Страница:
О современной науке можно сказать, что она развивается, но она развивается не от того корня. Генетически она представляет собой совсем иное сочетание эллинских и библейских элементов, чем наука XVII - ХIХ в.в., которая, возможно, умирает. Этот новый образ мыслей, связанный с современной наукой, не только новая идеология, но и - другой тип души.
Эйнштейн пришел к более общему единству, чем было достигнуто до него, не потому, что таков единственно возможный теоретически мыслимый путь, а потому, что цельность сознания у Эйнштейна и стремление к единству в современном ему мире сильнее, чем стремление к объяснению наблюдаемых фактов. Тот факт, что Джойс и Кафка, а также модернистская живопись, искажающая натуру в зависимости от настроения художника, оказались современниками теории относительности и квантовой механики - не случайность, а социальный признак, характеризующий специфический душевный склад, который начинает играть ведущую роль в духовной жизни современного общества. С. Кьеркегор, который был известен своим современникам только как блестящий стилист, - вдруг, благодаря Л. Шестову, М. Буберу и другим современникам Ф. Кафки (а, следовательно, и вышеупомянутых теорий в науке) стал основателем целой философской, - и даже более чем только философской, жизненной, - школы, так что его весьма своеобразная душевная жизнь превратилась в некую экзистенциалистскую норму, противопоставленную детерминизму "науки" и "объективизму" (гегелевской) философии.
Современного типа единство, несомненно, ближе к библейским запутанности и парадоксализму, определяющим динамику, чем к гомеровской пластической гармонии, но оно, конечно, продолжает заключать в себе оба элемента. Соотношение между иудейским (здесь это то же, что христианским) и эллинским элементами в современной научной картине мира совсем не то, что в картине, созданной Возрождением. Если наука того времени взяла от христианства (здесь это то же, что и еврейство) только стремление к единству мира, то в науке XX в. явно присутствуют представления о свободе воли11, взаимодействии, обязывающем обе стороны, влиянии возможного и, следовательно, будущего на действительное, то есть настоящее, и другие признаки библейской идеологии. Также и ясно обозначившаяся тенденция к распространению на гуманитарные области научного подхода, соответствующего специфике объекта (теория информации, кибернетика, семиотика и т.п.) - в отличие от прежних вульгаризаторских попыток - свидетельствует о гораздо более высоком типе единства (и более близком к библейскому), которому соответствует современный идеал. Но принципы связи элементов между собой и вычленения образов из реальных объектов остаются эллинскими и в современной науке. Точно так же осталась эллинской манера представлять результаты в качестве "объективной" истины при помощи логических или эмпирических доказательств. Только благодаря этому был возможен самообман, позволивший Эйнштейну или творцам квантовой механики думать, что они только дополняют и развивают существующую науку, а не создают в корне новую.
В нашем мире, по-видимому, действительно произошло нечто необычное. С одной стороны, подтверждается тезис О. Шпенглера о закате Европы, ибо закат определенного круга идей и чувствований произошел, и старый тип гуманизма агонизирует. С другой стороны, почти на наших глазах сложились камни для фундамента совсем иной культуры, которая бурно растет и пугает своим витализмом приверженцев старой. Быть может, мы не заметили перелома, который заставит в будущем считать время между двумя мировыми войнами началом новой эры?
_______________________________________________________________________
1 Такая особенность Гомера и всей последующей греческой литературы положена С.С. Аверинцевым в основу различения античной "литературы" от "ближневосточной словесности". которая, по-видимому, в основном, сводится к Библии. Нижеследующие заметки можно было бы рассматривать как распространение этого различения на научное мышление, если бы я мог добиться такой же полноты аргументации ("Вопросы лит.". № 2.1971). Однако в другом отношении различие, которое отмечает С. Аверинцев. неполно. Он видит (как и многие предшественники) в библейском сознании примат времени в противоположность гомеровскому примату пространственного восприятия. Но для физика очевидно, что различие между ними - не различие временного и пространственного восприятий (в Библии и в Гомере можно (см. стр. 62) найти множество гегенбайшпилей, опровергающих общее впечатление пространственной обедненности Библии и статичности Гомера), а различие между четырехмерным миром, в котором время - одна из координат и трехмерным, в котором время уникальная общая ось, на которую насажены все системы координат, то есть различие между эйнштейновским и ньютоновским мирами (уникальность оси времен в классическом мире и вызывает искушение отделаться от времени вообще, например, системой вложений или путем введения циклов).
2 Л. Ландау говорил, что есть два способа научной деятельности: "Делать то, что нужно - так как можно; или то, что можно - так как нужно".
3 В мусульманской Испании X - XII вв. "греческая мудрость" настолько прочно вошла в культурную жизнь евреев, что ученые не верили, будто когда-то евреи существовали без нее. Бытовало предание, что Сократ и Платон были учениками пророков и что греческая мудрость заимствована из еврейских книг, затерявшихся во время разрушения Второго Храма.
4 Эйнштейн не знал об опыте Майкельсона и т.о. не использовал "новейших данных" при создании своей теории (см. УФН, 1972).
5 Обычно переоценивают значение опытных данных для Галилея, упоминая его закон инерции как шаг вперед по сравнению с Аристотелем. Нужно сказать, что представление Аристотеля о движении, пропорциональном силе, гораздо больше соответствует земному опыту. Суть не в опыте, а во внутренней связи различных явлений между собой. Для Аристотеля нет никакой связи между его законом движения (на земле) и поведением небесных тел, а Галилей исходит из необходимости связать одно с другим.
6 Л. Ландау как-то сказал, что совпадение теории с опытом ничего не значит, "ибо среди бесконечного множества дурацких теорий должны найтись и такие, которые совпадут с экспериментом". (Он сказал: "Континуум теорий").
