Страница:
– Почему бумажки? – криво усмехнувшись, спросил Колышев. – Одна бумажка мне ни к чему.
Мне их много надо, товарищ полковник.
– Будет много, – пообещал Лесных. – Главное – хорошо делать свое дело, а деньги будут.
Кстати, о деле. Надо как-то отвернуть твоего Малахова от этого дела. Он мужик дотошный, не успокоится, пока чего-нибудь не выкопает. Убрать его, что ли?
– Бесполезно, – покачал головой Колышев. – Малахова уберем, но дело-то останется. А оно, если разобраться, не такое уж сложное. Наследили много, да еще этот Рукавишников со своим интервью…
– Да, подгадил нам газетчик, – согласился полковник. Они дошли до конца аллеи и повернули назад – ни дать ни взять, парочка бизнесменов, совершающих моцион и попутно обсуждающих какую-нибудь сделку. – Что ты предлагаешь?
– Следствие должно быть проведено, – сказал майор, – альтернативы я просто не вижу. Надо бросить Малахову какую-то кость, чтобы успокоился.
– Вот ты этим и займись, – распорядился полковник. – Ты у него на хорошем счету, и потом, как я понял, это дело он поручил тебе. У него ведь, наверное, полно работы по делу Потапчука. Кстати, как оно продвигается?
– Да никак, – пожал плечами Колышев. – Никаких концов. Гора трупов, и ни мотивов, ни следов – ничего. Такая висячка, что ни в сказке сказать, ни вслух произнести.
– Вот и хорошо, – удовлетворенно сказал Лесных. – А ты тем временем блестяще завершишь расследование этого взрыва… Черт, открутить бы этому Волкову башку за такую самодеятельность, да другого такого пока найдешь… В общем, и тебе благодарность с занесением, и для дела польза.
Только ты там поаккуратнее, а то знаю я вас, торопыг: возьмешь дело в руки, а из него во все стороны белые нитки торчат. Подбери кандидатуру, подготовь как следует, чтобы комар носа не подточил, и – вперед. Может быть, будет лучше застрелить этого… э-э-э.., маньяка при попытке к бегству?
– Может быть, – согласился Колышев. – У меня есть кое-какие предварительные соображения.
Неплохо было бы, например, найти у этого, как вы выразились, маньяка под кроватью или, к примеру, в подполе несколько стволов и килограмм – другой взрывчатки, просто для убедительности.
– Да, – сказал полковник, – это было бы неплохо.
Главное теперь – найти этого маньяка. Только ищи не торопясь, обстоятельно, а то как бы Малахов чего-нибудь не заподозрил.
Они расстались у выхода из парка. Полковник, пройдя метров сто пятьдесят вдоль ограды, уселся в поджидавшую его служебную машину и укатил.
Колышев проводил черную «Волгу» взглядом. Даже в том, как машина оторвалась от бровки тротуара, блеснув на солнце хромом и черным лаком, сквозила начальственная самоуверенность и деловитая целеустремленность. Полковник выслушал доклад, устроил разгон, выдал на-гора несколько ценных руководящих указаний, наконец, подбодрил своего помощника, издали помахав у него перед носом пачкой зелененьких, завернутых в грядущее величие России, и укатил, очень довольный собой, предоставив ободренному, вздрюченному и получившему эти самые ценные указания майору и дальше таскать из огня каштаны. Как хорошо быть генералом…
Колышев сплюнул под ноги и пошел к своей машине, на ходу прикуривая очередную сигарету. Полковнику хорошо было отдавать распоряжения. Он, конечно, тоже рисковал, но основная часть грязной работы выпадала все-таки на долю майора Колышева. И еще этот Волков… По роду своих занятий майор не верил ни в Бога, ни в черта, ни в нечистую силу, но то, что вытворял предводитель крапивинской секты, не всегда поддавалось объяснению с позиций материализма, не говоря уже о марксизме-ленинизме, которого майор в свое время успел нахлебаться по самые брови. Имея дело с Волковым, Колышев всегда привычным усилием воли заставлял себя не обращать внимания на противный липкий холодок, ползавший вверх и вниз вдоль позвоночника. Труднее всего было не отводить глаза, когда Волков вдруг начинал диковато и страшно зыркать сквозь завесу спутанных смоляных волос этими своими бешеными угольями. Эта отвратительная манера таращиться на собеседника, словно прикидывая, сожрать его прямо сейчас или положить в холодильник до лучших времен, всегда приводила Колышева в содрогание, и Волков, похоже, прекрасно об этом знал и получал от этого несомненное удовольствие. «Гуру хренов, – подумал майор с раздражением. – Любимец богов, мать его… Не мог оружие как следует спрятать, обезьяна. Расхлебывай теперь за ним… Запудрить мозги Малахову – это легче сказать, чем сделать. Вот пусть бы Лесных сам попробовал. Связался я с ними, как с фальшивой монетой, – с тоской подумал майор, садясь за руль своих „Жигулей“, давно просившихся в металлолом. – Деньги… Какой смысл зарабатывать деньги, если боишься их потратить? И это в то время, когда все вокруг хапают миллионами и жрут не в себя… На улице иномарок больше, чем отечественных развалюх, а ты сиди на чемодане с деньгами, трясись как осиновый лист и езди на этом драндулете, на который смотреть – и то тоска берет… Конспирация, трах-тарарах.»
– Дерьмо, – вслух сказал майор Колышев, запуская двигатель.
Он вырулил со стоянки, радуясь тому, что машина, вопреки обыкновению, завелась сразу. На полдвенадцатого было назначено совещание у полковника Малахова, и Колышев, как дисциплинированный офицер, не хотел на него опаздывать.
Глава 8
Мне их много надо, товарищ полковник.
– Будет много, – пообещал Лесных. – Главное – хорошо делать свое дело, а деньги будут.
Кстати, о деле. Надо как-то отвернуть твоего Малахова от этого дела. Он мужик дотошный, не успокоится, пока чего-нибудь не выкопает. Убрать его, что ли?
– Бесполезно, – покачал головой Колышев. – Малахова уберем, но дело-то останется. А оно, если разобраться, не такое уж сложное. Наследили много, да еще этот Рукавишников со своим интервью…
– Да, подгадил нам газетчик, – согласился полковник. Они дошли до конца аллеи и повернули назад – ни дать ни взять, парочка бизнесменов, совершающих моцион и попутно обсуждающих какую-нибудь сделку. – Что ты предлагаешь?
