Страница:
"Вот именно, – немедленно сказал он себе, – сукин сын. Ты хоть знаешь, что ты сейчас придумал?
Ты смерть свою придумал, блаженный! Ведь если есть во всем этом полуночном бреде хоть одна крупица правды, то жить тебе осталось с гулькин хрен.
Мало тебе было той статьи, так ты еще сегодня перед ними распинался, Цицерон недоделанный…"
Он снова замер, лихорадочно пытаясь придумать, что же ему теперь делать. Сам того не замечая, он был-таки уже изрядно на взводе, и мысли его неслись вскачь с вдохновенной скоростью не вполне трезвого да вдобавок смертельно напуганного иноходца. Как ни крути, получалось, что жизнь его теперь не стоила ломаного гроша, и спасение утопающих, как всегда, было делом самих утопающих. Прятаться от ФСБ он вполне справедливо считал делом гиблым и бессмысленным, дающим к тому же гипотетическим преследователям пусть призрачное, но тем не менее неоспоримое моральное преимущество. На воре, как известно, шапка горит, и он не собирался подставлять спину под «случайную» пулю. Оставалось одно: распутать это дело самостоятельно. Когда у него накопится достаточно улик, он найдет, к кому обратиться…
Теперь он уже жалел о том, что пил почти всю ночь, пытаясь заглушить страх. Пьяный или не пьяный, но он был накачан алкоголем по самые брови, и первый попавшийся гаишник мог предъявить ему вполне обоснованные претензии. Честно говоря, он сильно сомневался в том, что сможет вести машину в таком состоянии. Но дома оставаться тоже было нельзя: он был уверен, что, поступив подобным образом, не доживет до утра. Возможно, уже сейчас было поздно.., возможно, убийцы уже караулили под дверью, осторожно пробуя замок.
Он настороженно прислушался. В квартире было тихо, только размеренно капала вода из неисправного крана в ванной да надоедливо жужжала, явно нацеливаясь перегореть в ближайшее время, электрическая лампочка над головой.
Он вскочил и, не давая себе времени на дальнейшие раздумья, принялся с лихорадочной скоростью упаковывать свою дорожную сумку. Собственно, упаковывать было почти нечего: вернувшись с последнего задания, он даже не удосужился открыть ее, поскольку сдавать собранный материал теперь было некому. В сумке лежал диктофон с запасом кассет, старенький «никон» в обшарпанном кожаном футляре с двумя сменными объективами, резервная пачка сигарет, о которой он, слава богу, начисто позабыл во время своей пьянки, блокнот, пара шариковых ручек и (на всякий случай) моток бинта в вощеной аптечной бумаге. Ко всему этому он добавил две смены белья и все деньги, которые были в доме.
Подумав всего секунду, он отодвинул холодильник и извлек из примитивного тайника газовый пистолет. Пистолет он засунул за пояс и совсем было уже пошел к дверям, когда чертова пушка, кувыркнувшись, выпала из-под старой ослабшей резинки и глухо брякнулась на пол.
Только теперь он заметил, что собрался отправиться на свое опасное предприятие, одетый только в старые спортивные штаны, которые носил дома, и домашние же шлепанцы. Коротко выматерившись, Андрей натянул джинсы и фуфайку, сунул ноги в разбитые кроссовки, набросил на плечи кожаную куртку и, подхватив за ремень стоявшую в прихожей сумку, вышел из квартиры, сжимая в кармане рукоятку пистолета.
На лестничной площадке никого не было. Никто не поджидал его ни в лифте, ни в подъезде, ни на улице.
Это немного успокоило его, но до полного спокойствия было еще очень и очень далеко.
Он немного постоял возле своих «Жигулей», беспечно брошенных накануне прямо во дворе, положив горячую ладонь на холодный капот и в последний раз взвешивая все «за» и «против». Решив, наконец, что рисковать лишний раз не стоит, он дружески хлопнул «жигуленок» по влажной крыше и зашагал к бетонной арке, которая вела со двора на улицу. Перед аркой он снова напрягся, но и там было пусто, лишь ночной ветерок с шорохом гонял по асфальту какие-то мятые бумажки.
На углу возле призрачно освещенного дежурными лампами гастронома, похожего на заброшенный аквариум, он поймал такси, которое быстро и без проблем доставило его на Белорусский вокзал. Когда он вышел из машины на привокзальной площади, его часы показывали половину пятого. Андрей бездумно раздраконил резервную пачку сигарет, пустив по ветру целлофановую обертку, и закурил, не торопясь трогаться с места.
Он стоял, слегка поеживаясь на прохладном ночном ветру, и старался привести в порядок свои растрепанные мысли. Теперь, когда ночной холодок немного развеял алкогольный туман, все его предприятие вдруг показалось Андрею безумной и абсолютно никчемной затеей. Вокруг него, надрываясь под тяжестью полосатых и клетчатых китайских баулов, сновали озабоченные мешочники из братской республики, в отдалении, мирно о чем-то беседуя, профланировали два милиционера, ветер доносил с перрона неразборчивое бормотание репродукторов, подъезжали и отъезжали такси, возле пункта обмена валют стояла длинная терпеливая очередь – жизнь шла своим чередом, в ней был свой, пусть завиральный, смысл, и свой, пускай и очень относительный, порядок. То, что он напридумывал, сидя в пустой квартире за двумя бутылками водки, казалось теперь бредом, которому место разве что на телеэкране да еще на страницах детективов в ярких обложках, что продаются на каждом углу. Похоже было на то, что его профессия сыграла с ним дурную шутку, выгнав посреди ночи из дома.
Он вдруг почувствовал себя страшно усталым и очень пьяным. Некоторое время он нерешительно топтался на краю тротуара, но в результате все-таки направился к зданию вокзала. В конце концов, рассуждал он, взрыв в редакции ему все-таки не померещился.., да и разве дело в одном только взрыве?
Вреда от его расследования не будет никакого, надо только быть очень осторожным и постараться не попадаться на глаза тем, кто знает его в лицо. Конечно, в теплой квартире уютнее, чем на холодном ветру, но там сам воздух, казалось, был насквозь пропитан алкоголем, страхом и сумасшествием. Нет, решил он, убийцы там или не убийцы, но оставаться дома было бы смерти подобно. И хорошо, что он выскочил из квартиры ни свет ни заря: кто рано встает, тому Бог подает, или, говоря другими словами, раньше сядешь – раньше выйдешь.
