Страница:
Зимин поймал себя на том, что он и сам близок к этому состоянию слепой веры в чудо. Да, в конце концов, в этом не было ничего удивительного. Ему ведь тоже кое-что наглядно продемонстрировали, и демонстрация прошла вполне успешно. Он искал и не находил слабое звено в стальной цепи рассуждений Адреналина; не находил потому, что его там не было. Все, что так старательно втолковывал ему Адреналин, Зимин знал и без него, думал об этом тысячу раз, но вот практических выводов сделать так и не сумел. Или просто не отважился? То есть, говоря простыми словами, побоялся? Так, что ли?
По всему выходило, что так.
– Завтра же ее уволю к чертовой матери, – вдруг сказал Адреналин, глядя на закрывшуюся за секретаршей дверь. – А то начнутся сплетни, разговоры, да еще, чего доброго, моногамию начнет разводить... Бабы моногамны от природы, и винить их за это нельзя, но мне-то это зачем?
Зимина слегка покоробило это заявление, но, подумав, он пришел к выводу, что по-своему Адреналин прав. Вот именно, по-своему! Похоже, отныне Адреналин твердо решил все делать только по-своему и никак иначе. Принятое им решение уволить эту девчонку было жестким и даже жестоким, но не более жестоким, чем прямой удар кулаком в морду. А в таком ударе, как успел убедиться Зимин, не было ничего страшного. Пожалуй, ложь и впрямь была страшнее – если не по внешнему виду, то уж по своим далеко идущим последствиям.
– Вот гляди, – снова заговорил Адреналин, шумно, по-свински, прихлебывая горячий кофе. – Ты, к примеру, считаешь, что пробивал себе дорогу в жизни кулаками. Ты сам мне не раз об этом говорил, причем вот этими самыми словами: пробивал, мол, кулаками, зубами прогрызал... Не помнишь? Это потому, что говорил ты мне такие вещи только после второй бутылки, а тебя уже после первого стакана вырубает начисто... Пить ты не умеешь, Сеня, не в обиду тебе будет сказано. А почему? Да потому что задерган, устал, нездоров... Из-за денег, между прочим, из-за этой вонючей кучи дерьма! Так вот, насчет кулаков. Кулаками, говоришь, пробивал? Ты вспомни, вспомни только, как все было! Сколько раз ты чужие жирные задницы лизал, когда их зубами надо было рвать? Сколько раз совал на лапу, когда надо было сунуть в рыло? Тебе жрать было нечего, а ты французский коньяк ручьями лил, заливал уродам глаза, а эти глаза выдавливать надо было, выдавливать, а не заливать! Кровь надо было лить, а не коньяк, Сеня, кровь! Взять хотя бы этот твой контракт, из-за которого ты восемь месяцев перед американцами на брюхе ползал. Восемь месяцев! И не ты один, мы вместе ползали и еще, помню, радовались, какие мы удачливые да деловые да как мы ловко всех обошли и американцам глаза запорошили... Восемь месяцев мы с тобой ради этого контракта дерьмо жрали. Но ведь это же было только начало! Чтобы удержать этих заокеанских говнюков при себе, нам с тобой всю жизнь перед ними стелиться пришлось бы! Тебя это устраивает? Меня – нет. И хорошо, что меня на той вашей встрече не было, не то получился бы такой международный скандал, что любо-дорого глянуть!
Зимин невольно вспомнил ту встречу и то, как переглядывались, слушая его натужную трепотню и бросая красноречивые взгляды на часы, гладкие, лощеные американцы, и свой стыд, и унижение, и то, как они разом, не сговариваясь, встали и пошли к дверям, больше не слушая его и вообще не обращая на него внимания, как будто перед ними не живой человек распинался, а жужжала надоедливая муха... Потом он вдруг представил себе, как это могло бы быть, представил, как берет за галстук главу американской делегации, тычет его гладкой мордой в разложенный на столе контракт, тычет и приговаривает: "Это контракт?.. это, по-твоему, контракт, сволочь?.. Ах ты гнида заморская, ах ты подонок мордатый! Вот тебе твои условия, вот, вот, вот! Жри их, падаль! Жри, я сказал! Негров своих на таких условиях нанимай, пускай они на тебя даром ишачат, а мы – русские! Русские не сдаются – слыхал?! Не сдаются!" И мордой об стол – хрясть, хрясть, хрясть!
Он с трудом перевел дыхание и только теперь заметил, что у него трясутся руки, да не просто трясутся, а буквально ходят ходуном. Ах, Адреналин, ах, чертяка! Умел, умел он быть убедительным, умел найти в человеке слабое место и разбередить душу! И в то же время Зимин мог голову дать на отсечение, что говорил Адреналин только то, что думал, говорил от души и ни капли не кривил душой, чтобы перетянуть собеседника на свою сторону. Он уверовал и теперь просто и искренне открывал перед Зиминым постулаты своей веры.
На это просто нельзя было не купиться, как нельзя было не любить Адреналина.
– Слушай, – отчаянным голосом сказал Зимин, – дай мне в морду, а?
Адреналин улыбнулся – тепло, по-старому, открыто и дружески – и сказал:
– Не сейчас, старик. Не сейчас и не здесь, ладно? Есть одно дело, которое необходимо завершить. Поможешь?
– Само собой, – сказал Зимин, даже не удосужившись поинтересоваться, что это за дело такое. Сейчас он был готов пойти с Адреналином хоть в ад.
– Знаешь, – вставая со стула и возвращая на стол пустую кофейную чашку, сказал Адреналин, – я ведь завязал играть. Правда. На этот раз – правда. С концами.
– Да ну?! – изумился Зимин, хотя изумляться тут было нечему. Этого следовало ожидать, да и потом, какая теперь разница? Пускай бы играл на здоровье, кому какое дело?
– Правда-правда, – сказал Адреналин. – Пойдем, я тебе все расскажу, покажу и дам попробовать.
И они пошли.
Глава 7
По всему выходило, что так.
– Завтра же ее уволю к чертовой матери, – вдруг сказал Адреналин, глядя на закрывшуюся за секретаршей дверь. – А то начнутся сплетни, разговоры, да еще, чего доброго, моногамию начнет разводить... Бабы моногамны от природы, и винить их за это нельзя, но мне-то это зачем?
Зимина слегка покоробило это заявление, но, подумав, он пришел к выводу, что по-своему Адреналин прав. Вот именно, по-своему! Похоже, отныне Адреналин твердо решил все делать только по-своему и никак иначе. Принятое им решение уволить эту девчонку было жестким и даже жестоким, но не более жестоким, чем прямой удар кулаком в морду. А в таком ударе, как успел убедиться Зимин, не было ничего страшного. Пожалуй, ложь и впрямь была страшнее – если не по внешнему виду, то уж по своим далеко идущим последствиям.