– Следствие должно быть проведено, – сказал майор, – альтернативы я просто не вижу. Надо бросить Малахову какую-то кость, чтобы успокоился.
– Вот ты этим и займись, – распорядился полковник. – Ты у него на хорошем счету, и потом, как я понял, это дело он поручил тебе. У него ведь, наверное, полно работы по делу Потапчука. Кстати, как оно продвигается?
– Да никак, – пожал плечами Колышев. – Никаких концов. Гора трупов, и ни мотивов, ни следов – ничего. Такая висячка, что ни в сказке сказать, ни вслух произнести.
– Вот и хорошо, – удовлетворенно сказал Лесных. – А ты тем временем блестяще завершишь расследование этого взрыва… Черт, открутить бы этому Волкову башку за такую самодеятельность, да другого такого пока найдешь… В общем, и тебе благодарность с занесением, и для дела польза.
Только ты там поаккуратнее, а то знаю я вас, торопыг: возьмешь дело в руки, а из него во все стороны белые нитки торчат. Подбери кандидатуру, подготовь как следует, чтобы комар носа не подточил, и – вперед. Может быть, будет лучше застрелить этого… э-э-э.., маньяка при попытке к бегству?
– Может быть, – согласился Колышев. – У меня есть кое-какие предварительные соображения.
Неплохо было бы, например, найти у этого, как вы выразились, маньяка под кроватью или, к примеру, в подполе несколько стволов и килограмм – другой взрывчатки, просто для убедительности.
– Да, – сказал полковник, – это было бы неплохо.
Главное теперь – найти этого маньяка. Только ищи не торопясь, обстоятельно, а то как бы Малахов чего-нибудь не заподозрил.
Они расстались у выхода из парка. Полковник, пройдя метров сто пятьдесят вдоль ограды, уселся в поджидавшую его служебную машину и укатил.
Колышев проводил черную «Волгу» взглядом. Даже в том, как машина оторвалась от бровки тротуара, блеснув на солнце хромом и черным лаком, сквозила начальственная самоуверенность и деловитая целеустремленность. Полковник выслушал доклад, устроил разгон, выдал на-гора несколько ценных руководящих указаний, наконец, подбодрил своего помощника, издали помахав у него перед носом пачкой зелененьких, завернутых в грядущее величие России, и укатил, очень довольный собой, предоставив ободренному, вздрюченному и получившему эти самые ценные указания майору и дальше таскать из огня каштаны. Как хорошо быть генералом…
Колышев сплюнул под ноги и пошел к своей машине, на ходу прикуривая очередную сигарету. Полковнику хорошо было отдавать распоряжения. Он, конечно, тоже рисковал, но основная часть грязной работы выпадала все-таки на долю майора Колышева. И еще этот Волков… По роду своих занятий майор не верил ни в Бога, ни в черта, ни в нечистую силу, но то, что вытворял предводитель крапивинской секты, не всегда поддавалось объяснению с позиций материализма, не говоря уже о марксизме-ленинизме, которого майор в свое время успел нахлебаться по самые брови. Имея дело с Волковым, Колышев всегда привычным усилием воли заставлял себя не обращать внимания на противный липкий холодок, ползавший вверх и вниз вдоль позвоночника. Труднее всего было не отводить глаза, когда Волков вдруг начинал диковато и страшно зыркать сквозь завесу спутанных смоляных волос этими своими бешеными угольями. Эта отвратительная манера таращиться на собеседника, словно прикидывая, сожрать его прямо сейчас или положить в холодильник до лучших времен, всегда приводила Колышева в содрогание, и Волков, похоже, прекрасно об этом знал и получал от этого несомненное удовольствие. «Гуру хренов, – подумал майор с раздражением. – Любимец богов, мать его… Не мог оружие как следует спрятать, обезьяна. Расхлебывай теперь за ним… Запудрить мозги Малахову – это легче сказать, чем сделать. Вот пусть бы Лесных сам попробовал. Связался я с ними, как с фальшивой монетой, – с тоской подумал майор, садясь за руль своих „Жигулей“, давно просившихся в металлолом. – Деньги… Какой смысл зарабатывать деньги, если боишься их потратить? И это в то время, когда все вокруг хапают миллионами и жрут не в себя… На улице иномарок больше, чем отечественных развалюх, а ты сиди на чемодане с деньгами, трясись как осиновый лист и езди на этом драндулете, на который смотреть – и то тоска берет… Конспирация, трах-тарарах.»
– Дерьмо, – вслух сказал майор Колышев, запуская двигатель.
Он вырулил со стоянки, радуясь тому, что машина, вопреки обыкновению, завелась сразу. На полдвенадцатого было назначено совещание у полковника Малахова, и Колышев, как дисциплинированный офицер, не хотел на него опаздывать.
Глава 8
Человек, который в последнее время приобрел широкую известность под именем Александра Волкова, зевая и потягиваясь, подошел к окну. Его особняк стоял на самом краю поселка, немного на отшибе: хозяин дома не любил чужих глаз. Из окна второго этажа открывался великолепный вид на слегка всхолмленную равнину, кое-где щетинившуюся темными пятнами перелесков, и на весело поблескивавшую в лучах послеполуденного солнца ленту речушки Крапивки, местами проглядывавшую сквозь заросли кустарника на ее берегах.
Солнце било прямо в окно, и Волков блаженно потянулся, ощущая его теплое прикосновение всем своим мускулистым обнаженным телом и в особенности той его частью, которая в силу некоторых причин в данный момент отличалась повышенной чувствительностью. Он посмотрел вниз. Его приятель, все еще пульсируя, понемногу увядал, уменьшаясь в размерах. Волков подмигнул ему: чудачок потрудился на славу и нуждался в небольшом отдыхе.
Он протянул руку и взял из лежавшего на подоконнике золоченого портсигара длинную сигарету, начиненную травкой – двенадцать сантиметров легкого кайфа перед поздним завтраком. Массивная золотая зажигалка со щелчком выбросила острый язычок пламени, и Волков погрузил в него кончик сигареты, наполняя легкие мягким дурманом. "Хорошо, – думал он, с благосклонностью наследственного монарха глядя на заречные дали, – все идет хорошо, а вскоре станет еще лучше, если только такое возможно. Конечно, возможно, – сказал он себе, аккуратно сбивая пепел в тяжелую мраморную пепельницу, стоявшую тут же на подоконнике. – Все на свете поддается улучшению и совершенствованию. Например, вид из окна. На месте этих рыжих пригорков и худосочной речушки мог бы быть лазурный океан, белоснежный коралловый песок и пальмы на мохнатых ногах…
А почему бы и нет?"