Купив в пригородной кассе билет до платформы Крапивная, он остановился перед расписанием. Оказалось, что первая электричка в нужном ему направлении отправляется меньше чем через двадцать минут. Андрей заторопился. В круглосуточном буфете он приобрел гамбургер и бутылку минеральной воды. От пива он решил воздержаться, поскольку и без пива был уже хорош. Побросав снедь в сумку, он поспешно направился на платформу и втиснулся в переполненную электричку. Он рассчитывал перекусить в вагоне, но совсем позабыл о дачниках, которых здесь было полным-полно. Ему немедленно оцарапали физиономию растопыренными ветками какого-то куста, оттоптали обе ноги и больно ткнули в ребра твердым черенком какого-то сельскохозяйственного орудия, обозвав при этом алкашом. Все эти неприятности ничуть не смутили его. Напротив, он наконец-то пришел в себя. Все это были реалии трезвого дневного мира, хотя совсем недавно он полагал окружавшую его реальность чем-то вроде запутанного ночного кошмара. Господи, что он знал тогда о кошмарах?..
Электричка плавно, без единого толчка, тронулась и пошла, осторожно выбираясь из путаницы подъездных путей. Вырвавшись на свободу, она пронзительно свистнула и с нарастающим воем исчезла среди подмосковных полей и перелесков.
Оставшийся на перроне неприметный человек в удлиненной кожаной куртке и бейсбольной шапочке с недавно вошедшей в моду надписью «Я далек от мысли» проводил ушедшую электричку безразличным взглядом, еще раз внимательно осмотрел опустевшую платформу и неторопливо зашагал прочь.
Пройдя здание вокзала насквозь, он вышел на улицу, повернул за угол и оказался в узком закоулке между стеной вокзала и грязной гранитной стеной железнодорожного моста. Отыскав в ряду висевших здесь таксофонов исправный, он по памяти набрал номер и что-то коротко сказал в трубку.
Глава 3
Ты смерть свою придумал, блаженный! Ведь если есть во всем этом полуночном бреде хоть одна крупица правды, то жить тебе осталось с гулькин хрен.
Мало тебе было той статьи, так ты еще сегодня перед ними распинался, Цицерон недоделанный…"
Он снова замер, лихорадочно пытаясь придумать, что же ему теперь делать. Сам того не замечая, он был-таки уже изрядно на взводе, и мысли его неслись вскачь с вдохновенной скоростью не вполне трезвого да вдобавок смертельно напуганного иноходца. Как ни крути, получалось, что жизнь его теперь не стоила ломаного гроша, и спасение утопающих, как всегда, было делом самих утопающих. Прятаться от ФСБ он вполне справедливо считал делом гиблым и бессмысленным, дающим к тому же гипотетическим преследователям пусть призрачное, но тем не менее неоспоримое моральное преимущество. На воре, как известно, шапка горит, и он не собирался подставлять спину под «случайную» пулю. Оставалось одно: распутать это дело самостоятельно. Когда у него накопится достаточно улик, он найдет, к кому обратиться…
Теперь он уже жалел о том, что пил почти всю ночь, пытаясь заглушить страх. Пьяный или не пьяный, но он был накачан алкоголем по самые брови, и первый попавшийся гаишник мог предъявить ему вполне обоснованные претензии. Честно говоря, он сильно сомневался в том, что сможет вести машину в таком состоянии. Но дома оставаться тоже было нельзя: он был уверен, что, поступив подобным образом, не доживет до утра. Возможно, уже сейчас было поздно.., возможно, убийцы уже караулили под дверью, осторожно пробуя замок.
Он настороженно прислушался. В квартире было тихо, только размеренно капала вода из неисправного крана в ванной да надоедливо жужжала, явно нацеливаясь перегореть в ближайшее время, электрическая лампочка над головой.
Он вскочил и, не давая себе времени на дальнейшие раздумья, принялся с лихорадочной скоростью упаковывать свою дорожную сумку. Собственно, упаковывать было почти нечего: вернувшись с последнего задания, он даже не удосужился открыть ее, поскольку сдавать собранный материал теперь было некому. В сумке лежал диктофон с запасом кассет, старенький «никон» в обшарпанном кожаном футляре с двумя сменными объективами, резервная пачка сигарет, о которой он, слава богу, начисто позабыл во время своей пьянки, блокнот, пара шариковых ручек и (на всякий случай) моток бинта в вощеной аптечной бумаге. Ко всему этому он добавил две смены белья и все деньги, которые были в доме.
Подумав всего секунду, он отодвинул холодильник и извлек из примитивного тайника газовый пистолет. Пистолет он засунул за пояс и совсем было уже пошел к дверям, когда чертова пушка, кувыркнувшись, выпала из-под старой ослабшей резинки и глухо брякнулась на пол.
Только теперь он заметил, что собрался отправиться на свое опасное предприятие, одетый только в старые спортивные штаны, которые носил дома, и домашние же шлепанцы. Коротко выматерившись, Андрей натянул джинсы и фуфайку, сунул ноги в разбитые кроссовки, набросил на плечи кожаную куртку и, подхватив за ремень стоявшую в прихожей сумку, вышел из квартиры, сжимая в кармане рукоятку пистолета.
На лестничной площадке никого не было. Никто не поджидал его ни в лифте, ни в подъезде, ни на улице.
Это немного успокоило его, но до полного спокойствия было еще очень и очень далеко.
Он немного постоял возле своих «Жигулей», беспечно брошенных накануне прямо во дворе, положив горячую ладонь на холодный капот и в последний раз взвешивая все «за» и «против». Решив, наконец, что рисковать лишний раз не стоит, он дружески хлопнул «жигуленок» по влажной крыше и зашагал к бетонной арке, которая вела со двора на улицу. Перед аркой он снова напрягся, но и там было пусто, лишь ночной ветерок с шорохом гонял по асфальту какие-то мятые бумажки.
На углу возле призрачно освещенного дежурными лампами гастронома, похожего на заброшенный аквариум, он поймал такси, которое быстро и без проблем доставило его на Белорусский вокзал. Когда он вышел из машины на привокзальной площади, его часы показывали половину пятого. Андрей бездумно раздраконил резервную пачку сигарет, пустив по ветру целлофановую обертку, и закурил, не торопясь трогаться с места.