7 Я не считаю возможным при подобной точности рассуждений различать христианскую и иудейские теологии. Связь научных концепций с теологическими слишком опосредована, чтобы отличие христианства от иудейства на ней сказывалось.
8 В "Курсе лекций по физике" Р. Фейнман говорит: "Если бы вся цивилизация должна была бы погибнуть и меня спросили, какую одну фразу завещать потомкам, чтобы в ней содержалось максимальное количество научной информации, я бы ответил: - все тела состоят из атомов, маленьких частиц, которые притягиваются на больших расстояниях и отталкиваются, если их прижать друг к другу."
9 Когда выдающегося астронома XVIII в., католического священника Секки спросили, как он может совмещать эти профессии, он ответил: "Когда я занимаюсь астрономией, я забываю о своем священничестве. Когда я исполняю обязанности священника, я забываю астрономию". Это ли не капитуляция для верующего христианина!
10 С. Кьеркегор так выразил эту мысль: "Если признать этическое, т.е. всеобщее, наивысшим, не понадобится никаких иных категорий, кроме тех, какие знала греческая философия или какие можно извлечь из нее путем последовательного мышления" ("Страх и трепет", Проблема!).
11 Э. Шредингер постоянно употребляет слова "свобода воли электрона" и "Господня квантовая механика". ("Что такое жизнь с точки зрения физики").
ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ
УНИКАЛЬНОСТЬ КАК ПРОБЛЕМА И ВЫЗОВ
(Впервые опубликовано в "22", № 20,1981.)
Всякий, поселившийся в Израиле, через некоторое время находит себя в трудном положении человека, которому задали скептический вопрос: "Ну, и что?" Сначала он несет в ответ лихорадочный бред, который, естественно, возникает в голове у каждого при столкновении с такими фундаментальными вещами, как Храмовая гора (Мориа) или гора Мегиддо (Армагеддон). Потом - все чаще запинается, наблюдая, как подлинность переживаний вытесняет литературные образы и не оставляет места для словесного выражения. Только на первый взгляд эта беспомощность кажется чисто словесной. Только в первый момент эта безгласность кажется порожденной близостью к библейскому сверхлитературному канону. Главное все же - не в выражении. Главное - в нашем внутреннем состоянии.
Словесная растерянность пришельцев соответствует нашей внутренней растерян-ности, порождаемой уникальностью жизни, которой мы живем. Эта уникальность не является следствием нашего жизненного опыта и потому не дает уверенности в понимании всего Замысла, как целого.
Нельзя сказать, что мы вообще не были готовы к уникальному. Некоторые из нас подготовили и весьма многие приняли исход из России с подлинным энтузиазмом. Я думаю, если бы судьба наша сложилась иначе и наши сорок лет нам предстояло бы провести в Сибири, многие сумели бы погибнуть достойно. Но исход наш был порождением и продолжением нашего российского опыта. Он родился как воплощение нашей мечты и идеальный выход из нашего безвыходного положения. Конечно, наш исход был чудом. Но он был, так сказать, чудом очеловеченным. Он отвечал скрытым упованиям и открытым стремлениям. Он позволял себя эксплуатировать. Исход разрубал безнадежно запутанные узлы, оправдывал поспешные решения, отменял ежедневные заботы.
Первое, с чем мы столкнулись в Израиле, что любой знакомый гвоздь, подобранный нами на общей дороге, оказывался не от той стенки. Тот из нас, кто скажет, что он с самого начала все понимал, только подчеркнет, что он и сейчас ничего не понимает. Израильская жизнь, в отличие от исхода, родилась не от нашей мечты. Она была построена не как выход для нас, а как продолжение истории, в которой мы не участвовали. Наше участие предусмотрено только в неопределенном будущем. Оно не обеспечено, а лишь проблематично, ибо определяется нашими качествами, в которых мы менее всех уверены.
Весь свободный мир одинаково далек от взлелеянной нами в России мечты о неограниченной, но "правильной" свободе. Оказывается, свобода в этом мире смывает различие между правильным и неправильным. В первую очередь исчезает различие между правильными и неправильными взглядами, которое казалось нам таким очевидным. Не то, чтобы правильные и неправильные взгляды в чем-то сблизились. Но неравенство между ними исчезло. В свободном мире оказалось достаточным, чтобы какой-нибудь взгляд поддерживался некоторой группой, чтобы его "правильность" автоматически оценивалась пропорционально силе и влиянию этой группы. А как же Истина?
Постепенно наступает и отмирание неравенства между правильными и непра-вильными действиями. Трудно отличить правильные забастовки, которые ведут к повышению нашего жизненного уровня, от неправильных, которые ведут к дезорганизации нашего хозяйства и общественной жизни. Даже граница между преступлением и заблуждением начала размываться. Недавно английский суд совершенно всерьез рассматривал аргументы двух изуверов, забивших до смерти женщину, чтобы выгнать из нее злых духов. Суд признал это вполне допустимым вариантом идеологического заблуждения. Поведение убийц он квалифицировал как чересчур прямолинейное. Судья, присуждая обвиняемых к трем годам тюрьмы, сказал: "Я вынужден послать вас в тюрьму. Мне не легко. Вы действовали, хотя и ошибочно, но прямолинейно по-христиански и не имели злого намерения. Все же какое-то наказание необходимо, ибо как-никак человеческая жизнь была прервана зверским образом, и это происходило слишком долго, чтобы походить на внезапный порыв". Действительно, они топтали ее ногами около двух часов, раздавили ей грудную клетку и осколками ребер многократно проткнули легкие... Урок, который они вынесли из суда, состоит в том, что в следующий раз следует делать это быстрее. Возможно, они сумеют возглавить небольшое движение...