– Вот гляди, – снова заговорил Адреналин, шумно, по-свински, прихлебывая горячий кофе. – Ты, к примеру, считаешь, что пробивал себе дорогу в жизни кулаками. Ты сам мне не раз об этом говорил, причем вот этими самыми словами: пробивал, мол, кулаками, зубами прогрызал... Не помнишь? Это потому, что говорил ты мне такие вещи только после второй бутылки, а тебя уже после первого стакана вырубает начисто... Пить ты не умеешь, Сеня, не в обиду тебе будет сказано. А почему? Да потому что задерган, устал, нездоров... Из-за денег, между прочим, из-за этой вонючей кучи дерьма! Так вот, насчет кулаков. Кулаками, говоришь, пробивал? Ты вспомни, вспомни только, как все было! Сколько раз ты чужие жирные задницы лизал, когда их зубами надо было рвать? Сколько раз совал на лапу, когда надо было сунуть в рыло? Тебе жрать было нечего, а ты французский коньяк ручьями лил, заливал уродам глаза, а эти глаза выдавливать надо было, выдавливать, а не заливать! Кровь надо было лить, а не коньяк, Сеня, кровь! Взять хотя бы этот твой контракт, из-за которого ты восемь месяцев перед американцами на брюхе ползал. Восемь месяцев! И не ты один, мы вместе ползали и еще, помню, радовались, какие мы удачливые да деловые да как мы ловко всех обошли и американцам глаза запорошили... Восемь месяцев мы с тобой ради этого контракта дерьмо жрали. Но ведь это же было только начало! Чтобы удержать этих заокеанских говнюков при себе, нам с тобой всю жизнь перед ними стелиться пришлось бы! Тебя это устраивает? Меня – нет. И хорошо, что меня на той вашей встрече не было, не то получился бы такой международный скандал, что любо-дорого глянуть!
Зимин невольно вспомнил ту встречу и то, как переглядывались, слушая его натужную трепотню и бросая красноречивые взгляды на часы, гладкие, лощеные американцы, и свой стыд, и унижение, и то, как они разом, не сговариваясь, встали и пошли к дверям, больше не слушая его и вообще не обращая на него внимания, как будто перед ними не живой человек распинался, а жужжала надоедливая муха... Потом он вдруг представил себе, как это могло бы быть, представил, как берет за галстук главу американской делегации, тычет его гладкой мордой в разложенный на столе контракт, тычет и приговаривает: "Это контракт?.. это, по-твоему, контракт, сволочь?.. Ах ты гнида заморская, ах ты подонок мордатый! Вот тебе твои условия, вот, вот, вот! Жри их, падаль! Жри, я сказал! Негров своих на таких условиях нанимай, пускай они на тебя даром ишачат, а мы – русские! Русские не сдаются – слыхал?! Не сдаются!" И мордой об стол – хрясть, хрясть, хрясть!
Он с трудом перевел дыхание и только теперь заметил, что у него трясутся руки, да не просто трясутся, а буквально ходят ходуном. Ах, Адреналин, ах, чертяка! Умел, умел он быть убедительным, умел найти в человеке слабое место и разбередить душу! И в то же время Зимин мог голову дать на отсечение, что говорил Адреналин только то, что думал, говорил от души и ни капли не кривил душой, чтобы перетянуть собеседника на свою сторону. Он уверовал и теперь просто и искренне открывал перед Зиминым постулаты своей веры.
На это просто нельзя было не купиться, как нельзя было не любить Адреналина.
– Слушай, – отчаянным голосом сказал Зимин, – дай мне в морду, а?
Адреналин улыбнулся – тепло, по-старому, открыто и дружески – и сказал:
– Не сейчас, старик. Не сейчас и не здесь, ладно? Есть одно дело, которое необходимо завершить. Поможешь?
– Само собой, – сказал Зимин, даже не удосужившись поинтересоваться, что это за дело такое. Сейчас он был готов пойти с Адреналином хоть в ад.
– Знаешь, – вставая со стула и возвращая на стол пустую кофейную чашку, сказал Адреналин, – я ведь завязал играть. Правда. На этот раз – правда. С концами.
– Да ну?! – изумился Зимин, хотя изумляться тут было нечему. Этого следовало ожидать, да и потом, какая теперь разница? Пускай бы играл на здоровье, кому какое дело?
– Правда-правда, – сказал Адреналин. – Пойдем, я тебе все расскажу, покажу и дам попробовать.
И они пошли.
Глава 7
Юрий вошел в тесную полутемную прихожую и запер за собой дверь, разом отрезав царивший на лестничной площадке запах кошек и щей из кислой капусты. Здесь, в прихожей, пахло совсем по-другому, хорошо и уютно, по домашнему – старыми обоями, библиотечной пылью, табаком и одеколоном, а еще почему-то сильно нагретой, даже слегка подпаленной шерстью. Так пахнет шерстяной платок, когда им накрывают абажур настольной лампы, чтобы свет не мешал ребенку спать. Юрий никогда не накрывал лампу платком – не было у него никакого ребенка и вообще никого не было, кому могла бы помешать лампа. Так делала только мама, когда по ночам проверяла свои бесконечные тетради, и запах этот был ее, мамин, и оставалось только гадать, каким образом он не выветрился из квартиры за все эти годы.
Юрию на мгновение показалось, что ему снова семнадцать лет и что он вернулся после первой ночи, проведенной вне дома, – то есть не первой, конечно же, он часто ночевал то у друзей, то за городом, в палатке или просто под открытым небом, но до сих пор мама всегда знала, где он и что с ним, а в этот раз, увы, не знала. Ну, загулялся паренек, а точнее, загулял. Загулял парнишка, парень молодой...
Он щелкнул выключателем, и иллюзия мгновенно рассеялась. Под низким потолком вспыхнула лампочка, накрытая пыльным абажуром. Висевшее на стене прихожей зеркало почти в полный рост отразило высокого и широкоплечего мужчину с квадратным, шершавым от щетины подбородком, распухшей нижней губой, бледным после бессонной ночи лицом и запавшими, лихорадочно поблескивающими глазами, да еще и со свеженькой ссадиной на щеке. Спутанные волосы, дорогое, но мятое, насквозь мокрое и кое-где даже прихваченное ледяной корочкой пальто, шарф в кармане, одна перчатка на руке, вторая неизвестно где... Вот уж, действительно, загулял! И ведь не семнадцать уже, а почти сорок, а все туда же!
