Страница:
Адреналин решил, что так он и поступит: оставит нынешний Клуб Зимину – пускай тешится, пускай хоть членские взносы собирает со своего бомонда, – а сам он уйдет в сторону и на пустом месте создаст новый Клуб, совсем другой, настоящий. Часть нынешних клубменов, наверное, присоединится к нему, и это будет хорошо: когда есть костяк, обрастить его мясом – дело плевое. Хватит, хватит играть в детские игры! Пора браться за дело всерьез, по-настоящему...
Дорога отняла у него сорок минут, хоть и было ее, той дороги, всего ничего. Адреналин загнал машину во двор через то место, где когда-то, наверное, стояли ворота, заглушил движок и вошел в дом.
Потрескавшийся закопченный бок русской печки еще хранил слабое тепло, но в доме стояла адская холодина. Из многочисленных щелей тянуло ледяными сквозняками, на подслеповатых оконцах наросли толстые грязные наледи, и вода в жестяном ведре на лавке промерзла до самого дна, превратившись в сплошной усеченный конус мутного, непрозрачного льда. Адреналин поскреб в затылке и отправился во двор – доламывать остатки гнилого забора.
Забора и так почти не осталось, и Адреналин понял, что до весны на этом топливе он точно не дотянет. Впрочем, ему на это было начхать, поскольку в запасе имелся еще сарай, хлев, лавки, парочка столов и полы в доме – словом, масса ненужных ему вещей, которыми можно было кормить ненасытную русскую печку в течение довольно продолжительного времени.
Он вдруг почувствовал, что смертельно устал от бесконечного холода, печной гари, гнилых обледеневших щепок, от этой унизительной необходимости бегать по нужде в щелястый, покосившийся, вонючий сортир, в котором, кажется, даже холоднее, чем на улице. Скорей бы весна! И чтобы дождь, и первая зелень, и тепло... Весна! Весной все будет по-другому – и погода, и Клуб, и все на свете.
Вскоре в закопченной печной утробе уже потрескивало и шипело ленивое дымное пламя. Полуразвалившаяся, заросшая сажей труба почти не тянула, дым валом валил в дом, разъедая глаза и вызывая мучительный кашель. Открытая настежь форточка не помогала, а открывать дверь Адреналин медлил. Знал, что открыть все равно придется, но медлил, потому что какой же смысл жечь дрова?
Лед в ведре таять не спешил. Адреналин сбегал во двор, набил снегом закопченную кастрюлю с отбитой эмалью и сунул ее в печку, поближе к огню. В печке зашипело, снег сразу пошел оседать, темнеть, таять, и вскоре в кастрюле его не осталось совсем. Теперь кастрюля была примерно на треть наполнена желтоватой водой, в которой плавали черные крупинки сажи. Адреналин прихватил ручку кастрюли тряпкой, чтобы не обжечься, подтащил кастрюлю поближе к себе и бросил в талую воду три горсти макарон. Сыпанул на глаз соли, подумал, добавил еще, понял, что переборщил, накрыл кастрюлю мятой алюминиевой крышкой, затолкал ее поглубже в печку, в самый огонь, и, пригибаясь в дыму, опрометью кинулся на улицу – нюхать кислород.
Кулинаром он был даже худшим, чем автослесарем, но есть-то что-то надо! А что именно есть и в каких количествах, ему, по большому счету, было безразлично.
На улице было холодно и по-прежнему мело, зато воздух был чистый, морозный, сладкий – не то что в городе. Адреналин немного постоял на шатком гнилом крыльце, вдыхая этот воздух, а потом снова закурил – больше по привычке, чем из-за недостатка в организме никотина и смол. Дверь в сени он закрывать не стал, и из нее лениво выползали, растворяясь в ночи, серые клубы дыма. Адреналин знал, что, когда сырые дрова разгорятся по-настоящему и дымоход прогреется, дыма станет меньше. Тогда дверь можно будет закрыть, и температура в доме мало-помалу поднимется до плюсовой – увы, ненадолго. Впрочем, если забраться на лежанку, на печь, до утра дотянуть можно, да и бутылка водочки у него была припасена.
Он докурил сигарету до фильтра, выбросил окурок в сугроб, подумал и закурил еще одну. Время близилось к полуночи, ни одно окошко в деревне не светилось – бабуси ложились рано, экономили электричество. Темные избы угрюмо чернели под низко надвинутыми снеговыми шапками, из сугробов вдоль улицы вкривь и вкось торчали останки развалившихся заборов и сухие стебли прошлогоднего бурьяна. Это был медвежий угол, утонувшая в снегу дыра на карте, и как-то не верилось, что в какой-нибудь полусотне километров от этого места шумит и сверкает огнями огромная Москва.
Выбросив окурок, Адреналин зябко поежился и посмотрел на дверь. Из двери на снег падал желтый прямоугольник тусклого электрического света. Дыма уже не было – ну, почти не было. Пора было идти в дом, тем более что вода в кастрюле, наверное, уже закипела.
Адреналин сделал шаг к двери и уже взялся за ржавую железную ручку, и тут где-то далеко, за снежными покатыми холмами, возник прерывистый поющий звук. Где-то ехала машина, и ехала, пожалуй, не так далеко отсюда, как показалось вначале Адреналину, – метель глотала звуки и скрадывала расстояния, приводя привычную систему мер и весов в полное несоответствие с действительностью.
Адреналин застыл на крыльце, вслушиваясь в звук работающего двигателя. По ночам здесь никто не ездил, да и днем встретить в здешних забытых богом местах машину можно было нечасто. Раз в неделю в Пригорок приезжала автолавка, и это, как правило, было все – если не считать Адреналинова "Запорожца", разумеется. Сюда даже "скорая" не приезжала, поскольку вызвать ее не было никакой возможности, и с хворями своими местные бабуси справлялись сами, как умели. А если кто-то не справлялся – ну, что ж тут попишешь, все там будем...
Словом, машине тут было совершенно нечего делать, да еще на ночь глядя. Адреналин подумал, уж не внучок ли бабы Мани решил вернуться за добавкой, но тут же отказался от этой мысли: что, лучшего времени не нашлось? В такую погоду садиться за руль можно либо сдуру, либо по великой нужде, по делу. А, к черту! Мало ли какие у людей могут быть дела, какие фантазии? Почему, собственно, это должно иметь отношение к нему, Адреналину?
Тут звук двигателя вдруг резко усилился, развалился надвое, над гребнем ближайшего пригорка возникло размытое, подвижное облако электрического сияния, и через мгновение в глаза Адреналину ударил режущий свет фар. Вслед за первой машиной вылетела вторая, и Адреналин понял, что дело пахнет керосином.