Он чувствовал в себе силы воплотить в реальность любую фантазию. Теперь, когда у него за плечами были опыт, сила, деньги и поддержка этого полоумного полковника, для него не оставалось ничего невозможного. Дурак-полковник может сколько угодно строить планы, полагая, что Волков – просто пешка в затеянной им игре, но у него есть своя игра, и роль полковника Лесных в ней подходит к концу. Полковник, полковник… Что за радость властвовать на этой помойке?
Ты можешь жрать баксы кастрюлями и гадить после этого золотыми слитками – все равно ты будешь знать, что за стенами твоего дома на тысячи километров раскинулись грязь, нищета, выгребная яма площадью в одну шестую всей имеющейся на Земле суши… Власть хороша, когда она внутри тебя, а не снаружи, тогда ты можешь править кем угодно и сколь угодно. Политическая власть – дерьмо, притом взрывоопасное. Зачем тебе это, полковник?
Он с улыбкой отвернулся от окна и посмотрел на постель.
Постель была огромная и занимала почти всю комнату. Она казалась еще больше из-за нависавшего над ней темно-красного балдахина, в который прямо над кроватью было вмонтировано большое зеркало, служившее для того, чтобы те, кто лежал внизу, ничего не потеряли в удовольствии. Полог над кроватью был опущен, и под ним шла какая-то тихая возня, сопровождавшаяся прерывистыми вздохами, стонами и причмокиванием. Похоже, его партнерши никак не могли остановиться и теперь принялись друг за друга. В этом не было ничего удивительного: так было всегда, таков был порядок вещей, обусловленный его мужскими качествами, силой его незаурядной личности и некоторыми умело подобранными в строгих пропорциях препаратами, в считанные минуты превращавшими любую бабу в мартовскую кошку. Сквозь полупрозрачный полог были видны смутные очертания медленно сплетавшихся и расплетавшихся тел, движения которых, постепенно теряя плавность, становились все более быстрыми и судорожными.
Он шагнул к постели, отдернул полог и, шлепнув кого-то по заднице, из-под которой выглядывали полузакрытые в истоме глаза, бодрым утренним голосом скомандовал:
– Концерт окончен! А ну, брысь отсюда! Быстро, быстро!
В том, чтобы сломать кайф, тоже был кайф – это он усвоил давно. Было приятно жить, осваивая, изобретая и шлифуя все новые и новые грани кайфа, зная, что впереди еще много новых, возможно еще никем не испробованных, удовольствий.
Бабы разочарованно полезли из постели – все трое. Ни одна, впрочем, не стала возражать, и это тоже было в порядке вещей: его слово было законом, и оспаривать его приказы никому не приходило в голову. Он смотрел на них, думая мимоходом, что партнерш пора менять, эти, хоть и были хороши, уже начали приедаться. Машка, Марья Андреевна, медичка, сорок лет, увядшая грудь, висловатый зад, густая, как овчина, поросль на лобке, лошадиное лицо и самый искусный рот из всех, которые он встречал. Холодная голова и безграничная преданность – это она подняла на воздух ту газетенку вместе с дураком Ступинским, способным довести кого угодно до белого каления своей дурацкой болтовней.
Светлана, Светик, заведующая библиотекой. Худовата, бесцветна, напоминает немного вяленую .воблу, зато натуральная блондинка с темными, почти черными глазами, длинноногая, узкобедрая и обожающая амплуа мальчика-колокольчика. Тоже свой до гроба человек. Тот поп, возомнивший себя великим проповедником христианства, – ее работа.
Получилось красиво, изящно и в достаточной мере апокалиптично. Молодец баба!
Алена, Елена Олеговна, последнее приобретение.
Самая молодая из них и самая, пожалуй, красивая.
Учительница географии. У нее еще все впереди, в церкви она совсем недавно, но баба правильная, хоть сейчас пускай ее в дело. Рыженькая, ни дать ни взять – лисичка-сестричка, которой только трахаться да вышивать крестиком, но в глазах – тот же холодный сучий огонь, что и у Марьи-медички, и та же сучья преданность. И совершенно умопомрачительная грудь, он и не думал, что такое можно найти в этой дыре.
Три бабы, три боевых товарища… Ну на кого, скажите, их менять? Тем более здесь. Трахаться с телом – это чистая физиология, пройденный этап и вообще тоска, скучная процедура наподобие клизмы. Трахать надо душу, а это возможно только с тем, у кого она есть. У этих троих душа была, и ему нравилось заливать ее своей спермой в прямом и переносном смысле.
Бабы отправились в душ, надо думать, втихаря закончить начатое, поскольку втиснулись туда все втроем. «На здоровье, – подумал он. – Присоединиться, что ли? Все равно ведь надо помыться, извозился весь, как этот самый…»
Голова была легкой и вроде бы совсем пустой, и в этой пустоте роились причудливые образы и проносились казавшиеся яркими, как вспышки молнии, мысли. Травка начинала действовать, и он не пошел в душ, решив подождать, пока тот освободится, потому что не любил смешивать разновидности кайфа. Каждое удовольствие стоило того, чтобы насладиться им в полной мере, сваливая же все в кучу, можно было поневоле что-нибудь упустить, недополучить и вообще остаться в накладе.
Он опустился в кресло, мягко холодившее обнаженные ягодицы, и, куря сигарету, стал смотреть в окно. Строго говоря, он был столько же Александром Волковым, сколько и Наполеоном Бонапартом.
У него было несколько фамилий. Изначально он был Виктором Гридиным и просуществовал по своим настоящим именем добрых двадцать лет. Школьные годы, мама, родное коммунальное гнездо и прочая розовая муть вспоминались с трудом и как бы сквозь туман, поскольку ничего интересного и значительного с ним в ту пору не происходило. Вообще, до восемнадцати лет он прожил, казалось, в каком-то ступоре, плохо соображая, что происходит вокруг него и какое все это имеет к нему отношение. Отца и мать он помнил совсем слабо: он и родители взаимно не обращали друг на друга внимания, словно были невидимы друг для друга. Вспоминалось только, как дико орал однажды отец. Было это, кажется, в тот раз, когда он впервые испортил соседскую девчонку.