Он снял пальто и аккуратно повесил его на вешалку, хотя выглядело оно в самый раз для мусорного ведра. Ну, это была не беда. Пальто, в сущности, – та же шинель, и покрой у него даже чуточку проще, чем у шинели, а уж с шинелью-то бывший старший лейтенант Филатов управляться умел. И потом, что ему какое-то пальто? Будет лень возиться с этим – пойдет в магазин и купит новое. Или два новых. Да хоть десяток! "Здрасьте, это у вас тут польтами торгуют? Тогда заверните мне десять пальтов!"
"Казарма! – поправил он сам себя. – Юмор у вас казарменный, Юрий Алексеевич. А что делать? Их бин зольдат, унд их бин больной, потому что дрался, а когда дерешься после долгого перерыва, с непривычки бывает больно. Да и всегда бывает больно, с привычкой или без, но Мирон прав – эта боль очищает. Когда тебя бьют в глаз и норовят сразу же, без паузы, засветить во второй, тебе некогда ковыряться палочкой в собственном дерьме, и это очень хорошо".
Прежде чем пройти в комнату, он ненадолго задержался перед зеркалом и внимательно осмотрел свою пострадавшую от кулаков главного редактора физиономию. Физиономия пострадала не так сильно, как можно было ожидать, да и что тут удивительного? Юрий был профессионалом и умел защищаться. Правда, Мирон тоже не был дилетантом, но рожа у него уже с утра, еще до драки с Юрием, выглядела так, словно на ней черти горох молотили. Юрию еще тогда показалось странным, как это те сопляки из ресторана сумели его так отделать. Еще его удивило то, что синяки на Мироновой физиономии выглядели как будто старыми, не свежими, а полученными, как минимум, дня три назад. Впрочем, теперь, после подробного и обстоятельного разговора с Мироном, удивляться этому не приходилось. Ресторанные мальчики тут были ни при чем, синяки свои Мирон заработал совсем в другом месте...
...Шалман, куда Мирон притащил недоумевающего Юрия, был, само собой, закрыт. На стеклянной двери красовалась аккуратная табличка "Технический перерыв", но висела она, конечно, для отвода глаз. Это маленькое заведение просматривалось буквально насквозь, и с первого взгляда можно было заметить, что внутри никто не суетится со швабрами, надраивая полы, не гремит на кухне грязной посудой и вообще не шевелится. Пластиковые дешевые стулья торчали кверху ножками на пластиковых же, покрытых винно-красными скатертями столах, светильники под потолком не горели, и затейливые бра на декорированных под грубую каменную кладку стенах тоже были темными, мертвыми.
– Закрыто, – констатировал Юрий. Он вдруг почувствовал, что продрог до костей и голоден как волк, и совсем по-детски обиделся на Мирона за то, что шалман оказался закрыт, тогда как Мирон обещал, что здесь будет открыто. Именно близость тепла, уюта, горячей пищи и, пожалуй, пары рюмочек водки делала холод и голод почти нестерпимыми. – Следуя твоей философии, – ворчливо продолжал он, косясь на Мирона, – нам полагается просто вынести дверь к чертям, войти и нажраться до отвала.
– Запросто, – сказал Мирон. – Но мы пойдем другим путем, потому что пищу надо пережевывать тщательно и неторопливо, а если выломать дверь, через две минуты сюда примчится наряд с дубинками и спокойно поесть нам не дадут.
Сказав так, он забарабанил по двери кулаком, потом распластался по стеклу, приставив ладонь козырьком ко лбу, потом еще немного побарабанил и наконец радостно замахал ободранной ладонью какой-то смутной фигуре, неторопливо выплывшей из полутемной глубины помещения.
Фигура приблизилась и оказалась худощавым типом лет тридцати с небольшим, с сонной лошадиной физиономией и длинными, красиво вьющимися, собранными в роскошный конский хвост каштановыми волосами. На типе была белоснежная рубашка и черный галстук-бабочка. Брюки, носки и ботинки на нем, естественно, тоже были; насчет нижнего белья ничего определенного сказать было нельзя, а из аксессуаров, помимо бабочки, имелись также часы на кожаном ремешке, обручальное кольцо и толстая, тщательно прилепленная пластырем марлевая нашлепка на левой брови. Расположенный под этой нашлепкой глаз грустно моргал на ранних посетителей из середины огромного радужного синяка.
Тип немного посветил на них из-за двери своим фингалом, потом, видимо, узнал Мирона, сонно кивнул и завозился, отпирая замок.
– Лихо, – негромко сказал Юрий. – Синяк на морде – это что, пропуск?
– Вроде того, – ответил Мирон. – Членский билет, типа. Впрочем, я ведь тебе уже говорил, меня здесь знают.
Дверь наконец открылась, и они вошли в восхитительное сухое тепло хорошо отапливаемого помещения, где вкусно пахло едой и, чуточку, пролитым пивом, как это всегда бывает в приличных барах.
– Привет, – поздоровался Мирон. – Мы тут с приятелем проходили мимо и решили заглянуть. Ты жрать хочешь? – обернулся он к Юрию.
– Как волк, – честно признался тот.
– Давай, – сказал Мирон своему знакомому в бабочке, – накорми двух волков. Да, и не забудь напоить двух лошадей! Только чтобы без фокусов! Пища должна быть здоровая.
– Естественно, – сонно ответил тип.
– И для него тоже! – строго предупредил Мирон, кивая в сторону Юрия.
– Хорошо, – сказал тип и удалился в сторону кухни.
Они уселись за столик в углу, поближе к окну и к радиатору парового отопления, и закурили в ожидании еды.
– А что это еще за заморочки насчет здоровой пищи? – задал Юрий мучивший его вопрос. – Ты учти, я заодно с тобой в вегетарианцы записываться не намерен!
– Да какое вегетарианство! – весело отмахнулся Мирон. – Что я, с ума сошел – травой питаться? Помнишь, как в детстве по-французски разговаривали: баран жеваль травю-у-у...
– Макар теля пасе, – с тем же французским прононсом, картавя, в тон Мирону подхватил Юрий. – Теля траву жюйе. Помню, как же. Надо же, как всякая чепуха распространяется и как долго она живет! Где ты учился, а где я... Так как тогда понимать твои слова насчет здоровой пищи?
