Страница:
— Вещи… вещи… Чемоданы были, сумка, какая-то картина, завернутая в кроссворд, я первый раз такой большой кроссворд увидела…
— Картина точно была?
— Ну да, — произнесла девушка. — Абсолютно точно, картина была, шпагатом таким серым перевязана. Плакат еще кое-где был скотчем заклеен.
— Естественно, какая картина, ты не видела?
— Нет. Как же я могла увидеть, если она была завернута?
— Понятно, — произнес Глеб. — Ужасно все это.
— И не говорите. Я с французом поближе хотела познакомиться, он симпатичный, мне такие нравятся.
— Ух ты! — хмыкнул Глеб.
— Да. А что, я уже взрослая девушка. А потом… ужас… даже вспоминать не хочу.
— Ну и не надо, не вспоминай. Мама тоже картину видела?
— По-моему, да.
— А почему вы не сказали следователю, что видели картину?
— Разве мама не сказала? У меня про картину никто и не спрашивал, вот я и не сказала. А вы откуда знаете, что картина была? — немного подозрительно взглянула на Глеба Светлана, но тут же расхохоталась. — Извините, пожалуйста.
— Что уж тут извиняться. Откуда я о картине знаю? Я в тот момент на вокзале был с Максом, но к Сержу не поехал, у меня была своя машина.
— Серебристая, что во дворе стоит?
— Да, это мое авто.
— Хорошая тачка, мне такие нравятся: клевая.
— Обыкновенная машина, добитая уже, ей четыре года.
— Почти что новье.
— Какое там новье! Менять пора.
— А вы, Федор, считаете, мы должны сказать следователю, что картину видели?
— Можете и не говорить, какая разница, была картина или нет. Вы мне сказали, этого и достаточно.
— Вы из милиции? Хотя на…
— Мента? — вставил Глеб.
— Ага. На мента вы не очень похожи.
— А на кого похож?
Девушка пожала плечами. Глеб заметил, что лифчика на ней нет и что она вполне ощущает свою женскую привлекательность и умеет ею пользоваться.
В двери щелкнул замок. Светлана тут же переменила позу, положила руки на колени.
— Вот и мама пришла.
Глеб поднялся со своего места, поднялась и Светлана. Он увидел женщину с довольно объемным и увесистым пакетом в руке.
— Здравствуйте, — немного испуганно произнесла Клавдия.
— Здравствуйте, Клавдия Леонидовна. Меня зовут Федор, фамилия Молчанов. Вы извините меня велико душно, что я без звонка заглянул.
— Мама, это друг Сергея Максимова.
— Вы друг Сергея? — лицо женщины изменилось, и вместо испуга на нем появилось грустное, смешанное с досадой выражение. — Вы из милиции, что ли?
— Нет, я журналист.
— Журналист… Они тоже приходили. А что я им могла рассказать?
— Мне уже все Светлана рассказала.
— Светлана? Что ты рассказала?
— Про то, мама, что была какая-то картина, шпагатом перевязанная, скотчем заклеенная… Ты же ее сама еще в шкаф поставила.
— А, да, конечно же была. Может, она и сейчас в шкафу стоит, — махнула рукой женщина. — Ты бы хоть гостю чаю предложила.
— Ой, извините, забыла. Я растерялась.
— Нет, не надо никаких церемоний. Я пришел сказать вам спасибо.
— За что спасибо? Какое еще спасибо?
— За то, что другу моему помогали, Клавдия Леонидовна. И тебе, Светлана, спасибо, что окна ему помыла.
— Лучше и не напоминайте. Давайте чаю выпьем. А может, вы кофе хотите?
— От кофе я не отказался бы.
— Только у нас растворимый, я вам сама сделаю. Вы с сахаром или без?
— Без, — в тон девушке ответил Глеб.
Через пять минут они уже пили кофе прямо в зале и беседовали, в общем-то, ни о чем. Глеб рассказывал женщинам о своем «друге», о том, что в последнее время виделись они довольно редко, лишь иногда пересекались их пути по работе. А вот раньше они были неразлучными и даже в горы отдыхать ездили вместе.
— Вы за границей бывали? — спросила Светлана.
— Бывал.
— В каких странах?
— Как сказать… Много где — и во Франции, и в Германии, и в Бельгии, и в Голландии, и в Испании. Даже в Африке был.
— В Африке? — воскликнула Светлана. — И слонов видели?
— Видел. Но для того, чтобы их увидеть, необязательно в Африку летать, пошел в зоопарк и любуйся.
— Вы в каком журнале работаете? Или как Сергей, на телевидении?
— Вы угадали, в журнале, но только в музыкальном.
— В музыкальном журнале? Так вы что, и артистов лично знаете?
— Ясное дело, знаю.
— Со многими знакомы?
— Как же по-другому? — искренне удивился Сиверов, изогнув левую бровь. — С очень многими.
— И Лагутенко знаете? И Децила?
— Кого-кого?
— Децила.
— А, этого… нет, лично с ним не знаком. Понимаешь, Света, мы по возрасту слишком разные. Тебе сколько лет, шестнадцать? А мне, извини, побольше. Так что с Децилом я лично не знаком.
— А с кем вы знакомы, ну… из таких, из наших?
— С Шевчуком, с Макаревичем.
— Они же совсем старые.
— Ну что поделаешь, возраст, — тихо и скромно произнес Глеб.
— Светка, перестань приставать к Федору! Извините, как вас по отчеству?
— Можете называть просто Федором, я не люблю, когда ко мне по отчеству обращаются, старым себя начинаю ощущать.
— Вот видишь, мама, — воскликнула Света, — я же тебе говорила, на Западе все безо всяких отчеств друг к другу обращаются. А ты мне: «К старшим по имени-отчеству.»
— Правильно твоя мама говорит. Это у них так принято, а у нас другое воспитание, культура иная. То, что хорошо для них, у нас не всегда проходит. И наоборот, для нас что-то хорошо и обычно, а для американца неприемлемо.
— Вы и в Америке были?
— Был и в Америке.
— Как вам интересно! А у меня никаких интересов. Школа, школа, вот сейчас — институт, и никакой жизни.
— Успокойся, наживешься еще. Вы, Федор, не обращайте внимания на мою дочь, она, сколько знаю ее, всегда такая бесцеремонная, лезет ко всем, пристает.
— Нормальная она у вас девушка, милая, вполне ответственная.
— Перестаньте, перехвалите. Ой, картошка! — вдруг всплеснула руками Клавдия Леонидовна, соскочив со своего места.
Светлана громко расхохоталась:
— Мама, мамочка, выключила я огонь, не беспокойся. Все уже давным-давно сделано.
— А вы говорите! — похвалил Светлану Глеб. — Она у вас толковая.
— Да уж! Когда накричишь, наругаешься, тогда начинает слушаться. А когда с ней по-хорошему, мигом от рук отбивается.