Бабы вообще никогда не могли ему отказать – ни молодые, ни постарше. Тогда он еще не знал, почему это происходит, но быстро усвоил, что может брать любую и делать с ней все, что ему заблагорассудится. Потом они могли думать и говорить все, что угодно, но устоять не могла ни одна. Однажды он побился об заклад с одноклассниками, что сделает это с молоденькой физичкой, по которой тихо млела вся мужская половина школы, и без труда сделался богаче на двадцать пять рублей, приобретя в школе почти легендарную славу. Физичка через месяц уволилась: подвиг не был бы подвигом, если бы совершался без свидетелей, но это уже были не имевшие никакого значения детали.
Прозрение пришло к нему в армии. Свирепые, как лагерные псы, «черпаки» обходили его стороной, словно он был персоной грата или разносчиком бубонной чумы. Старшина роты прапорщик Родькин, всего один раз пройдясь вдоль строя, назначил его каптерщиком, обеспечив ему тем самым безбедное существование на все два года, в течение которых он четырежды съездил в отпуск. Даже наводивший ужас на весь личный состав командир роты, носивший до обалдения странную фамилию Серый Казак и обожавший устраивать внезапные налеты на казарму с переворачиванием всего вверх дном, пробью в каптерке не больше полутора минут, обрывал на полуслове свои ядовитые, как зубы гремучей змеи, тирады и, потоптавшись на месте, растерянно уходил, словно забыв, зачем явился.
Сосед по койке, носивший перешедшую к нему по наследству от «деда» кличку Слива, понаблюдав за ним, сказал однажды, когда они сидели после отбоя в каптерке и пили контрабандную водку, стараясь производить как можно меньше шума:
– Слушай, Волк, да ты прямо гипнотизер.
Кличка Волк тоже перешла к нему по наследству от уволившегося в запас каптерщика, плоскостопого придурка, неспособного правильно сосчитать вещмешки и шинели.
– Ну да? – не поверил Гридин.
Они поставили несколько экспериментов, в результате которых дисциплина в части была безнадежно подорвана, а замполиту роты капитану Верченко пришлось в срочном порядке переводиться в другой округ. Впрочем, легенда о том, как он во время прохождения торжественным маршем вдруг сделал неприличный жест в сторону стоявшего на трибуне комдива, обрастая немыслимыми подробностями, полетела за ним в далекое Забайкалье.
Вернувшись в родной Воронеж, он уже знал, что обладает тем, чего нет у большинства людей, и усердно развивал свой и без того исключительный дар. Порядки в ту пору были пожестче, и ему волей-неволей пришлось выбирать между уголовной ответственностью и почетной, но малооплачиваемой работой артиста Воронежской областной филармонии. Собственно, на жизнь ему хватало, а все, в чем он нуждался сверх самого необходимого, с избытком давали ему женщины.
На женщинах он и погорел, потому что кое-кто из них вдруг решил, что подвергся насилию с его стороны. Он с треском вылетел из филармонии («Порногипноз! Внутривлагалищная экстрасенсорика!» – брызгая слюной, кричал директор этого высококультурного заведения) и загремел на восемь лет общего режима, поскольку доказано было аж двенадцать эпизодов (эта цифра его смешила, поскольку составляла едва ли треть того, что было на самом деле).
В колонии с его способностями тоже было непыльно, но ему там не понравилось, прежде всего из-за плохой кормежки и отсутствия женщин, которых соседи по бараку могли заменить лишь отчасти.
Выйдя из зоны, он шагнул прямиком в капитализм – не тот, приглаженный и со всех сторон обставленный полицейскими мигалками, что существовал «за бугром», а в зарождающийся российский капитализм, похожий на юрский период в представлении голливудских режиссеров: кругом бегали на задних лапах зубастые монстры и бесперечь жрали друг друга. Из их клыкастых пастей сыпались крошки, а порой и вполне приличные куски, и Виктор Гридин научился подхватывать их на лету. Он сменил несколько фамилий, пару раз крупно оскандалился, сколотил и просадил два приличных состояния, едва не сделался вторым Кашпировским, ударился в религию, основал секту, священной книгой которой была «Кама Сутра», и в конце концов был взят за штаны полковником Лесных, который уличил его в массовом совращении несовершеннолетних и, опять же, ряде изнасилований, совершенных с применением гипноза. Грубо говоря, новоявленный крапивинский святой представлял собой просто небывалых размеров самоходный пенис с ярко выраженными способностями гипнотизера.
Полковник Лесных быстро оценил как умственные, так м экстрасенсорные способности своего нового подопечного и понял, что с его помощью можно попытаться достичь большего, чем могла обещать ему его вяловато продвигавшаяся карьера. Он никак не мог придумать, на что бы ему употребить такой благодатный материал. Просто посадить этого помешавшегося на бабах экстрасенса было бы расточительно. Но тут до него по проверенным каналам дошел вполне определенный слушок о том, что затеяли ушлые немцы и что ответили им не менее ушлые русские, и полковника осенило – не сразу, а как бы по частям. План рождался кусками и, возможно, поэтому удался на славу.
Дело было так. Одно из дочерних предприятий гиганта западногерманской химической промышленности с непроизносимым многосложным названием, состоявшим, казалось, из одних согласных, решило расширить производство и рынок сбыта своей продукции, совершив в добрых старых немецких традициях небольшой «дранг нах Остен». Фирма, в отличие от материнского концерна, носила вполне добропорядочное имя своего владельца Гельмута Шнитке и производила вполне добропорядочные стеновые панели из пластика и, в качестве ширпотреба, всевозможную лакокрасочную дребедень. Именно эта ширпотребовская дребедень стала камнем преткновения, гринписовцы завывали, как слетевшиеся на шабаш ведьмы, и трясли повсюду пробирками с образцами взятой из протекавшей мимо выпускавшего краски завода реки. Образцы были как образцы, веселые переливы спектрально чистых цветов выглядели весьма симпатично, но экологической полиции они чем-то не понравились, и с герра Шнитке стали драть совершенно ни с чем не сообразные штрафы.
Герр Шнитке схватился сначала за кошелек, потом за голову, а потом за старую, времен второй мировой, потертую на сгибах карту, доставшуюся ему в наследство от герра Шнитке-старшего, закончившего войну в чине оберста, то есть, говоря по-русски, полковника, и сохранившего сладостные воспоминания о тысячах гектаров пропадающей попусту земли, ждущей только рачительного хозяина, чтобы заколоситься рейхсмарками.
