Страница:
– Сергеевна, – подсказала Сивакова, сделав вид, что не заметила этой маленькой проверки.
– Сергеевна, благодарю вас. Так вот, Людмила Сергеевна. Беда заключается в том, что все религии… Простите, вы не религиозны?
– Увы.
– Вот и славно. Так вот, все религии, в том числе и индуизм, из которого к нам пришло понятие кармы, грешат одним недостатком: их утверждения невозможно ни доказать, ни опровергнуть. Помните, как у Высоцкого: кто верит в Магомета, кто в Аллаха, кто в Иисуса… А карма – это, если разобраться, совсем просто. Представьте себе этакое досье, в которое заносится все, что вы сделали и чего не сделали на протяжении всего своего существования, – я имею в виду все жизни, которые, по мнению индусов, проживает бессмертная душа. Допущенные ошибки можно исправлять или, наоборот, усугублять, и в зависимости от этого тяжесть вашей кармы, то есть количество предстоящих воплощений и степень их.., э-э-э.., мучительности, соответственно увеличивается или, напротив, уменьшается.
– А, – сказала Анна Александровна, – понятно. Десять заповедей в расширенном виде. Будь паинькой – и придет царствие небесное.
– Как бы не так! – хихикая и потирая руки, воскликнул Козинцев. – В том-то и загвоздка, что в этом случае никто не знает, что такое хорошо и что такое плохо. Пожалев того, кто недостоин жалости, оказав помощь тому, кто на самом деле в ней не нуждается, или, скажем, подписав смертный приговор отпетому негодяю, вы рискуете взвалить весь груз его кармы на свои плечи, и груз этот может оказаться непосильным. Христианство в этом смысле проще и, я бы сказал, человечнее. Но и примитивнее в то же время. Древние религии и культы не знали милосердия. Они были величественны и жестоки, и, по-моему, все они врали так же, как врут наши современные попы. Плюньте вы на эту свою карму, ну ее совсем! Может быть, ее и вовсе не существует, а в ваших бедах виноваты нехорошие люди. Вы об этом не думали?
– А… Э… Гм… Знаете, вы меня озадачили, – сказала Анна Александровна. Она действительно была озадачена, если не сказать растеряна. – Простите, но разве не вы написали в своем объявлении, что занимаетесь диагностикой кармы?
– Мало ли что я там написал, – легкомысленно махнул наманикюренной рукой Козинцев. – Я ведь уже сказал, что просто помогаю людям. Помогаю, понимаете? Это можно делать по-разному. Большинство из нас, увы, больше нуждается в красивой лжи, чем в реальной помощи. Если кто-то хочет, чтобы ему рассказали захватывающую историю о его трехстах двадцати восьми воплощениях во всех частях света, то я не вижу причин для отказа. А сочинить такую историю ничего не стоит. Для этого нужны всего лишь кое-какие специальные знания, чуть-чуть наблюдательности и крупица здравого смысла. Здравого смысла! – повторил он с какой-то странной торжественностью, словно пытался доказать кому-то – и прежде всего самому себе, что у него этот здравый смысл имеется, в чем Анна Александровна сомневалась с каждой минутой все сильнее.
– Не понимаю, зачем вы все это мне рассказываете, – сказала Анна Александровна, старательно отводя взгляд от страшного рубца на щеке Козинцева. Ей вдруг до смерти захотелось узнать, откуда у него эта отметина, но она, разумеется, не стала задавать вопросов по этому поводу. – В самом деле, – продолжала она, – а вдруг я пришла к вам именно за красивой сказкой? Вы же так растеряете всех своих клиентов!
– Ну вот! – по-женски всплеснув руками, воскликнул Ярослав Велемирович (просто Слава, не к месту вспомнила Сивакова). – Опять вы за свое! Клиенты, деньги, бизнес… Помешались все на этом бизнесе. Помешались, вам ясно? – он хихикнул. – Я же только что вам сказал: немного наблюдательности! Помните Шерлока Холмса? Вы умный, жесткий и весьма консервативный человек, Людмила Сергеевна, и вы сами толком не знаете, зачем сюда явились. Вам нужна помощь, не спорю, но диагностика кармы интересует вас в самую последнюю очередь. Какая, к дьяволу, – ах, простите! – карма?! Ведь вы же всю жизнь учили детей материализму!
Анна Александровна вздрогнула и непроизвольно хватанула ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Вот так сумасшедший!
– Откуда… Откуда вы знаете? – с трудом выговорила она.
– Что вы педагог? Помилуйте, Людмила Сергеевна! Судя по вашей прическе, вы ежедневно проводите перед зеркалом как минимум полчаса. Как минимум, подчеркиваю. Неужели вы до сих пор не заметили, что весь ваш послужной список отпечатан у вас на лбу крупными буквами? А тому, кто не умеет читать, достаточно один раз услышать ваш голос, чтобы понять, кто вы. Вы завуч или директор? Я имею в виду должность, которую вы занимали перед выходом на пенсию.
– Я что, выгляжу такой старой?
– Ни в коем случае. Просто в конце мая в самый разгар рабочего дня встретить облеченного властью педагога на расстоянии свыше трех метров от здания ближайшей школы – дело совершенно немыслимое. Так завуч или директор?
– Директор, – призналась Анна Александровна, окончательно запутавшись в собственных умозаключениях. И это псих?! Да он умнее и проницательнее всех, с кем ей доводилось встречаться! И хитрее, пожалуй.
Опасное сочетание, подумала она. А главное, до сих пор непонятно, есть ли смысл во всем этом разговоре. Возможно, она попусту теряет время, болтая с тихим умалишенным, в то время как ее беременная дочь, только что похоронившая мужа, сидит одна в пустой квартире…
И тут, словно в ответ на ее сомнения, в глаза ей бросилась лежавшая на захламленном журнальном столике книга. Взгляд Анны Александровны все время блуждал по комнате, беспокойно перебегая с предмета на предмет, и эту книгу она, конечно же, уже видела, но лишь теперь до нее дошел смысл отпечатанного на потрепанной коленкоровой обложке названия. «Тайные ритуалы племен Новой Гвинеи»! Папуа Новая Гвинея. Папуасы! «Ну, почему аборигены съели Кука?» Впрочем, Кука съели все-таки не папуасы, но дела это, в сущности, не меняет…
Анна Александровна придала своему лицу самое светское выражение, на которое была способна при сложившихся обстоятельствах, и изящным жестом достала из сумочки сигареты. Хозяин, который молча наблюдал за ней и то ли улыбался, то ли нет – из-за шрама понять это было затруднительно, – предупредительно пододвинул к ней пепельницу в форме дракона и чиркнул украшенной барельефом черепа зажигалкой.