Он стоял, слегка поеживаясь на прохладном ночном ветру, и старался привести в порядок свои растрепанные мысли. Теперь, когда ночной холодок немного развеял алкогольный туман, все его предприятие вдруг показалось Андрею безумной и абсолютно никчемной затеей. Вокруг него, надрываясь под тяжестью полосатых и клетчатых китайских баулов, сновали озабоченные мешочники из братской республики, в отдалении, мирно о чем-то беседуя, профланировали два милиционера, ветер доносил с перрона неразборчивое бормотание репродукторов, подъезжали и отъезжали такси, возле пункта обмена валют стояла длинная терпеливая очередь – жизнь шла своим чередом, в ней был свой, пусть завиральный, смысл, и свой, пускай и очень относительный, порядок. То, что он напридумывал, сидя в пустой квартире за двумя бутылками водки, казалось теперь бредом, которому место разве что на телеэкране да еще на страницах детективов в ярких обложках, что продаются на каждом углу. Похоже было на то, что его профессия сыграла с ним дурную шутку, выгнав посреди ночи из дома.
Он вдруг почувствовал себя страшно усталым и очень пьяным. Некоторое время он нерешительно топтался на краю тротуара, но в результате все-таки направился к зданию вокзала. В конце концов, рассуждал он, взрыв в редакции ему все-таки не померещился.., да и разве дело в одном только взрыве?
Вреда от его расследования не будет никакого, надо только быть очень осторожным и постараться не попадаться на глаза тем, кто знает его в лицо. Конечно, в теплой квартире уютнее, чем на холодном ветру, но там сам воздух, казалось, был насквозь пропитан алкоголем, страхом и сумасшествием. Нет, решил он, убийцы там или не убийцы, но оставаться дома было бы смерти подобно. И хорошо, что он выскочил из квартиры ни свет ни заря: кто рано встает, тому Бог подает, или, говоря другими словами, раньше сядешь – раньше выйдешь.
Купив в пригородной кассе билет до платформы Крапивная, он остановился перед расписанием. Оказалось, что первая электричка в нужном ему направлении отправляется меньше чем через двадцать минут. Андрей заторопился. В круглосуточном буфете он приобрел гамбургер и бутылку минеральной воды. От пива он решил воздержаться, поскольку и без пива был уже хорош. Побросав снедь в сумку, он поспешно направился на платформу и втиснулся в переполненную электричку. Он рассчитывал перекусить в вагоне, но совсем позабыл о дачниках, которых здесь было полным-полно. Ему немедленно оцарапали физиономию растопыренными ветками какого-то куста, оттоптали обе ноги и больно ткнули в ребра твердым черенком какого-то сельскохозяйственного орудия, обозвав при этом алкашом. Все эти неприятности ничуть не смутили его. Напротив, он наконец-то пришел в себя. Все это были реалии трезвого дневного мира, хотя совсем недавно он полагал окружавшую его реальность чем-то вроде запутанного ночного кошмара. Господи, что он знал тогда о кошмарах?..
Электричка плавно, без единого толчка, тронулась и пошла, осторожно выбираясь из путаницы подъездных путей. Вырвавшись на свободу, она пронзительно свистнула и с нарастающим воем исчезла среди подмосковных полей и перелесков.
Оставшийся на перроне неприметный человек в удлиненной кожаной куртке и бейсбольной шапочке с недавно вошедшей в моду надписью «Я далек от мысли» проводил ушедшую электричку безразличным взглядом, еще раз внимательно осмотрел опустевшую платформу и неторопливо зашагал прочь.
Пройдя здание вокзала насквозь, он вышел на улицу, повернул за угол и оказался в узком закоулке между стеной вокзала и грязной гранитной стеной железнодорожного моста. Отыскав в ряду висевших здесь таксофонов исправный, он по памяти набрал номер и что-то коротко сказал в трубку.
Глава 3
Поток ринувшихся к выходу дачников вынес Андрея Шилова на платформу, где он наконец сумел расправить плечи и вздохнуть полной грудью. Он подвигал локтями и плечами, ощущая себя смятым, как пустая сигаретная пачка, и поправил на плече ремень сумки.
Дачники уже спустились вниз и, разбившись на несколько ручейков, до смешного напоминавших деловитые колонны учуявших сахарный сироп муравьев, по многочисленным, хорошо утоптанным тропинкам устремились в придорожный березняк. Андрей в последний раз встряхнулся, прислушиваясь к удаляющемуся позвякиванию их амуниции, и тоже спустился вниз.
Он планировал, войдя в перелесок, устроить себе буколический завтрак на каком-нибудь пеньке.
В животе урчало от голода, и он всю дорогу не мог забыть о лежавшем в сумке гамбургере, который, словно издеваясь, источал призывный аромат, пробивавшийся даже сквозь ткань сумки. Андрей всегда придерживался того мнения, что великие – да и малые, коль уж на то пошло, – дела следует совершать на полный желудок, чтобы урчание в животе не отвлекало одинокого героя от решения глобальных проблем. Присаживаясь на ствол поваленной ветром березы в нескольких шагах от тропинки, он отметил, что снова настроился на привычный иронический лад. Жизнь брала свое, и пропитанная пьяным ужасом московская квартира теперь казалась просто дурным сном, приснившимся в полнолуние, скажем, в прошлом году, а то и раньше.
– Все правильно, – сказал он вслух, расстегивая замок сумки и благожелательно оглядывая голый еще перелесок, засыпанный серой прошлогодней листвой. – Мертвым – земля, а живым – жизнь.
Он заглянул в сумку, и настроение у него моментально упало. Проклятые дачники так интенсивно толкались, что его вожделенный гамбургер превратился в неаппетитное месиво, равномерно размазанное по всей сумке. Есть это было нельзя.
Он был не настолько голоден, чтобы, как бродячий пес, вылизывать кетчуп и майонез из распотрошенной сумки.
Бутылка минеральной не пострадала, если не считать того, что она была выпачкана, как и все остальное, но обмануть голод минералкой не стоило и пытаться: Андрей хорошо изучил свой желудок и знал, что тот предпочитает мясо. «Черт, – подумал он, – надо было все-таки взять пиво.» Горестно вздыхая и сыпля унылыми ругательствами, он принялся чистить сумку.