На карте были подробно изображены ближние подступы к Москве, как раз те места, где герр оберет Шнитке отморозил себе правое ухо и получил первое и единственное за всю войну ранение в ягодицу. Не то чтобы Шнитке-младший не имел доступа к другим географическим картам, но в названиях мест, которые он привык слышать с детства из уст отца, ему чудилось что-то ностальгическое:
Мокрое, Крапивино, Крапивка… Крапивкой называлась речка, словно специально созданная для того, чтобы в нее сливали отходы химической промышленности, и герр Шнитке, решительно хлопнув по карте ладонью, взялся за дело с истинно немецким усердием и основательностью.
Поначалу дело двигалось вполне удовлетворительно: при хрусте банкнот русские впадали в транс, и герр Шнитке только диву давался, зачем этому шизофренику Шикльгруберу понадобилось идти на Россию войной, в то время как ее можно было за два года скупить оптом и в розницу, но потом дело дошло до согласования с областной администрацией, и вот тут, по меткому выражению все тех же русских, нашла коса на камень.
Глава областной администрации герр Орлов и главный эколог области герр Спицын, узнав, что на их землях будет построен не какой-нибудь дурацкий Диснейленд, а производящее полезную и нужную людям продукцию предприятие герра Шнитке, встали насмерть, словно герр Шнитке прибыл к ним во главе танковой колонны прорыва. Это были странные русские, на деньги герра Шнитке они плевать хотели, а герр Спицын дважды в присутствии герра Шнитке произносил слова, которые герр Шнитке знал от отца, любившего иногда щегольнуть знанием иностранного языка, особенно после двух-трех рюмок шнапса. Там было что-то такое про матушку герра Шнитке, чего тот не понял, и то же самое про самого герра Шнитке. Испробовав все мыслимые и немыслимые подходы, герр Шнитке начал в чем-то понимать бесноватого Адольфа: да, тут нужны были танки. Эти пьяные медведи не хотели понимать собственной пользы и сопротивлялись так, словно герр Шнитке завинчивал им карандаш в задний проход, в то время как во вверенной им области было столько безработных, что хватило бы на пятьдесят заводов и сотню мелких фабрик.
Герр Шнитке совсем было отчаялся, но тут на горизонте возник герр Лесных. Откуда он возник, немец так до конца и не понял, но после долгого взаимного прощупывания и хождения вокруг да около они достигли полного взаимопонимания.
«Да, – говорил герр Лесных, – с этой администрацией вам не договориться. Значит, нужно сменить администрацию, – говорил он, подливая герру Шнитке дорогой коньяк. – Что вы скажете, если я обеспечу вам лояльную администрацию в своем лице и полную поддержку общественного мнения?»
«Да, – сказал герр Лесных, – общественное мнение я беру на себя. Дайте мне два-три года, и ваше Крапивино будет у вас в кармане, и не только оно.»
«Три года, – в ужасе воскликнул герр Шнитке, – три года! Доннер веттер!» «Да, – сказал герр Лесных, – три года. Те самые три года, которые вы потратите на хождение по инстанциям и рассовывание взяток направо и налево.., больших взяток, заметьте, и с совершенно неизвестным результатом. Разве это то, о чем должен мечтать истинный ариец? Лучше потратить эти годы на тщательную подготовку, а потом в истинно арийском духе – блиц-криг унд нойе орднунг».
Это было логично. Это было, черт возьми, заманчиво, и герр Шнитке согласился. Вдвоем они разработали план кампании, такой безумный, что он непременно должен был сработать в этой безумной стране, где реки текли вспять, а люди ходили на головах, жили на рельсах и верили в колдунов и экстрасенсов больше, чем в закон и порядок.
Герр Шнитке уехал, а полковник Лесных взялся за дело. Он уже десять лет варился в вонючем болоте сект, ересей и самозваных пророков, так что сочинить новую религию для него не составило никакого труда. Основной девиз был прост: чем безумнее, тем лучше, и за несколько ночей полковник собственноручно составил и отредактировал новое Священное Писание, прочтя окончательный вариант которого чуть не помер со смеху.
Здесь было всего понемногу: чуть-чуть от буддизма, чуть-чуть от ислама, немного больше от язычества и совсем немного от христианства. Все это варево было густо приправлено перчиком сатанизма и колдовства и слегка присыпано идейками, почерпнутыми полковником Лесных из некоторых научно-фантастических романов, старых утопий и бреда одного вшивого проповедника без определенного места жительства, попавшего как-то раз в руки полковника по чистой случайности и почти сразу же переправленного в психушку, где он, по всей видимости, проповедовал и по сей день.
Собственно, смысл здесь был не так уж важен, поскольку на руках у полковника был такой мощный козырь, как живой, действующий святой, способный творить чудеса. То, что святой не отличался святостью, было сущей чепухой: какова религия, таковы и святые. Пусть, мог бы сказать полковник Лесных своим возможным оппонентам, пусть покажут мне хотя бы одного попа, неважно, православного или католического, который мог бы творить чудеса. А? Нету? Ну, так чего вы лезете ко мне с вашей святостью? Сидите и молчите. Посмотрите на вашего хваленого Бога, мог бы сказать он. Семьдесят лет в храмах хранили картошку, а из икон делали прилавки в сельмагах – что, он шарахнул кого-нибудь молнией по затылку? Сказал ли он хоть словечко, когда недоучки с кафедры научного атеизма провозгласили во всеуслышание, что его нет и никогда не было?
Полковник ввел Виктора Дрягина по кличке Волк (она так и прилипла к нему еще с блаженной памяти армейских времен) в курс дела, выправил ему паспорт на имя Александра Волкова, снабдил его начальным капиталом, полученным от герра Шнитке, которого, само собой, не стал посвящать в детали своей самопальной религии, и забросил в Крапивино точно так же, как забрасывают на вражескую территорию резидента.
Солнце било прямо в окно, и Волков блаженно потянулся, ощущая его теплое прикосновение всем своим мускулистым обнаженным телом и в особенности той его частью, которая в силу некоторых причин в данный момент отличалась повышенной чувствительностью. Он посмотрел вниз. Его приятель, все еще пульсируя, понемногу увядал, уменьшаясь в размерах. Волков подмигнул ему: чудачок потрудился на славу и нуждался в небольшом отдыхе.