Тип в бабочке, сонно волоча ноги, появился из кухни, неся в каждой руке по литровому бокалу пенистого пива. Макар сделал Юрию какой-то знак одними глазами, дождался, пока тип поставит пиво на стол, поблагодарил и, когда тип снова удалился, с удовольствием сказал, глядя ему вслед:
– Чудо, что за парень! Большой шутник и выдумщик. Обожает плевать в супы, сморкаться в соусы и вообще вносить разнообразие в меню. А видел бы ты, что он делает с пивом! Ну, впрочем, об этом-то как раз нетрудно догадаться.
Юрий, уже успевший с наслаждением присосаться к своему бокалу, поперхнулся и закашлялся. Мирон участливо постучал его по спине и сказал:
– Успокойся, успокойся. Я ведь предупредил его, что ты – мой гость и вообще свой человек. Можешь пить и есть совершенно спокойно.
И подал пример, сделав несколько жадных глотков из бокала.
Юрий с трудом перевел дух.
– Ты это серьезно? – спросил он.
Мирон кивнул, продолжая посасывать пиво.
– И ему это сходит с рук?
Мирон поставил бокал.
– А что тут такого? Почему бы и нет? Кто ему запретит – ты? Иди, попробуй. Только учти, тебя ждет большой сюрприз. Этот парень кладет меня одной левой, так что и тебе, я думаю, мало не покажется. И потом, что, собственно, ты ему скажешь? Ведь в твое-то пиво он не мочился! Ах, да, я и забыл, ты ведь у нас альтруист! Ну и что? Ты что, видел, как он фаршировал чьи-нибудь котлеты тараканами? Не видел. А что я тебе сказал, так это не считается. Кто же верит журналистам? И вообще, этим многие грешат. Такой, знаешь ли, своеобразный протест против скотского существования.
Юрий задумчиво почесал бровь. Он никогда не был силен в казуистических спорах; с его точки зрения логика Мирона казалась чудовищной, но все равно это была логика, и изъяна в ней Юрий не видел.
– Не знаю, – нерешительно сказал он. – Звучит логично, но...
– Ха! – воскликнул Мирон и отхлебнул пива, пролив часть на дубленку. – Конечно, логично! Но тебя от этой логики, как я погляжу, воротит. Душа не принимает, да? Это потому, дружок, что логика – просто инструмент, а не идол какой-нибудь. Важна не логика, важна исходная предпосылка. У тебя какая предпосылка? Все люди – братья, жить надо на благо общества, заботиться в первую очередь о дальнем, во вторую – о ближнем, а о себе заботиться и вовсе не надо, потому что это мелко, некрасиво и вообще мещанство махровое. В общем, сам погибай, а товарища выручай, а если выручать некого, погибай просто так, за какую-нибудь идею. Этакая, знаешь ли, дикая смесь догм раннего христианства и морального кодекса строителя коммунизма, который, между прочим, почти целиком списан с заповедей Христовых. Вот какие у тебя предпосылки, Юрий Алексеевич! Самого-то тебя от них с души не воротит? Чего ты добился, настоящий человек? Про деньги я не говорю, деньги – грязь, я про другое тебе толкую. Счастлив ты? Здоров? Доволен своей жизнью истинного борца? Много пользы принес своему обожаемому обществу? Да общество твое плевать на тебя хотело, потому что нет никакого абстрактного общества, из людей оно состоит, общество твое, а людям, каждому в отдельности, на все и на всех наплевать, кроме себя, любимого. Ведь по-твоему получается как? Тянет тебя с детства, скажем, рисовать, или на скрипке пиликать, или стишки в тетрадку писать, а ты говоришь: ни хрена, я пойду канавы рыть, потому что это труд тяжелый, грязный и непрестижный да вдобавок еще и нужный обществу. Вот я туда и пойду, как патриот, альтруист и настоящий человек! Ура, блин! А канавы толком рыть ты не умеешь, потому что от природы ты артист, или художник, или ученый какой-нибудь, и обществу от тебя никакого толку, и тебе никакой радости, потому что душа болит, на музыкальных пальцах мозоли сантиметровой толщины, а другие землекопы над тобой потешаются: эй, интеллигенция, лопату не за тот конец взял! И всю жизнь ты в поту, в соплях и скрежете зубовном учишься рыть эти свои сраные канавы, и так до самой смерти и не научишься, потому что великий человек в тебе, конечно, помер, но все равно мешает, под ногами путается. Плыви по течению! Плыть по течению – это вовсе не значит бежать туда же, куда и все стадо. Внешнее течение значения не имеет, следи за внутренним. К чему у тебя душа лежит, то и делай. Хочешь – пой, хочешь – лапти плети, а хочешь – морды бей или, вот как этот, в тарелки плюй.
Тут как раз подоспел любитель плевать в тарелки и мочиться в пиво, приволок тяжеленный поднос с едой, и Мирон замолчал, жадно лакая пиво. Еды было много, и выглядела она очень аппетитно. Тут было отличное мясо, и картошка, и зелень, и свежие помидорчики, и зеленый лучок, и еще какое-то мясо, и икра двух цветов, и снова мясо, розовая, аппетитная ветчина, и даже раки, по размеру мало отличавшиеся от омаров, которых Юрий видел накануне в ресторане.
– Оба-на! – радостно закричал Мирон и набросился на еду с жадностью дикаря.
Юрий тоже ожесточенно заработал вилкой, время от времени бросая на своего визави любопытные взгляды. Сейчас, когда Мирон молчал и жадно жрал свою здоровую пищу, его пламенные речи казались банальными, как утверждение, что веревка есть простое вервие. Но, пока Мирон говорил, его речь звучала, как музыка, и каждое слово попадало в унисон с тем, что думал и чувствовал сам Юрий. Из этого следовал простой вывод: Мирон распинался искренне, от всей души, свято веря в то, что говорил, а значит, никакой выгоды он от своего пламенного выступления не ждал. Просто наболело у человека, вот и решил поделиться...
Да, но как же тогда быть с его диким, ни в какие ворота не лезущим поведением? Как быть с его страшновато изменившимися манерами? Там, в Афгане, да и в Чечне тоже, Юрию уже приходилось встречаться с такими людьми. Правда, они меньше говорили, но действовали в полном соответствии с тем, что только что проповедовал Мирон. Весь мир у них четко делился на своих и чужих, и если они рисковали собой ради спасения чьей-то жизни, то лишь тогда, когда у них имелись твердые шансы на успех, и лишь при том условии, что эта их спасательная акция не повредит делу, ради которого они тут находятся. Как правило, это были хмурые и неразговорчивые офицеры и прапорщики спецназа, профессионалы высшей пробы, знавшие толк в жизни, потому что были на "ты" со смертью. И Мирон, при всем своем многословии, сейчас сильно напомнил Юрию этих молчаливых людей. Болтовня болтовней, но весь он как-то подсох и зачерствел, и видно было, что все ему нипочем. Лощеный господин главный редактор вдруг превратился в матерого волчища с оскаленными клыками, и таким он нравился Юрию гораздо больше. По крайней мере, теперь он не врал, и за одно это можно было простить ему многое.