Судя по звуку, машины мощные, возможно, даже джипы. Кого, спрашивается, они могли искать в Пригорке метельной январской ночью? К кому пожаловали в гости? Да ясно же – к нему!
Адреналин метнулся в дом, с грохотом захлопнув за собой дверь, и первым делом выключил свет. Вода в кастрюле уже кипела вовсю, пузырилась, лезла из-под крышки и с шипением лилась на раскаленные угли. По стенам и потолку метались красные блики, толстый лед на окнах красиво мерцал и переливался оранжевым. Адреналин схватил с пола ржавую заслонку, вогнал ее в печную пасть, погасив это романтическое мерцание. Потом он нащупал на трубе шершавый язык вьюшки и с лязгом задвинул его до упора, перекрыв дымоход. Дым сразу же пополз изо всех щелей невидимыми в темноте серыми змеями. Защипало глаза, сделалось трудно дышать. Пускай себе, лишь бы не в трубу. Не надо нам этих рождественских открыток, визитных этих карточек не надо...
Сделав таким образом вид, что его нет дома, Адреналин бросился в угол, поднял половицу и извлек из тайника свой арсенал: старенький, безотказный, отлично пристрелянный "вальтер", запасную обойму к нему и ручную гранату – к сожалению, только одну и притом непроверенную, потому что как ее проверишь? Запал вроде на месте, а сработает или нет, одному богу известно...
Арсеналом своим Адреналин обзавелся давно, еще по осени, после визита к бабе Мане любящего внука. Не внука он, конечно, боялся, и не приятелей его, просто тот случай напомнил ему, что Пригорок – не край света и не обратная сторона Луны и что до Москвы отсюда, в общем-то, рукой подать. А там, в Москве, куча народу, жаждущего пообщаться с Адреналином накоротке, в неформальной обстановке, и голыми руками от них от всех, пожалуй, не отобьешься.
В печке шипели забытые макароны, серый дым копился под потолком, спрессовывался в плотную подушку, понемногу опускался вниз и частично вытягивался в открытую форточку. Лучи фар снаружи мазнули по обледеневшим оконным стеклам, захрустел под тяжелыми колесами снег, двигатели поклокотали немного на холостом ходу и смолкли, и вместе с ними смолкла дребезжавшая и лязгавшая в салонах музыка. Адреналин посмотрел в окно, но не увидел ничего, кроме искаженных ледяными наростами тусклых габаритных огней. Тогда он выглянул в форточку и увидел на улице два джипа – приземистый угловатый черный "черкан" и огромную белую "тойоту". А прямо посреди двора, на виду у всего света, торчал его "Запорожец", и две свеженьких, недавно проложенных колеи вели к нему с улицы. Так стоило ли выключать свет, гасить печку, дым глотать и корчить из себя подпольщика? Ах ты незадача!
Адреналин отскочил от окна, бросился в сени и пинком распахнул входную дверь. Дверцы обоих джипов тоже распахнулись, как по команде, и тогда Адреналин вырвал чеку и метнул свою единственную гранату. Нападение было для него единственным приемлемым способом защиты – и вообще, и особенно в данном случае. За домом на три километра в любую сторону лежало ровное, пустое, слегка всхолмленное поле. Убегать по нему пешком, по колено в снегу, от двух набитых вооруженными людьми джипов – дело хлопотное и совершенно безнадежное. И у бабы Мани в подполе не спрячешься, потому что эти ребята шутить не станут.
Граната не подвела, шарахнула как положено, яркой вспышкой и оглушительным хлопком разорвав ночь. "Черкан" тяжело подпрыгнул, подброшенный снизу взрывом, и еще тяжелее опустился в облаке дыма и снега, кривобоко просев на изорванных в клочья шинах. Под днищем у него что-то лениво и дымно горело, и кто-то кричал, катаясь по снегу, выл дурным, нечеловеческим голосом, конвульсивно бил ногами и прижимал руки к распоротому осколком животу.
Адреналин трижды выстрелил из пистолета – не торопясь, прицельно, как в тире, – и еще один человек обхватил руками простреленную голову и мягко повалился в снег.
Потом ударили автоматы – не то два, не то сразу три. Пули хлестнули по черным бревнам сруба, оставляя на них светлые отметины, полетели щепки, гнилая деревянная труха. Длинная щепка оцарапала Адреналину лоб, пуля рванула его за полу куртки, как разрезвившийся щенок ротвейлера. Он нырнул в дымную темноту сеней и оттуда послал во двор еще одну пулю – наугад, просто чтобы не расслаблялись.
В комнате он снова бросился к окну, но окно взорвалось ему навстречу брызгами стекла. Свинцовый град пробарабанил по печке, сбивая с нее штукатурку и разбрасывая во все стороны колючие обломки кирпичей. Одна пуля ударила в заслонку, и та отозвалась протяжным похоронным звоном. Адреналин метнулся к стене, распластался по ней, издал жалобный предсмертный крик и ногой перевернул лавку, на которой стояло ведро.
Во дворе пальнули еще пару раз и затихли. Дивясь человеческой тупости и легковерию, Адреналин высунулся в разбитое окно, аккуратно прицелился и точным выстрелом отправил еще одного из своих гостей прогуляться – посмотреть, существует ли загробная жизнь, и если да, то попытаться крутить свой лохотрон там.
Стоявшие во весь рост по всему двору темные фигуры стремительно нырнули вниз, присели, распластались, и второй выстрел Адреналина не достиг цели. В ответ со двора ударило огнем и грохотом, оконную раму расщепило, распахнуло, а потом и вовсе снесло к чертям, и Адреналин почувствовал тупую боль, от которой разом онемела левая рука.
Он резко захохотал, как делал всегда, получая по зубам, и выбежал в соседнюю, заднюю комнату. Псих или не псих, а самоубийцей он не был. При таком перевесе противника сопротивление как раз и было самоубийством. Оставалось только бегство – огородами, полем... Догонят? Очень может быть. А если не догонят?
Он вскочил на кровать, пинком вывалил наружу открывавшуюся внутрь оконную раму и, сжимая в здоровой руке пистолет, вывалился следом за ней в утыканный осколками стекла высокий сугроб под окном. Левой руки он по-прежнему не чувствовал, зато ощущал, что от плеча до самой кисти течет и капает в снег что-то густое и горячее.
Приземляясь, он припал на одно колено, очень неловко напоровшись при этом на большой осколок стекла. Осколок пробил штанину и воткнулся в коленную чашечку, как кривой кинжал, сильно скрежетнув по кости. Адреналин зашипел, вырвал осколок из раны и, прихрамывая, бросился через двор по утоптанной тропинке к сараям, к нужнику, к зарослям бурьяна, к заснеженному полю, за которым очень далеко стоял невидимый отсюда спасительный лес.