Таким образом, мы находим себя на Западе окруженными неправильными людьми, руководимыми неправильными идеями, страдающими от неправильной политики в неправильно организованной общественной системе, где мы обязаны считаться со всем этим, как если бы все это было правильным. В отличие от А. Солженицына, который может себе позволить лишь талантливо разоблачать этот неправильный мир, любой русский выходец в Израиле имеет право и обязанность попытаться его исправить. И тут наступает предел мечтаниям, конец талантам... "Мысль изреченная есть ложь!" А что сказал бы поэт о мысли воплощенной?!
Старикам - пионерам, основателям этого государства - приятно сознавать, что они добились невероятного, но все они признают, что добились не совсем того, чего хотели. Наиболее радикальные среди них утверждают, что это совсем не то. Израильская действительность во многих отношениях напоминает вновь прибывшему энтузиасту анекдот о ветреной жене. В ответ на замечание мужа, вернувшегося после долгой отлучки, что в ней "что-то теперь не то", она отвечает: "Всему городу - то, а тебе- не то?!"
Мысль изреченная не есть ложь, но - дело. Как всякое дело, она несовершенна. И объективно (для всего города) Израиль выглядит очень неплохо. Даже настолько хорошо, что его уже исключили из числа развивающихся стран. Второе или третье место в мире по демократическим свободам, пятое, или там восьмое, место по жизненному уровню, седьмое место по численности и ударной мощи вооруженных сил... Но это не вдохновляет. Изголодавшаяся по идеалам душа репатрианта и развращенное советским воздержанием воображение прямика равно не готовы удовлетвориться скромной реальностью Израиля. Даже первое место на конкурсе песен и кубок Европы по баскетболу не утолят этой метафизической тоски по выдающемуся. Дайте нам зримые доказательства нашего первородства, и мы, может быть, и согласимся на восьмое место по жизненному уровню (обеспечив седьмое для наших вооруженных сил)!
Как ни странно, такое доказательство есть. Наша уникальность, наше первенство - вне сомнений. Мы не видим их, потому что мы не смотрим.
Израиль представляет собой единственное демократическое общество в мире, которое ставит себе идеологическую цель. Никто не обратил внимания на тот факт, что, вообще говоря, это невозможно. Демократическое, свободное общество, по определению, никаких целей преследовать не может, ибо оно и есть своя собственная цель. Разные группы в таком обществе могут преследовать свои различные цели, но как только одна из них сумеет навязать свои цели обществу в целом, такое общество выходит из свободного мира и отныне называется тоталитарным. Очень скоро его практика оправдывает этот эпитет.
Совершенно не важно, каковы были первоначально эти цели: социализм в России или национализм в Германии, Ислам в Иране или культурная революция в Китае. Главное во всех этих случаях, что общественная цель едина и все остальные цели в обществе подчинены этой сверхцели, которая приобретает все менее реалистические очертания. Выражаясь философским языком, телеологическое общество неизбежно становится теократическим. Иными словами, общества, преследующие некую цель вне себя, управляются правилами, происходящими не от общественных потребностей, а от идеологических догм, и людьми, которые связывают свои стремления не с обществом как таковым, а с мерой его согласия с их догмами. Если эта цель религиозная, обществом управляют священники, как это происходит в Иране, но, если цель первоначально и не была связана с религией, она сама превращается в религиозную идею, как марксизм в Советском Союзе или расизм в Германии.
Израиль является теократическим обществом, по крайней мере, по двум признакам: в Израиле нет законодательного отделения религиозного сектора от государственного, и в Израиле нет конституции. Причем она отсутствует не по недосмотру или спешке первых лет, а в сознании того факта, что народу, у которого есть Тора, не нужна конституция. Я добавлю еще и третий, решающий признак: Израиль создан и существует благодаря одной-единственной идеологии - сионизму - и управляется (и может управляться) только сионистскими партиями. Если бы несионистская коммунистическая партия и получила благодаря арабам необходимое число голосов, она все равно без гражданской войны не смогла бы войти в правительство. Итак - идеократическое государство...
Большинство демократически настроенных критиков Израиля формулируют свое возмущение в форме вопросов: "Как это возможно: в демократическом государстве - жить без конституции?" или "Как это можно: терпеть в свободном обществе вмешательство религии в светские дела?" Между тем, если мы действительно хотим что-то понять в этом случае, мы должны ставить вопросы прямо противоположным образом: "Как случилось, что государство, у которого нет конституции, остается демократическим?" и "Каким образом в теократическом государстве общество может оставаться свободным?" Когда мы сформулируем вопросы именно так, нам станет ясно, что сходство Израиля с другими демократиями - это не более чем иллюзия, порожденная нашей неспособностью увидеть и оценить единичное.
Израиль может быть на втором или еще каком-нибудь месте по осуществлению демократических прав (или, наоборот, на каком-то месте по централизации управления), но это так же не ставит его в один ряд с другими современными обществами, как тот факт, что человек находится, допустим, на четвертом месте среди животных по продолжительности жизни, вовсе не ставит его на четвертое место в животном мире. Так же как и тот факт, что Израиль занимает чуть ли не первое место в мире по милитаризации населения и экономики, не делает его милитаристским государством. Это на собственном опыте знает каждый израильский гражданин. Израиль - первое в мире, и пока единственное, теократическое государство, в котором соблюдаются и охраняются права человека.
Мы живем в эпоху постепенного преобладания тоталитарных, теократических систем во всем неевропейском (а, может быть, скоро и в европейском?) мире. В эпоху, когда экономическое процветание западных демократий уже не заглушает сосущего чувства бесцельности существования, охватывающего секуляризованные общественные группы. Демократические общества живут, чтобы жить. Они развиваются вовсе не потому, что ставят себе такую цель. И жизненный уровень их граждан повышается не в ответ на требования справедливости. Растет ли это благополучие или убывает, всегда находится множество общественных групп и отдельных граждан, готовых разрушить все здание ради какой-нибудь зажигательной идеи. К счастью для всех, у большинства сытое брюхо к идеологическим учениям глухо. Но надолго спокойствие не обеспечено нигде.
