Страница:
Губительная привычка, решил Слепой, осторожно взводя курок, и немедленно свет погас – как ни тих был щелчок взводимого курка, он, по всей видимости, все же достиг ушей незнакомца и был истолкован им совершенно правильно.
Глеб быстро шагнул из-за угла и выстрелил в размытую темную фигуру, до которой было каких-то восемь-десять метров. Тихо, буднично звякнуло стекло – пуля угодила в фонарь, – и тут же тьма коридора озарилась вспышкой ответного выстрела, эхо которого, многократно повторившись, прокатилось подземельями и заглохло где-то вдалеке. Пуля высекла из каменной стены длинную оранжевую искру немного левее головы Слепого и с визгом унеслась в темноту. Учитывая то, что стрелявший вообще ничего не видел в полном мраке подземного коридора, выстрел был отменный.
Выставив перед собой ствол «магнума», Слепой медленно провел им справа налево, выискивая глазами своего противника, но тот словно растворился в сером полумраке. Своим обостренным зрением Сиверов различал пол, стены и потолок коридора, какие-то выступы и кучи неизвестно как попавшего сюда, истлевшего до неузнаваемости хлама. Враг мог скрываться за любой из этих неровностей, он сам мог быть одной из этих неровностей и наверняка так оно и было, но вот какая именно неровность, сдерживая дыхание, целилась сейчас во мрак из пистолета, понять никак не удавалось. Судя по тому, как быстро и незаметно человек в кожанке сделался невидимым, это действительно был профессионал.
Слепой сделал медленный, осторожный шаг вперед. Он ступал так тихо, как мог, а мог он многое, но темнота немедленно взорвалась новой грохочущей вспышкой, и ветерок от пролетевшей совсем рядом пули тронул его щеку – незнакомец стрелял на почти неуловимый звук, стрелял наверняка вслепую, не видя не то что мишени, но даже ствола собственного пистолета, и, однако, возьми он на сантиметр правее, Слепой валялся бы сейчас посреди коридора с пулей в голове, мало чем отличаясь от свиной туши на бойне.
Глеб выстрелил в ответ, целясь в неровность пола, возле которой заметил вспышку предыдущего выстрела, и сразу же шагнул в сторону, укрывшись за углом. Человек в кожанке тоже выстрелил, и не туда, откуда стрелял его противник, а по его укрытию. Правда, он не видел угла кирпичной стены, за которым спрятался Слепой, и его пуля расплющилась о кирпич, но Глеб окончательно убедился, что справиться с этим человеком будет посложнее, чем с сотней генералов – неизвестный стрелок имел отменную реакцию, прекрасный слух и великолепно ориентировался в кромешной темноте. Всякий по-настоящему слепой инвалид так или иначе компенсирует свой физический недостаток, но обычного человека резкий переход от света к полной темноте на некоторое время полностью дезориентирует. Судя по тому, как стрелял незнакомец, он дезориентирован не был и действовал спокойно, деловито и молниеносно, как будто всю жизнь только тем и занимался, что палил на звук в кромешной темноте. Слепой поймал себя на том, что опасается выглянуть из-за угла – в очередной раз нажимая на курок, незнакомец мог и не промахнуться. Вместо этого он принялся перезаряжать револьвер, не заботясь о том, что его могут услышать – выступ стены надежно защищал от пуль, да и незнакомец, если не был полным идиотом, наверняка был занят тем же. Гильзы одна за другой со звоном упали на пол, но выстрела не последовало – охотник, похоже, заметил искру рикошета и правильно истолковал визг отскочившей от стены пули.
Вместо выстрела в темноте раздался голос – спокойный, едва ли не ленивый голос, который с дразняще знакомой интонацией неторопливо произнес:
– Послушай, Глеб, может быть, хватит? Тебе не кажется, что все это становится утомительно однообразным? Ты же понимаешь, что толку от этого все равно не будет. Я всегда уважал в тебе именно ум, а сейчас ты действуешь, как загнанная в угол крыса.
Какая муха тебя укусила?
Слепой загнал в гнездо последний патрон и со щелчком вернул на место барабан. Теперь можно было и поговорить, хотя особого смысла он в этом не видел. То, что голос назвал его по имени, ровным счетом ничего не значило – теперь, после предательства Потапчука, его имя наверняка получило широкую известность в определенных кругах. Правда, разговор представлял интерес в том смысле, что можно было попытаться узнать, почему этот голос кажется ему таким знакомым. Да и фигура обладателя голоса, когда он стоял, освещенный своим фонарем, наводила на смутные воспоминания. Кто-то из давних сослуживцев? Какой-нибудь виденный мельком чин из ФСБ?
– Кто ты такой? – спросил он.
– Уходи, Глеб, – сказал голос. Кирпичные стены коридора множили его, так что казалось, будто голос доносится со всех сторон. – Твое новое лицо теперь некому опознать. Я не стану за тобой гоняться. Я даже могу сказать, что ты погиб под обвалом, и что я забыл дорогу к этому месту, и мне поверят. Перестань убивать и уходи. Я тебя отпускаю.
– Вот как? – переспросил Слепой. – Но я не отпускаю тебя. Зачем ты сюда пришел? Кто ты?
– Я пришел, чтобы тебя остановить… Так или иначе. Уходи, или мне придется тебя убить. Я могу это сделать, и ты это знаешь.
Слепой прислонился спиной к осклизлой стене и медленно опустился на корточки, свесив руки между колен, как смертельно усталый работяга во время короткого перекура. «Магнум», тихо звякнув, коснулся пола краем глушителя. Глеб узнал этот голос, и в голове его, сбивая с ног, с ревом несся ураган времени.
– Забродов, – сказал он, не слыша собственного голоса. В ушах его звучали иные голоса, раздавались взрывы и далекий, как сквозь вату, треск автоматных очередей. – Как же так, капитан? Почему ты?
– Потому, что я тебя помню, – сказал Забродов. – Просто потому, что я помню тебя, а не то, во что превратили тебя эти сволочи. Я даже не знаю, как выглядит твое новое лицо.
– Обыкновенно, – сказал Глеб, выпрямляя ноги и садясь на пол. Ему вдруг стало наплевать, подкрадется к нему сзади Забродов или нет. Оказалось вдруг, что это очень важно – то, что нашелся человек, который помнит Глеба Сиверова, а не агента по кличке Слепой. – Обыкновенно, – устало повторил он. – Лицо как лицо. Бабам нравится даже больше прежнего.