— Возраст такой, — произнес Глеб и, улыбнувшись, взглянул на Светлану. — Симпатичная девчонка и на маму похожа.
— Вот, видишь, а ты говоришь, будто я на тебя совсем не похожа.
Клавдии Леонидовне комплимент Глеба явно пришелся по вкусу, с ее лица исчезли строгость и напряженность.
— Послушайте, Федор, может, вы пообедаете с нами?
— У нас такая картошка с грибами! Мама так чудесно готовит, это просто караул, пальчики оближешь, язык проглотишь!
— Светка, замолчи! — прикрикнула на дочь Клавдия Леонидовна.
— Что молчать, если это чистая правда.
Глебу понравились и мать, и дочка, к тому же они дали ценнейшую информацию, до которой не смогли докопаться ни МУРовские сотрудники, ни прокурорские следователи, ни сотрудники ФСБ.
— С удовольствием. Не откажусь.
— У вас есть жена? — спросила Света, стыдливо заглядывая в глаза Глебу.
— А ты как думаешь?
— Чтобы у такого мужчины да жены не было. И жена у вас конечно же красавица.
— Что есть, то есть, — согласился Глеб.
Глеб провел в квартире гостеприимных Свиридовых целый час и узнал о своем мнимом друге Сергее Максимове много такого, чего не узнает ни один следователь и ни при каких обстоятельствах. Лишь Глеб со своим талантом смог расположить к себе Лидию Леонидовну и ее дочь Светлану.
— Приходите к нам в гости еще, Федор, просто так, мы будем рады, — почти в один голос предложили Глебу мать и дочь.
— Обязательно загляну. Извините за беспокойство. Я, в общем-то, забежал всего лишь на несколько минут, а видите, как получилось.
Уже у самой двери девушка приблизилась к Глебу, запрокинула голову, томно заглянула ему в глаза:
— Вы можете, Федор, прийти на мой день рождения ровно через неделю, в шесть?
— Света, перестань! — воскликнула Лидия Леонидовна. — Федор занят, ты что, разве этого не понимаешь?
— Ну и что, пусть приходит с женой, мы ведь, мама, будем рады?
— Да, конечно, — немного опустив голову, произнесла сорокалетняя женщина и затем посмотрела в глаза Глебу. — Мы действительно будем рады, к нам ведь никто не ходит.
— Спасибо за приглашение. Если такая возможность представится, то обязательно буду.
Глеб распрощался, как будто мать и дочь были его старыми друзьями и он знал их уже лет сто. Садясь в машину, он оглянулся: Светлана стояла у окна и махала ему рукой.
— Так, не забыть, — сказал себе Глеб, — ровно через неделю. Надо будет прислать цветы Светлане, бутылку вина и хороший торт. Думаю, это будет им приятно.
Глеб уехал в приподнятом настроении. Как он предполагал, так и получилось.
«Вот что такое профессионализм. Надо запоминать все, каждую деталь, каждую мелочь. Кто знает, что потом понадобится. Все-таки удивительно, зачем он покупал картину у бомжа? Что же было изображено на той картине? — Глеб продолжал ехать и пытался напряженно вспомнить сюжет. — Да, конечно же, портрет, немного странный — девушка в белом с цветами на каком-то ярко-синем фоне, словно по небу летит. Не хватало лишь звезд, солнца, птиц. Странная картинка, словно ребенок нарисовал…»
Картину Глеб видел в Витебске мельком, из-за плеча рыжего мужчины с двумя родинками на шее. Тогда его больше, чем живопись, интересовало, куда подевался Омар. Мужчина был с женщиной с короткой стрижкой и серьгами, в которых поблескивали зеленые камешки.
«По-моему, в руках мужчина держал фотоаппарат „мыльницу“. А как был одет Макс Фурье? Ну давай, давай, восстанавливай, собирай из кусочков цельную картинку. Играл духовой оркестр, по-моему, музыканты играли Штрауса. Да, да, фантазию Штрауса. Гобой немного фальшивил, а барабан бил слишком торопливо. Да что возьмешь с духовиков? Наверное, самодеятельный оркестр. Ясное дело, не оркестр фон Караяна. Так в чем же был одет француз? Воротник стойка, очки, круглые очки, камера… француз был с видеокамерой. На ногах у Макса Фурье, по-моему, сандалии. Нет, ног я не видел, но то, что рубашка была с коротким рукавом, а худые руки были волосатыми, это точно, в этом я ошибиться не мог. Рыжий мужчина с родинкой на шее на ухо сказал своей подруге: „Смотри, иностранец покупает у этого придурка“. Придурок… А как же выглядел этот придурок? Почему я его практически не запомнил? Ну, Глеб, вспоминай, вспоминай, ты можешь вспомнить все.»
И картинка, словно по заклинаниям, возникла.
«Мужчина лет пятидесяти с испитым лицом, очень смуглый, с залысинами, в очках. Круглое лицо, припухшие губы, небритые щеки. Какая-то дурацкая майка с растянутым воротом, черные или темно-синие, в общем, темные, — рассуждал Глеб, — да, темные брюки — трико, с отвисшими, растянутыми коленями, и черные туфли. У него была одна картина, с ней он и стоял. Пухлые губы, загорелое лицо, загорелое, как у работника пляжа. Наверное, мужичок много бывает на свежем воздухе, поэтому так сильно загорел. Ну вот, будь я художником, я наверняка смог бы нарисовать его портрет. Да, на память мне жаловаться грех, хотя, наверное, есть люди, зрительной памяти которых я мог бы позавидовать.»
ГЛАВА 16
— Картина точно была?
— Ну да, — произнесла девушка. — Абсолютно точно, картина была, шпагатом таким серым перевязана. Плакат еще кое-где был скотчем заклеен.
— Естественно, какая картина, ты не видела?
— Нет. Как же я могла увидеть, если она была завернута?
— Понятно, — произнес Глеб. — Ужасно все это.
— И не говорите. Я с французом поближе хотела познакомиться, он симпатичный, мне такие нравятся.
— Ух ты! — хмыкнул Глеб.
— Да. А что, я уже взрослая девушка. А потом… ужас… даже вспоминать не хочу.
— Ну и не надо, не вспоминай. Мама тоже картину видела?
— По-моему, да.
— А почему вы не сказали следователю, что видели картину?
— Разве мама не сказала? У меня про картину никто и не спрашивал, вот я и не сказала. А вы откуда знаете, что картина была? — немного подозрительно взглянула на Глеба Светлана, но тут же расхохоталась. — Извините, пожалуйста.
— Что уж тут извиняться. Откуда я о картине знаю? Я в тот момент на вокзале был с Максом, но к Сержу не поехал, у меня была своя машина.
— Серебристая, что во дворе стоит?
— Да, это мое авто.
— Хорошая тачка, мне такие нравятся: клевая.