Мирон тем временем утолил первый голод, с довольным видом откинулся на спинку пластикового стула, сыто причмокнул лоснящимися губами, небрежно выдрал из вазочки свернутую в трубочку салфетку, утерся, поковырял в зубах ободранным пальцем и спросил:
– Ну?
– Запряг, что ли? – ответил Юрий. – Что, собственно, "ну"? Если выжать из твоего выступления всю воду, смысла останется, извини, с гулькин нос. Если хочешь дать кому-то в морду – дай, и вообще, ни в чем себе не отказывай – вот и весь смысл.
– А тебе мало? – спросил Мирон.
– Маловато будет, – ответил Юрий.
– Кто бы говорил, – лениво сказал Мирон и полез за сигаретой. – Видел я тебя, идеалиста, полчаса назад. Кто меня мордой в снег тыкал? Чуть не укокошил, ей-богу, а туда же – смысл ему подавай! Опять ты за свое? Опять против течения?
– А что ты предлагаешь? – спросил Юрий. – Давать промеж глаз каждому, кто мне не понравится? Так меня через сутки в тюрьму упрячут, вот и все. А я не хочу в тюрьму, понял? Ты мне тут свободу проповедуешь, а сам меня за проволоку толкаешь. А что я там потерял? Какая там свобода?
– Ну-ну, – лениво возразил Мирон. – Тюрьма, зона – это, конечно, лишнее. Этот мир устроен как-то по-дурацки, и битье морд в общественных местах в нем, мягко говоря, не приветствуется. Чтобы, скажем, совершенно безнаказанно набить морду не угодившему тебе официанту или обычному трамвайному хаму, надо менять всю систему отношений в обществе.
– Э, – разочарованно протянул Юрий, – вон оно что... Да ты и впрямь захворал, Мирон. А я-то думал... Ты сам-то хоть понял, что сейчас сказал? "Весь мир насилья мы разрушим..." Было, Мирон, было! И потом, знаешь, как трактует твои речи наш родной уголовный кодекс? Призыв к свержению существующего строя, вот как. Вот я сейчас встану, пойду куда следует и заложу тебя по всем правилам. В рамках своего устаревшего мировоззрения, понял?
– Вот тебе, – сказал Мирон, и его ободранный кукиш замаячил у Юрия перед носом. Юрий оттолкнул эту пакость в сторону, но она упорно вернулась на свое место, прямо как на пружине. – Вот тебе – призыв. Вот тебе – захворал. Сам ты захворал, если после всего ты продолжаешь нести эти бредни. Уголовный кодекс, общественный строй... Да плевал я на твой общественный строй с высокого дерева! Больно мне надо кого-то там откуда-то свергать! Говно эта твоя политика, и плевать я на нее хотел!
– С каких это пор? – спросил Юрий, впервые видевший главного редактора, которому было наплевать на политику.
– С некоторых, – довольно расплывчато ответил Мирон.
Юрий внимательно посмотрел на господина главного редактора. Господин главный редактор сейчас меньше всего напоминал главного редактора. Бомжа какого-то напоминал, урку конченого, а более всего – беглого сумасшедшего, опасного маньяка, вырвавшегося на свободу по недосмотру больничной администрации.
– Мирон, – неожиданно для себя самого сказал Юрий, – а тебя, часом, с работы не поперли?
– Пытаются, – ответил Мирон, – да только кишка у них тонка. Слишком много я про них знаю, чтобы меня можно было взять и вышвырнуть как паршивого кота. Не боюсь я их, понял? Больше не боюсь.
– Ого, – сказал Юрий, помнивший Мирона совсем другим.
– Ага, – в тон ему откликнулся Мирон. – Я же говорю, много воды утекло. Ты вот, к примеру, пальтецо козырное купил, а я бояться перестал... И это еще большой вопрос, какая из этих двух перемен удивительнее.
Юрию захотелось досадливо крякнуть, но он сдержался, промолчал.
– А что пальтецо? – спросил он. – Пальтецо как пальтецо. По-моему, вполне приличное.
– Ну-ну, – сказал Мирон, – это ты брось. Сослуживцам своим бывшим втирай, а мне не надо. Мне, дружок, не обязательно видеть лейбл, чтобы распознать настоящую фирму. Откуда деньжишки? Из леса, вестимо? Ну, спокойно, спокойно! Это я так, шутки ради... Какая мне разница? Плевать я хотел на дешевые сенсации, на украденные миллионы и вообще на все на свете!
– Что-то ты сегодня расплевался, – заметил Юрий, которого такая позиция Мирона хоть и удивляла, но тем не менее вполне устраивала. – Все кругом заплевал, прямо как верблюд. На политику ему плевать, на сенсации плевать, на миллионы плевать... Правильно твои хозяева делают, что выгнать тебя хотят. Какой ты к дьяволу журналист?
– Никакой, – с готовностью согласился Мирон, насадил на вилку кусок ветчины, целиком засунул его в рот и принялся старательно жевать.
– Так, – сказал Юрий, – все ясно. То есть, наоборот, ничего не ясно. Чем дальше в лес, тем больше дров. Ладно, давай зайдем с другого конца.
– А давай, – согласился Мирон. – Попробуем ради спортивного интереса.
Тон у него был такой, словно он битый час втолковывал Юрию что-то само собой разумеющееся, а тот, дурень, так его и не понял. Дескать, симпатичный ты парень, Юрий Алексеевич, но – что тут попишешь! – дурак дураком...
Юрий сделал вид, что не заметил этого хамского снисходительного тона, и произнес:
– Если я тебя правильно понял, у тебя было ко мне какое-то конкретное предложение. Философия твоя, мягко говоря, сомнительна, и потом, ведь не ради философии же ты меня сюда приволок!
Юрию на мгновение показалось, что ему снова семнадцать лет и что он вернулся после первой ночи, проведенной вне дома, – то есть не первой, конечно же, он часто ночевал то у друзей, то за городом, в палатке или просто под открытым небом, но до сих пор мама всегда знала, где он и что с ним, а в этот раз, увы, не знала. Ну, загулялся паренек, а точнее, загулял. Загулял парнишка, парень молодой...