– Лицо – это просто стекло фонаря, – сказал Забродов. – Женщинам нравится не оно, а свет, который горит внутри.
– Некоторым нравится именно стекло, – глухо отозвался Слепой.
– Каждый получает то, чего достоин, – сказал Забродов. Он говорил спокойно, словно они сидели за бутылкой, как бывало встарь, и болтали ни о чем. – К женщинам это тоже относится.
Глеб вдруг с удивлением услышал чирканье спички о коробок, и на противоположной стене заиграл оранжевый отблеск. Потянуло дымком – Забродов курил.
– Эй, капитан, – сказал Слепой, – у тебя что, девять жизней?
– Брось, Глеб, – отозвался Забродов. – Не станешь же ты…
– Ладно, – сказал Сиверов. – Давай поговорим.
Выпить хочешь?
– Хочу, – ответил Забродов и тихо рассмеялся.
Но куда же он подевался? Сорокин, конечно, не ждал немедленного результата от Забродова, но его проводник должен был вернуться давным-давно. Сорокин на всякий случай позвонил к нему домой, и немолодой женский голос сообщил полковнику, что Миша как ушел с утра, так до сих пор и не возвращался.
Сорокин вежливо поблагодарил и положил трубку, не давая матери парня возможности поинтересоваться, кто звонит – сейчас ему было не до объяснений со встревоженными родителями. «Интересно, – подумал полковник, рефлекторно поеживаясь, – а что я ей скажу, если…» Додумывать эту мысль до конца он не стал, хотя ее окончание просто витало в воздухе. Самым вероятным в сложившейся ситуации Сорокину казалось то, что Слепой подстерег Забродова с его проводником где-то на пути к своей берлоге и подстрелил обоих из засады. Конечно, Забродов не новичок, и подстрелить его не так-то просто, но он ведь и не господь бог, пули его пробивают точно так же, как и всех остальных, а как стреляет Слепой, полковнику было очень хорошо известно.
Он снова посмотрел на часы, понимая, что ведет себя глупо, но не в силах справиться с собой – времени прошло еще слишком мало, но циферблат притягивал взгляд полковника, как магнитом". Четыре с половиной часа… Не взял же он проводника с собой!
Конечно, не взял, и значит, что-то там у них пошло наперекосяк.
Полковник свирепо раздавил окурок в пепельнице, вделанной в дверную ручку, и немедленно закурил новую сигарету. Водитель вздохнул, но промолчал – «волга» была наполнена тяжелыми сизыми клубами дыма, словно охваченный огнем дом, однако указывать сейчас полковнику на это обстоятельство явно не стоило – можно было и по шее заработать, причем в самом прямом смысле…
Сорокин поймал на себе сочувственный взгляд капитана Амелина и сердито отвернулся к окну. За окном шумел Арбат, начинало темнеть и снова шел снег – крупный, как на рождественской открытке.
"Так мне и надо, – подумал полковник. – Нечего было идти на поводу у Федотова. Разведка, контрразведка – все это спецслужбы, им закон не писан.
Нечего было перекладывать свою работу на плечи одного человека, Пусть даже такого, как Забродов.
Надо было наплевать на их секретность и действовать по-своему. Конечно, их главная задача сейчас – сберечь честь мундира, шлепнуть Слепого втихую, не попав при этом в поле зрения московских и иных прочих борзописцев. Эти-то рады стараться – разорвут в клочья и клочья разбросают по всей Москве.
Радостно, с гиканьем. Как же, сенсация… Господи, до чего же они мешают! Вот она, оборотная сторона свободы слова – даже той, которая существует у нас. Представляю, каково в этом смысле несчастным американским сыскарям, А каково будет Федотову, и особенно Мещерякову, когда они узнают, что из-за чести своего вонючего мундира они отправили Забродова на смерть? Впрочем, они люди военные, переживут как-нибудь. Только врут господа чекисты, что штурмовыми группами этого Слепого не взять, Они, конечно, пробовали, но все как-то втихаря, наполовину, чтобы, упаси боже, не наделать шума. Если взяться за дело по-настоящему, этот деятель самое позднее через сутки будет сидеть на нарах и от нечего делать разрисовывать стенки в камере разными словами. Впрочем, этот не будет, не из таковских.
Образованный, говорят, умный. Классику, вроде бы, любит.
Это вроде Забродова с его книжками. А во что превратился? Э-эх-х, рыцари плаща и кинжала, глаза и уши демократии.., ваша ведь работа, солдаты революции…"
Он опять посмотрел на часы. Секундная стрелка кругами бегала по циферблату, и с каждым кругом становилась все более очевидной полная бесцельность дальнейшего ожидания. Парнишку-проводника было жаль – погиб он, если погиб, ни за что. Призрачная тень надежды, конечно, оставалась, но Сорокин был трезвым реалистом и точно знал, что чудеса на свете случаются только такие, что лучше бы их не было вовсе. Полковник развернул на коленях план подземных коммуникаций районов, примыкающих к кольцевой линии метро – самый подробный, какой ему удалось раздобыть. На плане красным маркером был обозначен путь, которым Миша собирался вести Иллариона к норе Слепого. Сама нора выглядела на плане как жирный косой крест, поставленный все тем же маркером, а на полях плана корявым Мишиным почерком были записаны координаты ближайших к норе входов в катакомбы. Полковник снова поразился тому, как их много – а ведь хитрый бородач наверняка оставил кое-что про запас, сдав родной милиции только самые очевидные.
– Пора начинать, – буркнул он в ответ на вопросительный взгляд Амелина, и капитан оживленно закивал – похоже, он считал, что начинать пора уже давным-давно.
Сняв трубку радиотелефона, Амелин назвал свой позывной и произнес кодовую фразу, означавшую приказ штурмовым группам выдвинуться на исходные. Сорокин представил, как одновременно пришли в движение более полутора десятков отрядов. Командир каждого отряда имел копию плана, лежавшего на коленях у полковника.
Старшие групп один за другим доложили о готовности. Амелин посмотрел на полковника.
– Давай, – сказал тот и вздохнул. Ему почему-то казалось, что из этой вылазки вернутся не все.
Амелин произнес в трубку радиотелефона еще одну кодовую фразу. Ему ответил нестройный хор голосов, подтверждавших прием.