Он протянул руку и взял из лежавшего на подоконнике золоченого портсигара длинную сигарету, начиненную травкой – двенадцать сантиметров легкого кайфа перед поздним завтраком. Массивная золотая зажигалка со щелчком выбросила острый язычок пламени, и Волков погрузил в него кончик сигареты, наполняя легкие мягким дурманом. "Хорошо, – думал он, с благосклонностью наследственного монарха глядя на заречные дали, – все идет хорошо, а вскоре станет еще лучше, если только такое возможно. Конечно, возможно, – сказал он себе, аккуратно сбивая пепел в тяжелую мраморную пепельницу, стоявшую тут же на подоконнике. – Все на свете поддается улучшению и совершенствованию. Например, вид из окна. На месте этих рыжих пригорков и худосочной речушки мог бы быть лазурный океан, белоснежный коралловый песок и пальмы на мохнатых ногах…
А почему бы и нет?"
Он чувствовал в себе силы воплотить в реальность любую фантазию. Теперь, когда у него за плечами были опыт, сила, деньги и поддержка этого полоумного полковника, для него не оставалось ничего невозможного. Дурак-полковник может сколько угодно строить планы, полагая, что Волков – просто пешка в затеянной им игре, но у него есть своя игра, и роль полковника Лесных в ней подходит к концу. Полковник, полковник… Что за радость властвовать на этой помойке?
Ты можешь жрать баксы кастрюлями и гадить после этого золотыми слитками – все равно ты будешь знать, что за стенами твоего дома на тысячи километров раскинулись грязь, нищета, выгребная яма площадью в одну шестую всей имеющейся на Земле суши… Власть хороша, когда она внутри тебя, а не снаружи, тогда ты можешь править кем угодно и сколь угодно. Политическая власть – дерьмо, притом взрывоопасное. Зачем тебе это, полковник?
Он с улыбкой отвернулся от окна и посмотрел на постель.
Постель была огромная и занимала почти всю комнату. Она казалась еще больше из-за нависавшего над ней темно-красного балдахина, в который прямо над кроватью было вмонтировано большое зеркало, служившее для того, чтобы те, кто лежал внизу, ничего не потеряли в удовольствии. Полог над кроватью был опущен, и под ним шла какая-то тихая возня, сопровождавшаяся прерывистыми вздохами, стонами и причмокиванием. Похоже, его партнерши никак не могли остановиться и теперь принялись друг за друга. В этом не было ничего удивительного: так было всегда, таков был порядок вещей, обусловленный его мужскими качествами, силой его незаурядной личности и некоторыми умело подобранными в строгих пропорциях препаратами, в считанные минуты превращавшими любую бабу в мартовскую кошку. Сквозь полупрозрачный полог были видны смутные очертания медленно сплетавшихся и расплетавшихся тел, движения которых, постепенно теряя плавность, становились все более быстрыми и судорожными.
Он шагнул к постели, отдернул полог и, шлепнув кого-то по заднице, из-под которой выглядывали полузакрытые в истоме глаза, бодрым утренним голосом скомандовал:
– Концерт окончен! А ну, брысь отсюда! Быстро, быстро!
В том, чтобы сломать кайф, тоже был кайф – это он усвоил давно. Было приятно жить, осваивая, изобретая и шлифуя все новые и новые грани кайфа, зная, что впереди еще много новых, возможно еще никем не испробованных, удовольствий.
Бабы разочарованно полезли из постели – все трое. Ни одна, впрочем, не стала возражать, и это тоже было в порядке вещей: его слово было законом, и оспаривать его приказы никому не приходило в голову. Он смотрел на них, думая мимоходом, что партнерш пора менять, эти, хоть и были хороши, уже начали приедаться. Машка, Марья Андреевна, медичка, сорок лет, увядшая грудь, висловатый зад, густая, как овчина, поросль на лобке, лошадиное лицо и самый искусный рот из всех, которые он встречал. Холодная голова и безграничная преданность – это она подняла на воздух ту газетенку вместе с дураком Ступинским, способным довести кого угодно до белого каления своей дурацкой болтовней.
Светлана, Светик, заведующая библиотекой. Худовата, бесцветна, напоминает немного вяленую .воблу, зато натуральная блондинка с темными, почти черными глазами, длинноногая, узкобедрая и обожающая амплуа мальчика-колокольчика. Тоже свой до гроба человек. Тот поп, возомнивший себя великим проповедником христианства, – ее работа.
Получилось красиво, изящно и в достаточной мере апокалиптично. Молодец баба!
Алена, Елена Олеговна, последнее приобретение.
Самая молодая из них и самая, пожалуй, красивая.
Учительница географии. У нее еще все впереди, в церкви она совсем недавно, но баба правильная, хоть сейчас пускай ее в дело. Рыженькая, ни дать ни взять – лисичка-сестричка, которой только трахаться да вышивать крестиком, но в глазах – тот же холодный сучий огонь, что и у Марьи-медички, и та же сучья преданность. И совершенно умопомрачительная грудь, он и не думал, что такое можно найти в этой дыре.
Три бабы, три боевых товарища… Ну на кого, скажите, их менять? Тем более здесь. Трахаться с телом – это чистая физиология, пройденный этап и вообще тоска, скучная процедура наподобие клизмы. Трахать надо душу, а это возможно только с тем, у кого она есть. У этих троих душа была, и ему нравилось заливать ее своей спермой в прямом и переносном смысле.
Бабы отправились в душ, надо думать, втихаря закончить начатое, поскольку втиснулись туда все втроем. «На здоровье, – подумал он. – Присоединиться, что ли? Все равно ведь надо помыться, извозился весь, как этот самый…»
Голова была легкой и вроде бы совсем пустой, и в этой пустоте роились причудливые образы и проносились казавшиеся яркими, как вспышки молнии, мысли. Травка начинала действовать, и он не пошел в душ, решив подождать, пока тот освободится, потому что не любил смешивать разновидности кайфа. Каждое удовольствие стоило того, чтобы насладиться им в полной мере, сваливая же все в кучу, можно было поневоле что-нибудь упустить, недополучить и вообще остаться в накладе.
Он опустился в кресло, мягко холодившее обнаженные ягодицы, и, куря сигарету, стал смотреть в окно. Строго говоря, он был столько же Александром Волковым, сколько и Наполеоном Бонапартом.