Израиль - идеологическое государство. Это пока единственное в мире идеологическое государство, в котором идеология не пожирает своих последователей.
В одном из своих выступлений в защиту православной автократии в России А. Солженицын привел Израиль как пример религиозного государства, в котором, тем не менее, нет ущемления человеческой свободы и ограничения прав. "Религиозное государство, - сказал он, - вовсе не обязательно означает тоталитарный режим". На первый взгляд это кажется верным. Но давайте представим себе. что все это происходило бы лет семьдесят назад. Разве не с тем же правом Вл. Ленин указывал бы нам сейчас на Израиль, как страну, доказавшую, что социализм вовсе не означает разбой и убийство? Он мог бы сказать, что "из этого частного примера мы можем заключить о возможности социализма с человеческим лицом". Мы все немало посмеялись в свое время над этой формулировкой, содержащей в себе свое отрицание. Но такой социализм в самом деле существует в Израиле, и, что бы о нем ни думать, невозможно отрицать, что у него, в общем, человеческое лицо.
То, что вдохновило Солженицына в Израиле, противоречит нашей обычной логике. То, что вдохновило бы Ленина семьдесят лет назад, противоречит также и всему нашему жизненному опыту. То, что происходит в Израиле, не случается больше нигде. И никаких других примеров ни Солженицыну, ни Ленину привести бы не удалось. То, что не имеет прецедентов, является исключением, а не правилом.
Единственный случай, исключение, всегда бросает новый луч понимания на общее правило. Если случилось так в мире, что страна без конституции вполне демократична, следует задуматься: в конституции ли тут дело? А уж тогда вспомним, что и на родине демократии, в Англии, с конституцией дело обстоит неважно (она была принята во время Войны Алой и Белой Розы, то есть, кажется, в XIII веке), да и Сталинская конституция была не худшая в мире - а что толку? Если в нашем теократическом государстве общество пока остается свободным. следует задать вопрос: а почему оно не бывает свободным в других идеократических государствах?
Я боюсь, что мой ответ огорчит равно и сторонников, и противников идеологического государства, и оттяну его еще на полстраницы.
Теоретически может быть только два ответа. Либо господствующие идеологии других обществ почему-то не позволяют свободы, то есть сам характер их религий препятствует свободе личности. Мусульманство, допустим, хуже христианства. Католичество жестче протестантизма. Но тогда пришлось бы признать, что почти все идеологии препятствуют свободе, ибо можно набрать много соответствующих примеров для каждой из них. И тогда напрашивается противоположный ответ, состоящий в том, что сами эти общества неспособны к свободе, то есть характер их членов препятствует осуществлению ими свободы при любой мыслимой идеологии. Так что ничего удивительного нет в том, что Свободное Государство Ирландия остается полуфашистским, несмотря на свое название и демократическую конституцию, а Объединенное Королевство свободно, вопреки своему аристократизму и отсутствию конституции. Однако и это ведь не все. Существует еще такая вещь, как взаимодействие идеологии со своими носителями. Любой народ и любая группа неизбежно деформируют идеологию, которая становится их собственной. Башмак всегда стопчется по ноге.
Теперь я действительно приближаюсь к ответу. Мы живем в такое время, когда любая идея имеет шанс осуществиться, и любая группа людей имеет шанс основать новое общество. В наше время нет сомнения, что именно сознание определяет бытие. Так как это по преимуществу массовое сознание, нет сомнений также и в том, что из всех возможных идей оно выбирает наихудшие. Массы во всем мире так трактуют теории, идеологии и религиозные системы, что и самые невинные идеи оказываются безумными руководствами к действию. Идея христианского братства не обязательно должна была привести патера Джонса в Гвиане к массовому убийству. Возможно, и национализм немцев или турок содержал что-нибудь еще, кроме кровожадности. Даже оголодавший призрак коммунизма не был так страшен, пока он еще бродил только по Европе и не забрел в Азию. Может ли быть что-нибудь более безобидное, чем пластиковый мешок для упаковки овощей? Все ли знают, что десятки тысяч людей (детей по преимуществу) были убиты красными кхмерами в Камбодже, удушенные с помощью обыкновенных торговых пластиковых пакетов, надетых на голову? Будем ли мы винить марксизм в этом преступлении или изобретателя пластиковых пакетов? Башмак стаптывается по ноге. Марксистский сапог и националистические лапти равно не в силах скрыть хамские копыта, особенно если они подкованы железом.
Историческая удача сионизма, везение и благословение состоят в том, что в течение многих лет он был движением меньшинства. Как и еврейство в целом, сионизм испытывал на себе благотворное влияние селекции, порожденной трудностями. Быть сионистом было так трудно, что процент отсева иммигрантов, вызывающий гнев Сохнута сегодня, показался бы замечательным успехом идеологии для знаменитой Второй алии, основательницы и вдохновительницы Еврейского Государства. Триста воинов оставил Гидеон из всего своего войска, чтобы справиться с десятитысячным врагом. Это и есть принцип, который спасал и облагораживал сионизм как идеологию, вплоть до образования государства. Какие бы достоинства у этой идеологии ни были, не они возвысили до самостоятельного существования в истории людей, положивших начало еврейскому заселению Палестины. Напротив, люди эти своим героическим служением возвысили свою идеологию от банального национализма, столь общего многим народам в конце девятнадцатого века, до уникального мессианского движения, имеющего всемирное значение.
Тридцать лет затем не было отбора в этом обществе. Тридцать лет после провоз-глашения государства любой еврей мог сюда приехать и выкомаривать здесь что хотел, по мере понятия своего. Тридцать лет все твердили, что мы такой же народ, как все, и только причудливые люди в старомодных костюмах что-то говорили об избранности, в каком-то невнятном смысле. Тридцать лет было не принято напоминать о Долге, об Идеологии, о Высших ценностях. Может быть, потому, что эти ценности еще сохранялись среди членов общества, построенного на жестком отборе? Может быть, потому, что результаты отбора еще не успели раствориться.