Вооруженные люди тонкими ручейками начали просачиваться в катакомбы.
Сорокин снова вздохнул и свернул план..
– В управление, – сказал он, и черная «волга» тронулась с места, нырнув в медленно кружащий над городом снег.
Глава 24
Глеб быстро шагнул из-за угла и выстрелил в размытую темную фигуру, до которой было каких-то восемь-десять метров. Тихо, буднично звякнуло стекло – пуля угодила в фонарь, – и тут же тьма коридора озарилась вспышкой ответного выстрела, эхо которого, многократно повторившись, прокатилось подземельями и заглохло где-то вдалеке. Пуля высекла из каменной стены длинную оранжевую искру немного левее головы Слепого и с визгом унеслась в темноту. Учитывая то, что стрелявший вообще ничего не видел в полном мраке подземного коридора, выстрел был отменный.
Выставив перед собой ствол «магнума», Слепой медленно провел им справа налево, выискивая глазами своего противника, но тот словно растворился в сером полумраке. Своим обостренным зрением Сиверов различал пол, стены и потолок коридора, какие-то выступы и кучи неизвестно как попавшего сюда, истлевшего до неузнаваемости хлама. Враг мог скрываться за любой из этих неровностей, он сам мог быть одной из этих неровностей и наверняка так оно и было, но вот какая именно неровность, сдерживая дыхание, целилась сейчас во мрак из пистолета, понять никак не удавалось. Судя по тому, как быстро и незаметно человек в кожанке сделался невидимым, это действительно был профессионал.
Слепой сделал медленный, осторожный шаг вперед. Он ступал так тихо, как мог, а мог он многое, но темнота немедленно взорвалась новой грохочущей вспышкой, и ветерок от пролетевшей совсем рядом пули тронул его щеку – незнакомец стрелял на почти неуловимый звук, стрелял наверняка вслепую, не видя не то что мишени, но даже ствола собственного пистолета, и, однако, возьми он на сантиметр правее, Слепой валялся бы сейчас посреди коридора с пулей в голове, мало чем отличаясь от свиной туши на бойне.
Глеб выстрелил в ответ, целясь в неровность пола, возле которой заметил вспышку предыдущего выстрела, и сразу же шагнул в сторону, укрывшись за углом. Человек в кожанке тоже выстрелил, и не туда, откуда стрелял его противник, а по его укрытию. Правда, он не видел угла кирпичной стены, за которым спрятался Слепой, и его пуля расплющилась о кирпич, но Глеб окончательно убедился, что справиться с этим человеком будет посложнее, чем с сотней генералов – неизвестный стрелок имел отменную реакцию, прекрасный слух и великолепно ориентировался в кромешной темноте. Всякий по-настоящему слепой инвалид так или иначе компенсирует свой физический недостаток, но обычного человека резкий переход от света к полной темноте на некоторое время полностью дезориентирует. Судя по тому, как стрелял незнакомец, он дезориентирован не был и действовал спокойно, деловито и молниеносно, как будто всю жизнь только тем и занимался, что палил на звук в кромешной темноте. Слепой поймал себя на том, что опасается выглянуть из-за угла – в очередной раз нажимая на курок, незнакомец мог и не промахнуться. Вместо этого он принялся перезаряжать револьвер, не заботясь о том, что его могут услышать – выступ стены надежно защищал от пуль, да и незнакомец, если не был полным идиотом, наверняка был занят тем же. Гильзы одна за другой со звоном упали на пол, но выстрела не последовало – охотник, похоже, заметил искру рикошета и правильно истолковал визг отскочившей от стены пули.
Вместо выстрела в темноте раздался голос – спокойный, едва ли не ленивый голос, который с дразняще знакомой интонацией неторопливо произнес:
– Послушай, Глеб, может быть, хватит? Тебе не кажется, что все это становится утомительно однообразным? Ты же понимаешь, что толку от этого все равно не будет. Я всегда уважал в тебе именно ум, а сейчас ты действуешь, как загнанная в угол крыса.
Какая муха тебя укусила?
Слепой загнал в гнездо последний патрон и со щелчком вернул на место барабан. Теперь можно было и поговорить, хотя особого смысла он в этом не видел. То, что голос назвал его по имени, ровным счетом ничего не значило – теперь, после предательства Потапчука, его имя наверняка получило широкую известность в определенных кругах. Правда, разговор представлял интерес в том смысле, что можно было попытаться узнать, почему этот голос кажется ему таким знакомым. Да и фигура обладателя голоса, когда он стоял, освещенный своим фонарем, наводила на смутные воспоминания. Кто-то из давних сослуживцев? Какой-нибудь виденный мельком чин из ФСБ?
– Кто ты такой? – спросил он.
– Уходи, Глеб, – сказал голос. Кирпичные стены коридора множили его, так что казалось, будто голос доносится со всех сторон. – Твое новое лицо теперь некому опознать. Я не стану за тобой гоняться. Я даже могу сказать, что ты погиб под обвалом, и что я забыл дорогу к этому месту, и мне поверят. Перестань убивать и уходи. Я тебя отпускаю.
– Вот как? – переспросил Слепой. – Но я не отпускаю тебя. Зачем ты сюда пришел? Кто ты?
– Я пришел, чтобы тебя остановить… Так или иначе. Уходи, или мне придется тебя убить. Я могу это сделать, и ты это знаешь.
Слепой прислонился спиной к осклизлой стене и медленно опустился на корточки, свесив руки между колен, как смертельно усталый работяга во время короткого перекура. «Магнум», тихо звякнув, коснулся пола краем глушителя. Глеб узнал этот голос, и в голове его, сбивая с ног, с ревом несся ураган времени.
– Забродов, – сказал он, не слыша собственного голоса. В ушах его звучали иные голоса, раздавались взрывы и далекий, как сквозь вату, треск автоматных очередей. – Как же так, капитан? Почему ты?
– Потому, что я тебя помню, – сказал Забродов. – Просто потому, что я помню тебя, а не то, во что превратили тебя эти сволочи. Я даже не знаю, как выглядит твое новое лицо.
– Обыкновенно, – сказал Глеб, выпрямляя ноги и садясь на пол. Ему вдруг стало наплевать, подкрадется к нему сзади Забродов или нет. Оказалось вдруг, что это очень важно – то, что нашелся человек, который помнит Глеба Сиверова, а не агента по кличке Слепой. – Обыкновенно, – устало повторил он. – Лицо как лицо. Бабам нравится даже больше прежнего.