У него было несколько фамилий. Изначально он был Виктором Гридиным и просуществовал по своим настоящим именем добрых двадцать лет. Школьные годы, мама, родное коммунальное гнездо и прочая розовая муть вспоминались с трудом и как бы сквозь туман, поскольку ничего интересного и значительного с ним в ту пору не происходило. Вообще, до восемнадцати лет он прожил, казалось, в каком-то ступоре, плохо соображая, что происходит вокруг него и какое все это имеет к нему отношение. Отца и мать он помнил совсем слабо: он и родители взаимно не обращали друг на друга внимания, словно были невидимы друг для друга. Вспоминалось только, как дико орал однажды отец. Было это, кажется, в тот раз, когда он впервые испортил соседскую девчонку.
Бабы вообще никогда не могли ему отказать – ни молодые, ни постарше. Тогда он еще не знал, почему это происходит, но быстро усвоил, что может брать любую и делать с ней все, что ему заблагорассудится. Потом они могли думать и говорить все, что угодно, но устоять не могла ни одна. Однажды он побился об заклад с одноклассниками, что сделает это с молоденькой физичкой, по которой тихо млела вся мужская половина школы, и без труда сделался богаче на двадцать пять рублей, приобретя в школе почти легендарную славу. Физичка через месяц уволилась: подвиг не был бы подвигом, если бы совершался без свидетелей, но это уже были не имевшие никакого значения детали.
Прозрение пришло к нему в армии. Свирепые, как лагерные псы, «черпаки» обходили его стороной, словно он был персоной грата или разносчиком бубонной чумы. Старшина роты прапорщик Родькин, всего один раз пройдясь вдоль строя, назначил его каптерщиком, обеспечив ему тем самым безбедное существование на все два года, в течение которых он четырежды съездил в отпуск. Даже наводивший ужас на весь личный состав командир роты, носивший до обалдения странную фамилию Серый Казак и обожавший устраивать внезапные налеты на казарму с переворачиванием всего вверх дном, пробью в каптерке не больше полутора минут, обрывал на полуслове свои ядовитые, как зубы гремучей змеи, тирады и, потоптавшись на месте, растерянно уходил, словно забыв, зачем явился.
Сосед по койке, носивший перешедшую к нему по наследству от «деда» кличку Слива, понаблюдав за ним, сказал однажды, когда они сидели после отбоя в каптерке и пили контрабандную водку, стараясь производить как можно меньше шума:
– Слушай, Волк, да ты прямо гипнотизер.
Кличка Волк тоже перешла к нему по наследству от уволившегося в запас каптерщика, плоскостопого придурка, неспособного правильно сосчитать вещмешки и шинели.
– Ну да? – не поверил Гридин.
Они поставили несколько экспериментов, в результате которых дисциплина в части была безнадежно подорвана, а замполиту роты капитану Верченко пришлось в срочном порядке переводиться в другой округ. Впрочем, легенда о том, как он во время прохождения торжественным маршем вдруг сделал неприличный жест в сторону стоявшего на трибуне комдива, обрастая немыслимыми подробностями, полетела за ним в далекое Забайкалье.
Вернувшись в родной Воронеж, он уже знал, что обладает тем, чего нет у большинства людей, и усердно развивал свой и без того исключительный дар. Порядки в ту пору были пожестче, и ему волей-неволей пришлось выбирать между уголовной ответственностью и почетной, но малооплачиваемой работой артиста Воронежской областной филармонии. Собственно, на жизнь ему хватало, а все, в чем он нуждался сверх самого необходимого, с избытком давали ему женщины.
На женщинах он и погорел, потому что кое-кто из них вдруг решил, что подвергся насилию с его стороны. Он с треском вылетел из филармонии («Порногипноз! Внутривлагалищная экстрасенсорика!» – брызгая слюной, кричал директор этого высококультурного заведения) и загремел на восемь лет общего режима, поскольку доказано было аж двенадцать эпизодов (эта цифра его смешила, поскольку составляла едва ли треть того, что было на самом деле).
В колонии с его способностями тоже было непыльно, но ему там не понравилось, прежде всего из-за плохой кормежки и отсутствия женщин, которых соседи по бараку могли заменить лишь отчасти.
Выйдя из зоны, он шагнул прямиком в капитализм – не тот, приглаженный и со всех сторон обставленный полицейскими мигалками, что существовал «за бугром», а в зарождающийся российский капитализм, похожий на юрский период в представлении голливудских режиссеров: кругом бегали на задних лапах зубастые монстры и бесперечь жрали друг друга. Из их клыкастых пастей сыпались крошки, а порой и вполне приличные куски, и Виктор Гридин научился подхватывать их на лету. Он сменил несколько фамилий, пару раз крупно оскандалился, сколотил и просадил два приличных состояния, едва не сделался вторым Кашпировским, ударился в религию, основал секту, священной книгой которой была «Кама Сутра», и в конце концов был взят за штаны полковником Лесных, который уличил его в массовом совращении несовершеннолетних и, опять же, ряде изнасилований, совершенных с применением гипноза. Грубо говоря, новоявленный крапивинский святой представлял собой просто небывалых размеров самоходный пенис с ярко выраженными способностями гипнотизера.
Полковник Лесных быстро оценил как умственные, так м экстрасенсорные способности своего нового подопечного и понял, что с его помощью можно попытаться достичь большего, чем могла обещать ему его вяловато продвигавшаяся карьера. Он никак не мог придумать, на что бы ему употребить такой благодатный материал. Просто посадить этого помешавшегося на бабах экстрасенса было бы расточительно. Но тут до него по проверенным каналам дошел вполне определенный слушок о том, что затеяли ушлые немцы и что ответили им не менее ушлые русские, и полковника осенило – не сразу, а как бы по частям. План рождался кусками и, возможно, поэтому удался на славу.
Дело было так. Одно из дочерних предприятий гиганта западногерманской химической промышленности с непроизносимым многосложным названием, состоявшим, казалось, из одних согласных, решило расширить производство и рынок сбыта своей продукции, совершив в добрых старых немецких традициях небольшой «дранг нах Остен». Фирма, в отличие от материнского концерна, носила вполне добропорядочное имя своего владельца Гельмута Шнитке и производила вполне добропорядочные стеновые панели из пластика и, в качестве ширпотреба, всевозможную лакокрасочную дребедень. Именно эта ширпотребовская дребедень стала камнем преткновения, гринписовцы завывали, как слетевшиеся на шабаш ведьмы, и трясли повсюду пробирками с образцами взятой из протекавшей мимо выпускавшего краски завода реки. Образцы были как образцы, веселые переливы спектрально чистых цветов выглядели весьма симпатично, но экологической полиции они чем-то не понравились, и с герра Шнитке стали драть совершенно ни с чем не сообразные штрафы.