– Я, с вашего позволения, присоединюсь, – как ни в чем не бывало сказал он, вынимая из кармана мятую пачку «Парламента». – Знаю, что надо бросать, но в этой жизни так мало удовольствий!
– Вы правы, – со светской улыбкой согласилась Анна Александровна. – А у вас широкий круг интересов, – сказала она, указывая на лежавшую на столе книгу. – Это беллетристика?
– Отнюдь, – сказал Козинцев и любовно погладил ладонью засаленный переплет. – Это весьма серьезное исследование одного малоизвестного английского антрополога. Он прожил больше десяти лет среди каннибалов и ухитрился при этом не только не угодить в котел, но и сделаться доверенным лицом их вождя. Вернувшись домой, он написал фундаментальное исследование и мог бы стать знаменитым, если бы не одно печальное обстоятельство.
– Какое же? – заинтересованно спросила Анна Александровна.
– Он закончил свои дни в сумасшедшем доме. Дело в том, что в процессе наблюдения за каннибалами сей ученый муж незаметно для себя усвоил некоторые их наклонности и привычки, которые в Англии сочли несколько." гм.., нетрадиционными. Он успел съесть четырех своих соотечественников, прежде чем его изловили и заперли в печально знаменитом лондонском Бедламе. Большинство экземпляров книги, которую он успел издать на собственные средства, было уничтожено, так что перед вами самый настоящий раритет, библиографическая редкость, имеющая огромную ценность – как антикварную, так и познавательную.
– Познавательную?
– Разумеется! Они были не так уж глупы, эти самые каннибалы… Их совершенно напрасно считали дикарями лишь на том основании, что у них не хватило ума изобрести штаны и огнестрельное оружие. А им это было не нужно, представьте! Зато они научились жить в гармонии с природой и с собой.
– И есть при этом друг друга и всех, кто подворачивался под руку, – борясь с легкой тошнотой, добавила Анна Александровна.
– Ну, во-первых, далеко не всех, – обиженно возразил Козинцев, – а во-вторых, это тоже было неотъемлемой частью гармонии, – он опять разразился своеобразным смехом. – У них было чему поучиться, поверьте, – заключил он, резко оборвав свое хихиканье. – А кстати, не желаете ли перекусить?
– Человечиной? – не успев поймать себя за язык, спросила Анна Александровна и мгновенно покрылась холодным потом. «Что я делаю? – панически подумала она. – Боже, что я натворила! Этот чертов маньяк меня спровоцировал, а я купилась как последняя дура! Что же теперь будет? Что он со мной сделает?»
Впрочем, ничего страшного не произошло. Хозяин воспринял последнюю реплику Анны Александровны как шутку и от души рассмеялся – именно рассмеялся, а не захихикал, на мгновение сделавшись почти симпатичным.
– Да нет, – сказал он, перестав смеяться. – Всего лишь пельменями. Хотя… Кто их знает, из чего они делают фарш у себя на мясокомбинате? В эти их мясорубки может угодить что угодно.., вернее, кто угодно. Согласен, то, что я говорю, звучит не очень аппетитно и даже, я бы сказал, не совсем прилично, но правда частенько бывает неприглядной, вы согласны? Именно поэтому я стараюсь как можно реже покупать продукты в магазинах. Ничего не могу с собой поделать – противно. Так как насчет пельмешек?
– Благодарю вас, – вежливо ответила Анна Александровна, подавив внезапный рвотный позыв, – я сыта. Мне, пожалуй, пора, я и так засиделась у вас до неприличия долго. Вы правы, диагностика кармы – это совсем не то, что мне требуется. Вот поговорила с вами, и на душе полегчало.
– Нехватка нормального общения, – спокойно констатировал Козинцев, провожая ее до дверей. – Звоните или приходите в любое время. Только, если вас не затруднит, во второй половине дня.
– Непременно, – не покривив душой, сказала Анна Александровна.
В прихожей она остановилась, осененная внезапной идеей. Вопрос, который она собиралась задать, был дурацким, но удержаться Анна Александровна просто не могла, тем более что это вдруг показалось ей очень важным.
– Скажите, – спросила она, глядя на хозяина через плечо, – это, случайно, не вы посадили под окнами картошку?
– Разумеется, я, – без тени замешательства ответил Козинцев и мелко захихикал, с сухим шорохом потирая ладони.
Дело было в том, что накануне мать загнала Тюху в ванну. Это дело Андрей Пантюхин по присущей ему лености не любил, так что с самого детства и по сей день купание происходило в приказном порядке: мать просто наполняла ванну, выкладывала на крышку стиральной машины чистое полотенце и свежее нижнее белье и железным голосом командовала: «Андрей! Мыться!» Двухметровый Тюха безропотно шлепал в ванную, поскольку знал, что спорить бесполезно: разозлившись, мать могла запросто надавать по шее, а мысль о том, чтобы защищаться, используя свое превосходство в росте, весе и физической силе, как-то не приходила Тюхе в голову. Все-таки это была его мать, которую Тюха искренне любил и которой всячески помогал в меру своих сил. Он и в строительное училище пошел только потому, что при его способностях это был едва ли не единственный реальный шанс быстро получить пользующуюся повышенным спросом профессию.
Короче говоря, накануне Тюха принимал ванну, после чего, естественно, надел чистое белье. Из ванной он вышел в одних семейных трусах, босиком прошлепал на кухню, где возилась у плиты разгоряченная мать, и, обиженно надув губы, продемонстрировал ей не слишком обширную, но очень заметную прореху сзади.
По правде говоря, трусы – сатиновые, ветхие, с ослабшей от старости резинкой, давно потерявшие первоначальный цвет, – давно просились на помойку, но финансовое положение семьи было таково, что каждая сэкономленная копейка приходилась весьма кстати. Что касалось верхней одежды, то тут мать буквально ложилась поперек себя, стараясь, чтобы ее сын выглядел не хуже других, но вот белье у Тюхи явно не годилось для того, чтобы демонстрировать его на людях. В принципе, Тюхе на это было глубоко плевать. Кому какое дело, что у тебя за трусы, если их все равно не видно?
Увидев дырку, мать огорченно вздохнула, легонько шлепнула сына по тугому (с дыркой) заду и сказала:
– А до следующей стирки ты потерпеть не можешь? Постираю – зашью. Все равно все твои тряпки в корзине с грязным бельем. Мог бы, между прочим, сам постирать, не маленький уже.
– Угу, – недовольно прогудел Тюха, – счас. Ладно, и так сойдет.