Когда с этим печальным делом было покончено, Андрей все же открыл бутылку и стал, прихлебывая из горлышка и невольно морщась от отвращения и досады, составлять план предстоящей кампании.
О том, чтобы вести прямые расспросы или попросту, как в прошлый раз, заявиться в молитвенный дом, не могло быть и речи, если, конечно, он не хотел покончить с собой. Следовало пройтись по поселку и постараться хоть что-нибудь подсмотреть, не привлекая к себе внимания. Легко сказать – не привлекая внимания, подумал Андрей, с гадливостью отставляя в сторону бутылку и закуривая сигарету. На том собрании было человек двести, если не больше, и почти все, насколько он понял, – жители поселка. Хорошо было какому-нибудь Шерлоку Холмсу расхаживать по уже тогда насчитывавшему не один миллион жителей Лондону в привязной бороде и матросской шапочке. Из мха, что ли, бороду сделать?..
Оружие. Надо найти оружие, вот что. И сфотографировать. А еще лучше – взрывчатку. Одно дело – написать статейку со слов пьяного до остекленения мужичонки-истопника.., как его звали-то? Василий, кажется… Да, точно, Василий Рукавишников. Он очень просил не называть его имени, опасался, надо понимать, мести, хоть и пьян был просто до безобразия.
Трезвый ни за что не распустил бы язык, ни за какие деньги, потому что мертвым деньги ни к чему.
…В тот, самый первый, раз Андрей приехал в Крапивино по заданию редакции. Имя Александра Волкова, до той поры никому не известное, вдруг зазвучало едва ли не на каждом углу. О нем говорили старушки в очередях и увешанные бриллиантами дорогие потаскухи на светских раутах, банкетах и презентациях. Шилов не усматривал в этом ничего удивительного: в смутные времена каждому хочется верить в чудо, и всевозможные колдуны и маги всех мыслимых цветов и оттенков начинают плодиться, как тараканы. В Москве появились листовки, расклеенные на досках объявлений, на рекламных тумбах, фонарных столбах и просто на стенах домов. Размноженное на ксероксе бородатое лицо с пронзительными глазами и широким лбом смотрело с сероватых листков. Напечатанный ниже текст обещал научить любого желающего жить в мире с собой и Вселенной и преуспевать, несмотря ни на что. Это было именно то, что нужно: разговоры о чудотворце из Крапивино с каждым днем, казалось, набирали силу, хотя до популярности Кашпировского и Чумака Александру Волкову пока было далековато.
Так или иначе, материал мог получиться интересный, а независимая, да еще и молодежная газета просто обязана быть интересной, чтобы оставаться на плаву, и специальный корреспондент Андрей Шилов был именно тем человеком, который способен преподнести материал наилучшим образом.
Приехав в Крапивино, он не стал сразу же размахивать своим журналистским удостоверением, тем более что на моления допускались все желающие. Молитвенный дом он отыскал без труда. Большое краснокирпичное здание, выстроенное с легко различимым японским акцентом, высилось неподалеку от центра поселка. Листовок в поселке Андрей не заметил. Видимо, здесь секта Александра Волкова в рекламе не нуждалась. Была середина дня – время, для религиозной службы совершенно неподходящее, но молитвенный дом не пустовал. Стоя на грязном разбитом тротуаре и с неприятным чувством шевеля пальцами ног в промокших насквозь ботинках, Андрей видел, как в здание время от времени входили люди. Он понимал, что вид у него самый что ни на есть идиотский: торчит себе на тротуаре мужик и смотрит на дом как кот на сало, но ничего не мог с собой поделать. Что-то глубоко внутри него изо всех сил противилось самой мысли о том, чтобы войти в это смахивающее на пагоду здание.., не говоря уже о том, чтобы задержаться там надолго. Это было смешно, проходимость у журналиста должна быть получше, чем у танка, а шкура толще, чем у носорога, но так было, и Андрей почувствовал вдруг, что потерял всякий интерес и к этому дому, и к тому, что в нем происходит, и к этому их хваленому Волкову…
«В конце концов, – подумал он, – можно разок вернуться с задания и без материала, просто для разнообразия».
– Дикость какая-то, – негромко сказал он вслух и закурил, чтобы привести себя в порядок. Табак помогал ему всегда, но сегодня почему-то не помог – заходить в пагоду все равно не хотелось.
Возможно, он так и ушел бы несолоно хлебавши, но тут его осторожно взяли сзади за локоть. Андрей сильно вздрогнул и с трудом сдержал испуганный возглас. Приятный мужской голос произнес у него над ухом:
– Путь к истине тернист и труден, и тяжелее всего, как правило, дается именно первый шаг, не правда ли?
Андрей резко обернулся и увидел невысокого человека в потертом драповом пальто, из-под которого выглядывал мохнатый шарф диковатой сине-зеленой расцветки, в лохматой кроличьей ушанке, вязаных перчатках и ботинках того фасона, который так любила отечественная промышленность в конце семидесятых годов. Помнится, Андрей тоже носил такие в школу и уже тогда ненавидел эти уродливые, но совершенно неуничтожимые колодки на подошве из низкосортной пористой резины. Брюки у человека были коричневые и неглаженые, а на длинном и каком-то унылом носу кривовато сидели очки в старомодной оправе из черной пластмассы, одна дужка которых была сломана и скреплена синей изолентой.
Человек был похож на старого холостяка, всю жизнь прожившего в провинциальном городишке. Да так оно, скорее всего, и было.
– Да, – сказал Андрей после короткой паузы, – вы правы. Никак, знаете ли, не могу решиться. Дело в том, что я по натуре застенчив, и именно первый шаг, как вы верно подметили, всегда: дается мне с большим трудом.
– Но ведь вы давно сделали это шаг, просто приехав сюда, – заметил незнакомец. – И даже еще раньше: в тот момент, когда ваши мысли обратились к нашей церкви.
– Вообще-то я не религиозен, – сказал Андрей, привычно входя в роль. – Я имею в виду, что ортодоксальные религии меня отталкивают.., и даже не столько религии, сколько их служители. Весь этот официоз…
– В этом вы не оригинальны, – привычным жестом поправляя очки, улыбнулся его собеседник. – Именно отвращение к тому, во что превратилась официальная церковь, послужило основной причиной возникновения многочисленных ветвей протестантства. Смею вас уверить, здесь вы не найдете ничего похожего. Что ж, может быть, мы войдем?