Но противники его, при всей их неповоротливости, тоже были не лыком шиты. Устраивать облавы на человека им было не впервой, и, не успел еще Адреналин дохромать до середины огорода, как навстречу ему, отделившись от темной кособокой громады сарая, шагнули двое, заранее высланные наперехват.
Это был шах и мат, и любой приличный игрок на месте Адреналина признал бы это сразу и с достоинством положил бы своего короля на доску поперек клетки. Но Адреналин уже полгода назад решил для себя, что приличных игроков на свете не бывает. Игроки – да, бывают, он и сам был игрок, а что такое игрок приличный, Адреналин не понимал. Если ты играешь, то играешь до конца, до полной победы или не менее полного уничтожения.
Не замедляя бега и ни на йоту не меняя курса, который должен был привести его прямиком к двум зловещим фигурам, Адреналин вскинул руку, дико завопил и открыл по противнику беглый огонь. Бах, бах! Бах...
Щелк!
Тактика была избрана верная, противник смешался, дрогнул, а один и вовсе завалился в сугроб, клокоча кровью в пробитом легком, но вот патроны следовало бы считать и заранее сменить в пистолете обойму.
Менять обойму теперь было некогда, да и не получилось бы это на бегу, с выведенной из строя левой рукой, и Адреналин, по-прежнему держа перед собой в вытянутой руке разряженный "вальтер", наддал из последних сил и пулей устремился на оставшегося в живых противника.
И тот, ничего не поняв, перепугавшись почти до обморока, замешкался, отступил, а потом и вовсе отлетел в сторону, когда Адреналин с ходу толкнул его в грудь всем своим петушиным весом. Но когда Адреналин, хромая и увязая в глубоком снегу, так и не выстрелив, пробежал мимо, опрокинутый в сугроб боец спохватился, вскинул облепленный снегом автомат и дал длинную, почти во весь рожок, очередь.
Стрелял он из старого, доброго, уже давно снятого с вооружения штурмового АК, с очень небольшого расстояния и, конечно же, промахнуться просто не мог. Адреналина выгнуло дугой, чуть ли не оторвало от земли и швырнуло вперед, на дощатую стенку изрешеченного пулями сортира. С глухим стуком ударившись о занозистые серые доски, Адреналин отскочил от них, как мячик, и опрокинулся навзничь, широко разбросав руки. Пустой "вальтер" выскользнул из его ладони и беззвучно канул в сугроб.
Удачливый стрелок медленно поднялся из снега и, шатаясь, подошел к Адреналину.
– Попал, морда, – хрипя и булькая, сказал ему Адреналин. – Обойма... Опять увлекся, блин.
Облепленный снегом комариный хобот автомата слегка приподнялся, описал короткую полуокружность, словно выбирая, куда бы ужалить, и коротко плюнул огнем. Эхо выстрела отголосками прокатилось по заснеженной, притихшей, будто вымершей деревне. Тело Адреналина в последний раз выгнулось дугой, заскребло ногами, но простреленная голова осталась лежать неподвижно, как будто пуля намертво пригвоздила ее к мерзлой земле. Потом тело обмякло и мягко, словно нехотя, распласталось в снегу. Боец опустил автомат и громко, на всю деревню, высморкался в два пальца.
Тут подбежали остальные – рослые, крупные, пыхтящие после пробежки, взбудораженные, – остановились возле тела, и один из них, присев и светя зажигалкой, склонился над убитым.
– Он? – спросил кто-то.
– А хрен его разберет! – раздраженно откликнулся тот, что проводил опознание. – Колян ему все рыло из автомата разворотил. Не голова, а салат оливье. Его теперь мать родная не узнает.
И тогда еще один из загонщиков, наклонившись и оттолкнув первого, запустил руку в перчатке под окровавленную рубашку Адреналина, пошарил там и резко дернул. Витой кожаный шнурок лопнул с негромким треском, и боец, выпрямившись, показал своим коллегам запачканный кровью билет лотереи "Спринт".
– Точно, он, – сказал кто-то. – Это у него, типа, талисман такой был. С-сука! Вроде глянуть не на что, а кусачий гад.
– Мал клоп, да вонюч, – сказал кто-то. – Глянь-ка, что в билете. А вдруг тачка? Посветите ему, братва!
При зыбком неверном свете трех зажигалок билет был надорван. Обертка полетела в сторону, билет развернули, прочли надпись и, хмыкнув презрительно, уронили в снег.
"БЕЗ ВЫИГРЫША", – было написано в билете.
Когда убитые Адреналином бойцы были подобраны, с подорванного "черкана" сняты номерные знаки и со знанием дела срублены зубилом заводские номера, когда сам "черкан" вовсю полыхал, озаряя тревожными красными бликами половину деревни, а уцелевшая белая "тойота" с простреленной дверцей, кряхтя перегруженными амортизаторами, укатила прочь и скрылась вдали, – словом, когда все стихло, в немногочисленных жилых домах начали одно за другим загораться пугливые окошки.
Глава 15
Дорога отняла у него сорок минут, хоть и было ее, той дороги, всего ничего. Адреналин загнал машину во двор через то место, где когда-то, наверное, стояли ворота, заглушил движок и вошел в дом.
Потрескавшийся закопченный бок русской печки еще хранил слабое тепло, но в доме стояла адская холодина. Из многочисленных щелей тянуло ледяными сквозняками, на подслеповатых оконцах наросли толстые грязные наледи, и вода в жестяном ведре на лавке промерзла до самого дна, превратившись в сплошной усеченный конус мутного, непрозрачного льда. Адреналин поскреб в затылке и отправился во двор – доламывать остатки гнилого забора.
Забора и так почти не осталось, и Адреналин понял, что до весны на этом топливе он точно не дотянет. Впрочем, ему на это было начхать, поскольку в запасе имелся еще сарай, хлев, лавки, парочка столов и полы в доме – словом, масса ненужных ему вещей, которыми можно было кормить ненасытную русскую печку в течение довольно продолжительного времени.
Он вдруг почувствовал, что смертельно устал от бесконечного холода, печной гари, гнилых обледеневших щепок, от этой унизительной необходимости бегать по нужде в щелястый, покосившийся, вонючий сортир, в котором, кажется, даже холоднее, чем на улице. Скорей бы весна! И чтобы дождь, и первая зелень, и тепло... Весна! Весной все будет по-другому – и погода, и Клуб, и все на свете.
Вскоре в закопченной печной утробе уже потрескивало и шипело ленивое дымное пламя. Полуразвалившаяся, заросшая сажей труба почти не тянула, дым валом валил в дом, разъедая глаза и вызывая мучительный кашель. Открытая настежь форточка не помогала, а открывать дверь Адреналин медлил. Знал, что открыть все равно придется, но медлил, потому что какой же смысл жечь дрова?