В общем, дырка на трусах наличествовала и в данный момент, так что о купании нужно было забыть. На низком травянистом берегу некуда было ступить – повсюду лежали, сидели, стояли, играли в карты, ели, пили и беседовали бледные после долгой зимы москвичи. Тюха отлично понимал, что всем им нет до него никакого дела, но появиться на людях, среди которых было полно молодых симпатичных девушек, в дырявых трусах он просто не мог. Не имел права, вот и все. Девушки, или телки, как называл их Тюха с приятелями, не прощают подобных вещей. Подойдешь к такой вот на дискотеке, пригласишь подергаться, а она тебе и выдаст: а, дескать, ты тот самый, который по пляжу в драных «семейниках» разгуливал! И с подружками – шу-шу-шу, шу-шу-шу… Тьфу, блин!
– Эх, маманя, – без особой, впрочем, горечи вздохнул Тюха и принялся застегивать наполовину расстегнутые брюки.
Он забросил на плечо ремень сумки с учебниками, без всякого желания закурил сигарету и ленивой походкой двинулся прочь от пруда.
Выбравшись из прозрачной, пронизанной солнечными лучами тени перелеска на пышущий нездоровым жаром послеполуденный асфальт, он пошел еще медленнее. Жара навалилась на него, как тонна тлеющего угля, вспотевшие ступни скользили внутри горячих кроссовок, по спине тек пот, скапливаясь под широким кожаным ремнем. Даже ветер, порывами налетавший неизвестно откуда, не приносил облегчения: он был горячим и нес с собой тучи колючего песка. Разомлевший Тюха уже начал подумывать о том, чтобы лечь прямо на газон и не двигаться с места, пока вечер не принесет с собой хоть немного прохлады, когда вдруг заметил Пятнова, только что вышедшего из перелеска и как раз переходившего дорогу.
Пятый едва переступал ногами, изнемогая под тяжестью двух здоровенных, туго набитых чем-то матерчатых сумок. Ручки сумок он повесил себе на плечи, а их днища при этом колотили его по ногам чуть выше щиколоток. Выглядел он еще больше разомлевшим, чем Тюха. Его ехидная физиономия покраснела и лоснилась от пота, а темные стекла солнцезащитных очков горели, отражая солнце, как фары автомобиля.
При виде приятеля Тюха испытал некоторую неловкость. С одной стороны, он был рад встрече, а с другой – не знал, чего от нее ожидать. Дело в том, что неделю назад Пятого с треском выперли из училища. По идее, Тюху должны были выставить пинком под зад вместе с ним, но Пятый повел себя по-мужски, и о Тюхином участии в столь плачевно закончившемся мероприятии так никто и не узнал.
История вышла довольно некрасивая и, честно говоря, уголовно наказуемая. На сухом и корявом языке милицейских протоколов то, что поначалу казалось Тюхе невинной шалостью, называлось попыткой изнасилования. Дуреха, с которой они решили немного пошутить после второй бутылки портвейна, подняла визг, как будто ее резали тупым ножом. Тюхе повезло – он держал ее сзади, так что она не видела его лица, и успел вовремя рвануть когти. Замешкавшегося Пятого замели на горячем. До возбуждения уголовного дела, к счастью, не дошло, поскольку Пятый только и успел, что забраться этой идиотке под майку (где, кстати, по мнению Тюхи, не было ничего заслуживающего внимания), но педсовет был единодушен и непреклонен в своем стремлении избавиться от Пятнова, который давным-давно сидел у всего педагогического коллектива в печенках, селезенках и прочих внутренних органах. На историческом заседании педсовета Пятый держался стойко, как партизан, хотя сохранить Тюхино инкогнито оказалось непросто: потерпевшая уже успела ляпнуть, что «насильников» было двое, и имя второго из Лехи Пятнова тянули чуть ли не раскаленными щипцами.
Именно поэтому Тюха испытывал сейчас сильнейшее замешательство: он-то остался в училище и даже не присутствовал на том знаменитом заседании педсовета, где из Пятого делали отбивные. Теперь он невольно оказался перед Пятым в неоплатном долгу, который к тому же нечем было отдавать.
Нерешительно покрутив на пальце перстень с коровьим черепом, Тюха выплюнул сигарету и двинулся наперерез Пятнову, издалека поднимая руку в ленивом приветствии. Он решил вести себя как ни в чем не бывало – а что еще ему оставалось делать? В конце концов, идея прижать ту дуру в углу за мастерскими принадлежала Пятому. И потом, окажись сам Тюха на месте Лехи Пятнова, он бы тоже ни за что не раскололся, хотя, вылетев из училища, потерял бы гораздо больше, чем Пятый, которому, похоже, все было трын-трава.
Пятый наконец тоже заметил Тюху и остановился на проезжей части у самой бровки тротуара, с облегчением опустив на землю свои неподъемные баулы. Тюха обратил внимание на то, что он обращался со своей ношей как-то очень уж бережно, словно в мешках была электронная аппаратура или хрусталь. У Тюхи мелькнуло нехорошее подозрение: уж не спер ли Пятый все это барахло из какого-нибудь киоска или, того хуже, из квартиры?
– Салют, – сказал он, подойдя и нерешительно протянув Пятому руку. – Ты откуда с таким багажом?
– А, – небрежно отмахнулся Пятый, пожимая Тюхину ладонь и вытирая со лба обильный трудовой пот, – ерунда. Это я, типа, работаю. Маман, сам понимаешь, уже неделю в истерике, только что ногами по полу не стучит, а папан сказал: раз ты, типа, такой здоровенный, что тебе твое здоровье девать некуда, иди, типа, вкалывай. Бабок, говорит, больше не получишь. Хочешь, говорит, нормальный прикид, диски там или сигареты, так иди и заработай. На завод к себе устроить предлагал, типа, учеником токаря.
– А ты? – сочувственно спросил Тюха, вынимая из кармана сигареты.
– А я, типа, разбежался, – небрежно ответил Пятый и отстранил протянутую Тюхой пачку. – Убери ты это говно. На, закури моих. Настоящие Штаты, не твоя задрипанная Украина.
– Не хило, – сказал Тюха, осторожно выуживая из предложенной Пятым пачки непривычно длинную сигарету с тройным золотым ободком. – А откуда тогда такое курево?
– Тюха ты, Тюха. Я же говорю: работаю! Пристроился к соседу продавцом. Реализатором, типа.
– Ух ты! – воскликнул простодушный Тюха. – В киоске? Ну, теперь у тебя курева будет завались! Слушай, а пиво у тебя в киоске есть?
– Да какое пиво, баран?! Какой киоск? Я в Измайлово, на вернисаже, картины толкаю. Пять процентов от выручки мои. Ну и, ясный хрен, все, что поверх хозяйской цены смогу накрутить, тоже мое. Сосед у меня, типа, художник, понял? Так что я теперь тебе не хрен собачий, а деятель искусства!
– Что, в натуре? Картинки, да? Слышишь, Пятый, дай посмотреть!
– Может, тебе еще пососать дать? – огрызнулся Пятнов. – Я их задолбался упаковывать, а ты – посмотреть… Буду я тебе корячиться посреди улицы. В общем, перетопчешься. Хочешь – приезжай в Измайлово и смотри сколько влезет.