Так Андрей познакомился с руководителем хора церкви Вселенской Любви, как громко именовала себя новообразовавшаяся секта, Иннокентием Владленовичем Ступинским. Иннокентий Владленович всю жизнь проработал учителем музыки и пения в крапивинской школе, с которой расстался без сожаления по первому зову Волкова, которого почитал едва ли не как Бога: не как Бога христиан, а как одного из богов древности, спустившегося с небес, чтобы жить среди людей и нести им свет истины.
Ступинский провел Шилова по всем закоулкам молитвенного дома, попутно с увлечением излагая постулаты своей веры. Религия, которую исповедовала секта, показалась Андрею синтетической: это была некая смесь христианства, буддизма, ислама, пантеизма и обыкновенного местечкового невежества. Впрочем, делать выводы журналист не торопился, поскольку хорошо знал за собой такой грех, как скепсис в отношении любой религии, и не хотел быть предвзятым. Говорил Ступинский хорошо и вообще был вполне симпатичным человеком. Шилов хорошо знал и любил этот широко распространенный тип провинциального интеллигента, но Андрею очень не нравился фанатичный огонь, который, то разгораясь, то ослабевая, но никогда не потухая до конца, пылал за линзами его очков.
Дом, в отличие от ереси, которую с пеной у рта нес Иннокентий Владленович, Андрея впечатлял. Внутри он оказался еще больше, чем снаружи, за счет огромного подвала, в котором, собственно, и размещался зал для молитвенных собраний. Наверху же было по-настоящему интересно: классы, в которых неофиты постигали азы религиозных таинств, внезапно сменялись душевыми и спортивными залами, маленькими, но прекрасно оборудованными. Дом вообще был оборудован по последнему слову техники. Здесь было полно аппаратуры, дорогих книг и, как ни странно, хорошей еды. Все говорило о немалой финансовой мощи, стоявшей за Волковым. На заданный с невинным видом вопрос, откуда у церкви столько денег, Ступинский небрежно и как-то мимоходом ответил, что члены секты любят и понимают Вселенную как единое живое существо, наделенное разумом и душой, и Вселенная отвечает любовью на любовь. Ответ показался Андрею уклончивым и неполным. Было совершенно неясно, в каких именно формах проявляется любовь мироздания к крапивинским сектантам и по каким каналам она, эта любовь, поступает в Крапивино, не ошибаясь при этом адресом. Но было без очков видно, что Ступинский сам всего этого не знает, да и не интересуется подобными житейскими мелочами, целиком уйдя в вопросы совершенствования мира и собственной души путем стояния на коленях, хорового пения и прочих телодвижений. Вся эта роскошь на фоне микроскопического поселка, в котором было две школы и дышащий на ладан молокозавод, выглядела почти шокирующе и первым делом наводила на мысль о богатых спонсорах, скорее всего зарубежных, как это чаще всего бывает в последнее время с сектами всех мастей. Оставалось только аккуратно разузнать, кто они, эти спонсоры: во-первых, потому, что это было интересно, а во-вторых, потому, что Андрей, собирая материал для статьи, всегда действовал обстоятельно и старался не оставлять у себя в тылу белых пятен. Была в начале его журналистской карьеры парочка неприятных случаев, связанных именно с белыми пятнами. Очень, между прочим, неловко получилось…
Вечером Андрей в качестве неофита присутствовал на общем молитвенном собрании, и тут он, человек с университетским образованием и большой скептик по натуре, испугался по-настоящему.
Иррациональная нервозность, не оставлявшая его на протяжении всего дня, теперь превратилась в очень неприятную уверенность, что все эти люди, на первый взгляд такие разные, совершенно непохожие друг на друга, на самом деле идентичны, как близнецы, страшненькие близнецы, близнецы-зомби.
Александр Волков в самом деле оказался личностью незаурядной. Огромный, почти двухметрового (а может быть, и не почти) роста, сплошь заросший спутанный черным волосом, кряжистый и мускулистый, одетый только в белоснежную набедренную повязку, он возвышался на помосте, смонтированном в передней части зала, и рыкающим дьяконским басом читал пересыпанную непонятными словами проповедь о сыновьях Зла, терзающих многострадальное тело планеты и упивающихся собственной ложью, как вампир упивается кровью жертвы. В проповеди четко прослушивался какой-то непонятный, но чарующий, гипнотический ритм, и вскоре Андрей заметил, что почти все присутствующие мерно раскачиваются в этом ритме. Глаза у многих при этом были закрыты, а рты, наоборот, полуоткрыты – зрелище, мягко говоря, малоэстетичное. Впрочем, он довольно быстро перестал обращать внимание на окружающих, сам попав во власть этого наваждения. Видел он теперь только темную фигуру в белоснежной набедренной повязке, даже не всю фигуру целиком, а только глаза, кажущиеся неестественно огромными, пылающие, пронзающие насквозь, как два адски холодных стальных прута. Слова утратили смысл, превратившись в монотонную песню, которая, казалось, минуя уши, вливалась прямиком в мозг, в душу или что там от нее осталось у современного человека… Это была струя ненависти, чистой, как родниковая вода, и такой же ледяной и животворной.
Он хотел убивать сынов Зла, и просил лишь об одном – чтобы ему назвали их имена. Это был путь к спасению, именно это, а не лживые проповеди разжиревших попов, и это был совсем не сложный путь.
Он немного пришел в себя только тогда, когда какой-то юнец с физиономией отличника вскарабкался на помост и начал, раздирая на себе одежду и захлебываясь истерическими рыданиями, выкрикивать что-то на совершенно непонятном языке.
Такое Андрей уже видел. Пятидесятники, к примеру, называли это иноязычием и считали, что в подобных случаях устами избранных говорит Святой Дух. Правда, пятидесятники при этом не рвали на себе одежду, но, решил Андрей, тут все зависит от темперамента. И потом, кто бы ни говорил сейчас с народом устами этого мальчишки, святости в привычном понимании этого слова в нем было маловато. Скорее это смахивало на одержимость бесом.
От этой мысли у принципиального скептика Андрея Шилова по хребту пробежал холодок, и он окончательно пришел в себя, словно проснувшись.