Эйнштейн пришел к более общему единству, чем было достигнуто до него, не потому, что таков единственно возможный теоретически мыслимый путь, а потому, что цельность сознания у Эйнштейна и стремление к единству в современном ему мире сильнее, чем стремление к объяснению наблюдаемых фактов. Тот факт, что Джойс и Кафка, а также модернистская живопись, искажающая натуру в зависимости от настроения художника, оказались современниками теории относительности и квантовой механики - не случайность, а социальный признак, характеризующий специфический душевный склад, который начинает играть ведущую роль в духовной жизни современного общества. С. Кьеркегор, который был известен своим современникам только как блестящий стилист, - вдруг, благодаря Л. Шестову, М. Буберу и другим современникам Ф. Кафки (а, следовательно, и вышеупомянутых теорий в науке) стал основателем целой философской, - и даже более чем только философской, жизненной, - школы, так что его весьма своеобразная душевная жизнь превратилась в некую экзистенциалистскую норму, противопоставленную детерминизму "науки" и "объективизму" (гегелевской) философии.
Современного типа единство, несомненно, ближе к библейским запутанности и парадоксализму, определяющим динамику, чем к гомеровской пластической гармонии, но оно, конечно, продолжает заключать в себе оба элемента. Соотношение между иудейским (здесь это то же, что христианским) и эллинским элементами в современной научной картине мира совсем не то, что в картине, созданной Возрождением. Если наука того времени взяла от христианства (здесь это то же, что и еврейство) только стремление к единству мира, то в науке XX в. явно присутствуют представления о свободе воли11, взаимодействии, обязывающем обе стороны, влиянии возможного и, следовательно, будущего на действительное, то есть настоящее, и другие признаки библейской идеологии. Также и ясно обозначившаяся тенденция к распространению на гуманитарные области научного подхода, соответствующего специфике объекта (теория информации, кибернетика, семиотика и т.п.) - в отличие от прежних вульгаризаторских попыток - свидетельствует о гораздо более высоком типе единства (и более близком к библейскому), которому соответствует современный идеал. Но принципы связи элементов между собой и вычленения образов из реальных объектов остаются эллинскими и в современной науке. Точно так же осталась эллинской манера представлять результаты в качестве "объективной" истины при помощи логических или эмпирических доказательств. Только благодаря этому был возможен самообман, позволивший Эйнштейну или творцам квантовой механики думать, что они только дополняют и развивают существующую науку, а не создают в корне новую.
В нашем мире, по-видимому, действительно произошло нечто необычное. С одной стороны, подтверждается тезис О. Шпенглера о закате Европы, ибо закат определенного круга идей и чувствований произошел, и старый тип гуманизма агонизирует. С другой стороны, почти на наших глазах сложились камни для фундамента совсем иной культуры, которая бурно растет и пугает своим витализмом приверженцев старой. Быть может, мы не заметили перелома, который заставит в будущем считать время между двумя мировыми войнами началом новой эры?
_______________________________________________________________________
1 Такая особенность Гомера и всей последующей греческой литературы положена С.С. Аверинцевым в основу различения античной "литературы" от "ближневосточной словесности". которая, по-видимому, в основном, сводится к Библии. Нижеследующие заметки можно было бы рассматривать как распространение этого различения на научное мышление, если бы я мог добиться такой же полноты аргументации ("Вопросы лит.". № 2.1971). Однако в другом отношении различие, которое отмечает С. Аверинцев. неполно. Он видит (как и многие предшественники) в библейском сознании примат времени в противоположность гомеровскому примату пространственного восприятия. Но для физика очевидно, что различие между ними - не различие временного и пространственного восприятий (в Библии и в Гомере можно (см. стр. 62) найти множество гегенбайшпилей, опровергающих общее впечатление пространственной обедненности Библии и статичности Гомера), а различие между четырехмерным миром, в котором время - одна из координат и трехмерным, в котором время уникальная общая ось, на которую насажены все системы координат, то есть различие между эйнштейновским и ньютоновским мирами (уникальность оси времен в классическом мире и вызывает искушение отделаться от времени вообще, например, системой вложений или путем введения циклов).
2 Л. Ландау говорил, что есть два способа научной деятельности: "Делать то, что нужно - так как можно; или то, что можно - так как нужно".
3 В мусульманской Испании X - XII вв. "греческая мудрость" настолько прочно вошла в культурную жизнь евреев, что ученые не верили, будто когда-то евреи существовали без нее. Бытовало предание, что Сократ и Платон были учениками пророков и что греческая мудрость заимствована из еврейских книг, затерявшихся во время разрушения Второго Храма.
4 Эйнштейн не знал об опыте Майкельсона и т.о. не использовал "новейших данных" при создании своей теории (см. УФН, 1972).
5 Обычно переоценивают значение опытных данных для Галилея, упоминая его закон инерции как шаг вперед по сравнению с Аристотелем. Нужно сказать, что представление Аристотеля о движении, пропорциональном силе, гораздо больше соответствует земному опыту. Суть не в опыте, а во внутренней связи различных явлений между собой. Для Аристотеля нет никакой связи между его законом движения (на земле) и поведением небесных тел, а Галилей исходит из необходимости связать одно с другим.
6 Л. Ландау как-то сказал, что совпадение теории с опытом ничего не значит, "ибо среди бесконечного множества дурацких теорий должны найтись и такие, которые совпадут с экспериментом". (Он сказал: "Континуум теорий").
7 Я не считаю возможным при подобной точности рассуждений различать христианскую и иудейские теологии. Связь научных концепций с теологическими слишком опосредована, чтобы отличие христианства от иудейства на ней сказывалось.