– Лицо – это просто стекло фонаря, – сказал Забродов. – Женщинам нравится не оно, а свет, который горит внутри.
– Некоторым нравится именно стекло, – глухо отозвался Слепой.
– Каждый получает то, чего достоин, – сказал Забродов. Он говорил спокойно, словно они сидели за бутылкой, как бывало встарь, и болтали ни о чем. – К женщинам это тоже относится.
Глеб вдруг с удивлением услышал чирканье спички о коробок, и на противоположной стене заиграл оранжевый отблеск. Потянуло дымком – Забродов курил.
– Эй, капитан, – сказал Слепой, – у тебя что, девять жизней?
– Брось, Глеб, – отозвался Забродов. – Не станешь же ты…
– Ладно, – сказал Сиверов. – Давай поговорим.
Выпить хочешь?
– Хочу, – ответил Забродов и тихо рассмеялся.
* * *
Сорокин посмотрел на часы и сильно сдавил зубами фильтр сигареты, отчего та вздрогнула и уставилась в потолок, как зенитное орудие, а наросший на ней столбик пепла оторвался и упал, рассыпавшись по ворсистой груди полковничьей шинели. Забродова не было уже четыре часа, но самым зловещим казалось полковнику то, что проводник Забродова, веселый бородач Миша, тоже не вернулся, хотя Илларион обещал сразу же отправить его обратно. Насколько было известно полковнику, Забродов был хозяином своего слова, и то, что диггер до сих пор не вернулся, вызывало у Сорокина сильнейшее беспокойство. Конечно, парень не служил ни в милиции, ни в ФСБ и никому не был обязан отчетом, так что вполне мог давным-давно выбраться на поверхность где-нибудь в другом месте и отправиться по своим делам, посмеиваясь над дожидающимися его ментами, но это была бы совершенно идиотская выходка, а бородатый Миша идиотом не выглядел, несмотря на свое странное увлечение, в котором Сорокин усматривал что-то нездоровое, наподобие некрофилии. В самом деле, ну на что молодому, здоровому парню эти воняющие окаменевшим дерьмом коридоры?Но куда же он подевался? Сорокин, конечно, не ждал немедленного результата от Забродова, но его проводник должен был вернуться давным-давно. Сорокин на всякий случай позвонил к нему домой, и немолодой женский голос сообщил полковнику, что Миша как ушел с утра, так до сих пор и не возвращался.
Сорокин вежливо поблагодарил и положил трубку, не давая матери парня возможности поинтересоваться, кто звонит – сейчас ему было не до объяснений со встревоженными родителями. «Интересно, – подумал полковник, рефлекторно поеживаясь, – а что я ей скажу, если…» Додумывать эту мысль до конца он не стал, хотя ее окончание просто витало в воздухе. Самым вероятным в сложившейся ситуации Сорокину казалось то, что Слепой подстерег Забродова с его проводником где-то на пути к своей берлоге и подстрелил обоих из засады. Конечно, Забродов не новичок, и подстрелить его не так-то просто, но он ведь и не господь бог, пули его пробивают точно так же, как и всех остальных, а как стреляет Слепой, полковнику было очень хорошо известно.
Он снова посмотрел на часы, понимая, что ведет себя глупо, но не в силах справиться с собой – времени прошло еще слишком мало, но циферблат притягивал взгляд полковника, как магнитом". Четыре с половиной часа… Не взял же он проводника с собой!
Конечно, не взял, и значит, что-то там у них пошло наперекосяк.
Полковник свирепо раздавил окурок в пепельнице, вделанной в дверную ручку, и немедленно закурил новую сигарету. Водитель вздохнул, но промолчал – «волга» была наполнена тяжелыми сизыми клубами дыма, словно охваченный огнем дом, однако указывать сейчас полковнику на это обстоятельство явно не стоило – можно было и по шее заработать, причем в самом прямом смысле…
Сорокин поймал на себе сочувственный взгляд капитана Амелина и сердито отвернулся к окну. За окном шумел Арбат, начинало темнеть и снова шел снег – крупный, как на рождественской открытке.
"Так мне и надо, – подумал полковник. – Нечего было идти на поводу у Федотова. Разведка, контрразведка – все это спецслужбы, им закон не писан.
Нечего было перекладывать свою работу на плечи одного человека, Пусть даже такого, как Забродов.
Надо было наплевать на их секретность и действовать по-своему. Конечно, их главная задача сейчас – сберечь честь мундира, шлепнуть Слепого втихую, не попав при этом в поле зрения московских и иных прочих борзописцев. Эти-то рады стараться – разорвут в клочья и клочья разбросают по всей Москве.
Радостно, с гиканьем. Как же, сенсация… Господи, до чего же они мешают! Вот она, оборотная сторона свободы слова – даже той, которая существует у нас. Представляю, каково в этом смысле несчастным американским сыскарям, А каково будет Федотову, и особенно Мещерякову, когда они узнают, что из-за чести своего вонючего мундира они отправили Забродова на смерть? Впрочем, они люди военные, переживут как-нибудь. Только врут господа чекисты, что штурмовыми группами этого Слепого не взять, Они, конечно, пробовали, но все как-то втихаря, наполовину, чтобы, упаси боже, не наделать шума. Если взяться за дело по-настоящему, этот деятель самое позднее через сутки будет сидеть на нарах и от нечего делать разрисовывать стенки в камере разными словами. Впрочем, этот не будет, не из таковских.
Образованный, говорят, умный. Классику, вроде бы, любит.
Это вроде Забродова с его книжками. А во что превратился? Э-эх-х, рыцари плаща и кинжала, глаза и уши демократии.., ваша ведь работа, солдаты революции…"
Он опять посмотрел на часы. Секундная стрелка кругами бегала по циферблату, и с каждым кругом становилась все более очевидной полная бесцельность дальнейшего ожидания. Парнишку-проводника было жаль – погиб он, если погиб, ни за что. Призрачная тень надежды, конечно, оставалась, но Сорокин был трезвым реалистом и точно знал, что чудеса на свете случаются только такие, что лучше бы их не было вовсе. Полковник развернул на коленях план подземных коммуникаций районов, примыкающих к кольцевой линии метро – самый подробный, какой ему удалось раздобыть. На плане красным маркером был обозначен путь, которым Миша собирался вести Иллариона к норе Слепого. Сама нора выглядела на плане как жирный косой крест, поставленный все тем же маркером, а на полях плана корявым Мишиным почерком были записаны координаты ближайших к норе входов в катакомбы. Полковник снова поразился тому, как их много – а ведь хитрый бородач наверняка оставил кое-что про запас, сдав родной милиции только самые очевидные.