Вокруг орали, выли и бились в истерике люди с пустыми, как у мертвецов, опасно выпученными глазами. Горло саднило, и Андрей догадался, что и сам, видимо, только что орал во всю глотку. Тут он понял две вещи. Во-первых, ему стало ясно, почему собрания происходят в подвале, а во-вторых, до него с предельной четкостью дошло, что все это смертельно опасно, – опасно вообще и для него лично в частности. Он как-то сразу осознал, что даже не подумает брать у Волкова интервью, за которым, в сущности, и приехал в Крапивино.
Этот проповедник, несомненно, имел над людьми какую-то странную власть, и Андрей побаивался, что интервью может окончиться весьма плачевно.
Он совершенно не хотел становиться одной из кукол в коллекции этого странного кукловода, но еще меньше ему хотелось становиться мертвецом. Глядя на это, с позволения сказать, религиозное таинство, трудно было сомневаться в существовании такого местечка, как ад. Насчет рая еще можно было поспорить, но в том, что Сатана жив и процветает, журналист Андрей Шилов теперь был почти уверен.
Он досидел до самого конца – теперь уже спокойный и сосредоточенный, как тогда, в Грозном, когда рядом с ним убили Колю Степанова, оператора с телевидения. Тяжелая камера мешала Коле передвигаться, да и вообще он больше заботился о том, чтобы не разбить объектив, чем о целости собственной шкуры. Автоматная пуля попала ему в затылок. Стрелял сопливый срочник в необмятом бушлате и налезающей на глаза каске, ему, видите ли, показалось, что по развалинам крадется страшный чеченец с гранатометом на плече. Сопляк, ушастый молокосос с бессмысленными гляделками и румянцем во всю щеку, похоже, и сам удивился тому, что попал. Андрей видел этого говнюка – отыскал, не поленился. Страшнее всего было то, что тот, судя по всему, не очень-то и расстроился. Ну подумаешь, ошибся, с кем не бывает… И вообще, чего вы тут кричите? Мы тут, между прочим, родину защищаем, Россию.., вас, мать вашу, защищаем, а вы понаехали сюда, брешете, как собаки, сами под пули лезете, а потом орете…
Дачники уже спустились вниз и, разбившись на несколько ручейков, до смешного напоминавших деловитые колонны учуявших сахарный сироп муравьев, по многочисленным, хорошо утоптанным тропинкам устремились в придорожный березняк. Андрей в последний раз встряхнулся, прислушиваясь к удаляющемуся позвякиванию их амуниции, и тоже спустился вниз.
Он планировал, войдя в перелесок, устроить себе буколический завтрак на каком-нибудь пеньке.
В животе урчало от голода, и он всю дорогу не мог забыть о лежавшем в сумке гамбургере, который, словно издеваясь, источал призывный аромат, пробивавшийся даже сквозь ткань сумки. Андрей всегда придерживался того мнения, что великие – да и малые, коль уж на то пошло, – дела следует совершать на полный желудок, чтобы урчание в животе не отвлекало одинокого героя от решения глобальных проблем. Присаживаясь на ствол поваленной ветром березы в нескольких шагах от тропинки, он отметил, что снова настроился на привычный иронический лад. Жизнь брала свое, и пропитанная пьяным ужасом московская квартира теперь казалась просто дурным сном, приснившимся в полнолуние, скажем, в прошлом году, а то и раньше.
– Все правильно, – сказал он вслух, расстегивая замок сумки и благожелательно оглядывая голый еще перелесок, засыпанный серой прошлогодней листвой. – Мертвым – земля, а живым – жизнь.
Он заглянул в сумку, и настроение у него моментально упало. Проклятые дачники так интенсивно толкались, что его вожделенный гамбургер превратился в неаппетитное месиво, равномерно размазанное по всей сумке. Есть это было нельзя.
Он был не настолько голоден, чтобы, как бродячий пес, вылизывать кетчуп и майонез из распотрошенной сумки.
Бутылка минеральной не пострадала, если не считать того, что она была выпачкана, как и все остальное, но обмануть голод минералкой не стоило и пытаться: Андрей хорошо изучил свой желудок и знал, что тот предпочитает мясо. «Черт, – подумал он, – надо было все-таки взять пиво.» Горестно вздыхая и сыпля унылыми ругательствами, он принялся чистить сумку.
Когда с этим печальным делом было покончено, Андрей все же открыл бутылку и стал, прихлебывая из горлышка и невольно морщась от отвращения и досады, составлять план предстоящей кампании.
О том, чтобы вести прямые расспросы или попросту, как в прошлый раз, заявиться в молитвенный дом, не могло быть и речи, если, конечно, он не хотел покончить с собой. Следовало пройтись по поселку и постараться хоть что-нибудь подсмотреть, не привлекая к себе внимания. Легко сказать – не привлекая внимания, подумал Андрей, с гадливостью отставляя в сторону бутылку и закуривая сигарету. На том собрании было человек двести, если не больше, и почти все, насколько он понял, – жители поселка. Хорошо было какому-нибудь Шерлоку Холмсу расхаживать по уже тогда насчитывавшему не один миллион жителей Лондону в привязной бороде и матросской шапочке. Из мха, что ли, бороду сделать?..
Оружие. Надо найти оружие, вот что. И сфотографировать. А еще лучше – взрывчатку. Одно дело – написать статейку со слов пьяного до остекленения мужичонки-истопника.., как его звали-то? Василий, кажется… Да, точно, Василий Рукавишников. Он очень просил не называть его имени, опасался, надо понимать, мести, хоть и пьян был просто до безобразия.
Трезвый ни за что не распустил бы язык, ни за какие деньги, потому что мертвым деньги ни к чему.
…В тот, самый первый, раз Андрей приехал в Крапивино по заданию редакции. Имя Александра Волкова, до той поры никому не известное, вдруг зазвучало едва ли не на каждом углу. О нем говорили старушки в очередях и увешанные бриллиантами дорогие потаскухи на светских раутах, банкетах и презентациях. Шилов не усматривал в этом ничего удивительного: в смутные времена каждому хочется верить в чудо, и всевозможные колдуны и маги всех мыслимых цветов и оттенков начинают плодиться, как тараканы. В Москве появились листовки, расклеенные на досках объявлений, на рекламных тумбах, фонарных столбах и просто на стенах домов. Размноженное на ксероксе бородатое лицо с пронзительными глазами и широким лбом смотрело с сероватых листков. Напечатанный ниже текст обещал научить любого желающего жить в мире с собой и Вселенной и преуспевать, несмотря ни на что. Это было именно то, что нужно: разговоры о чудотворце из Крапивино с каждым днем, казалось, набирали силу, хотя до популярности Кашпировского и Чумака Александру Волкову пока было далековато.