Он щелкнул выключателем, и иллюзия мгновенно рассеялась. Под низким потолком вспыхнула лампочка, накрытая пыльным абажуром. Висевшее на стене прихожей зеркало почти в полный рост отразило высокого и широкоплечего мужчину с квадратным, шершавым от щетины подбородком, распухшей нижней губой, бледным после бессонной ночи лицом и запавшими, лихорадочно поблескивающими глазами, да еще и со свеженькой ссадиной на щеке. Спутанные волосы, дорогое, но мятое, насквозь мокрое и кое-где даже прихваченное ледяной корочкой пальто, шарф в кармане, одна перчатка на руке, вторая неизвестно где... Вот уж, действительно, загулял! И ведь не семнадцать уже, а почти сорок, а все туда же!
Он снял пальто и аккуратно повесил его на вешалку, хотя выглядело оно в самый раз для мусорного ведра. Ну, это была не беда. Пальто, в сущности, – та же шинель, и покрой у него даже чуточку проще, чем у шинели, а уж с шинелью-то бывший старший лейтенант Филатов управляться умел. И потом, что ему какое-то пальто? Будет лень возиться с этим – пойдет в магазин и купит новое. Или два новых. Да хоть десяток! "Здрасьте, это у вас тут польтами торгуют? Тогда заверните мне десять пальтов!"
"Казарма! – поправил он сам себя. – Юмор у вас казарменный, Юрий Алексеевич. А что делать? Их бин зольдат, унд их бин больной, потому что дрался, а когда дерешься после долгого перерыва, с непривычки бывает больно. Да и всегда бывает больно, с привычкой или без, но Мирон прав – эта боль очищает. Когда тебя бьют в глаз и норовят сразу же, без паузы, засветить во второй, тебе некогда ковыряться палочкой в собственном дерьме, и это очень хорошо".
Прежде чем пройти в комнату, он ненадолго задержался перед зеркалом и внимательно осмотрел свою пострадавшую от кулаков главного редактора физиономию. Физиономия пострадала не так сильно, как можно было ожидать, да и что тут удивительного? Юрий был профессионалом и умел защищаться. Правда, Мирон тоже не был дилетантом, но рожа у него уже с утра, еще до драки с Юрием, выглядела так, словно на ней черти горох молотили. Юрию еще тогда показалось странным, как это те сопляки из ресторана сумели его так отделать. Еще его удивило то, что синяки на Мироновой физиономии выглядели как будто старыми, не свежими, а полученными, как минимум, дня три назад. Впрочем, теперь, после подробного и обстоятельного разговора с Мироном, удивляться этому не приходилось. Ресторанные мальчики тут были ни при чем, синяки свои Мирон заработал совсем в другом месте...
...Шалман, куда Мирон притащил недоумевающего Юрия, был, само собой, закрыт. На стеклянной двери красовалась аккуратная табличка "Технический перерыв", но висела она, конечно, для отвода глаз. Это маленькое заведение просматривалось буквально насквозь, и с первого взгляда можно было заметить, что внутри никто не суетится со швабрами, надраивая полы, не гремит на кухне грязной посудой и вообще не шевелится. Пластиковые дешевые стулья торчали кверху ножками на пластиковых же, покрытых винно-красными скатертями столах, светильники под потолком не горели, и затейливые бра на декорированных под грубую каменную кладку стенах тоже были темными, мертвыми.
– Закрыто, – констатировал Юрий. Он вдруг почувствовал, что продрог до костей и голоден как волк, и совсем по-детски обиделся на Мирона за то, что шалман оказался закрыт, тогда как Мирон обещал, что здесь будет открыто. Именно близость тепла, уюта, горячей пищи и, пожалуй, пары рюмочек водки делала холод и голод почти нестерпимыми. – Следуя твоей философии, – ворчливо продолжал он, косясь на Мирона, – нам полагается просто вынести дверь к чертям, войти и нажраться до отвала.
– Запросто, – сказал Мирон. – Но мы пойдем другим путем, потому что пищу надо пережевывать тщательно и неторопливо, а если выломать дверь, через две минуты сюда примчится наряд с дубинками и спокойно поесть нам не дадут.
Сказав так, он забарабанил по двери кулаком, потом распластался по стеклу, приставив ладонь козырьком ко лбу, потом еще немного побарабанил и наконец радостно замахал ободранной ладонью какой-то смутной фигуре, неторопливо выплывшей из полутемной глубины помещения.
Фигура приблизилась и оказалась худощавым типом лет тридцати с небольшим, с сонной лошадиной физиономией и длинными, красиво вьющимися, собранными в роскошный конский хвост каштановыми волосами. На типе была белоснежная рубашка и черный галстук-бабочка. Брюки, носки и ботинки на нем, естественно, тоже были; насчет нижнего белья ничего определенного сказать было нельзя, а из аксессуаров, помимо бабочки, имелись также часы на кожаном ремешке, обручальное кольцо и толстая, тщательно прилепленная пластырем марлевая нашлепка на левой брови. Расположенный под этой нашлепкой глаз грустно моргал на ранних посетителей из середины огромного радужного синяка.
Тип немного посветил на них из-за двери своим фингалом, потом, видимо, узнал Мирона, сонно кивнул и завозился, отпирая замок.
– Лихо, – негромко сказал Юрий. – Синяк на морде – это что, пропуск?
– Вроде того, – ответил Мирон. – Членский билет, типа. Впрочем, я ведь тебе уже говорил, меня здесь знают.
Дверь наконец открылась, и они вошли в восхитительное сухое тепло хорошо отапливаемого помещения, где вкусно пахло едой и, чуточку, пролитым пивом, как это всегда бывает в приличных барах.
– Привет, – поздоровался Мирон. – Мы тут с приятелем проходили мимо и решили заглянуть. Ты жрать хочешь? – обернулся он к Юрию.
– Как волк, – честно признался тот.
– Давай, – сказал Мирон своему знакомому в бабочке, – накорми двух волков. Да, и не забудь напоить двух лошадей! Только чтобы без фокусов! Пища должна быть здоровая.
– Естественно, – сонно ответил тип.
– И для него тоже! – строго предупредил Мирон, кивая в сторону Юрия.
– Хорошо, – сказал тип и удалился в сторону кухни.
Они уселись за столик в углу, поближе к окну и к радиатору парового отопления, и закурили в ожидании еды.
– А что это еще за заморочки насчет здоровой пищи? – задал Юрий мучивший его вопрос. – Ты учти, я заодно с тобой в вегетарианцы записываться не намерен!
– Да какое вегетарианство! – весело отмахнулся Мирон. – Что я, с ума сошел – травой питаться? Помнишь, как в детстве по-французски разговаривали: баран жеваль травю-у-у...