Лед в ведре таять не спешил. Адреналин сбегал во двор, набил снегом закопченную кастрюлю с отбитой эмалью и сунул ее в печку, поближе к огню. В печке зашипело, снег сразу пошел оседать, темнеть, таять, и вскоре в кастрюле его не осталось совсем. Теперь кастрюля была примерно на треть наполнена желтоватой водой, в которой плавали черные крупинки сажи. Адреналин прихватил ручку кастрюли тряпкой, чтобы не обжечься, подтащил кастрюлю поближе к себе и бросил в талую воду три горсти макарон. Сыпанул на глаз соли, подумал, добавил еще, понял, что переборщил, накрыл кастрюлю мятой алюминиевой крышкой, затолкал ее поглубже в печку, в самый огонь, и, пригибаясь в дыму, опрометью кинулся на улицу – нюхать кислород.
Кулинаром он был даже худшим, чем автослесарем, но есть-то что-то надо! А что именно есть и в каких количествах, ему, по большому счету, было безразлично.
На улице было холодно и по-прежнему мело, зато воздух был чистый, морозный, сладкий – не то что в городе. Адреналин немного постоял на шатком гнилом крыльце, вдыхая этот воздух, а потом снова закурил – больше по привычке, чем из-за недостатка в организме никотина и смол. Дверь в сени он закрывать не стал, и из нее лениво выползали, растворяясь в ночи, серые клубы дыма. Адреналин знал, что, когда сырые дрова разгорятся по-настоящему и дымоход прогреется, дыма станет меньше. Тогда дверь можно будет закрыть, и температура в доме мало-помалу поднимется до плюсовой – увы, ненадолго. Впрочем, если забраться на лежанку, на печь, до утра дотянуть можно, да и бутылка водочки у него была припасена.
Он докурил сигарету до фильтра, выбросил окурок в сугроб, подумал и закурил еще одну. Время близилось к полуночи, ни одно окошко в деревне не светилось – бабуси ложились рано, экономили электричество. Темные избы угрюмо чернели под низко надвинутыми снеговыми шапками, из сугробов вдоль улицы вкривь и вкось торчали останки развалившихся заборов и сухие стебли прошлогоднего бурьяна. Это был медвежий угол, утонувшая в снегу дыра на карте, и как-то не верилось, что в какой-нибудь полусотне километров от этого места шумит и сверкает огнями огромная Москва.
Выбросив окурок, Адреналин зябко поежился и посмотрел на дверь. Из двери на снег падал желтый прямоугольник тусклого электрического света. Дыма уже не было – ну, почти не было. Пора было идти в дом, тем более что вода в кастрюле, наверное, уже закипела.
Адреналин сделал шаг к двери и уже взялся за ржавую железную ручку, и тут где-то далеко, за снежными покатыми холмами, возник прерывистый поющий звук. Где-то ехала машина, и ехала, пожалуй, не так далеко отсюда, как показалось вначале Адреналину, – метель глотала звуки и скрадывала расстояния, приводя привычную систему мер и весов в полное несоответствие с действительностью.
Адреналин застыл на крыльце, вслушиваясь в звук работающего двигателя. По ночам здесь никто не ездил, да и днем встретить в здешних забытых богом местах машину можно было нечасто. Раз в неделю в Пригорок приезжала автолавка, и это, как правило, было все – если не считать Адреналинова "Запорожца", разумеется. Сюда даже "скорая" не приезжала, поскольку вызвать ее не было никакой возможности, и с хворями своими местные бабуси справлялись сами, как умели. А если кто-то не справлялся – ну, что ж тут попишешь, все там будем...
Словом, машине тут было совершенно нечего делать, да еще на ночь глядя. Адреналин подумал, уж не внучок ли бабы Мани решил вернуться за добавкой, но тут же отказался от этой мысли: что, лучшего времени не нашлось? В такую погоду садиться за руль можно либо сдуру, либо по великой нужде, по делу. А, к черту! Мало ли какие у людей могут быть дела, какие фантазии? Почему, собственно, это должно иметь отношение к нему, Адреналину?
Тут звук двигателя вдруг резко усилился, развалился надвое, над гребнем ближайшего пригорка возникло размытое, подвижное облако электрического сияния, и через мгновение в глаза Адреналину ударил режущий свет фар. Вслед за первой машиной вылетела вторая, и Адреналин понял, что дело пахнет керосином.
Судя по звуку, машины мощные, возможно, даже джипы. Кого, спрашивается, они могли искать в Пригорке метельной январской ночью? К кому пожаловали в гости? Да ясно же – к нему!
Адреналин метнулся в дом, с грохотом захлопнув за собой дверь, и первым делом выключил свет. Вода в кастрюле уже кипела вовсю, пузырилась, лезла из-под крышки и с шипением лилась на раскаленные угли. По стенам и потолку метались красные блики, толстый лед на окнах красиво мерцал и переливался оранжевым. Адреналин схватил с пола ржавую заслонку, вогнал ее в печную пасть, погасив это романтическое мерцание. Потом он нащупал на трубе шершавый язык вьюшки и с лязгом задвинул его до упора, перекрыв дымоход. Дым сразу же пополз изо всех щелей невидимыми в темноте серыми змеями. Защипало глаза, сделалось трудно дышать. Пускай себе, лишь бы не в трубу. Не надо нам этих рождественских открыток, визитных этих карточек не надо...
Сделав таким образом вид, что его нет дома, Адреналин бросился в угол, поднял половицу и извлек из тайника свой арсенал: старенький, безотказный, отлично пристрелянный "вальтер", запасную обойму к нему и ручную гранату – к сожалению, только одну и притом непроверенную, потому что как ее проверишь? Запал вроде на месте, а сработает или нет, одному богу известно...
Арсеналом своим Адреналин обзавелся давно, еще по осени, после визита к бабе Мане любящего внука. Не внука он, конечно, боялся, и не приятелей его, просто тот случай напомнил ему, что Пригорок – не край света и не обратная сторона Луны и что до Москвы отсюда, в общем-то, рукой подать. А там, в Москве, куча народу, жаждущего пообщаться с Адреналином накоротке, в неформальной обстановке, и голыми руками от них от всех, пожалуй, не отобьешься.