— Обыкновенная машина, добитая уже, ей четыре года.
— Почти что новье.
— Какое там новье! Менять пора.
— А вы, Федор, считаете, мы должны сказать следователю, что картину видели?
— Можете и не говорить, какая разница, была картина или нет. Вы мне сказали, этого и достаточно.
— Вы из милиции? Хотя на…
— Мента? — вставил Глеб.
— Ага. На мента вы не очень похожи.
— А на кого похож?
Девушка пожала плечами. Глеб заметил, что лифчика на ней нет и что она вполне ощущает свою женскую привлекательность и умеет ею пользоваться.
В двери щелкнул замок. Светлана тут же переменила позу, положила руки на колени.
— Вот и мама пришла.
Глеб поднялся со своего места, поднялась и Светлана. Он увидел женщину с довольно объемным и увесистым пакетом в руке.
— Здравствуйте, — немного испуганно произнесла Клавдия.
— Здравствуйте, Клавдия Леонидовна. Меня зовут Федор, фамилия Молчанов. Вы извините меня велико душно, что я без звонка заглянул.
— Мама, это друг Сергея Максимова.
— Вы друг Сергея? — лицо женщины изменилось, и вместо испуга на нем появилось грустное, смешанное с досадой выражение. — Вы из милиции, что ли?
— Нет, я журналист.
— Журналист… Они тоже приходили. А что я им могла рассказать?
— Мне уже все Светлана рассказала.
— Светлана? Что ты рассказала?
— Про то, мама, что была какая-то картина, шпагатом перевязанная, скотчем заклеенная… Ты же ее сама еще в шкаф поставила.
— А, да, конечно же была. Может, она и сейчас в шкафу стоит, — махнула рукой женщина. — Ты бы хоть гостю чаю предложила.
— Ой, извините, забыла. Я растерялась.
— Нет, не надо никаких церемоний. Я пришел сказать вам спасибо.
— За что спасибо? Какое еще спасибо?
— За то, что другу моему помогали, Клавдия Леонидовна. И тебе, Светлана, спасибо, что окна ему помыла.
— Лучше и не напоминайте. Давайте чаю выпьем. А может, вы кофе хотите?
— От кофе я не отказался бы.
— Только у нас растворимый, я вам сама сделаю. Вы с сахаром или без?
— Без, — в тон девушке ответил Глеб.
Через пять минут они уже пили кофе прямо в зале и беседовали, в общем-то, ни о чем. Глеб рассказывал женщинам о своем «друге», о том, что в последнее время виделись они довольно редко, лишь иногда пересекались их пути по работе. А вот раньше они были неразлучными и даже в горы отдыхать ездили вместе.
— Вы за границей бывали? — спросила Светлана.
— Бывал.
— В каких странах?
— Как сказать… Много где — и во Франции, и в Германии, и в Бельгии, и в Голландии, и в Испании. Даже в Африке был.
— В Африке? — воскликнула Светлана. — И слонов видели?
— Видел. Но для того, чтобы их увидеть, необязательно в Африку летать, пошел в зоопарк и любуйся.
— Вы в каком журнале работаете? Или как Сергей, на телевидении?
— Вы угадали, в журнале, но только в музыкальном.
— В музыкальном журнале? Так вы что, и артистов лично знаете?
— Ясное дело, знаю.
— Со многими знакомы?
— Как же по-другому? — искренне удивился Сиверов, изогнув левую бровь. — С очень многими.
— И Лагутенко знаете? И Децила?
— Кого-кого?
— Децила.
— А, этого… нет, лично с ним не знаком. Понимаешь, Света, мы по возрасту слишком разные. Тебе сколько лет, шестнадцать? А мне, извини, побольше. Так что с Децилом я лично не знаком.
— А с кем вы знакомы, ну… из таких, из наших?
— С Шевчуком, с Макаревичем.
— Они же совсем старые.
— Ну что поделаешь, возраст, — тихо и скромно произнес Глеб.
— Светка, перестань приставать к Федору! Извините, как вас по отчеству?
— Можете называть просто Федором, я не люблю, когда ко мне по отчеству обращаются, старым себя начинаю ощущать.
— Вот видишь, мама, — воскликнула Света, — я же тебе говорила, на Западе все безо всяких отчеств друг к другу обращаются. А ты мне: «К старшим по имени-отчеству.»
— Правильно твоя мама говорит. Это у них так принято, а у нас другое воспитание, культура иная. То, что хорошо для них, у нас не всегда проходит. И наоборот, для нас что-то хорошо и обычно, а для американца неприемлемо.
— Вы и в Америке были?
— Был и в Америке.
— Как вам интересно! А у меня никаких интересов. Школа, школа, вот сейчас — институт, и никакой жизни.
— Успокойся, наживешься еще. Вы, Федор, не обращайте внимания на мою дочь, она, сколько знаю ее, всегда такая бесцеремонная, лезет ко всем, пристает.
— Нормальная она у вас девушка, милая, вполне ответственная.
— Перестаньте, перехвалите. Ой, картошка! — вдруг всплеснула руками Клавдия Леонидовна, соскочив со своего места.
Светлана громко расхохоталась:
— Мама, мамочка, выключила я огонь, не беспокойся. Все уже давным-давно сделано.
— А вы говорите! — похвалил Светлану Глеб. — Она у вас толковая.
— Да уж! Когда накричишь, наругаешься, тогда начинает слушаться. А когда с ней по-хорошему, мигом от рук отбивается.
— Возраст такой, — произнес Глеб и, улыбнувшись, взглянул на Светлану. — Симпатичная девчонка и на маму похожа.
— Вот, видишь, а ты говоришь, будто я на тебя совсем не похожа.
Клавдии Леонидовне комплимент Глеба явно пришелся по вкусу, с ее лица исчезли строгость и напряженность.
— Послушайте, Федор, может, вы пообедаете с нами?
— У нас такая картошка с грибами! Мама так чудесно готовит, это просто караул, пальчики оближешь, язык проглотишь!
— Светка, замолчи! — прикрикнула на дочь Клавдия Леонидовна.
— Что молчать, если это чистая правда.
Глебу понравились и мать, и дочка, к тому же они дали ценнейшую информацию, до которой не смогли докопаться ни МУРовские сотрудники, ни прокурорские следователи, ни сотрудники ФСБ.
— С удовольствием. Не откажусь.
— У вас есть жена? — спросила Света, стыдливо заглядывая в глаза Глебу.
— А ты как думаешь?
— Чтобы у такого мужчины да жены не было. И жена у вас конечно же красавица.
— Что есть, то есть, — согласился Глеб.
Глеб провел в квартире гостеприимных Свиридовых целый час и узнал о своем мнимом друге Сергее Максимове много такого, чего не узнает ни один следователь и ни при каких обстоятельствах. Лишь Глеб со своим талантом смог расположить к себе Лидию Леонидовну и ее дочь Светлану.