– Счас, – лениво обронил Тюха. – Делать мне больше нечего – по такой жарище в Измайлово пилить. Покупают-то хоть хорошо?
– Мне хватает, – ответил Пятый, – и сосед не жалуется. Он вообще нормальный дядька. Ну, ты огня дашь? В моей зажигалке бензин кончился. Она его жрет, как старая «Волга», в натуре. Хрен напасешься.
– Класс, – сказал Тюха, вынимая из кармана газовую зажигалку. – Прикинь, картина: подкатываешь ты к бензоколонке верхом на «Зиппо» и бакланишь: але, братва, залейте-ка мне двадцать литров «семьдесят шестого»!
Пятый лениво фыркнул и склонился над сложенными лодочкой ладонями Тюхи, чтобы прикурить. Тут в глаза ему бросился перстень с коровьим черепом.
– Ого, – сказал он с невольным уважением. – Некислая хреновина!
– Да ну, – почему-то смутившись, ответил Тюха. – Смотрится, правда, клево. Я от нее тащусь, в натуре.
– Не скажи, – задумчиво проговорил Пятый, разглядывая перстень. – Это тебе не тот фуфелек, которым на каждом углу с лотков торгуют. Зуб даю, ручная работа. Серебро?
– Обалдел, что ли? Откуда у меня серебро? Обыкновенная железка. Правда, если такой в рыло дать, классная дырка получится.
– М-да? – с сомнением произнес Пятый. Он вырос в сравнительно обеспеченной семье и, хоть и не был специалистом по драгоценным металлам, все-таки мог на глаз отличить железо от серебра. Сказать, где серебро, а где, например, мельхиор, он бы уже не взялся, но железо есть железо, как его ни декорируй. – А ну снимай свою «гайку»! Дай-ка мне на нее поближе посмотреть…
Тюха привычно повиновался. Пятнов поднес перстень к глазам и повертел его так и этак, разглядывая со всех сторон. Особенное внимание он почему-то обратил на внутреннюю поверхность кольца. Его поиски очень быстро увенчались успехом. Он удовлетворенно кивнул и поморгал, давая отдохнуть уставшим от непривычного напряжения глазам.
– Слушай, – сказал он, не торопясь возвращать перстень Тюхе, – отдай его мне, а?
Что-то в голосе приятеля насторожило туповатого Тюху. Кроме того, перстень ему нравился – и чисто внешне, и потому, что действительно был неплохим заменителем кастета.
– Счас, – лаконично ответил он и, чтобы до Пятого лучше дошел смысл ответа" добавил:
– Только галоши надену.
– Ну, тогда продай, – настаивал Пятнов. – Пять баксов тебе хватит? Ну ладно, десять. Десять гринов, Тюха! Соглашайся, пока я добрый!
– Ладно, добрый, – проворчал Тюха. – Давай сюда гайку и кончай гнилой базар. Дела все равно не будет. Самому надо, понял?
– Да подавись ты своим дерьмом, – сказал Пятый, возвращая перстень. В его голосе не было злости. – Только на твоем месте я бы эту штуку втюхал за любые бабки. Ты же баран, тебя же с ней заметут.
– Счас, – повторил Тюха, лексикон которого не поражал богатством и разнообразием. – С чего это меня вдруг заметут?
– Ас того тебя заметут, – вкрадчиво сообщил ему Пятый, – что гаечка эта наверняка паленая. Колись, Тюха, где ты ее стырил? А если не стырил, то нашел. Хрен редьки не слаще. Все равно отберут да еще и кражу пришьют – для отчетности, типа. Гаечка твоя – серебро высшей пробы. Всосал, дебил?
– Я-то всосал, – проворчал Тюха, с усилием насаживая перстень на распухший от жары палец. – Десять баксов, говоришь? Что-то ты расщедрился. Гаечка-то граммов на двадцать потянет, не меньше. И высшая проба… А насчет ментовки не беспокойся. Мне эту штуку один мужик подарил.
– Какой еще мужик? – презрительно спросил Пятый, не сомневаясь, что Тюха пытается навешать ему лапши на уши.
Тюха вдруг снова засмущался, целиком сосредоточив свое внимание на сигарете, которая и без того вполне исправно дымила, распространяя вокруг аромат хорошего заграничного табака. Было видно, что Пантюхину до смерти хотелось поделиться с приятелем какой-то буквально распиравшей его новостью и в то же время он опасался, что его поднимут на смех.
– Ну, – чутко уловив эту странную перемену в настроении приятеля, надавил Пятый, – чего жмешься? В голубые, что ли, подался? Гайку, небось, спонсор подарил?
– А в рыло? – меланхолично поинтересовался Тюха.
Пятый хорошо знал эту меланхолию. Знал он также и то, что слова у Тюхи обычно не расходятся с делом. Поэтому он поторопился отработать назад, обратив все в шутку.
– Да ладно тебе, – миролюбиво сказал он. – Чего ты в бутылку лезешь? Я же о тебе, дураке, забочусь.
– Не дурнее тебя, – огрызнулся Тюха.
– Это как посмотреть. Мне мужики колечек не дарят. Нынче этих извращенцев развелось, как грязи, в натуре. Ко мне недавно один в метро клеился, пока я его открытым текстом не послал: ПНХ, МДК.., ну, как положено, в общем.
– Не, – длинно сплюнув на пыльный асфальт, лениво произнес отходчивый Тюха, – этот не извращенец. Он знаешь кто? Колдун.
– Ну, ты прикололся, – фыркнул Пятый. – Такого я даже от тебя не ожидал. Или это кликуха такая – Колдун?
– Какая еще кликуха! Колдун, понял? Реальный. Я, когда понял, чуть в штаны не навалил. А потом присмотрелся – ничего, клевый мужик. Бакланит так, что заслушаешься. Гайку вон подарил.
– Слушай, – осененный внезапной идеей, воскликнул он, – а давай к нему вместе зарулим! У него этого барахла, как грязи. Говорит, это типа амулетов. От дурного глаза, там, от импотенции, чтоб бабки водились… Пошли, Пятый!
– Чтоб бабки водились? – насмешливо переспросил Пятый. – Не, Тюха, ты все-таки лох. Давай, рассказывай, как этот козел тебе мозги запарафинил. Только давай шевелить ногами, а то так и поджариться можно.
Тюха выплюнул окурок, беспрекословно подхватил одну из сумок с картинами, и они не спеша двинулись в глубь микрорайона. По дороге Тюха поведал Пятому о своем знакомстве с колдуном.
– Сергеевна, благодарю вас. Так вот, Людмила Сергеевна. Беда заключается в том, что все религии… Простите, вы не религиозны?
– Увы.
