическую, не зачеркивая ее области применения.
Но тут же поджидает нас и разочарование в этой стройности: такие операции возможны только с "теоретической", то есть до конца формализованной, - то есть мертвой реальностью, заведомо схематической и в своих посылках конечной. В отношении живой науки как мировоззрения такая операция невозможна, и несовместимость новой картины со старой остается свидетельством существования разных типов мышления, как различных цивилизационных признаков. Так, видя сходство кошки с тигром, мы, тем не менее, вынуждены признать, что между ними нет ни взаимоотношений общего и частного случаев (тигр не включает кошку в качестве частного случая), ни взаимоотношений оригинала и его развития (тигр не развился из кошки). Между тем, если мы убьем обоих и, подсушив, разложим их косточки во взаимооднозначном соответствии, мы, возможно, и сумеем предложить такие геометрические преобразования, которые превратили бы эту "теоретическую" кошку в "теоретического" же тигра. Таким образом, мы сразу видим, что и польза от этого могла бы произойти только для систематики и типологии, позволивших увидеть, что оба эти организма произошли от одного предка и типологически различны. Внутри времени жизни такого организма, пожалуй, актуально и понятие развития.
Так вот для чего понадобилось нам прожить жизнь в России! Вот зачем нужно нам было подвергаться стольким превращениям и, в конце концов, остаться самими собой! Осознанием своей нерастворимости, своего коренного неустранимого свойства мы обязаны особенностям русского национального характера, которые так отличают его от типа европейца. Нужно было сначала, с младенчества привыкнуть к тому особому типу сознания, которое свободу отождествляет со своеволием, чтобы, наконец, понять себя, как человека, для которого свобода есть главное условие жизни.
ИУДЕЙСТВО И ЭЛЛИНСТВО В НАУКЕ
Самиздатский сборник "Евреи в СССР". № 5. октябрь. 1973 г.: Москва (перепечатано в сб. "Еврейский самиздат", т. 7. Иерусалим. 1975).
"Мир построен... из двух времен,
наличного и отсутствующего... История
культуры есть цепь уравнений в образах,
попарно связывающих очередное
неизвестное с известным, причем этим
известным, постоянным для всего ряда,
является легенда, заложенная в основание
традиции..."
Б. Пастернак, "Охранная грамота"
Встречающийся в литературе тезис о глубокой связи теоретического мышления с теологическими схемами кажется мне совершенно убедительным.
Действительно, в богословских построениях речь идет обычно о воззрениях на явление и сущность, возможное и невозможное, законы природы и чудо (флуктуация, например), единство мира и множественность, то есть все те вопросы, представления о которых неизбежно включены в исходные посылки физика и математика и зачастую предопределяют его будущие теории. Несомненно, что варианты мыслимо возможного определяются еще здесь, и часто встречающееся среди ученых повышенное самоуважение, связанное с существованием якобы у нас, по сравнению с профанами, дополнительных возможностей для интуиции по меньшей мере недостаточно обосновано. Единственно в чем мы преуспели, это в однозначности понимания наших конструкций, и здесь, действительно, как бы мало ни было достигнуто, все полностью оказывается общим достоянием и, таким образом, выгодно отличается от религиозно-философских систем, записанных гуманитарным языком.
Эта однозначность в значительной мере достигнута за счет особого способа рассмотрения объекта исследования вне контекста, в котором он обычно встречается, то есть за счет изъятия объекта, превращающего его из эмпирической реальности в мысленный (математический) образ. Законы взаимоотношений этих образов обычно отождествляются нами с законами нашего сознания, то есть с законами логики, что по отношению к собственно мысленным объектам вполне естественно (но по отношению к эмпирическим реальным объектам совершенно не обосновано). Основы такой практики были заложены античными философами-греками, которые вслед за Гомером (и, по-видимому, под влиянием особого мировосприятия гомеровских поэм) проявили удивительную, совершенно оригинальную способность видеть мир разделенным на предметы, а предметы - расчлененными на качества. Нетривиальность этого видения трудно оценить по достоинству теперь, когда воспитание в нашей цивилизации в значительной мере нас к этому приучило.