— Приходите к нам в гости еще, Федор, просто так, мы будем рады, — почти в один голос предложили Глебу мать и дочь.
— Обязательно загляну. Извините за беспокойство. Я, в общем-то, забежал всего лишь на несколько минут, а видите, как получилось.
Уже у самой двери девушка приблизилась к Глебу, запрокинула голову, томно заглянула ему в глаза:
— Вы можете, Федор, прийти на мой день рождения ровно через неделю, в шесть?
— Света, перестань! — воскликнула Лидия Леонидовна. — Федор занят, ты что, разве этого не понимаешь?
— Ну и что, пусть приходит с женой, мы ведь, мама, будем рады?
— Да, конечно, — немного опустив голову, произнесла сорокалетняя женщина и затем посмотрела в глаза Глебу. — Мы действительно будем рады, к нам ведь никто не ходит.
— Спасибо за приглашение. Если такая возможность представится, то обязательно буду.
Глеб распрощался, как будто мать и дочь были его старыми друзьями и он знал их уже лет сто. Садясь в машину, он оглянулся: Светлана стояла у окна и махала ему рукой.
— Так, не забыть, — сказал себе Глеб, — ровно через неделю. Надо будет прислать цветы Светлане, бутылку вина и хороший торт. Думаю, это будет им приятно.
Глеб уехал в приподнятом настроении. Как он предполагал, так и получилось.
«Вот что такое профессионализм. Надо запоминать все, каждую деталь, каждую мелочь. Кто знает, что потом понадобится. Все-таки удивительно, зачем он покупал картину у бомжа? Что же было изображено на той картине? — Глеб продолжал ехать и пытался напряженно вспомнить сюжет. — Да, конечно же, портрет, немного странный — девушка в белом с цветами на каком-то ярко-синем фоне, словно по небу летит. Не хватало лишь звезд, солнца, птиц. Странная картинка, словно ребенок нарисовал…»
Картину Глеб видел в Витебске мельком, из-за плеча рыжего мужчины с двумя родинками на шее. Тогда его больше, чем живопись, интересовало, куда подевался Омар. Мужчина был с женщиной с короткой стрижкой и серьгами, в которых поблескивали зеленые камешки.
«По-моему, в руках мужчина держал фотоаппарат „мыльницу“. А как был одет Макс Фурье? Ну давай, давай, восстанавливай, собирай из кусочков цельную картинку. Играл духовой оркестр, по-моему, музыканты играли Штрауса. Да, да, фантазию Штрауса. Гобой немного фальшивил, а барабан бил слишком торопливо. Да что возьмешь с духовиков? Наверное, самодеятельный оркестр. Ясное дело, не оркестр фон Караяна. Так в чем же был одет француз? Воротник стойка, очки, круглые очки, камера… француз был с видеокамерой. На ногах у Макса Фурье, по-моему, сандалии. Нет, ног я не видел, но то, что рубашка была с коротким рукавом, а худые руки были волосатыми, это точно, в этом я ошибиться не мог. Рыжий мужчина с родинкой на шее на ухо сказал своей подруге: „Смотри, иностранец покупает у этого придурка“. Придурок… А как же выглядел этот придурок? Почему я его практически не запомнил? Ну, Глеб, вспоминай, вспоминай, ты можешь вспомнить все.»
И картинка, словно по заклинаниям, возникла.
«Мужчина лет пятидесяти с испитым лицом, очень смуглый, с залысинами, в очках. Круглое лицо, припухшие губы, небритые щеки. Какая-то дурацкая майка с растянутым воротом, черные или темно-синие, в общем, темные, — рассуждал Глеб, — да, темные брюки — трико, с отвисшими, растянутыми коленями, и черные туфли. У него была одна картина, с ней он и стоял. Пухлые губы, загорелое лицо, загорелое, как у работника пляжа. Наверное, мужичок много бывает на свежем воздухе, поэтому так сильно загорел. Ну вот, будь я художником, я наверняка смог бы нарисовать его портрет. Да, на память мне жаловаться грех, хотя, наверное, есть люди, зрительной памяти которых я мог бы позавидовать.»
ГЛАВА 16
Софья Ивановна Куприна, искусствовед, эксперт галереи «Мост», замужем была трижды. И все три брака были неудачными, закончились разводом. Вот уже второй год Софья была свободна. По большому счету, ей нравилась работа: презентации, фуршеты, подготовки выставок, заграничные командировки, встречи с искусствоведами и художниками, интересные разговоры. Но она чувствовала, как может чувствовать только женщина, насколько все в этом мире быстротечно и изменчиво. Красота уходила, возраст брал свое, и уже требовались усилия, требовалось время, чтобы восстановить силы и выглядеть как в тридцать, быть обаятельной, умной, сексапильной, неотразимой.
Да, Софья была хороша собой, даже слишком. Она чувствовала на себе взгляды мужчин, липкие и хищные. Стоило ей поговорить с мужчиной минут десять, и ее пухлые губки, идеально накрашенные, начинали кривиться.
«Какой же он идиот!» — думала женщина, но произносила совершенно другую фразу:
— Извините, пожалуйста, но у меня дела… Да, можете позвонить, конечно же, я буду рада, — и уходила быстро и незаметно, как сухой песок на берегу моря уходит сквозь пальцы.
К капризам, причудам и своеволию своего шефа Олега Петровича Чернявского она привыкла. Она старалась не обращать внимания на его чересчур резкие высказывания, а иногда на грубую, почти площадную брань. Олег Петрович хорошо платил, а она старалась безупречно делать свою работу.
После того как Чернявский принес в ее кабинет полотно Шагала, их отношения изменились. Шеф резко стал мягким, покладистым, изменился по отношению к ней кардинально. Он стал обходителен, учтив, отпускал своей сотруднице комплимент за комплиментом. Обращал внимание на ее одежду, на тонкий вкус, и Софья даже немного начала теряться, не понимая, с чем связаны подобные изменения.
Вот и сегодня, едва она вошла к себе, не успела поправить прическу, немного растрепанную теплым летним ветром, как в ее кабинет, постучавшись, чего ранее никогда не было, вошел Олег Петрович. Он был в кожаных штанах, дороих туфлях, рубахе, его глаза за стеклами очков поблескивали, словно в каждый попало по капельке масла. Губы Олега Петровича были влажными, он, как всегда, распространял вокруг себя аромат очень дорогого одеколона.
— Доброе утро, Софья.
— Здравствуйте, Олег Петрович.
— Ты с каждым днем хорошеешь, Софья. Уж не влюбилась ли?
— Перестаньте, Олег Петрович, какое там влюбилась! Кому я нужна?
— Вы, — искренне воскликнул Чернявский, — да будь я помоложе, да будь я побогаче, вы из моих рук не ускользнули бы.
— Ох, все вы, мужчины, такие, смотрите в глаза и врете.