8 В "Курсе лекций по физике" Р. Фейнман говорит: "Если бы вся цивилизация должна была бы погибнуть и меня спросили, какую одну фразу завещать потомкам, чтобы в ней содержалось максимальное количество научной информации, я бы ответил: - все тела состоят из атомов, маленьких частиц, которые притягиваются на больших расстояниях и отталкиваются, если их прижать друг к другу."
9 Когда выдающегося астронома XVIII в., католического священника Секки спросили, как он может совмещать эти профессии, он ответил: "Когда я занимаюсь астрономией, я забываю о своем священничестве. Когда я исполняю обязанности священника, я забываю астрономию". Это ли не капитуляция для верующего христианина!
10 С. Кьеркегор так выразил эту мысль: "Если признать этическое, т.е. всеобщее, наивысшим, не понадобится никаких иных категорий, кроме тех, какие знала греческая философия или какие можно извлечь из нее путем последовательного мышления" ("Страх и трепет", Проблема!).
11 Э. Шредингер постоянно употребляет слова "свобода воли электрона" и "Господня квантовая механика". ("Что такое жизнь с точки зрения физики").
ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ
УНИКАЛЬНОСТЬ КАК ПРОБЛЕМА И ВЫЗОВ
(Впервые опубликовано в "22", № 20,1981.)
Всякий, поселившийся в Израиле, через некоторое время находит себя в трудном положении человека, которому задали скептический вопрос: "Ну, и что?" Сначала он несет в ответ лихорадочный бред, который, естественно, возникает в голове у каждого при столкновении с такими фундаментальными вещами, как Храмовая гора (Мориа) или гора Мегиддо (Армагеддон). Потом - все чаще запинается, наблюдая, как подлинность переживаний вытесняет литературные образы и не оставляет места для словесного выражения. Только на первый взгляд эта беспомощность кажется чисто словесной. Только в первый момент эта безгласность кажется порожденной близостью к библейскому сверхлитературному канону. Главное все же - не в выражении. Главное - в нашем внутреннем состоянии.
Словесная растерянность пришельцев соответствует нашей внутренней растерян-ности, порождаемой уникальностью жизни, которой мы живем. Эта уникальность не является следствием нашего жизненного опыта и потому не дает уверенности в понимании всего Замысла, как целого.
Нельзя сказать, что мы вообще не были готовы к уникальному. Некоторые из нас подготовили и весьма многие приняли исход из России с подлинным энтузиазмом. Я думаю, если бы судьба наша сложилась иначе и наши сорок лет нам предстояло бы провести в Сибири, многие сумели бы погибнуть достойно. Но исход наш был порождением и продолжением нашего российского опыта. Он родился как воплощение нашей мечты и идеальный выход из нашего безвыходного положения. Конечно, наш исход был чудом. Но он был, так сказать, чудом очеловеченным. Он отвечал скрытым упованиям и открытым стремлениям. Он позволял себя эксплуатировать. Исход разрубал безнадежно запутанные узлы, оправдывал поспешные решения, отменял ежедневные заботы.
Первое, с чем мы столкнулись в Израиле, что любой знакомый гвоздь, подобранный нами на общей дороге, оказывался не от той стенки. Тот из нас, кто скажет, что он с самого начала все понимал, только подчеркнет, что он и сейчас ничего не понимает. Израильская жизнь, в отличие от исхода, родилась не от нашей мечты. Она была построена не как выход для нас, а как продолжение истории, в которой мы не участвовали. Наше участие предусмотрено только в неопределенном будущем. Оно не обеспечено, а лишь проблематично, ибо определяется нашими качествами, в которых мы менее всех уверены.
Весь свободный мир одинаково далек от взлелеянной нами в России мечты о неограниченной, но "правильной" свободе. Оказывается, свобода в этом мире смывает различие между правильным и неправильным. В первую очередь исчезает различие между правильными и неправильными взглядами, которое казалось нам таким очевидным. Не то, чтобы правильные и неправильные взгляды в чем-то сблизились. Но неравенство между ними исчезло. В свободном мире оказалось достаточным, чтобы какой-нибудь взгляд поддерживался некоторой группой, чтобы его "правильность" автоматически оценивалась пропорционально силе и влиянию этой группы. А как же Истина?
Постепенно наступает и отмирание неравенства между правильными и непра-вильными действиями. Трудно отличить правильные забастовки, которые ведут к повышению нашего жизненного уровня, от неправильных, которые ведут к дезорганизации нашего хозяйства и общественной жизни. Даже граница между преступлением и заблуждением начала размываться. Недавно английский суд совершенно всерьез рассматривал аргументы двух изуверов, забивших до смерти женщину, чтобы выгнать из нее злых духов. Суд признал это вполне допустимым вариантом идеологического заблуждения. Поведение убийц он квалифицировал как чересчур прямолинейное. Судья, присуждая обвиняемых к трем годам тюрьмы, сказал: "Я вынужден послать вас в тюрьму. Мне не легко. Вы действовали, хотя и ошибочно, но прямолинейно по-христиански и не имели злого намерения. Все же какое-то наказание необходимо, ибо как-никак человеческая жизнь была прервана зверским образом, и это происходило слишком долго, чтобы походить на внезапный порыв". Действительно, они топтали ее ногами около двух часов, раздавили ей грудную клетку и осколками ребер многократно проткнули легкие... Урок, который они вынесли из суда, состоит в том, что в следующий раз следует делать это быстрее. Возможно, они сумеют возглавить небольшое движение...
Таким образом, мы находим себя на Западе окруженными неправильными людьми, руководимыми неправильными идеями, страдающими от неправильной политики в неправильно организованной общественной системе, где мы обязаны считаться со всем этим, как если бы все это было правильным. В отличие от А. Солженицына, который может себе позволить лишь талантливо разоблачать этот неправильный мир, любой русский выходец в Израиле имеет право и обязанность попытаться его исправить. И тут наступает предел мечтаниям, конец талантам... "Мысль изреченная есть ложь!" А что сказал бы поэт о мысли воплощенной?!