В печке шипели забытые макароны, серый дым копился под потолком, спрессовывался в плотную подушку, понемногу опускался вниз и частично вытягивался в открытую форточку. Лучи фар снаружи мазнули по обледеневшим оконным стеклам, захрустел под тяжелыми колесами снег, двигатели поклокотали немного на холостом ходу и смолкли, и вместе с ними смолкла дребезжавшая и лязгавшая в салонах музыка. Адреналин посмотрел в окно, но не увидел ничего, кроме искаженных ледяными наростами тусклых габаритных огней. Тогда он выглянул в форточку и увидел на улице два джипа – приземистый угловатый черный "черкан" и огромную белую "тойоту". А прямо посреди двора, на виду у всего света, торчал его "Запорожец", и две свеженьких, недавно проложенных колеи вели к нему с улицы. Так стоило ли выключать свет, гасить печку, дым глотать и корчить из себя подпольщика? Ах ты незадача!
Адреналин отскочил от окна, бросился в сени и пинком распахнул входную дверь. Дверцы обоих джипов тоже распахнулись, как по команде, и тогда Адреналин вырвал чеку и метнул свою единственную гранату. Нападение было для него единственным приемлемым способом защиты – и вообще, и особенно в данном случае. За домом на три километра в любую сторону лежало ровное, пустое, слегка всхолмленное поле. Убегать по нему пешком, по колено в снегу, от двух набитых вооруженными людьми джипов – дело хлопотное и совершенно безнадежное. И у бабы Мани в подполе не спрячешься, потому что эти ребята шутить не станут.
Граната не подвела, шарахнула как положено, яркой вспышкой и оглушительным хлопком разорвав ночь. "Черкан" тяжело подпрыгнул, подброшенный снизу взрывом, и еще тяжелее опустился в облаке дыма и снега, кривобоко просев на изорванных в клочья шинах. Под днищем у него что-то лениво и дымно горело, и кто-то кричал, катаясь по снегу, выл дурным, нечеловеческим голосом, конвульсивно бил ногами и прижимал руки к распоротому осколком животу.
Адреналин трижды выстрелил из пистолета – не торопясь, прицельно, как в тире, – и еще один человек обхватил руками простреленную голову и мягко повалился в снег.
Потом ударили автоматы – не то два, не то сразу три. Пули хлестнули по черным бревнам сруба, оставляя на них светлые отметины, полетели щепки, гнилая деревянная труха. Длинная щепка оцарапала Адреналину лоб, пуля рванула его за полу куртки, как разрезвившийся щенок ротвейлера. Он нырнул в дымную темноту сеней и оттуда послал во двор еще одну пулю – наугад, просто чтобы не расслаблялись.
В комнате он снова бросился к окну, но окно взорвалось ему навстречу брызгами стекла. Свинцовый град пробарабанил по печке, сбивая с нее штукатурку и разбрасывая во все стороны колючие обломки кирпичей. Одна пуля ударила в заслонку, и та отозвалась протяжным похоронным звоном. Адреналин метнулся к стене, распластался по ней, издал жалобный предсмертный крик и ногой перевернул лавку, на которой стояло ведро.
Во дворе пальнули еще пару раз и затихли. Дивясь человеческой тупости и легковерию, Адреналин высунулся в разбитое окно, аккуратно прицелился и точным выстрелом отправил еще одного из своих гостей прогуляться – посмотреть, существует ли загробная жизнь, и если да, то попытаться крутить свой лохотрон там.
Стоявшие во весь рост по всему двору темные фигуры стремительно нырнули вниз, присели, распластались, и второй выстрел Адреналина не достиг цели. В ответ со двора ударило огнем и грохотом, оконную раму расщепило, распахнуло, а потом и вовсе снесло к чертям, и Адреналин почувствовал тупую боль, от которой разом онемела левая рука.
Он резко захохотал, как делал всегда, получая по зубам, и выбежал в соседнюю, заднюю комнату. Псих или не псих, а самоубийцей он не был. При таком перевесе противника сопротивление как раз и было самоубийством. Оставалось только бегство – огородами, полем... Догонят? Очень может быть. А если не догонят?
Он вскочил на кровать, пинком вывалил наружу открывавшуюся внутрь оконную раму и, сжимая в здоровой руке пистолет, вывалился следом за ней в утыканный осколками стекла высокий сугроб под окном. Левой руки он по-прежнему не чувствовал, зато ощущал, что от плеча до самой кисти течет и капает в снег что-то густое и горячее.
Приземляясь, он припал на одно колено, очень неловко напоровшись при этом на большой осколок стекла. Осколок пробил штанину и воткнулся в коленную чашечку, как кривой кинжал, сильно скрежетнув по кости. Адреналин зашипел, вырвал осколок из раны и, прихрамывая, бросился через двор по утоптанной тропинке к сараям, к нужнику, к зарослям бурьяна, к заснеженному полю, за которым очень далеко стоял невидимый отсюда спасительный лес.
Но противники его, при всей их неповоротливости, тоже были не лыком шиты. Устраивать облавы на человека им было не впервой, и, не успел еще Адреналин дохромать до середины огорода, как навстречу ему, отделившись от темной кособокой громады сарая, шагнули двое, заранее высланные наперехват.
Это был шах и мат, и любой приличный игрок на месте Адреналина признал бы это сразу и с достоинством положил бы своего короля на доску поперек клетки. Но Адреналин уже полгода назад решил для себя, что приличных игроков на свете не бывает. Игроки – да, бывают, он и сам был игрок, а что такое игрок приличный, Адреналин не понимал. Если ты играешь, то играешь до конца, до полной победы или не менее полного уничтожения.
Не замедляя бега и ни на йоту не меняя курса, который должен был привести его прямиком к двум зловещим фигурам, Адреналин вскинул руку, дико завопил и открыл по противнику беглый огонь. Бах, бах! Бах...
Щелк!
Тактика была избрана верная, противник смешался, дрогнул, а один и вовсе завалился в сугроб, клокоча кровью в пробитом легком, но вот патроны следовало бы считать и заранее сменить в пистолете обойму.
Менять обойму теперь было некогда, да и не получилось бы это на бегу, с выведенной из строя левой рукой, и Адреналин, по-прежнему держа перед собой в вытянутой руке разряженный "вальтер", наддал из последних сил и пулей устремился на оставшегося в живых противника.
И тот, ничего не поняв, перепугавшись почти до обморока, замешкался, отступил, а потом и вовсе отлетел в сторону, когда Адреналин с ходу толкнул его в грудь всем своим петушиным весом. Но когда Адреналин, хромая и увязая в глубоком снегу, так и не выстрелив, пробежал мимо, опрокинутый в сугроб боец спохватился, вскинул облепленный снегом автомат и дал длинную, почти во весь рожок, очередь.
Стрелял он из старого, доброго, уже давно снятого с вооружения штурмового АК, с очень небольшого расстояния и, конечно же, промахнуться просто не мог. Адреналина выгнуло дугой, чуть ли не оторвало от земли и швырнуло вперед, на дощатую стенку изрешеченного пулями сортира. С глухим стуком ударившись о занозистые серые доски, Адреналин отскочил от них, как мячик, и опрокинулся навзничь, широко разбросав руки. Пустой "вальтер" выскользнул из его ладони и беззвучно канул в сугроб.