— С чего вы взяли, что я вру? — Чернявский обращался к своей сотруднице то на «ты», то на «вы». К подобному обращению Софья Ивановна привыкла. — Присаживайтесь, — обратился он к ней, — сюда садитесь, напротив меня, — он взял Софью за плечи и усадил на вертящееся кресло возле компьютера. Затем неторопливо развернул кресло и устроился напротив. — Софья, скажи честно, глядя мне в глаза.
— Что сказать?
— Куда бы ты хотела поехать отдохнуть на месяц?
Женщина пожала плечами, тряхнула головой и чуть надула свои и без того пухлые губы.
— О, Олег Петрович, вы такие вопросы задаете! С вами хоть на край света, — в тон шефу пошутила Софья.
— Зачем так ставить вопрос? Я должен остаться на хозяйстве, должен же кто-то за всем присматривать?
— Не знаю, не знаю.
— Париж? Лондон? Роттердам? Канны? Рим? Мадрид? Венеция? А может быть, Софья, ты хочешь что-нибудь экзотическое?
Софья взмахнула ладонью, сверкнуло колечко с маленьким бриллиантиком.
— Какая уж там экзотика, хочется простых, незамысловатых радостей.
— Незамысловатые — это где: Кижи, Подольск, Ярославль?
— О нет, туда мне почему-то не хочется. Если только в командировку.
— А не хотите ли вы поехать во Францию? У меня к вам будет поручение, вы сможете совместить приятное с полезным.
— Что за поручение, Олег Петрович?
— Я хочу, чтобы вы съездили в Париж и кое с кем встретились, уточнили детали, — Олег Петрович смотрел на округлое колено своей сотрудницы, взгляд его глаз был холодным.
Но Софья этого не видела, ведь мужчина держал голову наклоненной вперед.
— И что вы думаете, Олег Петрович, я откажусь?
— Значит, не отказываетесь. Другого ответа, честно признаться, я от вас и не ожидал. Завтра этот вопрос мы с вами обсудим поподробнее, я должен созвониться и кое с кем переговорить. Кстати, Софья, будь так любезна, найди ценники аукционов последних трех лет и посмотри, какие цены на Шагала. До обеда, надеюсь, справишься?
— Постараюсь, — Софья уже догадалась, куда клонит Чернявский.
— Меня интересуют цены на холсты, написанные в Витебске.
— Будет сделано, — Софья, глядя на шефа, включила компьютер.
— Вот и хорошо. Извини за беспокойство, — Чернявский покинул ее кабинет.
Женщина озадаченно передернула плечами и еще раз взглянула на свое отражение в экране монитора. Компьютер лишь начал грузиться, и экран пока оставался темным. Отражение ее вполне удовлетворило.
После двух часов перерыва в кабинет Софьи Ивановны без стука не вошел, а влетел Олег Петрович. Он был невероятно возбужден:
— Ну, Софья Ивановна, чем обрадуете?
Софья повернулась от компьютера, принтер печатал последнюю страницу.
— Вот все, что я нашла, — она подала бумаги Олегу Петровичу.
Тот уселся за письменный стол на ее место, взял бумаги и принялся быстро просматривать, при этом издавал нечленораздельные звуки.
— Вот это что?
— Это девяносто девятый год. Извините, Олег Петрович, дату не пробила, это аукцион Кристи, который проходил в Нью-Йорке.
— Да? Это что, за двенадцать миллионов?
— Да. Ее купила авиационная компания.
— Двенадцать миллионов, я не ошибся?
— Стартовая цена была восемь.
— Восемь и двенадцать, разница в четыре миллиона. Очень даже неплохо.
— А вы, наверное, заметили, обратили внимание, что с Шагалом, как и с Ван Гогом, всегда так, почти на пятьдесят процентов продажная цена выше заявленной.
— Это не может нас не радовать. Но мы никому об этом не скажем. Правда, Софья? — он снял очки, и его сытое лицо стало каким-то немного детским и в то же время хищным.
«А он ничего, — подумала Софья, — очень даже ничего. Но… не моего поля ягодка.»
Она уселась на подлокотник кресла, повела плечами и тут же подумала о том, что помада на губах уже не такая свежая, как утром, а прическа наверняка растрепалась.
— Послушай, Софья, — опершись локтями о стол и положив голову на руки, сказал Олег Петрович Чернявский, — мы с вами сколько лет работаем вместе?
— Больше трех лет, Олег Петрович.
— Вот и я говорю, давным-давно знакомы, а ты меня еще никогда в гости не приглашала. Мне интересно, как ты живешь.
Софья улыбнулась. Ее красивое лицо стало загадочным.
— Так вы же не придете, если я вас приглашу.
— Это еще почему?
— Я вас как-то приглашала на свой день рождения, а вы не пришли.
— Когда это было?
— Три месяца назад, Олег Петрович.
— А, вспомнил… У меня встреча была, с банкирами, если я не ошибаюсь. Я очень переживал, что не смог попасть к тебе. Вообще, все это мне надоело, ерунда какая-то, эти встречи, разговоры, переговоры. Софья, а если сегодня?
— Что сегодня?
— Если сегодня я приду в гости?
— Но мне надо подготовиться.
— Зачем? — воскликнул Олег Петрович. И тут же она спохватилась.
— А почему бы, собственно, и нет? — сказала она это довольно кокетливо, стараясь вложить во фразу не столько многозначительность, сколько эротический оттенок.
— Вот и договорились. В восемь я буду у вас. А сейчас ты свободна. Спасибо за сделанную работу, — Олег Петрович взял со стола бумаги, подошел к Софье и поцеловал ей руку. Быстро вышел из кабинета.
Софья стояла, словно ее ударило током и на несколько мгновений парализовало.
«Что с ним? Или со мной? — она взглянула на себя в зеркало. — Щеки порозовели, глаза блестят, губы подрагивают. Боже мой, о чем это ты подумала? — в мыслях спросила женщина у своего отражения и опять же сказала себе и своему отражению: — А почему бы, собственно, и нет? Я, конечно, противник служебного романа, но если шеф хочет ко мне прийти в гости, собирается отправить меня за границу, значит, я ему интересна и нужна.»
И она поспешно принялась собираться. Выключила компьютер, собрала сумочку и, цокая тонкими каблучками, почти побежала по коридору на стоянку машин.
«Что же он любит? Чем его поразить? Знаю. Хороший коньяк у меня есть, у меня есть вино, которое буду пить я. Сейчас заскочу на рынок, затем в магазин, потом к косметичке. Макияж, прическа, надену черное белье, надену вечернее платье на тонких бретелях, оно меня стройнит. Надену новые туфли, ну вот, собственно, и все. Квартира у меня, слава Богу, убрана, хотя… Цветы, обязательно надо купить цветы.»
Софья жила одна в двухкомнатной квартире, доставшейся ей от родителей, в центре.