– Вот и славно. Так вот, все религии, в том числе и индуизм, из которого к нам пришло понятие кармы, грешат одним недостатком: их утверждения невозможно ни доказать, ни опровергнуть. Помните, как у Высоцкого: кто верит в Магомета, кто в Аллаха, кто в Иисуса… А карма – это, если разобраться, совсем просто. Представьте себе этакое досье, в которое заносится все, что вы сделали и чего не сделали на протяжении всего своего существования, – я имею в виду все жизни, которые, по мнению индусов, проживает бессмертная душа. Допущенные ошибки можно исправлять или, наоборот, усугублять, и в зависимости от этого тяжесть вашей кармы, то есть количество предстоящих воплощений и степень их.., э-э-э.., мучительности, соответственно увеличивается или, напротив, уменьшается.
– А, – сказала Анна Александровна, – понятно. Десять заповедей в расширенном виде. Будь паинькой – и придет царствие небесное.
– Как бы не так! – хихикая и потирая руки, воскликнул Козинцев. – В том-то и загвоздка, что в этом случае никто не знает, что такое хорошо и что такое плохо. Пожалев того, кто недостоин жалости, оказав помощь тому, кто на самом деле в ней не нуждается, или, скажем, подписав смертный приговор отпетому негодяю, вы рискуете взвалить весь груз его кармы на свои плечи, и груз этот может оказаться непосильным. Христианство в этом смысле проще и, я бы сказал, человечнее. Но и примитивнее в то же время. Древние религии и культы не знали милосердия. Они были величественны и жестоки, и, по-моему, все они врали так же, как врут наши современные попы. Плюньте вы на эту свою карму, ну ее совсем! Может быть, ее и вовсе не существует, а в ваших бедах виноваты нехорошие люди. Вы об этом не думали?
– А… Э… Гм… Знаете, вы меня озадачили, – сказала Анна Александровна. Она действительно была озадачена, если не сказать растеряна. – Простите, но разве не вы написали в своем объявлении, что занимаетесь диагностикой кармы?
– Мало ли что я там написал, – легкомысленно махнул наманикюренной рукой Козинцев. – Я ведь уже сказал, что просто помогаю людям. Помогаю, понимаете? Это можно делать по-разному. Большинство из нас, увы, больше нуждается в красивой лжи, чем в реальной помощи. Если кто-то хочет, чтобы ему рассказали захватывающую историю о его трехстах двадцати восьми воплощениях во всех частях света, то я не вижу причин для отказа. А сочинить такую историю ничего не стоит. Для этого нужны всего лишь кое-какие специальные знания, чуть-чуть наблюдательности и крупица здравого смысла. Здравого смысла! – повторил он с какой-то странной торжественностью, словно пытался доказать кому-то – и прежде всего самому себе, что у него этот здравый смысл имеется, в чем Анна Александровна сомневалась с каждой минутой все сильнее.
– Не понимаю, зачем вы все это мне рассказываете, – сказала Анна Александровна, старательно отводя взгляд от страшного рубца на щеке Козинцева. Ей вдруг до смерти захотелось узнать, откуда у него эта отметина, но она, разумеется, не стала задавать вопросов по этому поводу. – В самом деле, – продолжала она, – а вдруг я пришла к вам именно за красивой сказкой? Вы же так растеряете всех своих клиентов!
– Ну вот! – по-женски всплеснув руками, воскликнул Ярослав Велемирович (просто Слава, не к месту вспомнила Сивакова). – Опять вы за свое! Клиенты, деньги, бизнес… Помешались все на этом бизнесе. Помешались, вам ясно? – он хихикнул. – Я же только что вам сказал: немного наблюдательности! Помните Шерлока Холмса? Вы умный, жесткий и весьма консервативный человек, Людмила Сергеевна, и вы сами толком не знаете, зачем сюда явились. Вам нужна помощь, не спорю, но диагностика кармы интересует вас в самую последнюю очередь. Какая, к дьяволу, – ах, простите! – карма?! Ведь вы же всю жизнь учили детей материализму!
Анна Александровна вздрогнула и непроизвольно хватанула ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Вот так сумасшедший!
– Откуда… Откуда вы знаете? – с трудом выговорила она.
– Что вы педагог? Помилуйте, Людмила Сергеевна! Судя по вашей прическе, вы ежедневно проводите перед зеркалом как минимум полчаса. Как минимум, подчеркиваю. Неужели вы до сих пор не заметили, что весь ваш послужной список отпечатан у вас на лбу крупными буквами? А тому, кто не умеет читать, достаточно один раз услышать ваш голос, чтобы понять, кто вы. Вы завуч или директор? Я имею в виду должность, которую вы занимали перед выходом на пенсию.
– Я что, выгляжу такой старой?
– Ни в коем случае. Просто в конце мая в самый разгар рабочего дня встретить облеченного властью педагога на расстоянии свыше трех метров от здания ближайшей школы – дело совершенно немыслимое. Так завуч или директор?
– Директор, – призналась Анна Александровна, окончательно запутавшись в собственных умозаключениях. И это псих?! Да он умнее и проницательнее всех, с кем ей доводилось встречаться! И хитрее, пожалуй.
Опасное сочетание, подумала она. А главное, до сих пор непонятно, есть ли смысл во всем этом разговоре. Возможно, она попусту теряет время, болтая с тихим умалишенным, в то время как ее беременная дочь, только что похоронившая мужа, сидит одна в пустой квартире…
И тут, словно в ответ на ее сомнения, в глаза ей бросилась лежавшая на захламленном журнальном столике книга. Взгляд Анны Александровны все время блуждал по комнате, беспокойно перебегая с предмета на предмет, и эту книгу она, конечно же, уже видела, но лишь теперь до нее дошел смысл отпечатанного на потрепанной коленкоровой обложке названия. «Тайные ритуалы племен Новой Гвинеи»! Папуа Новая Гвинея. Папуасы! «Ну, почему аборигены съели Кука?» Впрочем, Кука съели все-таки не папуасы, но дела это, в сущности, не меняет…
Анна Александровна придала своему лицу самое светское выражение, на которое была способна при сложившихся обстоятельствах, и изящным жестом достала из сумочки сигареты. Хозяин, который молча наблюдал за ней и то ли улыбался, то ли нет – из-за шрама понять это было затруднительно, – предупредительно пододвинул к ней пепельницу в форме дракона и чиркнул украшенной барельефом черепа зажигалкой.
– Я, с вашего позволения, присоединюсь, – как ни в чем не бывало сказал он, вынимая из кармана мятую пачку «Парламента». – Знаю, что надо бросать, но в этой жизни так мало удовольствий!
– Вы правы, – со светской улыбкой согласилась Анна Александровна. – А у вас широкий круг интересов, – сказала она, указывая на лежавшую на столе книгу. – Это беллетристика?