– Макар теля пасе, – с тем же французским прононсом, картавя, в тон Мирону подхватил Юрий. – Теля траву жюйе. Помню, как же. Надо же, как всякая чепуха распространяется и как долго она живет! Где ты учился, а где я... Так как тогда понимать твои слова насчет здоровой пищи?
Тип в бабочке, сонно волоча ноги, появился из кухни, неся в каждой руке по литровому бокалу пенистого пива. Макар сделал Юрию какой-то знак одними глазами, дождался, пока тип поставит пиво на стол, поблагодарил и, когда тип снова удалился, с удовольствием сказал, глядя ему вслед:
– Чудо, что за парень! Большой шутник и выдумщик. Обожает плевать в супы, сморкаться в соусы и вообще вносить разнообразие в меню. А видел бы ты, что он делает с пивом! Ну, впрочем, об этом-то как раз нетрудно догадаться.
Юрий, уже успевший с наслаждением присосаться к своему бокалу, поперхнулся и закашлялся. Мирон участливо постучал его по спине и сказал:
– Успокойся, успокойся. Я ведь предупредил его, что ты – мой гость и вообще свой человек. Можешь пить и есть совершенно спокойно.
И подал пример, сделав несколько жадных глотков из бокала.
Юрий с трудом перевел дух.
– Ты это серьезно? – спросил он.
Мирон кивнул, продолжая посасывать пиво.
– И ему это сходит с рук?
Мирон поставил бокал.
– А что тут такого? Почему бы и нет? Кто ему запретит – ты? Иди, попробуй. Только учти, тебя ждет большой сюрприз. Этот парень кладет меня одной левой, так что и тебе, я думаю, мало не покажется. И потом, что, собственно, ты ему скажешь? Ведь в твое-то пиво он не мочился! Ах, да, я и забыл, ты ведь у нас альтруист! Ну и что? Ты что, видел, как он фаршировал чьи-нибудь котлеты тараканами? Не видел. А что я тебе сказал, так это не считается. Кто же верит журналистам? И вообще, этим многие грешат. Такой, знаешь ли, своеобразный протест против скотского существования.
Юрий задумчиво почесал бровь. Он никогда не был силен в казуистических спорах; с его точки зрения логика Мирона казалась чудовищной, но все равно это была логика, и изъяна в ней Юрий не видел.
– Не знаю, – нерешительно сказал он. – Звучит логично, но...
– Ха! – воскликнул Мирон и отхлебнул пива, пролив часть на дубленку. – Конечно, логично! Но тебя от этой логики, как я погляжу, воротит. Душа не принимает, да? Это потому, дружок, что логика – просто инструмент, а не идол какой-нибудь. Важна не логика, важна исходная предпосылка. У тебя какая предпосылка? Все люди – братья, жить надо на благо общества, заботиться в первую очередь о дальнем, во вторую – о ближнем, а о себе заботиться и вовсе не надо, потому что это мелко, некрасиво и вообще мещанство махровое. В общем, сам погибай, а товарища выручай, а если выручать некого, погибай просто так, за какую-нибудь идею. Этакая, знаешь ли, дикая смесь догм раннего христианства и морального кодекса строителя коммунизма, который, между прочим, почти целиком списан с заповедей Христовых. Вот какие у тебя предпосылки, Юрий Алексеевич! Самого-то тебя от них с души не воротит? Чего ты добился, настоящий человек? Про деньги я не говорю, деньги – грязь, я про другое тебе толкую. Счастлив ты? Здоров? Доволен своей жизнью истинного борца? Много пользы принес своему обожаемому обществу? Да общество твое плевать на тебя хотело, потому что нет никакого абстрактного общества, из людей оно состоит, общество твое, а людям, каждому в отдельности, на все и на всех наплевать, кроме себя, любимого. Ведь по-твоему получается как? Тянет тебя с детства, скажем, рисовать, или на скрипке пиликать, или стишки в тетрадку писать, а ты говоришь: ни хрена, я пойду канавы рыть, потому что это труд тяжелый, грязный и непрестижный да вдобавок еще и нужный обществу. Вот я туда и пойду, как патриот, альтруист и настоящий человек! Ура, блин! А канавы толком рыть ты не умеешь, потому что от природы ты артист, или художник, или ученый какой-нибудь, и обществу от тебя никакого толку, и тебе никакой радости, потому что душа болит, на музыкальных пальцах мозоли сантиметровой толщины, а другие землекопы над тобой потешаются: эй, интеллигенция, лопату не за тот конец взял! И всю жизнь ты в поту, в соплях и скрежете зубовном учишься рыть эти свои сраные канавы, и так до самой смерти и не научишься, потому что великий человек в тебе, конечно, помер, но все равно мешает, под ногами путается. Плыви по течению! Плыть по течению – это вовсе не значит бежать туда же, куда и все стадо. Внешнее течение значения не имеет, следи за внутренним. К чему у тебя душа лежит, то и делай. Хочешь – пой, хочешь – лапти плети, а хочешь – морды бей или, вот как этот, в тарелки плюй.
Тут как раз подоспел любитель плевать в тарелки и мочиться в пиво, приволок тяжеленный поднос с едой, и Мирон замолчал, жадно лакая пиво. Еды было много, и выглядела она очень аппетитно. Тут было отличное мясо, и картошка, и зелень, и свежие помидорчики, и зеленый лучок, и еще какое-то мясо, и икра двух цветов, и снова мясо, розовая, аппетитная ветчина, и даже раки, по размеру мало отличавшиеся от омаров, которых Юрий видел накануне в ресторане.
– Оба-на! – радостно закричал Мирон и набросился на еду с жадностью дикаря.
Юрий тоже ожесточенно заработал вилкой, время от времени бросая на своего визави любопытные взгляды. Сейчас, когда Мирон молчал и жадно жрал свою здоровую пищу, его пламенные речи казались банальными, как утверждение, что веревка есть простое вервие. Но, пока Мирон говорил, его речь звучала, как музыка, и каждое слово попадало в унисон с тем, что думал и чувствовал сам Юрий. Из этого следовал простой вывод: Мирон распинался искренне, от всей души, свято веря в то, что говорил, а значит, никакой выгоды он от своего пламенного выступления не ждал. Просто наболело у человека, вот и решил поделиться...