Старикам - пионерам, основателям этого государства - приятно сознавать, что они добились невероятного, но все они признают, что добились не совсем того, чего хотели. Наиболее радикальные среди них утверждают, что это совсем не то. Израильская действительность во многих отношениях напоминает вновь прибывшему энтузиасту анекдот о ветреной жене. В ответ на замечание мужа, вернувшегося после долгой отлучки, что в ней "что-то теперь не то", она отвечает: "Всему городу - то, а тебе- не то?!"
Мысль изреченная не есть ложь, но - дело. Как всякое дело, она несовершенна. И объективно (для всего города) Израиль выглядит очень неплохо. Даже настолько хорошо, что его уже исключили из числа развивающихся стран. Второе или третье место в мире по демократическим свободам, пятое, или там восьмое, место по жизненному уровню, седьмое место по численности и ударной мощи вооруженных сил... Но это не вдохновляет. Изголодавшаяся по идеалам душа репатрианта и развращенное советским воздержанием воображение прямика равно не готовы удовлетвориться скромной реальностью Израиля. Даже первое место на конкурсе песен и кубок Европы по баскетболу не утолят этой метафизической тоски по выдающемуся. Дайте нам зримые доказательства нашего первородства, и мы, может быть, и согласимся на восьмое место по жизненному уровню (обеспечив седьмое для наших вооруженных сил)!
Как ни странно, такое доказательство есть. Наша уникальность, наше первенство - вне сомнений. Мы не видим их, потому что мы не смотрим.
Израиль представляет собой единственное демократическое общество в мире, которое ставит себе идеологическую цель. Никто не обратил внимания на тот факт, что, вообще говоря, это невозможно. Демократическое, свободное общество, по определению, никаких целей преследовать не может, ибо оно и есть своя собственная цель. Разные группы в таком обществе могут преследовать свои различные цели, но как только одна из них сумеет навязать свои цели обществу в целом, такое общество выходит из свободного мира и отныне называется тоталитарным. Очень скоро его практика оправдывает этот эпитет.
Совершенно не важно, каковы были первоначально эти цели: социализм в России или национализм в Германии, Ислам в Иране или культурная революция в Китае. Главное во всех этих случаях, что общественная цель едина и все остальные цели в обществе подчинены этой сверхцели, которая приобретает все менее реалистические очертания. Выражаясь философским языком, телеологическое общество неизбежно становится теократическим. Иными словами, общества, преследующие некую цель вне себя, управляются правилами, происходящими не от общественных потребностей, а от идеологических догм, и людьми, которые связывают свои стремления не с обществом как таковым, а с мерой его согласия с их догмами. Если эта цель религиозная, обществом управляют священники, как это происходит в Иране, но, если цель первоначально и не была связана с религией, она сама превращается в религиозную идею, как марксизм в Советском Союзе или расизм в Германии.
Израиль является теократическим обществом, по крайней мере, по двум признакам: в Израиле нет законодательного отделения религиозного сектора от государственного, и в Израиле нет конституции. Причем она отсутствует не по недосмотру или спешке первых лет, а в сознании того факта, что народу, у которого есть Тора, не нужна конституция. Я добавлю еще и третий, решающий признак: Израиль создан и существует благодаря одной-единственной идеологии - сионизму - и управляется (и может управляться) только сионистскими партиями. Если бы несионистская коммунистическая партия и получила благодаря арабам необходимое число голосов, она все равно без гражданской войны не смогла бы войти в правительство. Итак - идеократическое государство...
Большинство демократически настроенных критиков Израиля формулируют свое возмущение в форме вопросов: "Как это возможно: в демократическом государстве - жить без конституции?" или "Как это можно: терпеть в свободном обществе вмешательство религии в светские дела?" Между тем, если мы действительно хотим что-то понять в этом случае, мы должны ставить вопросы прямо противоположным образом: "Как случилось, что государство, у которого нет конституции, остается демократическим?" и "Каким образом в теократическом государстве общество может оставаться свободным?" Когда мы сформулируем вопросы именно так, нам станет ясно, что сходство Израиля с другими демократиями - это не более чем иллюзия, порожденная нашей неспособностью увидеть и оценить единичное.
Израиль может быть на втором или еще каком-нибудь месте по осуществлению демократических прав (или, наоборот, на каком-то месте по централизации управления), но это так же не ставит его в один ряд с другими современными обществами, как тот факт, что человек находится, допустим, на четвертом месте среди животных по продолжительности жизни, вовсе не ставит его на четвертое место в животном мире. Так же как и тот факт, что Израиль занимает чуть ли не первое место в мире по милитаризации населения и экономики, не делает его милитаристским государством. Это на собственном опыте знает каждый израильский гражданин. Израиль - первое в мире, и пока единственное, теократическое государство, в котором соблюдаются и охраняются права человека.
Мы живем в эпоху постепенного преобладания тоталитарных, теократических систем во всем неевропейском (а, может быть, скоро и в европейском?) мире. В эпоху, когда экономическое процветание западных демократий уже не заглушает сосущего чувства бесцельности существования, охватывающего секуляризованные общественные группы. Демократические общества живут, чтобы жить. Они развиваются вовсе не потому, что ставят себе такую цель. И жизненный уровень их граждан повышается не в ответ на требования справедливости. Растет ли это благополучие или убывает, всегда находится множество общественных групп и отдельных граждан, готовых разрушить все здание ради какой-нибудь зажигательной идеи. К счастью для всех, у большинства сытое брюхо к идеологическим учениям глухо. Но надолго спокойствие не обеспечено нигде.
Израиль - идеологическое государство. Это пока единственное в мире идеологическое государство, в котором идеология не пожирает своих последователей.