Эта особенность европейской культуры, по крайней мере на раннем этапе, совершенно не связана с евреями и даже сейчас остается в каком-то смысле им враждебной.
Внимательное чтение Библии показывает, что такое членение видимого еврейскому сознанию почти не было свойственно.
Теоретическое мышление произошло, конечно, не от тех, кто способен был увидеть связи (religio) в мире вещей и взаимопроникновение в мире понятий, а от тех, кто был способен потрошить, анатомировать мир, чтобы узнать, что у него внутри, и исследовать текучие понятия как неизменные вещи. Гениальные греки придумали длину без ширины, пространство без времени, атомы без качеств (а индусы еще и число без количества - нуль). Этим они обязаны своей особой способности наблюдать окружающее, расчленяя наблюдение на элементы и выделяя из них субстанциональное зерно, как будто это наблюдение не есть непосредственное переживание, требующее немедленной деятельной реакции или хотя бы оценки.
Совершенно нетривиальным (однако в нашей европейской цивилизации общепринятым) является убеждение в том, что результат наблюдения не должен зависеть от наблюдателя. Напротив, обывательское сознание всегда учитывает, что на улице, где женщина заметила парикмахерскую, булочную и ателье мод, мужчины могли видеть только пивную, табачный ларек и стадион. Всем известно, что слово "наблюдать" в языке может означать не только созерцать, то есть "следить за тем, как...", но и, например, "следить, чтобы" и "следить, чтобы не...". Разумеется, это не случайно и связано с обычно определенной целевой функцией наблюдения и необходимо эмоциональной реакцией на него в обыденной жизни. Библия, которая много столетий формировала еврейское сознание, очень ясно отличается в этом вопросе от Илиады. Если Иеремия, видя отрубленные руки и ноги своих соплеменников, так мечется и стонет, что, собственно, о подробностях зверств вавилонян мы почти ничего не узнаем, Гомер описывает убийства даже своих любимых героев так подробно, что временами возникает ощущение, будто он этим любуется1.
Культура объективного наблюдения у евреев еще в I в.н.э. находилась на столь низком уровне, что им приходилось каждую пятницу всходить на Масличную гору в Иерусалиме, чтобы, увидев первую звезду, узнать про наступление субботы (календарь для этой цели начал применяться только с II в., уже после разрушения Иерусалима). В эти времена у евреев была богатейшая литература и очень высокая грамотность - практически все мужчины умели читать и писать, так что этот факт характеризует не уровень культуры, а ее особую направленность. Исключительно гуманитарный характер этой культуры (даже врачи-евреи появились несколько веков спустя) определялся ее синтетическим (в отличие от аналитического в эллинизме) подходом к жизни и ее проявлениям и сугубой социально-психологической или гуманитарной направленностью Библии. Если Филону Александрийскому удавалось найти в Библии элементы учения Платона, это означает не то, что в ней имеются образцы абстрактного мышления, а то, что в Библии, как во всякой реальности, схематический анализ может выделить абстрактные элементы. По-видимому, и М. Бубер прав, когда он утверждает, что в еврейском вероучении содержатся все элементы кантианства. Но и здесь связь такая же: из расчлененной картины реальности можно выделять элементы, но обратная задача однозначно не решается - по элементам исходная картина не восстанавливается. Из Канта воссоздать еврейское или какое-нибудь другое вероучение невозможно. И Платон, сколько бы его ни расширяли, не может превратиться в Библию. Так, анатомируя тело, язык и мышление, мы достигаем многого, но все попытки. исходя из нашего знания, построить что-нибудь жизнеподобное пока что оканчивались неизменным крахом.
Таким образом мы видим, что по крайней мере в исходной традиции еврейское мышление было в чем-то противоположным аналитическому научному подходу и, в соответствии со спецификой нового объекта, на протяжении почти двадцати веков (в Библии, Талмуде и Каббале) отличалось нерасчлененным, синтетическим характером, который ближе к тому, что мы сейчас называем художественно-образным типом мышления, чем к логическому строю теоретического сознания.