– Отнюдь, – сказал Козинцев и любовно погладил ладонью засаленный переплет. – Это весьма серьезное исследование одного малоизвестного английского антрополога. Он прожил больше десяти лет среди каннибалов и ухитрился при этом не только не угодить в котел, но и сделаться доверенным лицом их вождя. Вернувшись домой, он написал фундаментальное исследование и мог бы стать знаменитым, если бы не одно печальное обстоятельство.
– Какое же? – заинтересованно спросила Анна Александровна.
– Он закончил свои дни в сумасшедшем доме. Дело в том, что в процессе наблюдения за каннибалами сей ученый муж незаметно для себя усвоил некоторые их наклонности и привычки, которые в Англии сочли несколько." гм.., нетрадиционными. Он успел съесть четырех своих соотечественников, прежде чем его изловили и заперли в печально знаменитом лондонском Бедламе. Большинство экземпляров книги, которую он успел издать на собственные средства, было уничтожено, так что перед вами самый настоящий раритет, библиографическая редкость, имеющая огромную ценность – как антикварную, так и познавательную.
– Познавательную?
– Разумеется! Они были не так уж глупы, эти самые каннибалы… Их совершенно напрасно считали дикарями лишь на том основании, что у них не хватило ума изобрести штаны и огнестрельное оружие. А им это было не нужно, представьте! Зато они научились жить в гармонии с природой и с собой.
– И есть при этом друг друга и всех, кто подворачивался под руку, – борясь с легкой тошнотой, добавила Анна Александровна.
– Ну, во-первых, далеко не всех, – обиженно возразил Козинцев, – а во-вторых, это тоже было неотъемлемой частью гармонии, – он опять разразился своеобразным смехом. – У них было чему поучиться, поверьте, – заключил он, резко оборвав свое хихиканье. – А кстати, не желаете ли перекусить?
– Человечиной? – не успев поймать себя за язык, спросила Анна Александровна и мгновенно покрылась холодным потом. «Что я делаю? – панически подумала она. – Боже, что я натворила! Этот чертов маньяк меня спровоцировал, а я купилась как последняя дура! Что же теперь будет? Что он со мной сделает?»
Впрочем, ничего страшного не произошло. Хозяин воспринял последнюю реплику Анны Александровны как шутку и от души рассмеялся – именно рассмеялся, а не захихикал, на мгновение сделавшись почти симпатичным.
– Да нет, – сказал он, перестав смеяться. – Всего лишь пельменями. Хотя… Кто их знает, из чего они делают фарш у себя на мясокомбинате? В эти их мясорубки может угодить что угодно.., вернее, кто угодно. Согласен, то, что я говорю, звучит не очень аппетитно и даже, я бы сказал, не совсем прилично, но правда частенько бывает неприглядной, вы согласны? Именно поэтому я стараюсь как можно реже покупать продукты в магазинах. Ничего не могу с собой поделать – противно. Так как насчет пельмешек?
– Благодарю вас, – вежливо ответила Анна Александровна, подавив внезапный рвотный позыв, – я сыта. Мне, пожалуй, пора, я и так засиделась у вас до неприличия долго. Вы правы, диагностика кармы – это совсем не то, что мне требуется. Вот поговорила с вами, и на душе полегчало.
– Нехватка нормального общения, – спокойно констатировал Козинцев, провожая ее до дверей. – Звоните или приходите в любое время. Только, если вас не затруднит, во второй половине дня.
– Непременно, – не покривив душой, сказала Анна Александровна.
В прихожей она остановилась, осененная внезапной идеей. Вопрос, который она собиралась задать, был дурацким, но удержаться Анна Александровна просто не могла, тем более что это вдруг показалось ей очень важным.
– Скажите, – спросила она, глядя на хозяина через плечо, – это, случайно, не вы посадили под окнами картошку?
– Разумеется, я, – без тени замешательства ответил Козинцев и мелко захихикал, с сухим шорохом потирая ладони.
* * *
После занятий Пантюхин заглянул на пруд. Погода в последние две недели стояла сухая и жаркая, вода в прудах успела прогреться до приемлемой температуры, так что купальный сезон был в полном разгаре. Тюха собирался окунуться разок-другой перед обедом, но, уже начав расстегивать джинсы, вспомнил об одном неприятном обстоятельстве, которое начисто исключало всякую возможность купания – по крайней мере, здесь и сейчас.Дело было в том, что накануне мать загнала Тюху в ванну. Это дело Андрей Пантюхин по присущей ему лености не любил, так что с самого детства и по сей день купание происходило в приказном порядке: мать просто наполняла ванну, выкладывала на крышку стиральной машины чистое полотенце и свежее нижнее белье и железным голосом командовала: «Андрей! Мыться!» Двухметровый Тюха безропотно шлепал в ванную, поскольку знал, что спорить бесполезно: разозлившись, мать могла запросто надавать по шее, а мысль о том, чтобы защищаться, используя свое превосходство в росте, весе и физической силе, как-то не приходила Тюхе в голову. Все-таки это была его мать, которую Тюха искренне любил и которой всячески помогал в меру своих сил. Он и в строительное училище пошел только потому, что при его способностях это был едва ли не единственный реальный шанс быстро получить пользующуюся повышенным спросом профессию.
Короче говоря, накануне Тюха принимал ванну, после чего, естественно, надел чистое белье. Из ванной он вышел в одних семейных трусах, босиком прошлепал на кухню, где возилась у плиты разгоряченная мать, и, обиженно надув губы, продемонстрировал ей не слишком обширную, но очень заметную прореху сзади.
По правде говоря, трусы – сатиновые, ветхие, с ослабшей от старости резинкой, давно потерявшие первоначальный цвет, – давно просились на помойку, но финансовое положение семьи было таково, что каждая сэкономленная копейка приходилась весьма кстати. Что касалось верхней одежды, то тут мать буквально ложилась поперек себя, стараясь, чтобы ее сын выглядел не хуже других, но вот белье у Тюхи явно не годилось для того, чтобы демонстрировать его на людях. В принципе, Тюхе на это было глубоко плевать. Кому какое дело, что у тебя за трусы, если их все равно не видно?
Увидев дырку, мать огорченно вздохнула, легонько шлепнула сына по тугому (с дыркой) заду и сказала:
– А до следующей стирки ты потерпеть не можешь? Постираю – зашью. Все равно все твои тряпки в корзине с грязным бельем. Мог бы, между прочим, сам постирать, не маленький уже.
– Угу, – недовольно прогудел Тюха, – счас. Ладно, и так сойдет.