Удачливый стрелок медленно поднялся из снега и, шатаясь, подошел к Адреналину.
– Попал, морда, – хрипя и булькая, сказал ему Адреналин. – Обойма... Опять увлекся, блин.
Облепленный снегом комариный хобот автомата слегка приподнялся, описал короткую полуокружность, словно выбирая, куда бы ужалить, и коротко плюнул огнем. Эхо выстрела отголосками прокатилось по заснеженной, притихшей, будто вымершей деревне. Тело Адреналина в последний раз выгнулось дугой, заскребло ногами, но простреленная голова осталась лежать неподвижно, как будто пуля намертво пригвоздила ее к мерзлой земле. Потом тело обмякло и мягко, словно нехотя, распласталось в снегу. Боец опустил автомат и громко, на всю деревню, высморкался в два пальца.
Тут подбежали остальные – рослые, крупные, пыхтящие после пробежки, взбудораженные, – остановились возле тела, и один из них, присев и светя зажигалкой, склонился над убитым.
– Он? – спросил кто-то.
– А хрен его разберет! – раздраженно откликнулся тот, что проводил опознание. – Колян ему все рыло из автомата разворотил. Не голова, а салат оливье. Его теперь мать родная не узнает.
И тогда еще один из загонщиков, наклонившись и оттолкнув первого, запустил руку в перчатке под окровавленную рубашку Адреналина, пошарил там и резко дернул. Витой кожаный шнурок лопнул с негромким треском, и боец, выпрямившись, показал своим коллегам запачканный кровью билет лотереи "Спринт".
– Точно, он, – сказал кто-то. – Это у него, типа, талисман такой был. С-сука! Вроде глянуть не на что, а кусачий гад.
– Мал клоп, да вонюч, – сказал кто-то. – Глянь-ка, что в билете. А вдруг тачка? Посветите ему, братва!
При зыбком неверном свете трех зажигалок билет был надорван. Обертка полетела в сторону, билет развернули, прочли надпись и, хмыкнув презрительно, уронили в снег.
"БЕЗ ВЫИГРЫША", – было написано в билете.
Когда убитые Адреналином бойцы были подобраны, с подорванного "черкана" сняты номерные знаки и со знанием дела срублены зубилом заводские номера, когда сам "черкан" вовсю полыхал, озаряя тревожными красными бликами половину деревни, а уцелевшая белая "тойота" с простреленной дверцей, кряхтя перегруженными амортизаторами, укатила прочь и скрылась вдали, – словом, когда все стихло, в немногочисленных жилых домах начали одно за другим загораться пугливые окошки.
Глава 15
В среду Семен Михайлович Зимин был сильно занят – он пил горькую. То есть пил он, конечно, не весь день, а только где-то с двух часов пополудни, а до этого времени у него были другие дела.
В начале одиннадцатого утра ему позвонили, и официальный голос осведомился, на самом ли деле он – Семен Михайлович Зимин, деловой партнер и хороший знакомый господина Рамазанова. Зимин этого звонка ждал, хотя и не так быстро. Такая оперативность органов следствия его неприятно удивила, но он взял себя в руки и спокойно ответил, что да, Семен Михайлович Зимин – это точно он, а не кто-нибудь другой. А что такое?
Ему коротко и ясно ответили, что такое и почему, и в заключение спросили, сможет ли он опознать тело. Зимин ответил, что да, конечно, сможет, и незамедлительно выехал по указанному адресу. Честно говоря, ему не терпелось собственными глазами убедиться в том, что Адреналина больше нет.
И он убедился.
По правде сказать, Зимин вовсе не собирался уходить в праздничный запой по поводу смерти Адреналина. У него была масса дел – не криминальных, а обычных, каких у каждого нормального бизнесмена каждый день бывают сотни, – и он намеревался сразу же после процедуры опознания и неизбежной беседы со следователем спокойно этими делами заняться, но...
Он-то рассчитывал увидеть Адреналина – пускай мертвого, в крови, с простреленной, может быть, головой, окоченевшего, синего, но Адреналина все-таки, а не то, что показали ему в морге! Это была какая-то растерзанная баранья туша с неопределенным тошнотворным комком на месте головы, и опознать это, с позволения сказать, тело ему удалось только по некоторым особым приметам. В общем, зрелище было кошмарное, и Зимина оно впечатлило до такой степени, что, возвращаясь из морга к себе в офис, он почувствовал, что вот-вот потеряет сознание прямо за рулем, плюнул и поехал домой – напиваться.
Отпустило его далеко не сразу, но отпустило все-таки, и в голову перестала лезть всякая мистическая чушь вроде того, что Адреналин теперь будет приходить к нему по ночам – такой, каким он видел его в морге: без лица, почти без головы, с изуродованным, изгрызенным пулями телом. Зимин пришел к выводу, что лекарство помогает, и приналег на него, чтобы кошмарное видение ушло совсем и больше не возвращалось. Он хорошо понимал, что делает, но остановиться уже не мог и часам к пяти пополудни окончательно погрузился в туман. В тумане этом он снова пил и делал что-то еще – что-то, от чего жена его визжала, и стонала, и совершенно неприлично ухала, прямо как филин в ночном лесу, и убрела потом от него с удивленными глазами, с трудом переставляя ноги.
Очнулся он в четвертом часу утра, на полу кабинета, с задранными на диван ногами и почему-то замотанный в медвежью шкуру, как витязь на привале. Голова у витязя была пустая и гудела, как трансформаторная будка, но в целом состояние было вполне удовлетворительное, из чего сам собой напрашивался не слишком оригинальный вывод, что виски "Джонни Уокер" – продукт действительно качественный.
Сразу же вслед за этим выводом в гудящей пустоте его сознания возникло одно-единственное слово – Филатов. Почему именно Филатов, а не Адреналин, Зимин не знал, но тут же сел, будто подброшенный пружиной, смутно ощущая, что пропил, проспал, проворонил что-то важное.
Да, "Джонни Уокер" помог, и образ Адреналина с развороченной головой хоть и не исчез совсем из сознания Зимина, но сжался, утратил объем и свой пугающий реализм, выцвел и сделался плоским и размытым, как скверная фотокопия известной картины в школьном учебнике. Теперь это была просто картинка: хочешь – возьми ее в рамочку, повесь на стенку и любуйся в часы досуга, а хочешь – подотрись ею и спусти в унитаз. Старина Джонни, джентльмен в красном кафтане, белых лосинах, котелке и высоких сапогах для верховой езды, с тросточкой в руке, широко шагающий по золотому полю известной всему миру этикетки, помог Зимину, но он же его и подвел, заставив забыть о Филатове и выпустить его из поля зрения на непозволительно долгий срок, на целые, пропади они пропадом, сутки.