– Пора начинать, – буркнул он в ответ на вопросительный взгляд Амелина, и капитан оживленно закивал – похоже, он считал, что начинать пора уже давным-давно.
Сняв трубку радиотелефона, Амелин назвал свой позывной и произнес кодовую фразу, означавшую приказ штурмовым группам выдвинуться на исходные. Сорокин представил, как одновременно пришли в движение более полутора десятков отрядов. Командир каждого отряда имел копию плана, лежавшего на коленях у полковника.
Старшие групп один за другим доложили о готовности. Амелин посмотрел на полковника.
– Давай, – сказал тот и вздохнул. Ему почему-то казалось, что из этой вылазки вернутся не все.
Амелин произнес в трубку радиотелефона еще одну кодовую фразу. Ему ответил нестройный хор голосов, подтверждавших прием.
Вооруженные люди тонкими ручейками начали просачиваться в катакомбы.
Сорокин снова вздохнул и свернул план..
– В управление, – сказал он, и черная «волга» тронулась с места, нырнув в медленно кружащий над городом снег.
Глава 24
Майор Дрынов уверенно вел свой отряд подземными коридорами, практически не сверяясь с планом – план почти целиком поместился в памяти майора, а что касается маршрута следования его группы, то каждый поворот этого маршрута майор помнил наизусть. Он недаром множество раз брал призы на соревнованиях по спортивному ориентированию. Если разобраться, здесь было намного легче – не лес все-таки, а инженерное сооружение, каждое ответвление и поворот которого учтены, подсчитаны и занесены в план.
Майор двигался в авангарде своей группы с несокрушимой нахрапистой уверенностью тяжелой гусеничной машины, готовой проламывать стены, рвать, кромсать и утюжить гусеницами все, что встретится на пути. Мрачные легенды, связанные с подземельями, беспокоили его не больше, чем запах или хлюпавшая под сапогами грязь. «Людям с нервами в ОМОНе не место», – говорил майор своим бойцам. Не то, чтобы майор был от природы лишен чувства страха или, не к ночи будь помянут, инстинкта самосохранения – он просто игнорировал подобные вещи. Это были нервы, наличие которых у себя майор отрицал.
Идя впереди двух десятков проверенных ребят, небрежно положив руки на висевший поперек груди автомат и время от времени подфутболивая попавшую под ноги крысу, майор ощущал себя огромным и мощным, как танк. Он знал, что подчиненные за глаза зовут его «фердинандом» по имени фрицевской самоходки, и ему это нравилось – мощь и натиск были жизненным кредо майора Дрынова. С неизменной презрительной полуулыбкой он вышибал плечом дверь, за которой забаррикадировался совершенно обалдевший от белой горячки алкаш с заряженной двустволкой, в разгар разборки вдруг появлялся в кругу ощеренных, вооруженных ножами и пистолетами людей и начинал деловито сокрушать челюсти, ломать руки и надевать браслеты; с той же полуулыбкой он вламывался в ряды полупьяных от бормотухи и собственного ора демонстрантов, размеренно и умело орудуя дубинкой; и с такой же усмешкой бил по лицу свою шестнадцатилетнюю дочь, когда та поздно возвращалась домой. Однажды майор Дрынов во время операции застрелил человека, который вдруг бросился бежать. Нажимая на спусковой крючок, он улыбался своей неизменной улыбкой. Позже выяснилось, что убитый был случайным прохожим и догонял автобус. Майору объявили строгий выговор. Читая вывешенный на доске объявлений приказ, Дрынов снова улыбался.
Шаги двадцати человек рождали в сводчатых коридорах испуганное эхо; прожектора, работавшие от аккумуляторов, которые посменно тащили четыре бойца, превращали вечную ночь в ослепительно яркий день. Дрынов чувствовал себя огромным валуном, стремительно несущимся на острие горного обвала – сейчас его не могло остановить ничто. Было бы даже неплохо, если бы кто-нибудь попытался это сделать – майор был не прочь поразмяться.
Майор Дрынов очень удивился бы, скажи ему кто-нибудь, что то, что он принимает за мужество, есть просто дурной нрав или, говоря проще, звериная жестокость. Существовало три вещи, которых майор органически не переваривал: то, что он называл нервами, то, что он называл зековским словом «борзость» – то есть чье-либо действительное или мнимое превосходство в силе над майором Дрыновым, и то, что он называл умничаньем – под этим подразумевалось интеллектуальное превосходство над вышеупомянутым майором. В этой кирпичной модели кишечника засел борзый умник с нервами, и на губах майора Дрынова играла его знаменитая презрительная полуулыбка, означавшая, что кому-то в ближайшее время придется очень и очень плохо. Проходя через пролом в кирпичной стене из одного коридора в другой, майор задел каменным плечом ветхую, полусгнившую от сырости кладку, и на пол со стуком посыпались кирпичи.
– Ну вылитый «фердинанд», – сказал омоновец Козлов своему коллеге, изнемогавшему под тяжестью аккумуляторной батареи. Сказал, естественно, вполголоса.
– Пидор он, а не «фердинанд», – ответил коллега, настроенный пессимистически ввиду того, что проклятый аккумулятор оборвал ему все руки, а тащить его до смены оставалось еще минут пять.
Стук, осыпавшихся кирпичей пролетел коридорами, дробясь и множась, и заглох где-то в паутине подземного лабиринта.
– М-м-мать, понастроили тут, – сказал майор. – Прочесывайте каждое ответвление, – приказал он своим людям. – Чует мое сердце, эта сволочь где-то здесь. Тому, кто завалит этого козла, ставлю бутылку.
– Так приказали же брать живым, – заикнулся кто-то, но немедленно увял под тяжелым взглядом майора.
– Если ты, Болотников, возьмешь его живым, я поставлю тебе две бутылки, – сказал майор. – А если еще раз вякнешь без команды, сверну рыло на бок и скажу, что так и было.
Болотников увял окончательно, а по колонне прокатился негромкий смех.
– Отставить, – сказал майор. – Посмеетесь наверху.