В одном из своих выступлений в защиту православной автократии в России А. Солженицын привел Израиль как пример религиозного государства, в котором, тем не менее, нет ущемления человеческой свободы и ограничения прав. "Религиозное государство, - сказал он, - вовсе не обязательно означает тоталитарный режим". На первый взгляд это кажется верным. Но давайте представим себе. что все это происходило бы лет семьдесят назад. Разве не с тем же правом Вл. Ленин указывал бы нам сейчас на Израиль, как страну, доказавшую, что социализм вовсе не означает разбой и убийство? Он мог бы сказать, что "из этого частного примера мы можем заключить о возможности социализма с человеческим лицом". Мы все немало посмеялись в свое время над этой формулировкой, содержащей в себе свое отрицание. Но такой социализм в самом деле существует в Израиле, и, что бы о нем ни думать, невозможно отрицать, что у него, в общем, человеческое лицо.
То, что вдохновило Солженицына в Израиле, противоречит нашей обычной логике. То, что вдохновило бы Ленина семьдесят лет назад, противоречит также и всему нашему жизненному опыту. То, что происходит в Израиле, не случается больше нигде. И никаких других примеров ни Солженицыну, ни Ленину привести бы не удалось. То, что не имеет прецедентов, является исключением, а не правилом.
Единственный случай, исключение, всегда бросает новый луч понимания на общее правило. Если случилось так в мире, что страна без конституции вполне демократична, следует задуматься: в конституции ли тут дело? А уж тогда вспомним, что и на родине демократии, в Англии, с конституцией дело обстоит неважно (она была принята во время Войны Алой и Белой Розы, то есть, кажется, в XIII веке), да и Сталинская конституция была не худшая в мире - а что толку? Если в нашем теократическом государстве общество пока остается свободным. следует задать вопрос: а почему оно не бывает свободным в других идеократических государствах?
Я боюсь, что мой ответ огорчит равно и сторонников, и противников идеологического государства, и оттяну его еще на полстраницы.
Теоретически может быть только два ответа. Либо господствующие идеологии других обществ почему-то не позволяют свободы, то есть сам характер их религий препятствует свободе личности. Мусульманство, допустим, хуже христианства. Католичество жестче протестантизма. Но тогда пришлось бы признать, что почти все идеологии препятствуют свободе, ибо можно набрать много соответствующих примеров для каждой из них. И тогда напрашивается противоположный ответ, состоящий в том, что сами эти общества неспособны к свободе, то есть характер их членов препятствует осуществлению ими свободы при любой мыслимой идеологии. Так что ничего удивительного нет в том, что Свободное Государство Ирландия остается полуфашистским, несмотря на свое название и демократическую конституцию, а Объединенное Королевство свободно, вопреки своему аристократизму и отсутствию конституции. Однако и это ведь не все. Существует еще такая вещь, как взаимодействие идеологии со своими носителями. Любой народ и любая группа неизбежно деформируют идеологию, которая становится их собственной. Башмак всегда стопчется по ноге.
Теперь я действительно приближаюсь к ответу. Мы живем в такое время, когда любая идея имеет шанс осуществиться, и любая группа людей имеет шанс основать новое общество. В наше время нет сомнения, что именно сознание определяет бытие. Так как это по преимуществу массовое сознание, нет сомнений также и в том, что из всех возможных идей оно выбирает наихудшие. Массы во всем мире так трактуют теории, идеологии и религиозные системы, что и самые невинные идеи оказываются безумными руководствами к действию. Идея христианского братства не обязательно должна была привести патера Джонса в Гвиане к массовому убийству. Возможно, и национализм немцев или турок содержал что-нибудь еще, кроме кровожадности. Даже оголодавший призрак коммунизма не был так страшен, пока он еще бродил только по Европе и не забрел в Азию. Может ли быть что-нибудь более безобидное, чем пластиковый мешок для упаковки овощей? Все ли знают, что десятки тысяч людей (детей по преимуществу) были убиты красными кхмерами в Камбодже, удушенные с помощью обыкновенных торговых пластиковых пакетов, надетых на голову? Будем ли мы винить марксизм в этом преступлении или изобретателя пластиковых пакетов? Башмак стаптывается по ноге. Марксистский сапог и националистические лапти равно не в силах скрыть хамские копыта, особенно если они подкованы железом.
Историческая удача сионизма, везение и благословение состоят в том, что в течение многих лет он был движением меньшинства. Как и еврейство в целом, сионизм испытывал на себе благотворное влияние селекции, порожденной трудностями. Быть сионистом было так трудно, что процент отсева иммигрантов, вызывающий гнев Сохнута сегодня, показался бы замечательным успехом идеологии для знаменитой Второй алии, основательницы и вдохновительницы Еврейского Государства. Триста воинов оставил Гидеон из всего своего войска, чтобы справиться с десятитысячным врагом. Это и есть принцип, который спасал и облагораживал сионизм как идеологию, вплоть до образования государства. Какие бы достоинства у этой идеологии ни были, не они возвысили до самостоятельного существования в истории людей, положивших начало еврейскому заселению Палестины. Напротив, люди эти своим героическим служением возвысили свою идеологию от банального национализма, столь общего многим народам в конце девятнадцатого века, до уникального мессианского движения, имеющего всемирное значение.
Тридцать лет затем не было отбора в этом обществе. Тридцать лет после провоз-глашения государства любой еврей мог сюда приехать и выкомаривать здесь что хотел, по мере понятия своего. Тридцать лет все твердили, что мы такой же народ, как все, и только причудливые люди в старомодных костюмах что-то говорили об избранности, в каком-то невнятном смысле. Тридцать лет было не принято напоминать о Долге, об Идеологии, о Высших ценностях. Может быть, потому, что эти ценности еще сохранялись среди членов общества, построенного на жестком отборе? Может быть, потому, что результаты отбора еще не успели раствориться.