Так или иначе, материал мог получиться интересный, а независимая, да еще и молодежная газета просто обязана быть интересной, чтобы оставаться на плаву, и специальный корреспондент Андрей Шилов был именно тем человеком, который способен преподнести материал наилучшим образом.
Приехав в Крапивино, он не стал сразу же размахивать своим журналистским удостоверением, тем более что на моления допускались все желающие. Молитвенный дом он отыскал без труда. Большое краснокирпичное здание, выстроенное с легко различимым японским акцентом, высилось неподалеку от центра поселка. Листовок в поселке Андрей не заметил. Видимо, здесь секта Александра Волкова в рекламе не нуждалась. Была середина дня – время, для религиозной службы совершенно неподходящее, но молитвенный дом не пустовал. Стоя на грязном разбитом тротуаре и с неприятным чувством шевеля пальцами ног в промокших насквозь ботинках, Андрей видел, как в здание время от времени входили люди. Он понимал, что вид у него самый что ни на есть идиотский: торчит себе на тротуаре мужик и смотрит на дом как кот на сало, но ничего не мог с собой поделать. Что-то глубоко внутри него изо всех сил противилось самой мысли о том, чтобы войти в это смахивающее на пагоду здание.., не говоря уже о том, чтобы задержаться там надолго. Это было смешно, проходимость у журналиста должна быть получше, чем у танка, а шкура толще, чем у носорога, но так было, и Андрей почувствовал вдруг, что потерял всякий интерес и к этому дому, и к тому, что в нем происходит, и к этому их хваленому Волкову…
«В конце концов, – подумал он, – можно разок вернуться с задания и без материала, просто для разнообразия».
– Дикость какая-то, – негромко сказал он вслух и закурил, чтобы привести себя в порядок. Табак помогал ему всегда, но сегодня почему-то не помог – заходить в пагоду все равно не хотелось.
Возможно, он так и ушел бы несолоно хлебавши, но тут его осторожно взяли сзади за локоть. Андрей сильно вздрогнул и с трудом сдержал испуганный возглас. Приятный мужской голос произнес у него над ухом:
– Путь к истине тернист и труден, и тяжелее всего, как правило, дается именно первый шаг, не правда ли?
Андрей резко обернулся и увидел невысокого человека в потертом драповом пальто, из-под которого выглядывал мохнатый шарф диковатой сине-зеленой расцветки, в лохматой кроличьей ушанке, вязаных перчатках и ботинках того фасона, который так любила отечественная промышленность в конце семидесятых годов. Помнится, Андрей тоже носил такие в школу и уже тогда ненавидел эти уродливые, но совершенно неуничтожимые колодки на подошве из низкосортной пористой резины. Брюки у человека были коричневые и неглаженые, а на длинном и каком-то унылом носу кривовато сидели очки в старомодной оправе из черной пластмассы, одна дужка которых была сломана и скреплена синей изолентой.
Человек был похож на старого холостяка, всю жизнь прожившего в провинциальном городишке. Да так оно, скорее всего, и было.
– Да, – сказал Андрей после короткой паузы, – вы правы. Никак, знаете ли, не могу решиться. Дело в том, что я по натуре застенчив, и именно первый шаг, как вы верно подметили, всегда: дается мне с большим трудом.
– Но ведь вы давно сделали это шаг, просто приехав сюда, – заметил незнакомец. – И даже еще раньше: в тот момент, когда ваши мысли обратились к нашей церкви.
– Вообще-то я не религиозен, – сказал Андрей, привычно входя в роль. – Я имею в виду, что ортодоксальные религии меня отталкивают.., и даже не столько религии, сколько их служители. Весь этот официоз…
– В этом вы не оригинальны, – привычным жестом поправляя очки, улыбнулся его собеседник. – Именно отвращение к тому, во что превратилась официальная церковь, послужило основной причиной возникновения многочисленных ветвей протестантства. Смею вас уверить, здесь вы не найдете ничего похожего. Что ж, может быть, мы войдем?
Так Андрей познакомился с руководителем хора церкви Вселенской Любви, как громко именовала себя новообразовавшаяся секта, Иннокентием Владленовичем Ступинским. Иннокентий Владленович всю жизнь проработал учителем музыки и пения в крапивинской школе, с которой расстался без сожаления по первому зову Волкова, которого почитал едва ли не как Бога: не как Бога христиан, а как одного из богов древности, спустившегося с небес, чтобы жить среди людей и нести им свет истины.
Ступинский провел Шилова по всем закоулкам молитвенного дома, попутно с увлечением излагая постулаты своей веры. Религия, которую исповедовала секта, показалась Андрею синтетической: это была некая смесь христианства, буддизма, ислама, пантеизма и обыкновенного местечкового невежества. Впрочем, делать выводы журналист не торопился, поскольку хорошо знал за собой такой грех, как скепсис в отношении любой религии, и не хотел быть предвзятым. Говорил Ступинский хорошо и вообще был вполне симпатичным человеком. Шилов хорошо знал и любил этот широко распространенный тип провинциального интеллигента, но Андрею очень не нравился фанатичный огонь, который, то разгораясь, то ослабевая, но никогда не потухая до конца, пылал за линзами его очков.