Обратившись к современности, мы увидим, что и теоретический вклад евреев в современную науку, будь это теории Н. Бора и М. Борна, К. Маркса и 3. Фрейда, А. Эйнштейна и Н. Винера, с точки зрения логических обоснований, отнюдь небезупречен. На хорошо знакомом нам материале советской науки мы видим, как проигрывают в логической завершенности идеи Л. Ландау на фоне идей Н. Боголюбова и как настолько же при этом они выигрывают в применении к физической реальности. Целая школа физиков, воспитанная на "Курсе теоретической физики" Л. Ландау и Е. Лифшица настолько, что называют его попросту "Книгой", воспринимают этот курс как "естественный разум", в то время как математики совершенно не могут понять возможности работать с таким логически несовершенным аппаратом. Именно этот логически несовершенный аппарат оказывается сравнительно плодотворным при анализе физической реальности, причем, чем сложнее эта реальность, тем настоятельнее потребность у физиков прибегнуть к логически еще менее совершенным идеям.
Если уж как-то характеризовать еврейское мышление в целом, то скорее следует отметить его постоянную замутненность эмоциональным элементом, его повышенный реализм, заставляющий все время сбиваться с формального уровня на семантический, его тотально-универсалистский религиозный характер, заставляющий больше ценить содержательный результат, хотя бы и логически необоснованный, чем эстетику правильного построения, хотя бы и тавтологического2. Конечно, все эти качества противоположны основным качествам правильного теоретического мышления, которое, будучи формальным и тавтологическим по необходимости, вынуждено этим страстям противостоять.
По-видимому, величайшее богатство, которым Диаспора одарила евреев, гораздо большее, чем золотые и серебряные сосуды, вынесенные из Египта, это вкус и способность к правильному наблюдению абстрактному мышлению. Теоретическое мышление пришло к евреям вместе с эллинизацией и греческим языком и было отчасти враждебно воспринято. Но уже у творцов Талмуда и Филона Александрийского возникло понимание абстрактного мышления ("греческой мудрости") как бесценного инструмента, который может быть использован для долговечного закрепления эфемерного и субъективного смысла, так быстро улетучивающегося из чисто образных конструкций по мере изменения обстоятельств и стирания свежести образов3.
По-видимому, величайший вклад, который евреи сделали в мировую культуру в новое время, напротив, состоит в том, что, овладев этим инструментом, они сумели на новом уровне внести свой реалистический оттенок обратно в теоретическое мышление, а субъективизм - в условия наблюдения, уже как конструктивный, обогащающий элемент в современной культуре. Так называемые величайшие открытия физики XX в. ввели в науку, в качестве формализованных принципов, особенности реалистического сознания - нераздельность времени и пространства, необходимость включения наблюдателя в общую картину мира, взаимодействие наблюдателя с наблюдаемым объектом и делокализацию частиц в пространстве-времени. (Именно эту часть физики нацисты обоснованно называли "еврейской" и, в отличие от теоретического мышления, как такового, преследовали.)
Тот, кто скажет, что все вышеперечисленные "новые" научные принципы совершенно новы для него и не умещаются в сознании, докажет только, что современное образование настолько плохо, что еще в школе совершенно заглушает нормальную интуицию и приучает о науке думать почему-то совершенно другим способом, чем о жизни вообще. Действительно, новым в этих принципах является только то, что они "научные". В обывательской практике никто сомневается, что чем интенсивнее ты работаешь, тем быстрее бежит время (тривиальность этого обстоятельства зафиксирована во множестве анекдотов об Эйнштейне и теории относительности), и что мир без "меня" не существует (когда ребенок закрывает глаза, он что его никто не видит), следовательно, не может быть адекватно описан. Также все знают, что павловские собаки в клинике, в зоопарке и в лесу, пейзажи и радиоприемники, автомобили и ведут себя и выглядят по-разному, в зависимости от того, кто, когда и с каким намерением их наблюдает. И, наконец, всем известно, что одновременное присутствие движущегося и распространяющего о себе информацию объекта в разных местах более естественно, чем его точная локализация в пространстве. Так, если человек бежит и кричит, то свойства его характера проявляются за сотни метров от его тела с такой явственностью, с какой, быть может, они не смогли бы проявиться при непосредственном контакте, и, заслышав издали свист бомбы, человек бросается на землю, не дожидаясь ее точной локализации. Также и присутствие наших умерших близких иногда сильнее влияет на нашу жизнь, чем материальное давление обстоятельств.