«Не забыть постелить шелковую простынью, хотя, может быть, у него другие интересы и совершенно иные цели. Но, если мужчина сам напрашивается в гости, это говорит о том, что цель у него… Господи, размечталась, дуреха, чуть на красный не проехала!» — резко затормозив, обругала сама себя Софья.
Олег Петрович Чернявский в шесть приехал к себе домой. Жена и дети были за границей. Интерьер его квартиры печатали во многих модных дизайнерских журналах: серо-бело-синий колорит, много металла, стекла — дизайнеры поработали на совесть. Но о тайном сейфе в платяном шкафу знал лишь хозяин.
Олег Петрович проверил, хорошо ли заперты входные замки, и лишь после этого открыл платяной шкаф, набрал одному ему известный код, повернул в замке ключик и открыл тяжелую дверцу сейфа. Картина стояла, девушка, изображенная на ней, улыбалась и смотрела с картины.
«Так может смотреть лишь влюбленная на возлюбленного», — мелькнула мысль в голове у владельца галереи.
Он бережно вытащил картину, поставил так, чтобы на нее падал скользящий свет, устроился напротив в кресле-качалке, закурил, держа пепельницу на коленях, и стал любоваться. Чернявский разбирался в живописи, мог отличить настоящую работу от подделки. Сейчас перед ним был шедевр, причем самый что ни на есть подлинный, и обладание этой картиной, знание, что она стоит около десяти миллионов долларов, делало эти моменты самыми сладкими в жизни галерейщика. Он испытывал состояние высшего блаженства.
Наверное, скряга, конченый, сошедший с ума, так смотрит на сундук, наполненный драгоценностями. Так смотрит влюбленная мать на своего ребенка, когда тот делает первые шаги или произносит невнятно, с улыбкой «ма-ма» — два простых слога. Но это детское бормотание, этот лепет, переворачивает все в женской душе, и женщина счастлива.
— Боже, как мне повезло! — воскликнул коллекционер, когда пепел упал прямо на колени. — Фу ты, черт подери! — Олег Петрович вскочил, подошел к картине, потрогал ее, прикоснувшись к поверхности подушечками пальцев. — Это мое, это мое и больше ничье! Я тебя никому не отдам, я даже тебя не продам. А если и продам, то буду плакать, — он снял очки, протер стекла.
Изображение на холсте слегка расплывалось. Он взял картину в руки, поднес к лицу, рассматривая поверхность.
— Я ее никому не покажу, о ее существовании не узнает никто на свете. Проханов никому не скажет, он не сумасшедший. На нем два трупа, а он хочет жить, поэтому Проханов будет молчать. Да и не знает он, какую картину мне привез.
Олег Петрович поворачивал в руках холст. Белая бумажка выпорхнула к его ногам.
— Это еще что? — мужчина наклонился, поднял твердый глянцевый прямоугольник с помятыми уголками, надел очки и прочел то, что было написано на визитке. — Интересно, интересно, — пробормотал он, на мгновение забью о существовании картины, — кто же такой Ефим Лебединский? Ефим Иосифович… Это скорее всего тот урод, у которого была куплена картина. Понятно… — Олег Петрович Чернявский спрятал картину в сейф, все еще не расставаясь с визиткой Ефима Лебединского.
Он расхаживал с нею по квартире, которая занимала целый этаж, и бубнил себе под нос:
— Ефим Лебединский… Ефим Лебединский, — он произносил слова так, будто в них таился скрытый смысл, и вот сейчас, произнеси он еще раз имя и фамилию, Ефим Лебединский материализуется и появится здесь, на шведском паркете, маленький, темноглазый, с хитрющей улыбкой на еврейских губах. — Я тебя проведаю, Ефим, ты от меня никуда не уйдешь. Чудес, конечно же, не бывает, но вдруг у тебя есть еще что-нибудь или, может быть, ведь так бывает, ты спер этот холст у своих знакомых, нашел его где-нибудь.
И тут звонко ударили часы, модерновые, красивые, с прозрачным механизмом. Олег Петрович взглянул на свои часы на запястье правой руки.
«Меня сегодня ждет женщина, — его лицо стало строгим, губы сжались, между бровями залегла глубокая морщина. — Я должен быть красив, я должен быть очарователен, обходителен, вежлив и так далее, и тому подобное. Что ж, я постараюсь ее не разочаровать. Она мне нужна, но совсем недолго, все свои дела я могу уладить и без нее, вполне могу.»
Он вынул из ящика письменного стола короткий алюминиевый цилиндрик, хранившийся в запертой на ключик шкатулке. Потряс его. Глухим стуком отозвались таблетки. Сердце забилось чаще.
Чернявский сдал квартиру на сигнализацию. Портье, который сидел внизу, немолодой мужчина, отставной полковник бронетанковых войск, поднялся со своего места, когда Чернявский спускался по лестнице.
— Вы надолго, Олег Петрович?
Подполковник был лет на десять старше Чернявского, но выглядел старше его на все тридцать.
— Как карта ляжет, — небрежно бросил Олег Петрович, покидая подъезд.
Его джип стоял на площадке во дворе дома. Площадка тоже охранялась, в будочке сидел крепко сбитый парень в солнцезащитных очках. Он улыбнулся Чернявскому. В доме было двадцать две квартиры, и в каждой жили очень состоятельные семьи, кто-то был банкиром, кто-то предпринимателем. А вот Чернявский для портье и охранника стоянки был абсолютно непонятен: вроде как с художниками водится, какую-то галерею имеет. Политики к нему известные часто наведываются, бизнесмены. Машина у Чернявского — одна из самых крутых на стоянке, да и у супруги тачка замечательная, и «мерседес» представительский у Чернявского имелся.
Да, Софья была хороша собой, даже слишком. Она чувствовала на себе взгляды мужчин, липкие и хищные. Стоило ей поговорить с мужчиной минут десять, и ее пухлые губки, идеально накрашенные, начинали кривиться.
«Какой же он идиот!» — думала женщина, но произносила совершенно другую фразу:
— Извините, пожалуйста, но у меня дела… Да, можете позвонить, конечно же, я буду рада, — и уходила быстро и незаметно, как сухой песок на берегу моря уходит сквозь пальцы.
Все чаще и чаще вспоминала она японское пятистишие, глядя на свое отражение в зеркале.
О, как печален ты,
безжизненный песок,
едва сожму в руке.
Шурша, чуть слышно
сыплешься сквозь пальцы.
К капризам, причудам и своеволию своего шефа Олега Петровича Чернявского она привыкла. Она старалась не обращать внимания на его чересчур резкие высказывания, а иногда на грубую, почти площадную брань. Олег Петрович хорошо платил, а она старалась безупречно делать свою работу.