В общем, дырка на трусах наличествовала и в данный момент, так что о купании нужно было забыть. На низком травянистом берегу некуда было ступить – повсюду лежали, сидели, стояли, играли в карты, ели, пили и беседовали бледные после долгой зимы москвичи. Тюха отлично понимал, что всем им нет до него никакого дела, но появиться на людях, среди которых было полно молодых симпатичных девушек, в дырявых трусах он просто не мог. Не имел права, вот и все. Девушки, или телки, как называл их Тюха с приятелями, не прощают подобных вещей. Подойдешь к такой вот на дискотеке, пригласишь подергаться, а она тебе и выдаст: а, дескать, ты тот самый, который по пляжу в драных «семейниках» разгуливал! И с подружками – шу-шу-шу, шу-шу-шу… Тьфу, блин!
– Эх, маманя, – без особой, впрочем, горечи вздохнул Тюха и принялся застегивать наполовину расстегнутые брюки.
Он забросил на плечо ремень сумки с учебниками, без всякого желания закурил сигарету и ленивой походкой двинулся прочь от пруда.
Выбравшись из прозрачной, пронизанной солнечными лучами тени перелеска на пышущий нездоровым жаром послеполуденный асфальт, он пошел еще медленнее. Жара навалилась на него, как тонна тлеющего угля, вспотевшие ступни скользили внутри горячих кроссовок, по спине тек пот, скапливаясь под широким кожаным ремнем. Даже ветер, порывами налетавший неизвестно откуда, не приносил облегчения: он был горячим и нес с собой тучи колючего песка. Разомлевший Тюха уже начал подумывать о том, чтобы лечь прямо на газон и не двигаться с места, пока вечер не принесет с собой хоть немного прохлады, когда вдруг заметил Пятнова, только что вышедшего из перелеска и как раз переходившего дорогу.
Пятый едва переступал ногами, изнемогая под тяжестью двух здоровенных, туго набитых чем-то матерчатых сумок. Ручки сумок он повесил себе на плечи, а их днища при этом колотили его по ногам чуть выше щиколоток. Выглядел он еще больше разомлевшим, чем Тюха. Его ехидная физиономия покраснела и лоснилась от пота, а темные стекла солнцезащитных очков горели, отражая солнце, как фары автомобиля.
При виде приятеля Тюха испытал некоторую неловкость. С одной стороны, он был рад встрече, а с другой – не знал, чего от нее ожидать. Дело в том, что неделю назад Пятого с треском выперли из училища. По идее, Тюху должны были выставить пинком под зад вместе с ним, но Пятый повел себя по-мужски, и о Тюхином участии в столь плачевно закончившемся мероприятии так никто и не узнал.
История вышла довольно некрасивая и, честно говоря, уголовно наказуемая. На сухом и корявом языке милицейских протоколов то, что поначалу казалось Тюхе невинной шалостью, называлось попыткой изнасилования. Дуреха, с которой они решили немного пошутить после второй бутылки портвейна, подняла визг, как будто ее резали тупым ножом. Тюхе повезло – он держал ее сзади, так что она не видела его лица, и успел вовремя рвануть когти. Замешкавшегося Пятого замели на горячем. До возбуждения уголовного дела, к счастью, не дошло, поскольку Пятый только и успел, что забраться этой идиотке под майку (где, кстати, по мнению Тюхи, не было ничего заслуживающего внимания), но педсовет был единодушен и непреклонен в своем стремлении избавиться от Пятнова, который давным-давно сидел у всего педагогического коллектива в печенках, селезенках и прочих внутренних органах. На историческом заседании педсовета Пятый держался стойко, как партизан, хотя сохранить Тюхино инкогнито оказалось непросто: потерпевшая уже успела ляпнуть, что «насильников» было двое, и имя второго из Лехи Пятнова тянули чуть ли не раскаленными щипцами.
Именно поэтому Тюха испытывал сейчас сильнейшее замешательство: он-то остался в училище и даже не присутствовал на том знаменитом заседании педсовета, где из Пятого делали отбивные. Теперь он невольно оказался перед Пятым в неоплатном долгу, который к тому же нечем было отдавать.
Нерешительно покрутив на пальце перстень с коровьим черепом, Тюха выплюнул сигарету и двинулся наперерез Пятнову, издалека поднимая руку в ленивом приветствии. Он решил вести себя как ни в чем не бывало – а что еще ему оставалось делать? В конце концов, идея прижать ту дуру в углу за мастерскими принадлежала Пятому. И потом, окажись сам Тюха на месте Лехи Пятнова, он бы тоже ни за что не раскололся, хотя, вылетев из училища, потерял бы гораздо больше, чем Пятый, которому, похоже, все было трын-трава.
Пятый наконец тоже заметил Тюху и остановился на проезжей части у самой бровки тротуара, с облегчением опустив на землю свои неподъемные баулы. Тюха обратил внимание на то, что он обращался со своей ношей как-то очень уж бережно, словно в мешках была электронная аппаратура или хрусталь. У Тюхи мелькнуло нехорошее подозрение: уж не спер ли Пятый все это барахло из какого-нибудь киоска или, того хуже, из квартиры?
– Салют, – сказал он, подойдя и нерешительно протянув Пятому руку. – Ты откуда с таким багажом?
– А, – небрежно отмахнулся Пятый, пожимая Тюхину ладонь и вытирая со лба обильный трудовой пот, – ерунда. Это я, типа, работаю. Маман, сам понимаешь, уже неделю в истерике, только что ногами по полу не стучит, а папан сказал: раз ты, типа, такой здоровенный, что тебе твое здоровье девать некуда, иди, типа, вкалывай. Бабок, говорит, больше не получишь. Хочешь, говорит, нормальный прикид, диски там или сигареты, так иди и заработай. На завод к себе устроить предлагал, типа, учеником токаря.
– А ты? – сочувственно спросил Тюха, вынимая из кармана сигареты.
– А я, типа, разбежался, – небрежно ответил Пятый и отстранил протянутую Тюхой пачку. – Убери ты это говно. На, закури моих. Настоящие Штаты, не твоя задрипанная Украина.
– Не хило, – сказал Тюха, осторожно выуживая из предложенной Пятым пачки непривычно длинную сигарету с тройным золотым ободком. – А откуда тогда такое курево?
– Тюха ты, Тюха. Я же говорю: работаю! Пристроился к соседу продавцом. Реализатором, типа.
– Ух ты! – воскликнул простодушный Тюха. – В киоске? Ну, теперь у тебя курева будет завались! Слушай, а пиво у тебя в киоске есть?
– Да какое пиво, баран?! Какой киоск? Я в Измайлово, на вернисаже, картины толкаю. Пять процентов от выручки мои. Ну и, ясный хрен, все, что поверх хозяйской цены смогу накрутить, тоже мое. Сосед у меня, типа, художник, понял? Так что я теперь тебе не хрен собачий, а деятель искусства!
– Что, в натуре? Картинки, да? Слышишь, Пятый, дай посмотреть!