Таким образом, вся та чепуха, которую полстолетия распространяют популяриза-торы науки о якобы революционных сдвигах в сознании человечества, означает только, что в научной среде, привыкшей свысока относиться к обывателю и его "предрассудкам", произошла паника и возникло ощущение, что, быть может, некоторые из "истин", которые за пару столетий до того они освоили и вколотили в обыденное сознание через школу и университет, такие же предрассудки (если не худшие), как и те, на смену коим они пришли.
Классическая механистическая точка зрения, с которой следствие однозначно определяется причиной, вовсе не является порождением "естественного" разума, а отражает всего лишь многовековую традицию применения логики к научным вопросам. Однозначность логики, которая есть лишь результат соглашения между людьми, вовсе не обязательна для природы, которая ничего не знает о наших соглашениях. Тем не менее детерминизм всегда связывался с научным мировоззрением и даже с "естественным" разумом.
На самом деле весь этот набор представлений, с которым пришлось бороться "новой" физике, вовсе не является порождением естественного разума, которому естественнее всего думать, что время бежит быстрее, когда ему веселее живется, и которому небо зачастую кажется "с овчинку". Классические детерминистские воззрения, которые укоренились с XVII в. в Европе, так тяготили естественный разум, что он не без оснований пытался эмансипироваться от науки. изыскивая ей религиозные, художественные и спиритические альтернативы. Если бы мыслители XVIII в. действительно были последовательны в своем предпочтении естественного разума, лапласовский детерминизм не смог бы возникнуть, а опытов Фарадея и теории Максвелла оказалось бы вполне достаточно для построения специальной теории относительности (на полстолетия раньше ее фактического возникновения)4. Специальная теория относительности настолько очевидно является частью теории поля, что в любом разумном учебнике излагается в самом начале ее, давая естественную основу для сближения теории поля с механикой, но и одновременно разрушая простую механическую картину мира. Только предрассудок "объективности" науки много десятилетий не позволял физикам включить в картину мира наблюдателя и освободиться от представления об "абсолютной" системе координат. Даже Эйнштейн, включив, наконец, этого наблюдателя в рассмотрение, снабдил его таким запасом объективности, чтобы его влияние никак не ощущалось (из результатов теории он выпадает). Поэтому уже принять квантовую механику, где этот наблюдатель так сильно напроказил, было не по силам и самому Эйнштейну.
Эта пресловутая объективность и детерминизм научных воззрений есть результат длительного прививания теоретического мышления (в его самой оголтелой форме) к обывательскому сознанию, которое постепенно привыкло загонять в подкорку свои естественные представления. Обе эти навязчивые идеи возникли в античные времена вместе с представлением об абсолютном пространстве, независимом от времени, когда теоретическое мышление греков породило принцип отвлечения (изъятости) и философское представление об "идеях вещей".
Хотя греки построили геометрию, астрономию, механику и другие дисциплины, под влиянием которых сложилось наше представление о науке как таковой, античная наука не представляла собой подлинного органического единства, содержащего тенденцию к развитию. Античная наука, будучи весьма развитой в смысле объема сведений, не складывается в единую систему, заставляющую увязывать одни сведения с другими. Рассказы о висячих садах Семирамиды, людях с собачьими головами и особых свойствах янтаря (статическое электричество) мирно сосуществовали с геометрией Евклида и системой Птолемея. Эта наука, возможно, представляет собой образ мыслей, но не мировоззрение, ибо явления в ней связаны не по происхождению, а по смежности. Она лишена той формообразующей тяги, которая заставляет ученого из-за наличия определенного факта предпринимать розыски других следствующих фактов и не дает успокоиться, пока либо соответствующие факты не будут разысканы, либо исходный факт опровергнут. Эклектизм и плюрализм античной науки вполне соответствуют античному политеизму и пространственно-статичной картине мира, включающей человека лишь как случайный элемент. Тесно связано с этой статичностью и преобладание описательного момента над объяснительным в науке того времени.