– Ну вылитый «фердинанд», – повторил Козлов, со вздохом забирая у соседа аккумулятор и неловко подпрыгивая, чтобы не запутаться в тянувшихся к прожекторам проводах. – Еще эти сопли, – обругал он провода, тоже впадая в пессимизм и мизантропию – аккумулятор все-таки был очень тяжелый.
– Не ругайся, Козел, – сказал сосед, ощущавший теперь во всем теле необыкновенную легкость. – Зато дополнительная защита от пуль. Ты неси его либо перед мордой, либо.., это.., пониже, где у тебя главный-то ум расположен.
– Гнида ты, Севастьянов, – обиделся Козлов. – Я над тобой, между прочим, не издевался.
– Так я же не издеваюсь, – с откровенной издевкой сказал Севастьянов. – Это ж дружеский совет.
– Сука, – сказал Козлов и отвернулся.
Козлову было не по себе – он был очень подвержен тому, что майор Дрынов именовал нервами. Каменные кишки давили на него сверху и с боков, темнота за пределами яркого светового круга казалась сплошь утыкана пистолетными дулами, и вдобавок он никак не мог забыть о невообразимой, не умещающейся в мозгу тяжести раскинувшегося над головой города с его проспектами, парками, площадями, микрорайонами и высотками.
Козлов вовсе не был трусом, но одно дело – впятером вязать не стоящего на ногах алкаша с ружьишком, заряженным утиной дробью, или класть мордой в грязный асфальт бизнесмена, который ненароком выронил из приоткрытой дверцы своей навороченной тачки использованный шприц, и совсем другая история – брести вот так под землей с громоздким аккумулятором в руках, и все время ждать выстрела из темноты – прямо в башку, разрывной пулей крупного калибра… Стрелок он, говорят, просто отменный. Одна надежда на то, что начнет он, если что, с «фердинанда» – как раз хватит времени на то, чтобы швырнуть чертову бандуру на землю, залечь и содрать с шеи автомат. И – длинной очередью. А то такого, пожалуй, возьмешь живым. Тут впору в самом деле за аккумулятор прятаться…
Впереди вдруг что-то негромко хлопнуло, звякнуло стекло, и один из прожекторов погас – как раз тот, к которому, как раб к галерному веслу, был прикован силовым кабелем Козлов. «Перегорел, слава те, господи», – подумал нерадивый Козлов, с огромным облегчением бросая аккумулятор, но тут лопнул второй прожектор, и стало темно, как в угольной яме ночью.
Вокруг заматерились на несколько голосов, и кто-то, соображавший быстрее Козлова, с диким грохотом выпустил в темноту длинную очередь. В ответ в темноте опять хлопнуло, и Козлов услышал шум падения и дребезжание автомата на каменном полу.
Кто-то включил карманный фонарь, направив луч в глубину коридора. Фонарь немедленно упал на пол, разбившись вдребезги, а его владелец, издав мучительный стон, уткнулся носом в гнилые вонючие кирпичи прямо под ногами у Козлова.
Подземный тоннель вновь наполнился тяжелым грохотом: майор Дрынов, укрывшись за выступом стены, палил трассирующими вдоль коридора. Мгновенно расстреляв магазин, он выпалил в темноту из ракетницы. Осветительная ракета, шипя и рассыпая белые искры, пьяным зигзагом пронеслась по коридору, рикошетом отскакивая от стен, врезалась в кирпичную кладку там, где коридор поворачивал под прямым углом, отскочила и осталась лежать на полу, пылая ослепительным после кромешной тьмы белым светом. Дрынов, уже успевший сменить магазин, дал короткую очередь по метнувшейся в глубине коридора темной фигуре. Фигура пальнула на бегу, и еще один омоновец упал с залитым кровью лицом.
Опомнившиеся омоновцы дружно ударили в восемнадцать стволов. Горячие гильзы посыпались дождем, полетела кирпичная крошка. На время тоннель превратился в своеобразную модель находящегося под напряжением проводника – пули играли здесь роль электронов, полностью заполняя собой объем коридора. В этом шквале огня не мог уцелеть никто. Майор Дрынов пустил в конец коридора еще одну ракету и жестом приказал своим бойцам прекратить огонь и следовать за ним. Воспрянувшие духом омоновцы бросились вперед, но, как только, огонь прекратился, откуда-то – как показалось, прямо из стеньг, – высунулся темный силуэт человеческой головы, хлопнул выстрел, и майор Дрынов остановился на полушаге.
Бежавший следом за ним Козлов хорошо видел, как верхушка майорского черепа взорвалась изнутри, и во все стороны полетели темные комья. «Фердинанду» всадили бронебойный снаряд прямиком в моторный отсек, подумал Козлов, рефлекторно поднимая руку, чтобы утереться – все лицо его оказалось вдруг забрызганным какой-то теплой дрянью. В следующее мгновение майор мягко повалился на пол лицом вперед, и Козлова, до которого вдруг дошло, что за липкая дрянь осела на его щеках, вывернуло наизнанку – прямо на майорские сапоги.
Ракета догорела, и начался кошмар. По объективному времени это пекло длилось не более пяти или шести минут, но Козлову оно показалось продолжительным, как загробная жизнь. В течение какого-то отрезка времени он даже вполне серьезно полагал, что так оно и есть: он просто получил разрывную пулю в лоб, совсем как Дрынов, и умер, даже не заметив этого. И, разумеется, попал в ад – при его образе жизни в этом не было ничего удивительного. Здесь было темно и отвратительно воняло, сверкали оранжевые вспышки, грохот рвал барабанные перепонки, кто-то дико кричал, кто-то пытался светить карманным фонариком, и пляшущий луч бестолково метался по стенам и сводчатому кирпичному потолку, и все время что-то хлопало и кто-то падал, и под ноги все время подворачивались тела – их было так много, что в конце концов Козлов решил, что убиты все, кроме него. Постепенно способность рассуждать вернулась к нему, и он обнаружил себя вжавшимся спиной в какой-то кирпичный угол и палящим в темноту из автомата. Трассирующие пули, рикошетируя по всему коридору, создавали замысловатый узор, в котором было что-то завораживающее. В тот момент, когда Козлов окончательно пришел в себя, затвор автомата лязгнул в последний раз и замер. Боек сухо щелкнул, но выстрела не последовало – у Козлова кончились патроны. Наступила тишина. Через некоторое время в этой тишине кто-то осторожно откашлялся, где-то поодаль зашевелились, брякнул металл, послышался шумный вздох, и чей-то смутно знакомый голос позвал:
– Эй, мужики.. Живые есть?