Да, но как же тогда быть с его диким, ни в какие ворота не лезущим поведением? Как быть с его страшновато изменившимися манерами? Там, в Афгане, да и в Чечне тоже, Юрию уже приходилось встречаться с такими людьми. Правда, они меньше говорили, но действовали в полном соответствии с тем, что только что проповедовал Мирон. Весь мир у них четко делился на своих и чужих, и если они рисковали собой ради спасения чьей-то жизни, то лишь тогда, когда у них имелись твердые шансы на успех, и лишь при том условии, что эта их спасательная акция не повредит делу, ради которого они тут находятся. Как правило, это были хмурые и неразговорчивые офицеры и прапорщики спецназа, профессионалы высшей пробы, знавшие толк в жизни, потому что были на "ты" со смертью. И Мирон, при всем своем многословии, сейчас сильно напомнил Юрию этих молчаливых людей. Болтовня болтовней, но весь он как-то подсох и зачерствел, и видно было, что все ему нипочем. Лощеный господин главный редактор вдруг превратился в матерого волчища с оскаленными клыками, и таким он нравился Юрию гораздо больше. По крайней мере, теперь он не врал, и за одно это можно было простить ему многое.
Мирон тем временем утолил первый голод, с довольным видом откинулся на спинку пластикового стула, сыто причмокнул лоснящимися губами, небрежно выдрал из вазочки свернутую в трубочку салфетку, утерся, поковырял в зубах ободранным пальцем и спросил:
– Ну?
– Запряг, что ли? – ответил Юрий. – Что, собственно, "ну"? Если выжать из твоего выступления всю воду, смысла останется, извини, с гулькин нос. Если хочешь дать кому-то в морду – дай, и вообще, ни в чем себе не отказывай – вот и весь смысл.
– А тебе мало? – спросил Мирон.
– Маловато будет, – ответил Юрий.
– Кто бы говорил, – лениво сказал Мирон и полез за сигаретой. – Видел я тебя, идеалиста, полчаса назад. Кто меня мордой в снег тыкал? Чуть не укокошил, ей-богу, а туда же – смысл ему подавай! Опять ты за свое? Опять против течения?
– А что ты предлагаешь? – спросил Юрий. – Давать промеж глаз каждому, кто мне не понравится? Так меня через сутки в тюрьму упрячут, вот и все. А я не хочу в тюрьму, понял? Ты мне тут свободу проповедуешь, а сам меня за проволоку толкаешь. А что я там потерял? Какая там свобода?
– Ну-ну, – лениво возразил Мирон. – Тюрьма, зона – это, конечно, лишнее. Этот мир устроен как-то по-дурацки, и битье морд в общественных местах в нем, мягко говоря, не приветствуется. Чтобы, скажем, совершенно безнаказанно набить морду не угодившему тебе официанту или обычному трамвайному хаму, надо менять всю систему отношений в обществе.
– Э, – разочарованно протянул Юрий, – вон оно что... Да ты и впрямь захворал, Мирон. А я-то думал... Ты сам-то хоть понял, что сейчас сказал? "Весь мир насилья мы разрушим..." Было, Мирон, было! И потом, знаешь, как трактует твои речи наш родной уголовный кодекс? Призыв к свержению существующего строя, вот как. Вот я сейчас встану, пойду куда следует и заложу тебя по всем правилам. В рамках своего устаревшего мировоззрения, понял?
– Вот тебе, – сказал Мирон, и его ободранный кукиш замаячил у Юрия перед носом. Юрий оттолкнул эту пакость в сторону, но она упорно вернулась на свое место, прямо как на пружине. – Вот тебе – призыв. Вот тебе – захворал. Сам ты захворал, если после всего ты продолжаешь нести эти бредни. Уголовный кодекс, общественный строй... Да плевал я на твой общественный строй с высокого дерева! Больно мне надо кого-то там откуда-то свергать! Говно эта твоя политика, и плевать я на нее хотел!
– С каких это пор? – спросил Юрий, впервые видевший главного редактора, которому было наплевать на политику.
– С некоторых, – довольно расплывчато ответил Мирон.
Юрий внимательно посмотрел на господина главного редактора. Господин главный редактор сейчас меньше всего напоминал главного редактора. Бомжа какого-то напоминал, урку конченого, а более всего – беглого сумасшедшего, опасного маньяка, вырвавшегося на свободу по недосмотру больничной администрации.
– Мирон, – неожиданно для себя самого сказал Юрий, – а тебя, часом, с работы не поперли?
– Пытаются, – ответил Мирон, – да только кишка у них тонка. Слишком много я про них знаю, чтобы меня можно было взять и вышвырнуть как паршивого кота. Не боюсь я их, понял? Больше не боюсь.
– Ого, – сказал Юрий, помнивший Мирона совсем другим.
– Ага, – в тон ему откликнулся Мирон. – Я же говорю, много воды утекло. Ты вот, к примеру, пальтецо козырное купил, а я бояться перестал... И это еще большой вопрос, какая из этих двух перемен удивительнее.
Юрию захотелось досадливо крякнуть, но он сдержался, промолчал.
– А что пальтецо? – спросил он. – Пальтецо как пальтецо. По-моему, вполне приличное.
– Ну-ну, – сказал Мирон, – это ты брось. Сослуживцам своим бывшим втирай, а мне не надо. Мне, дружок, не обязательно видеть лейбл, чтобы распознать настоящую фирму. Откуда деньжишки? Из леса, вестимо? Ну, спокойно, спокойно! Это я так, шутки ради... Какая мне разница? Плевать я хотел на дешевые сенсации, на украденные миллионы и вообще на все на свете!
– Что-то ты сегодня расплевался, – заметил Юрий, которого такая позиция Мирона хоть и удивляла, но тем не менее вполне устраивала. – Все кругом заплевал, прямо как верблюд. На политику ему плевать, на сенсации плевать, на миллионы плевать... Правильно твои хозяева делают, что выгнать тебя хотят. Какой ты к дьяволу журналист?
– Никакой, – с готовностью согласился Мирон, насадил на вилку кусок ветчины, целиком засунул его в рот и принялся старательно жевать.
– Так, – сказал Юрий, – все ясно. То есть, наоборот, ничего не ясно. Чем дальше в лес, тем больше дров. Ладно, давай зайдем с другого конца.
– А давай, – согласился Мирон. – Попробуем ради спортивного интереса.
Тон у него был такой, словно он битый час втолковывал Юрию что-то само собой разумеющееся, а тот, дурень, так его и не понял. Дескать, симпатичный ты парень, Юрий Алексеевич, но – что тут попишешь! – дурак дураком...
Юрий сделал вид, что не заметил этого хамского снисходительного тона, и произнес:
– Если я тебя правильно понял, у тебя было ко мне какое-то конкретное предложение. Философия твоя, мягко говоря, сомнительна, и потом, ведь не ради философии же ты меня сюда приволок!