Настоящий импульс к развитию эта наука получает только после упрочения христианства в мозгах учеников и учителей. В соответствии с монотеистическим принципом христианство (независимо от желания воспитуемого) закладывает в сознание принцип иерархического построения природы, требующий непрерывного достраивания системы взаимосвязанных частей знания вокруг некоего смыслового центра. Нужно сказать, что аналогичная потребность дает себя знать и в арабском средневековом мире, где эта же библейская идея проявляется в мусульманстве. Геометрия Евклида, которая была лишь наукой о линиях и фигурах (то есть образах, идеях, далеких от грубой действительности), и механика Архимеда, которая была наукой о механизмах (то есть игре фантазии, "чудесах искусства Изобретателя"), превратилась у Галилея, Декарта, Кеплера и др. в науку о Природе, которая составляла общее дело и общую цель всех ученых и приобрела черты некоторой законченности у Ньютона5.
Физика Фалеса Милетского, которая была лишь описанием окружающих нас чудес, и атомистика Демокрита, которая была философией, то есть рассуждением об идеях вещей, превратились, благодаря Ф. Бэкону, у Гильберта, Дальтона и др. в опытную науку о самих вещах. Теперь нельзя было увидеть никакого удивительного явления без объяснения его причин либо пересмотра предшествующих представлений. И люди действительно стали меньше видеть...
Если в античные времена геоцентрическая система Птолемея могла столетиями сосуществовать с гелиоцентрической системой Аристарха Самосского, так же как и теория выживания приспособленных организмов Эмпедокла совмещалась с представлени-ем о неизменности видов животных и растений, во времена торжества христианства появление системы Коперника начисто зачеркивало ценность системы Птолемея, а теории эволюции Ламарка и затем Дарвина исключали как друг друга, так и представление о неизменности сотворенных Богом видов. Конечно, опытные данные, которые якобы приводят к торжеству "правильных" теорий, тут совершенно ни при чем6. Во времена Коперника опытных данных в пользу его системы было столько же, сколько и против, а насколько малую роль сыграли опытные данные в теории Дарвина, видно из того исторического факта, что Г. Уоллес, совершенно не владевший тем громадным фактическим материалом, которым владел Дарвин, заметно опередил его, предвосхитив все его концепции. Таким образом, определяющим моментом в этом развитии наук был момент идеологический, требующий от мировоззрения единства и согласованности час-тей, которые были заложены в сознании ученых веками христианской монотеистической теологии7.
Это значит, что библейское синтетическое мышление уже включилось в основания науки, задавая ей лежащую вне ее цель (движение в направлении Единства Мира, как Истины), но еще не определило собой ее методов, оставив в неприкосновен-ности принципы изъятости и однозначного детерминизма.
Естественное развитие этой, все еще в основном евклидовско-демокритовой науки8 привело, в конце концов, к конструированию Всеобъемлющего Интеллекта Лапласа, которому достаточно подставить все 6N начальных условий в ЗN уравнений Ньютона, относящихся к N частицам, составляющим мир, чтобы получить все прошлое (t->-oo) и все будущее (t->+oo) этого мира на любой срок. Такой Всеобъемлющий Интеллект не был бы Богом, ибо он лишен воли, а только Големом, вычислительной машиной, которая осуществляет идею Рока. Вот каково последнее слово этой науки! Идея рока, которая возникает на этом пути как естественное обобщение эллинских представле-ний о детерминированности в сочетании с единством мира. Так европейская наука, стремясь все время вперед, пришла назад - к доантичному и почти доисторическому Началу, которое, объединяя разрозненные сведения в одном мистическом единстве, просвечивает у Гомера, возвышаясь над людьми и богами: "Но и бессмертным богам невозможно от общей Судьбы неминучей милого им человека избавить..." (Илиада).
Гомер предшествует античности и науке, и в его художественном мире присутствует первобытное единство, которое распалось вместе с возникновением науки и падением мифологического сознания. Христианство и Возрождение, некритически восприняв греческую науку и неудержимо стремясь к единству, достигли его в научном мировоззрении ценой свободы воли. Эта пиррова победа для христианства равносильна самоубийству. Гомеровский Рок пробился через двадцать-тридцать веков забвения и снова гордо поднял голову. И христианский бог спасовал перед ним, поддавшись панике (по-видимому, именно эту несовместимость ощутил Б. Паскаль, бросивший науку, но не могший победить языческого идола внутри ее), отступив в монастыри (непознаваемость и непостижимость божьей воли есть убежище мыслителя - обитель спокойствия, монастырь), ограничившись гуманитарной сферой9.