– Есть, – прохрипел Козлов. Голоса почему-то не было, в глотке саднило – похоже, что дико орал в темноте не кто-то посторонний, а он сам, собственной персоной. – Я живой.
– Ты, что ли, Козел? – спросили из темноты. – А эта сволочь где?
– Какая сволочь? – не понял Козлов. Соображать было трудно – все его существо было до краев наполнено простой животной радостью заново обретенной жизни. «Приду домой, – ни к селу ни к городу подумал он, – Светку затрахаю. Раз пять, не меньше, а то и восемь.»
– Ты что, Козел, совсем со страху рехнулся? – спросил Севастьянов. Теперь Козлов узнал его голос и вспомнил, где находится. – Этот гад, за которым мы сюда пришли, он где?
Майор двигался в авангарде своей группы с несокрушимой нахрапистой уверенностью тяжелой гусеничной машины, готовой проламывать стены, рвать, кромсать и утюжить гусеницами все, что встретится на пути. Мрачные легенды, связанные с подземельями, беспокоили его не больше, чем запах или хлюпавшая под сапогами грязь. «Людям с нервами в ОМОНе не место», – говорил майор своим бойцам. Не то, чтобы майор был от природы лишен чувства страха или, не к ночи будь помянут, инстинкта самосохранения – он просто игнорировал подобные вещи. Это были нервы, наличие которых у себя майор отрицал.
Идя впереди двух десятков проверенных ребят, небрежно положив руки на висевший поперек груди автомат и время от времени подфутболивая попавшую под ноги крысу, майор ощущал себя огромным и мощным, как танк. Он знал, что подчиненные за глаза зовут его «фердинандом» по имени фрицевской самоходки, и ему это нравилось – мощь и натиск были жизненным кредо майора Дрынова. С неизменной презрительной полуулыбкой он вышибал плечом дверь, за которой забаррикадировался совершенно обалдевший от белой горячки алкаш с заряженной двустволкой, в разгар разборки вдруг появлялся в кругу ощеренных, вооруженных ножами и пистолетами людей и начинал деловито сокрушать челюсти, ломать руки и надевать браслеты; с той же полуулыбкой он вламывался в ряды полупьяных от бормотухи и собственного ора демонстрантов, размеренно и умело орудуя дубинкой; и с такой же усмешкой бил по лицу свою шестнадцатилетнюю дочь, когда та поздно возвращалась домой. Однажды майор Дрынов во время операции застрелил человека, который вдруг бросился бежать. Нажимая на спусковой крючок, он улыбался своей неизменной улыбкой. Позже выяснилось, что убитый был случайным прохожим и догонял автобус. Майору объявили строгий выговор. Читая вывешенный на доске объявлений приказ, Дрынов снова улыбался.
Шаги двадцати человек рождали в сводчатых коридорах испуганное эхо; прожектора, работавшие от аккумуляторов, которые посменно тащили четыре бойца, превращали вечную ночь в ослепительно яркий день. Дрынов чувствовал себя огромным валуном, стремительно несущимся на острие горного обвала – сейчас его не могло остановить ничто. Было бы даже неплохо, если бы кто-нибудь попытался это сделать – майор был не прочь поразмяться.
Майор Дрынов очень удивился бы, скажи ему кто-нибудь, что то, что он принимает за мужество, есть просто дурной нрав или, говоря проще, звериная жестокость. Существовало три вещи, которых майор органически не переваривал: то, что он называл нервами, то, что он называл зековским словом «борзость» – то есть чье-либо действительное или мнимое превосходство в силе над майором Дрыновым, и то, что он называл умничаньем – под этим подразумевалось интеллектуальное превосходство над вышеупомянутым майором. В этой кирпичной модели кишечника засел борзый умник с нервами, и на губах майора Дрынова играла его знаменитая презрительная полуулыбка, означавшая, что кому-то в ближайшее время придется очень и очень плохо. Проходя через пролом в кирпичной стене из одного коридора в другой, майор задел каменным плечом ветхую, полусгнившую от сырости кладку, и на пол со стуком посыпались кирпичи.
– Ну вылитый «фердинанд», – сказал омоновец Козлов своему коллеге, изнемогавшему под тяжестью аккумуляторной батареи. Сказал, естественно, вполголоса.
– Пидор он, а не «фердинанд», – ответил коллега, настроенный пессимистически ввиду того, что проклятый аккумулятор оборвал ему все руки, а тащить его до смены оставалось еще минут пять.
Стук, осыпавшихся кирпичей пролетел коридорами, дробясь и множась, и заглох где-то в паутине подземного лабиринта.
– М-м-мать, понастроили тут, – сказал майор. – Прочесывайте каждое ответвление, – приказал он своим людям. – Чует мое сердце, эта сволочь где-то здесь. Тому, кто завалит этого козла, ставлю бутылку.
– Так приказали же брать живым, – заикнулся кто-то, но немедленно увял под тяжелым взглядом майора.
– Если ты, Болотников, возьмешь его живым, я поставлю тебе две бутылки, – сказал майор. – А если еще раз вякнешь без команды, сверну рыло на бок и скажу, что так и было.
Болотников увял окончательно, а по колонне прокатился негромкий смех.
– Отставить, – сказал майор. – Посмеетесь наверху.
– Ну вылитый «фердинанд», – повторил Козлов, со вздохом забирая у соседа аккумулятор и неловко подпрыгивая, чтобы не запутаться в тянувшихся к прожекторам проводах. – Еще эти сопли, – обругал он провода, тоже впадая в пессимизм и мизантропию – аккумулятор все-таки был очень тяжелый.
– Не ругайся, Козел, – сказал сосед, ощущавший теперь во всем теле необыкновенную легкость. – Зато дополнительная защита от пуль. Ты неси его либо перед мордой, либо.., это.., пониже, где у тебя главный-то ум расположен.
– Гнида ты, Севастьянов, – обиделся Козлов. – Я над тобой, между прочим, не издевался.
– Так я же не издеваюсь, – с откровенной издевкой сказал Севастьянов. – Это ж дружеский совет.
– Сука, – сказал Козлов и отвернулся.