Зимин высвободился из теплых меховых объятий медвежьей шкуры, перебрался с пола на диван и попытался сообразить, почему его так беспокоит Филатов – персонаж с его точки зрения второстепенный, малозначительный и где-то даже комический. Ну, Филатов... Плечистый лох, которого они с Лузгиным намеревались обчистить. И обчистят непременно, как только Лузгин выйдет из своей дурацкой больницы, куда угодил с дурацким переломом, случившимся в самое неподходящее время.
Вот то-то и оно, что в неподходящее. Как-то уж очень ловко это получилось. Обо всем договорились, все подготовили, спланировали... Оставалось, что называется, только кнопочку нажать, и вдруг – бац! – он, видите ли, в больнице... Странное какое-то совпадение, нехорошее. С душком.
Да и сам Филатов – фигура довольно неопределенная, требующая незамедлительного прояснения. Это в субботу, когда Зимин уламывал адвоката рискнуть карьерой ради огромного куша, Филатов выглядел безмозглым шкафом, динозавром-альтруистом, лопухом с большими деньгами. А теперь? Кто, кстати, привел его в Клуб – уж не Мирон ли? Точно, Мирон! Тогда, в субботу, Зимин не придал этому значения, потому что еще не знал, что Мирон под него копает. А теперь знал, и Филатов начал понемногу представать перед ним в новом свете. Кто он вообще такой, этот Филатов? Откуда взялся? Чем живет? Зачем пришел в Клуб? И эта дикая история с пожертвованием полутора миллионов на клизмы – что это, врожденная глупость или грубая провокация?
Зимин с размаху ударил себя кулаком по лбу. Кретин! Ну конечно, провокация! ТАКИХ дураков, каким выглядел Филатов, на свете просто не бывает, зато провокаторов – сколько угодно. Хоть пруд пруди. И на кого они только не работают! На ментовку, на ОБЭП, на бандитов, конкурентов, газетчиков... Мирон, кстати, был газетчиком, и именно он притащил этого своего Филатова в Клуб. Ой-ей-ей!
Он заставил себя успокоиться – с трудом, но заставил. Ну ладно. Допустим, это была провокация. Допустим даже, что она удалась и что господин адвокат сейчас ни в какой не в больнице, а, скажем, в следственном изоляторе. Ну и что? Он-то, Зимин, здесь при чем? Ну, сдаст его Лузгин, и что? Не было этого, гражданин следователь! Это он на меня, простите, клепает. Да и с чего бы вдруг Лузгину оказаться в СИЗО? Что, убил он кого-нибудь? Украл? Счета перепутал – так это по ошибке... Нет, провокация, наверное, все же отпадает. Странная какая-то провокация. Глупая и бесцельная. Если подумать, то в СИЗО их надо было бы сажать вдвоем – господина адвоката, и его, Семена Зимина, за компанию. Счетов-то было два, и денежки Лузгин должен был поделить пополам. Если бы он это сделал и если бы его на этом замели, сидеть бы им сейчас в соседних камерах...
Словом, в данный момент все упиралось в Лузгина. Думать о Филатове было бесполезно: Зимин о нем ничего не знал.
Он вскочил с дивана и, как был, в носках, трусах, мятой рубашке и сбившемся на сторону галстуке, побежал искать телефон. Набирая номер Первой Градской, Зимин подумал, как это будет смешно, если вдруг окажется, что Лузгин спокойно спит на койке в травматологии – с ногой на растяжке, с уткой под кроватью и с перемазанной манной кашей физиономией.
Но посмеяться ему не довелось, потому что сонная тетка на том конце провода, пошуршав бумагами, ответила, что больной Лузгин в больницу не поступал – ни во вторник, ни в среду, ни сегодня ночью. Не было его там! Подпустив в голос толику искреннего беспокойства и легкого недоумения, Зимин слезно попросил посмотреть еще раз. Тетка посмотрела, но от этого фамилия Лузгина в ее списках не появилась, и Зимин, поблагодарив, повесил трубку.
И что теперь?
А вот что!
Зимин покосился на часы, которые показывали всего-навсего три минуты пятого, обругал их за это нехорошим словом и после секундного колебания набрал домашний номер Лузгина. Звонить, конечно, было до неприличия рано, но ждать Зимин не мог – вернее, не хотел. Подумать было страшно: ждать до десяти, до одиннадцати часов, когда госпожа адвокатша наконец соизволит проснуться, хлобыстнуть кофейку и протереть заплывшие со сна глаза. Да, именно госпожа адвокатша; что-то подсказывало Зимину, что самого Андрея Никифоровича он дома не застанет.
В начале одиннадцатого утра ему позвонили, и официальный голос осведомился, на самом ли деле он – Семен Михайлович Зимин, деловой партнер и хороший знакомый господина Рамазанова. Зимин этого звонка ждал, хотя и не так быстро. Такая оперативность органов следствия его неприятно удивила, но он взял себя в руки и спокойно ответил, что да, Семен Михайлович Зимин – это точно он, а не кто-нибудь другой. А что такое?
Ему коротко и ясно ответили, что такое и почему, и в заключение спросили, сможет ли он опознать тело. Зимин ответил, что да, конечно, сможет, и незамедлительно выехал по указанному адресу. Честно говоря, ему не терпелось собственными глазами убедиться в том, что Адреналина больше нет.
И он убедился.
По правде сказать, Зимин вовсе не собирался уходить в праздничный запой по поводу смерти Адреналина. У него была масса дел – не криминальных, а обычных, каких у каждого нормального бизнесмена каждый день бывают сотни, – и он намеревался сразу же после процедуры опознания и неизбежной беседы со следователем спокойно этими делами заняться, но...
Он-то рассчитывал увидеть Адреналина – пускай мертвого, в крови, с простреленной, может быть, головой, окоченевшего, синего, но Адреналина все-таки, а не то, что показали ему в морге! Это была какая-то растерзанная баранья туша с неопределенным тошнотворным комком на месте головы, и опознать это, с позволения сказать, тело ему удалось только по некоторым особым приметам. В общем, зрелище было кошмарное, и Зимина оно впечатлило до такой степени, что, возвращаясь из морга к себе в офис, он почувствовал, что вот-вот потеряет сознание прямо за рулем, плюнул и поехал домой – напиваться.