Таким образом, идея Предопределения, Необходимости, Объективных Условий и Обстоятельств господствовала в европейской науке XIX в. всецело, не зная для себя - в своей сфере - никаких ограничений. Еще веком раньше влияние этой давящей идеи стало распространяться и на гуманитарные области в форме различных утилитарных и "научных" теорий социального устройства и человеческого поведения10. Все это происходило отнюдь не благодаря "естественному" разуму, ибо естественному разуму также естественно ощущать свободу воли, а вопреки ему (а также вопреки еврейству и подлинно христианскому духу), благодаря усвоенной эллинской традиции рационального теоретического мышления.
Уму непостижимо, как материалисты и нигилисты разных оттенков в течение ста лет умудрялись избежать Харибды Предопределенности, неразрывно связанной с детерминизмом. Зато к концу жизни весьма многих, доказывавших "научно" (на лягуш-ках), что "Бога нет", проглотила-таки Сцилла мистицизма, альтернативно дополнившая, таким образом, их мировоззрение.
Потребовалось двухсотлетнее укоренение христианства в сознании европейцев после перевода Библии на национальные языки, потребовался серьезный философский кризис, разрушивший веру в логику и дискурсивное мышление, потребовалось целое поколение еврейских мальчиков, воспитанных в немецких университетах, чтобы естественный, то есть приспособленный к сложной неодносвязной реальности, разум и стремление к цельности, единству создали совершенно новую, свободную от эллинской статичности (а отчасти и от гармонии, уравновешенности) картину мира, включающую неопределенность и непредсказуемость.
Хотя новая картина мира вовсе не завершена и даже весьма далека от завершения, ее основные черты уже ясно обозначились. Эти основные черты настолько противоположны старой детерминистской и объективистской картине, что изменение никак не может быть сведено к какой-либо форме развития. То, что многое в этой новой картине остается неизменным с античных времен, не меняет того факта, что последовательное движение не ведет от старых представлений к новым. Соотношение рационального, эллинского и реалистического, иудейского (популяризаторы любят называть этот элемент "сумасшедшим" - "Безумные идеи"), логического и парадоксального, - в новой картине совершенно новое и не сводится к обогащению прежних представлений. (В некотором отношении современные представления даже беднее, так как заведомо запрещают нам некоторые мыслительные операции с природными объектами, а прежде таких ограничений не было).
Здесь кажется вполне уместным представление о системе вложенных друг в друга по иерархическому признаку теоретических картин реальности.
Действительно, так же как вся геометрия Евклида входит частным случаем, клеткой, в Эрлангенскую программу, рассматривающую возможность существования целой системы различных геометрий, так и специальная теория относительности включает законы Ньютона в некотором частном случае, а квантовая механика может в каком-то пределе включить, как частный случай, классическую, не зачеркивая ее области применения.
Но тут же поджидает нас и разочарование в этой стройности: такие операции возможны только с "теоретической", то есть до конца формализованной, - то есть мертвой реальностью, заведомо схематической и в своих посылках конечной. В отношении живой науки как мировоззрения такая операция невозможна, и несовместимость новой картины со старой остается свидетельством существования разных типов мышления, как различных цивилизационных признаков. Так, видя сходство кошки с тигром, мы, тем не менее, вынуждены признать, что между ними нет ни взаимоотношений общего и частного случаев (тигр не включает кошку в качестве частного случая), ни взаимоотношений оригинала и его развития (тигр не развился из кошки). Между тем, если мы убьем обоих и, подсушив, разложим их косточки во взаимооднозначном соответствии, мы, возможно, и сумеем предложить такие геометрические преобразования, которые превратили бы эту "теоретическую" кошку в "теоретического" же тигра. Таким образом, мы сразу видим, что и польза от этого могла бы произойти только для систематики и типологии, позволивших увидеть, что оба эти организма произошли от одного предка и типологически различны. Внутри времени жизни такого организма, пожалуй, актуально и понятие развития.