Герр Шнитке схватился сначала за кошелек, потом за голову, а потом за старую, времен второй мировой, потертую на сгибах карту, доставшуюся ему в наследство от герра Шнитке-старшего, закончившего войну в чине оберста, то есть, говоря по-русски, полковника, и сохранившего сладостные воспоминания о тысячах гектаров пропадающей попусту земли, ждущей только рачительного хозяина, чтобы заколоситься рейхсмарками.
На карте были подробно изображены ближние подступы к Москве, как раз те места, где герр оберет Шнитке отморозил себе правое ухо и получил первое и единственное за всю войну ранение в ягодицу. Не то чтобы Шнитке-младший не имел доступа к другим географическим картам, но в названиях мест, которые он привык слышать с детства из уст отца, ему чудилось что-то ностальгическое:
Мокрое, Крапивино, Крапивка… Крапивкой называлась речка, словно специально созданная для того, чтобы в нее сливали отходы химической промышленности, и герр Шнитке, решительно хлопнув по карте ладонью, взялся за дело с истинно немецким усердием и основательностью.
Поначалу дело двигалось вполне удовлетворительно: при хрусте банкнот русские впадали в транс, и герр Шнитке только диву давался, зачем этому шизофренику Шикльгруберу понадобилось идти на Россию войной, в то время как ее можно было за два года скупить оптом и в розницу, но потом дело дошло до согласования с областной администрацией, и вот тут, по меткому выражению все тех же русских, нашла коса на камень.
Глава областной администрации герр Орлов и главный эколог области герр Спицын, узнав, что на их землях будет построен не какой-нибудь дурацкий Диснейленд, а производящее полезную и нужную людям продукцию предприятие герра Шнитке, встали насмерть, словно герр Шнитке прибыл к ним во главе танковой колонны прорыва. Это были странные русские, на деньги герра Шнитке они плевать хотели, а герр Спицын дважды в присутствии герра Шнитке произносил слова, которые герр Шнитке знал от отца, любившего иногда щегольнуть знанием иностранного языка, особенно после двух-трех рюмок шнапса. Там было что-то такое про матушку герра Шнитке, чего тот не понял, и то же самое про самого герра Шнитке. Испробовав все мыслимые и немыслимые подходы, герр Шнитке начал в чем-то понимать бесноватого Адольфа: да, тут нужны были танки. Эти пьяные медведи не хотели понимать собственной пользы и сопротивлялись так, словно герр Шнитке завинчивал им карандаш в задний проход, в то время как во вверенной им области было столько безработных, что хватило бы на пятьдесят заводов и сотню мелких фабрик.
Герр Шнитке совсем было отчаялся, но тут на горизонте возник герр Лесных. Откуда он возник, немец так до конца и не понял, но после долгого взаимного прощупывания и хождения вокруг да около они достигли полного взаимопонимания.
«Да, – говорил герр Лесных, – с этой администрацией вам не договориться. Значит, нужно сменить администрацию, – говорил он, подливая герру Шнитке дорогой коньяк. – Что вы скажете, если я обеспечу вам лояльную администрацию в своем лице и полную поддержку общественного мнения?»
«Да, – сказал герр Лесных, – общественное мнение я беру на себя. Дайте мне два-три года, и ваше Крапивино будет у вас в кармане, и не только оно.»
«Три года, – в ужасе воскликнул герр Шнитке, – три года! Доннер веттер!» «Да, – сказал герр Лесных, – три года. Те самые три года, которые вы потратите на хождение по инстанциям и рассовывание взяток направо и налево.., больших взяток, заметьте, и с совершенно неизвестным результатом. Разве это то, о чем должен мечтать истинный ариец? Лучше потратить эти годы на тщательную подготовку, а потом в истинно арийском духе – блиц-криг унд нойе орднунг».
Это было логично. Это было, черт возьми, заманчиво, и герр Шнитке согласился. Вдвоем они разработали план кампании, такой безумный, что он непременно должен был сработать в этой безумной стране, где реки текли вспять, а люди ходили на головах, жили на рельсах и верили в колдунов и экстрасенсов больше, чем в закон и порядок.
Герр Шнитке уехал, а полковник Лесных взялся за дело. Он уже десять лет варился в вонючем болоте сект, ересей и самозваных пророков, так что сочинить новую религию для него не составило никакого труда. Основной девиз был прост: чем безумнее, тем лучше, и за несколько ночей полковник собственноручно составил и отредактировал новое Священное Писание, прочтя окончательный вариант которого чуть не помер со смеху.
Здесь было всего понемногу: чуть-чуть от буддизма, чуть-чуть от ислама, немного больше от язычества и совсем немного от христианства. Все это варево было густо приправлено перчиком сатанизма и колдовства и слегка присыпано идейками, почерпнутыми полковником Лесных из некоторых научно-фантастических романов, старых утопий и бреда одного вшивого проповедника без определенного места жительства, попавшего как-то раз в руки полковника по чистой случайности и почти сразу же переправленного в психушку, где он, по всей видимости, проповедовал и по сей день.
Собственно, смысл здесь был не так уж важен, поскольку на руках у полковника был такой мощный козырь, как живой, действующий святой, способный творить чудеса. То, что святой не отличался святостью, было сущей чепухой: какова религия, таковы и святые. Пусть, мог бы сказать полковник Лесных своим возможным оппонентам, пусть покажут мне хотя бы одного попа, неважно, православного или католического, который мог бы творить чудеса. А? Нету? Ну, так чего вы лезете ко мне с вашей святостью? Сидите и молчите. Посмотрите на вашего хваленого Бога, мог бы сказать он. Семьдесят лет в храмах хранили картошку, а из икон делали прилавки в сельмагах – что, он шарахнул кого-нибудь молнией по затылку? Сказал ли он хоть словечко, когда недоучки с кафедры научного атеизма провозгласили во всеуслышание, что его нет и никогда не было?
Полковник ввел Виктора Дрягина по кличке Волк (она так и прилипла к нему еще с блаженной памяти армейских времен) в курс дела, выправил ему паспорт на имя Александра Волкова, снабдил его начальным капиталом, полученным от герра Шнитке, которого, само собой, не стал посвящать в детали своей самопальной религии, и забросил в Крапивино точно так же, как забрасывают на вражескую территорию резидента.