Дом, в отличие от ереси, которую с пеной у рта нес Иннокентий Владленович, Андрея впечатлял. Внутри он оказался еще больше, чем снаружи, за счет огромного подвала, в котором, собственно, и размещался зал для молитвенных собраний. Наверху же было по-настоящему интересно: классы, в которых неофиты постигали азы религиозных таинств, внезапно сменялись душевыми и спортивными залами, маленькими, но прекрасно оборудованными. Дом вообще был оборудован по последнему слову техники. Здесь было полно аппаратуры, дорогих книг и, как ни странно, хорошей еды. Все говорило о немалой финансовой мощи, стоявшей за Волковым. На заданный с невинным видом вопрос, откуда у церкви столько денег, Ступинский небрежно и как-то мимоходом ответил, что члены секты любят и понимают Вселенную как единое живое существо, наделенное разумом и душой, и Вселенная отвечает любовью на любовь. Ответ показался Андрею уклончивым и неполным. Было совершенно неясно, в каких именно формах проявляется любовь мироздания к крапивинским сектантам и по каким каналам она, эта любовь, поступает в Крапивино, не ошибаясь при этом адресом. Но было без очков видно, что Ступинский сам всего этого не знает, да и не интересуется подобными житейскими мелочами, целиком уйдя в вопросы совершенствования мира и собственной души путем стояния на коленях, хорового пения и прочих телодвижений. Вся эта роскошь на фоне микроскопического поселка, в котором было две школы и дышащий на ладан молокозавод, выглядела почти шокирующе и первым делом наводила на мысль о богатых спонсорах, скорее всего зарубежных, как это чаще всего бывает в последнее время с сектами всех мастей. Оставалось только аккуратно разузнать, кто они, эти спонсоры: во-первых, потому, что это было интересно, а во-вторых, потому, что Андрей, собирая материал для статьи, всегда действовал обстоятельно и старался не оставлять у себя в тылу белых пятен. Была в начале его журналистской карьеры парочка неприятных случаев, связанных именно с белыми пятнами. Очень, между прочим, неловко получилось…
Вечером Андрей в качестве неофита присутствовал на общем молитвенном собрании, и тут он, человек с университетским образованием и большой скептик по натуре, испугался по-настоящему.
Иррациональная нервозность, не оставлявшая его на протяжении всего дня, теперь превратилась в очень неприятную уверенность, что все эти люди, на первый взгляд такие разные, совершенно непохожие друг на друга, на самом деле идентичны, как близнецы, страшненькие близнецы, близнецы-зомби.
Александр Волков в самом деле оказался личностью незаурядной. Огромный, почти двухметрового (а может быть, и не почти) роста, сплошь заросший спутанный черным волосом, кряжистый и мускулистый, одетый только в белоснежную набедренную повязку, он возвышался на помосте, смонтированном в передней части зала, и рыкающим дьяконским басом читал пересыпанную непонятными словами проповедь о сыновьях Зла, терзающих многострадальное тело планеты и упивающихся собственной ложью, как вампир упивается кровью жертвы. В проповеди четко прослушивался какой-то непонятный, но чарующий, гипнотический ритм, и вскоре Андрей заметил, что почти все присутствующие мерно раскачиваются в этом ритме. Глаза у многих при этом были закрыты, а рты, наоборот, полуоткрыты – зрелище, мягко говоря, малоэстетичное. Впрочем, он довольно быстро перестал обращать внимание на окружающих, сам попав во власть этого наваждения. Видел он теперь только темную фигуру в белоснежной набедренной повязке, даже не всю фигуру целиком, а только глаза, кажущиеся неестественно огромными, пылающие, пронзающие насквозь, как два адски холодных стальных прута. Слова утратили смысл, превратившись в монотонную песню, которая, казалось, минуя уши, вливалась прямиком в мозг, в душу или что там от нее осталось у современного человека… Это была струя ненависти, чистой, как родниковая вода, и такой же ледяной и животворной.
Он хотел убивать сынов Зла, и просил лишь об одном – чтобы ему назвали их имена. Это был путь к спасению, именно это, а не лживые проповеди разжиревших попов, и это был совсем не сложный путь.
Он немного пришел в себя только тогда, когда какой-то юнец с физиономией отличника вскарабкался на помост и начал, раздирая на себе одежду и захлебываясь истерическими рыданиями, выкрикивать что-то на совершенно непонятном языке.
Такое Андрей уже видел. Пятидесятники, к примеру, называли это иноязычием и считали, что в подобных случаях устами избранных говорит Святой Дух. Правда, пятидесятники при этом не рвали на себе одежду, но, решил Андрей, тут все зависит от темперамента. И потом, кто бы ни говорил сейчас с народом устами этого мальчишки, святости в привычном понимании этого слова в нем было маловато. Скорее это смахивало на одержимость бесом.
От этой мысли у принципиального скептика Андрея Шилова по хребту пробежал холодок, и он окончательно пришел в себя, словно проснувшись.
Вокруг орали, выли и бились в истерике люди с пустыми, как у мертвецов, опасно выпученными глазами. Горло саднило, и Андрей догадался, что и сам, видимо, только что орал во всю глотку. Тут он понял две вещи. Во-первых, ему стало ясно, почему собрания происходят в подвале, а во-вторых, до него с предельной четкостью дошло, что все это смертельно опасно, – опасно вообще и для него лично в частности. Он как-то сразу осознал, что даже не подумает брать у Волкова интервью, за которым, в сущности, и приехал в Крапивино.
Этот проповедник, несомненно, имел над людьми какую-то странную власть, и Андрей побаивался, что интервью может окончиться весьма плачевно.
Он совершенно не хотел становиться одной из кукол в коллекции этого странного кукловода, но еще меньше ему хотелось становиться мертвецом. Глядя на это, с позволения сказать, религиозное таинство, трудно было сомневаться в существовании такого местечка, как ад. Насчет рая еще можно было поспорить, но в том, что Сатана жив и процветает, журналист Андрей Шилов теперь был почти уверен.
Он досидел до самого конца – теперь уже спокойный и сосредоточенный, как тогда, в Грозном, когда рядом с ним убили Колю Степанова, оператора с телевидения. Тяжелая камера мешала Коле передвигаться, да и вообще он больше заботился о том, чтобы не разбить объектив, чем о целости собственной шкуры. Автоматная пуля попала ему в затылок. Стрелял сопливый срочник в необмятом бушлате и налезающей на глаза каске, ему, видите ли, показалось, что по развалинам крадется страшный чеченец с гранатометом на плече. Сопляк, ушастый молокосос с бессмысленными гляделками и румянцем во всю щеку, похоже, и сам удивился тому, что попал. Андрей видел этого говнюка – отыскал, не поленился. Страшнее всего было то, что тот, судя по всему, не очень-то и расстроился. Ну подумаешь, ошибся, с кем не бывает… И вообще, чего вы тут кричите? Мы тут, между прочим, родину защищаем, Россию.., вас, мать вашу, защищаем, а вы понаехали сюда, брешете, как собаки, сами под пули лезете, а потом орете…