После того как Чернявский принес в ее кабинет полотно Шагала, их отношения изменились. Шеф резко стал мягким, покладистым, изменился по отношению к ней кардинально. Он стал обходителен, учтив, отпускал своей сотруднице комплимент за комплиментом. Обращал внимание на ее одежду, на тонкий вкус, и Софья даже немного начала теряться, не понимая, с чем связаны подобные изменения.
Вот и сегодня, едва она вошла к себе, не успела поправить прическу, немного растрепанную теплым летним ветром, как в ее кабинет, постучавшись, чего ранее никогда не было, вошел Олег Петрович. Он был в кожаных штанах, дороих туфлях, рубахе, его глаза за стеклами очков поблескивали, словно в каждый попало по капельке масла. Губы Олега Петровича были влажными, он, как всегда, распространял вокруг себя аромат очень дорогого одеколона.
— Доброе утро, Софья.
— Здравствуйте, Олег Петрович.
— Ты с каждым днем хорошеешь, Софья. Уж не влюбилась ли?
— Перестаньте, Олег Петрович, какое там влюбилась! Кому я нужна?
— Вы, — искренне воскликнул Чернявский, — да будь я помоложе, да будь я побогаче, вы из моих рук не ускользнули бы.
— Ох, все вы, мужчины, такие, смотрите в глаза и врете.
— С чего вы взяли, что я вру? — Чернявский обращался к своей сотруднице то на «ты», то на «вы». К подобному обращению Софья Ивановна привыкла. — Присаживайтесь, — обратился он к ней, — сюда садитесь, напротив меня, — он взял Софью за плечи и усадил на вертящееся кресло возле компьютера. Затем неторопливо развернул кресло и устроился напротив. — Софья, скажи честно, глядя мне в глаза.
— Что сказать?
— Куда бы ты хотела поехать отдохнуть на месяц?
Женщина пожала плечами, тряхнула головой и чуть надула свои и без того пухлые губы.
— О, Олег Петрович, вы такие вопросы задаете! С вами хоть на край света, — в тон шефу пошутила Софья.
— Зачем так ставить вопрос? Я должен остаться на хозяйстве, должен же кто-то за всем присматривать?
— Не знаю, не знаю.
— Париж? Лондон? Роттердам? Канны? Рим? Мадрид? Венеция? А может быть, Софья, ты хочешь что-нибудь экзотическое?
Софья взмахнула ладонью, сверкнуло колечко с маленьким бриллиантиком.
— Какая уж там экзотика, хочется простых, незамысловатых радостей.
— Незамысловатые — это где: Кижи, Подольск, Ярославль?
— О нет, туда мне почему-то не хочется. Если только в командировку.
— А не хотите ли вы поехать во Францию? У меня к вам будет поручение, вы сможете совместить приятное с полезным.
— Что за поручение, Олег Петрович?
— Я хочу, чтобы вы съездили в Париж и кое с кем встретились, уточнили детали, — Олег Петрович смотрел на округлое колено своей сотрудницы, взгляд его глаз был холодным.
Но Софья этого не видела, ведь мужчина держал голову наклоненной вперед.
— И что вы думаете, Олег Петрович, я откажусь?
— Значит, не отказываетесь. Другого ответа, честно признаться, я от вас и не ожидал. Завтра этот вопрос мы с вами обсудим поподробнее, я должен созвониться и кое с кем переговорить. Кстати, Софья, будь так любезна, найди ценники аукционов последних трех лет и посмотри, какие цены на Шагала. До обеда, надеюсь, справишься?
— Постараюсь, — Софья уже догадалась, куда клонит Чернявский.
— Меня интересуют цены на холсты, написанные в Витебске.
— Будет сделано, — Софья, глядя на шефа, включила компьютер.
— Вот и хорошо. Извини за беспокойство, — Чернявский покинул ее кабинет.
Женщина озадаченно передернула плечами и еще раз взглянула на свое отражение в экране монитора. Компьютер лишь начал грузиться, и экран пока оставался темным. Отражение ее вполне удовлетворило.
После двух часов перерыва в кабинет Софьи Ивановны без стука не вошел, а влетел Олег Петрович. Он был невероятно возбужден:
— Ну, Софья Ивановна, чем обрадуете?
Софья повернулась от компьютера, принтер печатал последнюю страницу.
— Вот все, что я нашла, — она подала бумаги Олегу Петровичу.
Тот уселся за письменный стол на ее место, взял бумаги и принялся быстро просматривать, при этом издавал нечленораздельные звуки.
— Вот это что?
— Это девяносто девятый год. Извините, Олег Петрович, дату не пробила, это аукцион Кристи, который проходил в Нью-Йорке.
— Да? Это что, за двенадцать миллионов?
— Да. Ее купила авиационная компания.
— Двенадцать миллионов, я не ошибся?
— Стартовая цена была восемь.
— Восемь и двенадцать, разница в четыре миллиона. Очень даже неплохо.
— А вы, наверное, заметили, обратили внимание, что с Шагалом, как и с Ван Гогом, всегда так, почти на пятьдесят процентов продажная цена выше заявленной.
— Это не может нас не радовать. Но мы никому об этом не скажем. Правда, Софья? — он снял очки, и его сытое лицо стало каким-то немного детским и в то же время хищным.
«А он ничего, — подумала Софья, — очень даже ничего. Но… не моего поля ягодка.»
Она уселась на подлокотник кресла, повела плечами и тут же подумала о том, что помада на губах уже не такая свежая, как утром, а прическа наверняка растрепалась.
— Послушай, Софья, — опершись локтями о стол и положив голову на руки, сказал Олег Петрович Чернявский, — мы с вами сколько лет работаем вместе?
— Больше трех лет, Олег Петрович.
— Вот и я говорю, давным-давно знакомы, а ты меня еще никогда в гости не приглашала. Мне интересно, как ты живешь.
Софья улыбнулась. Ее красивое лицо стало загадочным.
— Так вы же не придете, если я вас приглашу.
— Это еще почему?
— Я вас как-то приглашала на свой день рождения, а вы не пришли.
— Когда это было?
— Три месяца назад, Олег Петрович.
— А, вспомнил… У меня встреча была, с банкирами, если я не ошибаюсь. Я очень переживал, что не смог попасть к тебе. Вообще, все это мне надоело, ерунда какая-то, эти встречи, разговоры, переговоры. Софья, а если сегодня?
— Что сегодня?
— Если сегодня я приду в гости?
— Но мне надо подготовиться.
— Зачем? — воскликнул Олег Петрович. И тут же она спохватилась.
— А почему бы, собственно, и нет? — сказала она это довольно кокетливо, стараясь вложить во фразу не столько многозначительность, сколько эротический оттенок.
— Вот и договорились. В восемь я буду у вас. А сейчас ты свободна. Спасибо за сделанную работу, — Олег Петрович взял со стола бумаги, подошел к Софье и поцеловал ей руку. Быстро вышел из кабинета.
Софья стояла, словно ее ударило током и на несколько мгновений парализовало.