Отпустило его далеко не сразу, но отпустило все-таки, и в голову перестала лезть всякая мистическая чушь вроде того, что Адреналин теперь будет приходить к нему по ночам – такой, каким он видел его в морге: без лица, почти без головы, с изуродованным, изгрызенным пулями телом. Зимин пришел к выводу, что лекарство помогает, и приналег на него, чтобы кошмарное видение ушло совсем и больше не возвращалось. Он хорошо понимал, что делает, но остановиться уже не мог и часам к пяти пополудни окончательно погрузился в туман. В тумане этом он снова пил и делал что-то еще – что-то, от чего жена его визжала, и стонала, и совершенно неприлично ухала, прямо как филин в ночном лесу, и убрела потом от него с удивленными глазами, с трудом переставляя ноги.
Очнулся он в четвертом часу утра, на полу кабинета, с задранными на диван ногами и почему-то замотанный в медвежью шкуру, как витязь на привале. Голова у витязя была пустая и гудела, как трансформаторная будка, но в целом состояние было вполне удовлетворительное, из чего сам собой напрашивался не слишком оригинальный вывод, что виски "Джонни Уокер" – продукт действительно качественный.
Сразу же вслед за этим выводом в гудящей пустоте его сознания возникло одно-единственное слово – Филатов. Почему именно Филатов, а не Адреналин, Зимин не знал, но тут же сел, будто подброшенный пружиной, смутно ощущая, что пропил, проспал, проворонил что-то важное.
Да, "Джонни Уокер" помог, и образ Адреналина с развороченной головой хоть и не исчез совсем из сознания Зимина, но сжался, утратил объем и свой пугающий реализм, выцвел и сделался плоским и размытым, как скверная фотокопия известной картины в школьном учебнике. Теперь это была просто картинка: хочешь – возьми ее в рамочку, повесь на стенку и любуйся в часы досуга, а хочешь – подотрись ею и спусти в унитаз. Старина Джонни, джентльмен в красном кафтане, белых лосинах, котелке и высоких сапогах для верховой езды, с тросточкой в руке, широко шагающий по золотому полю известной всему миру этикетки, помог Зимину, но он же его и подвел, заставив забыть о Филатове и выпустить его из поля зрения на непозволительно долгий срок, на целые, пропади они пропадом, сутки.
Зимин высвободился из теплых меховых объятий медвежьей шкуры, перебрался с пола на диван и попытался сообразить, почему его так беспокоит Филатов – персонаж с его точки зрения второстепенный, малозначительный и где-то даже комический. Ну, Филатов... Плечистый лох, которого они с Лузгиным намеревались обчистить. И обчистят непременно, как только Лузгин выйдет из своей дурацкой больницы, куда угодил с дурацким переломом, случившимся в самое неподходящее время.
Вот то-то и оно, что в неподходящее. Как-то уж очень ловко это получилось. Обо всем договорились, все подготовили, спланировали... Оставалось, что называется, только кнопочку нажать, и вдруг – бац! – он, видите ли, в больнице... Странное какое-то совпадение, нехорошее. С душком.
Да и сам Филатов – фигура довольно неопределенная, требующая незамедлительного прояснения. Это в субботу, когда Зимин уламывал адвоката рискнуть карьерой ради огромного куша, Филатов выглядел безмозглым шкафом, динозавром-альтруистом, лопухом с большими деньгами. А теперь? Кто, кстати, привел его в Клуб – уж не Мирон ли? Точно, Мирон! Тогда, в субботу, Зимин не придал этому значения, потому что еще не знал, что Мирон под него копает. А теперь знал, и Филатов начал понемногу представать перед ним в новом свете. Кто он вообще такой, этот Филатов? Откуда взялся? Чем живет? Зачем пришел в Клуб? И эта дикая история с пожертвованием полутора миллионов на клизмы – что это, врожденная глупость или грубая провокация?
Зимин с размаху ударил себя кулаком по лбу. Кретин! Ну конечно, провокация! ТАКИХ дураков, каким выглядел Филатов, на свете просто не бывает, зато провокаторов – сколько угодно. Хоть пруд пруди. И на кого они только не работают! На ментовку, на ОБЭП, на бандитов, конкурентов, газетчиков... Мирон, кстати, был газетчиком, и именно он притащил этого своего Филатова в Клуб. Ой-ей-ей!
Он заставил себя успокоиться – с трудом, но заставил. Ну ладно. Допустим, это была провокация. Допустим даже, что она удалась и что господин адвокат сейчас ни в какой не в больнице, а, скажем, в следственном изоляторе. Ну и что? Он-то, Зимин, здесь при чем? Ну, сдаст его Лузгин, и что? Не было этого, гражданин следователь! Это он на меня, простите, клепает. Да и с чего бы вдруг Лузгину оказаться в СИЗО? Что, убил он кого-нибудь? Украл? Счета перепутал – так это по ошибке... Нет, провокация, наверное, все же отпадает. Странная какая-то провокация. Глупая и бесцельная. Если подумать, то в СИЗО их надо было бы сажать вдвоем – господина адвоката, и его, Семена Зимина, за компанию. Счетов-то было два, и денежки Лузгин должен был поделить пополам. Если бы он это сделал и если бы его на этом замели, сидеть бы им сейчас в соседних камерах...
Словом, в данный момент все упиралось в Лузгина. Думать о Филатове было бесполезно: Зимин о нем ничего не знал.
Он вскочил с дивана и, как был, в носках, трусах, мятой рубашке и сбившемся на сторону галстуке, побежал искать телефон. Набирая номер Первой Градской, Зимин подумал, как это будет смешно, если вдруг окажется, что Лузгин спокойно спит на койке в травматологии – с ногой на растяжке, с уткой под кроватью и с перемазанной манной кашей физиономией.
Но посмеяться ему не довелось, потому что сонная тетка на том конце провода, пошуршав бумагами, ответила, что больной Лузгин в больницу не поступал – ни во вторник, ни в среду, ни сегодня ночью. Не было его там! Подпустив в голос толику искреннего беспокойства и легкого недоумения, Зимин слезно попросил посмотреть еще раз. Тетка посмотрела, но от этого фамилия Лузгина в ее списках не появилась, и Зимин, поблагодарив, повесил трубку.
И что теперь?
А вот что!
Зимин покосился на часы, которые показывали всего-навсего три минуты пятого, обругал их за это нехорошим словом и после секундного колебания набрал домашний номер Лузгина. Звонить, конечно, было до неприличия рано, но ждать Зимин не мог – вернее, не хотел. Подумать было страшно: ждать до десяти, до одиннадцати часов, когда госпожа адвокатша наконец соизволит проснуться, хлобыстнуть кофейку и протереть заплывшие со сна глаза. Да, именно госпожа адвокатша; что-то подсказывало Зимину, что самого Андрея Никифоровича он дома не застанет.