Козлову было не по себе – он был очень подвержен тому, что майор Дрынов именовал нервами. Каменные кишки давили на него сверху и с боков, темнота за пределами яркого светового круга казалась сплошь утыкана пистолетными дулами, и вдобавок он никак не мог забыть о невообразимой, не умещающейся в мозгу тяжести раскинувшегося над головой города с его проспектами, парками, площадями, микрорайонами и высотками.
Козлов вовсе не был трусом, но одно дело – впятером вязать не стоящего на ногах алкаша с ружьишком, заряженным утиной дробью, или класть мордой в грязный асфальт бизнесмена, который ненароком выронил из приоткрытой дверцы своей навороченной тачки использованный шприц, и совсем другая история – брести вот так под землей с громоздким аккумулятором в руках, и все время ждать выстрела из темноты – прямо в башку, разрывной пулей крупного калибра… Стрелок он, говорят, просто отменный. Одна надежда на то, что начнет он, если что, с «фердинанда» – как раз хватит времени на то, чтобы швырнуть чертову бандуру на землю, залечь и содрать с шеи автомат. И – длинной очередью. А то такого, пожалуй, возьмешь живым. Тут впору в самом деле за аккумулятор прятаться…
Впереди вдруг что-то негромко хлопнуло, звякнуло стекло, и один из прожекторов погас – как раз тот, к которому, как раб к галерному веслу, был прикован силовым кабелем Козлов. «Перегорел, слава те, господи», – подумал нерадивый Козлов, с огромным облегчением бросая аккумулятор, но тут лопнул второй прожектор, и стало темно, как в угольной яме ночью.
Вокруг заматерились на несколько голосов, и кто-то, соображавший быстрее Козлова, с диким грохотом выпустил в темноту длинную очередь. В ответ в темноте опять хлопнуло, и Козлов услышал шум падения и дребезжание автомата на каменном полу.
Кто-то включил карманный фонарь, направив луч в глубину коридора. Фонарь немедленно упал на пол, разбившись вдребезги, а его владелец, издав мучительный стон, уткнулся носом в гнилые вонючие кирпичи прямо под ногами у Козлова.
Подземный тоннель вновь наполнился тяжелым грохотом: майор Дрынов, укрывшись за выступом стены, палил трассирующими вдоль коридора. Мгновенно расстреляв магазин, он выпалил в темноту из ракетницы. Осветительная ракета, шипя и рассыпая белые искры, пьяным зигзагом пронеслась по коридору, рикошетом отскакивая от стен, врезалась в кирпичную кладку там, где коридор поворачивал под прямым углом, отскочила и осталась лежать на полу, пылая ослепительным после кромешной тьмы белым светом. Дрынов, уже успевший сменить магазин, дал короткую очередь по метнувшейся в глубине коридора темной фигуре. Фигура пальнула на бегу, и еще один омоновец упал с залитым кровью лицом.
Опомнившиеся омоновцы дружно ударили в восемнадцать стволов. Горячие гильзы посыпались дождем, полетела кирпичная крошка. На время тоннель превратился в своеобразную модель находящегося под напряжением проводника – пули играли здесь роль электронов, полностью заполняя собой объем коридора. В этом шквале огня не мог уцелеть никто. Майор Дрынов пустил в конец коридора еще одну ракету и жестом приказал своим бойцам прекратить огонь и следовать за ним. Воспрянувшие духом омоновцы бросились вперед, но, как только, огонь прекратился, откуда-то – как показалось, прямо из стеньг, – высунулся темный силуэт человеческой головы, хлопнул выстрел, и майор Дрынов остановился на полушаге.
Бежавший следом за ним Козлов хорошо видел, как верхушка майорского черепа взорвалась изнутри, и во все стороны полетели темные комья. «Фердинанду» всадили бронебойный снаряд прямиком в моторный отсек, подумал Козлов, рефлекторно поднимая руку, чтобы утереться – все лицо его оказалось вдруг забрызганным какой-то теплой дрянью. В следующее мгновение майор мягко повалился на пол лицом вперед, и Козлова, до которого вдруг дошло, что за липкая дрянь осела на его щеках, вывернуло наизнанку – прямо на майорские сапоги.
Ракета догорела, и начался кошмар. По объективному времени это пекло длилось не более пяти или шести минут, но Козлову оно показалось продолжительным, как загробная жизнь. В течение какого-то отрезка времени он даже вполне серьезно полагал, что так оно и есть: он просто получил разрывную пулю в лоб, совсем как Дрынов, и умер, даже не заметив этого. И, разумеется, попал в ад – при его образе жизни в этом не было ничего удивительного. Здесь было темно и отвратительно воняло, сверкали оранжевые вспышки, грохот рвал барабанные перепонки, кто-то дико кричал, кто-то пытался светить карманным фонариком, и пляшущий луч бестолково метался по стенам и сводчатому кирпичному потолку, и все время что-то хлопало и кто-то падал, и под ноги все время подворачивались тела – их было так много, что в конце концов Козлов решил, что убиты все, кроме него. Постепенно способность рассуждать вернулась к нему, и он обнаружил себя вжавшимся спиной в какой-то кирпичный угол и палящим в темноту из автомата. Трассирующие пули, рикошетируя по всему коридору, создавали замысловатый узор, в котором было что-то завораживающее. В тот момент, когда Козлов окончательно пришел в себя, затвор автомата лязгнул в последний раз и замер. Боек сухо щелкнул, но выстрела не последовало – у Козлова кончились патроны. Наступила тишина. Через некоторое время в этой тишине кто-то осторожно откашлялся, где-то поодаль зашевелились, брякнул металл, послышался шумный вздох, и чей-то смутно знакомый голос позвал:
– Эй, мужики.. Живые есть?
– Есть, – прохрипел Козлов. Голоса почему-то не было, в глотке саднило – похоже, что дико орал в темноте не кто-то посторонний, а он сам, собственной персоной. – Я живой.
– Ты, что ли, Козел? – спросили из темноты. – А эта сволочь где?
– Какая сволочь? – не понял Козлов. Соображать было трудно – все его существо было до краев наполнено простой животной радостью заново обретенной жизни. «Приду домой, – ни к селу ни к городу подумал он, – Светку затрахаю. Раз пять, не меньше, а то и восемь.»
– Ты что, Козел, совсем со страху рехнулся? – спросил Севастьянов. Теперь Козлов узнал его голос и вспомнил, где находится. – Этот гад, за которым мы сюда пришли, он где?