– Может, тебе еще пососать дать? – огрызнулся Пятнов. – Я их задолбался упаковывать, а ты – посмотреть… Буду я тебе корячиться посреди улицы. В общем, перетопчешься. Хочешь – приезжай в Измайлово и смотри сколько влезет.
– Счас, – лениво обронил Тюха. – Делать мне больше нечего – по такой жарище в Измайлово пилить. Покупают-то хоть хорошо?
– Мне хватает, – ответил Пятый, – и сосед не жалуется. Он вообще нормальный дядька. Ну, ты огня дашь? В моей зажигалке бензин кончился. Она его жрет, как старая «Волга», в натуре. Хрен напасешься.
– Класс, – сказал Тюха, вынимая из кармана газовую зажигалку. – Прикинь, картина: подкатываешь ты к бензоколонке верхом на «Зиппо» и бакланишь: але, братва, залейте-ка мне двадцать литров «семьдесят шестого»!
Пятый лениво фыркнул и склонился над сложенными лодочкой ладонями Тюхи, чтобы прикурить. Тут в глаза ему бросился перстень с коровьим черепом.
– Ого, – сказал он с невольным уважением. – Некислая хреновина!
– Да ну, – почему-то смутившись, ответил Тюха. – Смотрится, правда, клево. Я от нее тащусь, в натуре.
– Не скажи, – задумчиво проговорил Пятый, разглядывая перстень. – Это тебе не тот фуфелек, которым на каждом углу с лотков торгуют. Зуб даю, ручная работа. Серебро?
– Обалдел, что ли? Откуда у меня серебро? Обыкновенная железка. Правда, если такой в рыло дать, классная дырка получится.
– М-да? – с сомнением произнес Пятый. Он вырос в сравнительно обеспеченной семье и, хоть и не был специалистом по драгоценным металлам, все-таки мог на глаз отличить железо от серебра. Сказать, где серебро, а где, например, мельхиор, он бы уже не взялся, но железо есть железо, как его ни декорируй. – А ну снимай свою «гайку»! Дай-ка мне на нее поближе посмотреть…
Тюха привычно повиновался. Пятнов поднес перстень к глазам и повертел его так и этак, разглядывая со всех сторон. Особенное внимание он почему-то обратил на внутреннюю поверхность кольца. Его поиски очень быстро увенчались успехом. Он удовлетворенно кивнул и поморгал, давая отдохнуть уставшим от непривычного напряжения глазам.
– Слушай, – сказал он, не торопясь возвращать перстень Тюхе, – отдай его мне, а?
Что-то в голосе приятеля насторожило туповатого Тюху. Кроме того, перстень ему нравился – и чисто внешне, и потому, что действительно был неплохим заменителем кастета.
– Счас, – лаконично ответил он и, чтобы до Пятого лучше дошел смысл ответа" добавил:
– Только галоши надену.
– Ну, тогда продай, – настаивал Пятнов. – Пять баксов тебе хватит? Ну ладно, десять. Десять гринов, Тюха! Соглашайся, пока я добрый!
– Ладно, добрый, – проворчал Тюха. – Давай сюда гайку и кончай гнилой базар. Дела все равно не будет. Самому надо, понял?
– Да подавись ты своим дерьмом, – сказал Пятый, возвращая перстень. В его голосе не было злости. – Только на твоем месте я бы эту штуку втюхал за любые бабки. Ты же баран, тебя же с ней заметут.
– Счас, – повторил Тюха, лексикон которого не поражал богатством и разнообразием. – С чего это меня вдруг заметут?
– Ас того тебя заметут, – вкрадчиво сообщил ему Пятый, – что гаечка эта наверняка паленая. Колись, Тюха, где ты ее стырил? А если не стырил, то нашел. Хрен редьки не слаще. Все равно отберут да еще и кражу пришьют – для отчетности, типа. Гаечка твоя – серебро высшей пробы. Всосал, дебил?
– Я-то всосал, – проворчал Тюха, с усилием насаживая перстень на распухший от жары палец. – Десять баксов, говоришь? Что-то ты расщедрился. Гаечка-то граммов на двадцать потянет, не меньше. И высшая проба… А насчет ментовки не беспокойся. Мне эту штуку один мужик подарил.
– Какой еще мужик? – презрительно спросил Пятый, не сомневаясь, что Тюха пытается навешать ему лапши на уши.
Тюха вдруг снова засмущался, целиком сосредоточив свое внимание на сигарете, которая и без того вполне исправно дымила, распространяя вокруг аромат хорошего заграничного табака. Было видно, что Пантюхину до смерти хотелось поделиться с приятелем какой-то буквально распиравшей его новостью и в то же время он опасался, что его поднимут на смех.
– Ну, – чутко уловив эту странную перемену в настроении приятеля, надавил Пятый, – чего жмешься? В голубые, что ли, подался? Гайку, небось, спонсор подарил?
– А в рыло? – меланхолично поинтересовался Тюха.
Пятый хорошо знал эту меланхолию. Знал он также и то, что слова у Тюхи обычно не расходятся с делом. Поэтому он поторопился отработать назад, обратив все в шутку.
– Да ладно тебе, – миролюбиво сказал он. – Чего ты в бутылку лезешь? Я же о тебе, дураке, забочусь.
– Не дурнее тебя, – огрызнулся Тюха.
– Это как посмотреть. Мне мужики колечек не дарят. Нынче этих извращенцев развелось, как грязи, в натуре. Ко мне недавно один в метро клеился, пока я его открытым текстом не послал: ПНХ, МДК.., ну, как положено, в общем.
– Не, – длинно сплюнув на пыльный асфальт, лениво произнес отходчивый Тюха, – этот не извращенец. Он знаешь кто? Колдун.
– Ну, ты прикололся, – фыркнул Пятый. – Такого я даже от тебя не ожидал. Или это кликуха такая – Колдун?
– Какая еще кликуха! Колдун, понял? Реальный. Я, когда понял, чуть в штаны не навалил. А потом присмотрелся – ничего, клевый мужик. Бакланит так, что заслушаешься. Гайку вон подарил.
– Слушай, – осененный внезапной идеей, воскликнул он, – а давай к нему вместе зарулим! У него этого барахла, как грязи. Говорит, это типа амулетов. От дурного глаза, там, от импотенции, чтоб бабки водились… Пошли, Пятый!
– Чтоб бабки водились? – насмешливо переспросил Пятый. – Не, Тюха, ты все-таки лох. Давай, рассказывай, как этот козел тебе мозги запарафинил. Только давай шевелить ногами, а то так и поджариться можно.
Тюха выплюнул окурок, беспрекословно подхватил одну из сумок с картинами, и они не спеша двинулись в глубь микрорайона. По дороге Тюха поведал Пятому о своем знакомстве с колдуном.