«Что с ним? Или со мной? — она взглянула на себя в зеркало. — Щеки порозовели, глаза блестят, губы подрагивают. Боже мой, о чем это ты подумала? — в мыслях спросила женщина у своего отражения и опять же сказала себе и своему отражению: — А почему бы, собственно, и нет? Я, конечно, противник служебного романа, но если шеф хочет ко мне прийти в гости, собирается отправить меня за границу, значит, я ему интересна и нужна.»
И она поспешно принялась собираться. Выключила компьютер, собрала сумочку и, цокая тонкими каблучками, почти побежала по коридору на стоянку машин.
«Что же он любит? Чем его поразить? Знаю. Хороший коньяк у меня есть, у меня есть вино, которое буду пить я. Сейчас заскочу на рынок, затем в магазин, потом к косметичке. Макияж, прическа, надену черное белье, надену вечернее платье на тонких бретелях, оно меня стройнит. Надену новые туфли, ну вот, собственно, и все. Квартира у меня, слава Богу, убрана, хотя… Цветы, обязательно надо купить цветы.»
Софья жила одна в двухкомнатной квартире, доставшейся ей от родителей, в центре.
«Не забыть постелить шелковую простынью, хотя, может быть, у него другие интересы и совершенно иные цели. Но, если мужчина сам напрашивается в гости, это говорит о том, что цель у него… Господи, размечталась, дуреха, чуть на красный не проехала!» — резко затормозив, обругала сама себя Софья.
Олег Петрович Чернявский в шесть приехал к себе домой. Жена и дети были за границей. Интерьер его квартиры печатали во многих модных дизайнерских журналах: серо-бело-синий колорит, много металла, стекла — дизайнеры поработали на совесть. Но о тайном сейфе в платяном шкафу знал лишь хозяин.
Олег Петрович проверил, хорошо ли заперты входные замки, и лишь после этого открыл платяной шкаф, набрал одному ему известный код, повернул в замке ключик и открыл тяжелую дверцу сейфа. Картина стояла, девушка, изображенная на ней, улыбалась и смотрела с картины.
«Так может смотреть лишь влюбленная на возлюбленного», — мелькнула мысль в голове у владельца галереи.
Он бережно вытащил картину, поставил так, чтобы на нее падал скользящий свет, устроился напротив в кресле-качалке, закурил, держа пепельницу на коленях, и стал любоваться. Чернявский разбирался в живописи, мог отличить настоящую работу от подделки. Сейчас перед ним был шедевр, причем самый что ни на есть подлинный, и обладание этой картиной, знание, что она стоит около десяти миллионов долларов, делало эти моменты самыми сладкими в жизни галерейщика. Он испытывал состояние высшего блаженства.
Наверное, скряга, конченый, сошедший с ума, так смотрит на сундук, наполненный драгоценностями. Так смотрит влюбленная мать на своего ребенка, когда тот делает первые шаги или произносит невнятно, с улыбкой «ма-ма» — два простых слога. Но это детское бормотание, этот лепет, переворачивает все в женской душе, и женщина счастлива.
— Боже, как мне повезло! — воскликнул коллекционер, когда пепел упал прямо на колени. — Фу ты, черт подери! — Олег Петрович вскочил, подошел к картине, потрогал ее, прикоснувшись к поверхности подушечками пальцев. — Это мое, это мое и больше ничье! Я тебя никому не отдам, я даже тебя не продам. А если и продам, то буду плакать, — он снял очки, протер стекла.
Изображение на холсте слегка расплывалось. Он взял картину в руки, поднес к лицу, рассматривая поверхность.
— Я ее никому не покажу, о ее существовании не узнает никто на свете. Проханов никому не скажет, он не сумасшедший. На нем два трупа, а он хочет жить, поэтому Проханов будет молчать. Да и не знает он, какую картину мне привез.
Олег Петрович поворачивал в руках холст. Белая бумажка выпорхнула к его ногам.
— Это еще что? — мужчина наклонился, поднял твердый глянцевый прямоугольник с помятыми уголками, надел очки и прочел то, что было написано на визитке. — Интересно, интересно, — пробормотал он, на мгновение забью о существовании картины, — кто же такой Ефим Лебединский? Ефим Иосифович… Это скорее всего тот урод, у которого была куплена картина. Понятно… — Олег Петрович Чернявский спрятал картину в сейф, все еще не расставаясь с визиткой Ефима Лебединского.
Он расхаживал с нею по квартире, которая занимала целый этаж, и бубнил себе под нос:
— Ефим Лебединский… Ефим Лебединский, — он произносил слова так, будто в них таился скрытый смысл, и вот сейчас, произнеси он еще раз имя и фамилию, Ефим Лебединский материализуется и появится здесь, на шведском паркете, маленький, темноглазый, с хитрющей улыбкой на еврейских губах. — Я тебя проведаю, Ефим, ты от меня никуда не уйдешь. Чудес, конечно же, не бывает, но вдруг у тебя есть еще что-нибудь или, может быть, ведь так бывает, ты спер этот холст у своих знакомых, нашел его где-нибудь.
И тут звонко ударили часы, модерновые, красивые, с прозрачным механизмом. Олег Петрович взглянул на свои часы на запястье правой руки.
«Меня сегодня ждет женщина, — его лицо стало строгим, губы сжались, между бровями залегла глубокая морщина. — Я должен быть красив, я должен быть очарователен, обходителен, вежлив и так далее, и тому подобное. Что ж, я постараюсь ее не разочаровать. Она мне нужна, но совсем недолго, все свои дела я могу уладить и без нее, вполне могу.»
Он вынул из ящика письменного стола короткий алюминиевый цилиндрик, хранившийся в запертой на ключик шкатулке. Потряс его. Глухим стуком отозвались таблетки. Сердце забилось чаще.
Чернявский сдал квартиру на сигнализацию. Портье, который сидел внизу, немолодой мужчина, отставной полковник бронетанковых войск, поднялся со своего места, когда Чернявский спускался по лестнице.
— Вы надолго, Олег Петрович?
Подполковник был лет на десять старше Чернявского, но выглядел старше его на все тридцать.
— Как карта ляжет, — небрежно бросил Олег Петрович, покидая подъезд.
Его джип стоял на площадке во дворе дома. Площадка тоже охранялась, в будочке сидел крепко сбитый парень в солнцезащитных очках. Он улыбнулся Чернявскому. В доме было двадцать две квартиры, и в каждой жили очень состоятельные семьи, кто-то был банкиром, кто-то предпринимателем. А вот Чернявский для портье и охранника стоянки был абсолютно непонятен: вроде как с художниками водится, какую-то галерею имеет. Политики к нему известные часто наведываются, бизнесмены. Машина у Чернявского — одна из самых крутых на стоянке, да и у супруги тачка замечательная, и «мерседес» представительский у Чернявского имелся.