Страница:
Следующим летом она поступила в медицинский, не имея ни связей, ни денег, и набросилась на учебу с жадностью наркомана, который набрел на склад морфия. Но мечта о театральных подмостках глубоко укоренилась в ее сердце, чтобы о ней можно было легко забыть, и вскоре Оля начала играть в студенческом театре миниатюр, став к середине четвертого курса его бессменным режиссером.
Студенческие годы промелькнули как один день, и вскоре как-то незаметно наступило время, когда Олю Вострецову начали совершенно серьезно, без тени иронии величать Ольгой Дмитриевной, а полудетская мечта победить все болезни стала лишь воспоминанием, которое вызывало печальную улыбку. Работа врача напоминала Ольге Дмитриевне бесконечный и безнадежный поединок слепого и глухого сторожа с проникшим в охраняемое помещение взломщиком. Этот поединок требовал от нее всех душевных и физических сил, не давая взамен ничего, кроме усталости и новых морщин. К тридцати пяти годам она успела дважды побывать замужем и вынесла из обоих браков самые неприятные воспоминания и массу горьких уроков.
Повезло ей только в одном: у нее не было детей, которые мучились бы вместе с ней.
Жизнь ее три года назад круто изменилась к лучшему. Все произошло настолько быстро и как бы невзначай, что поначалу Ольга Дмитриевна отказывалась воспринимать происшедшие изменения всерьез. Началось с того, что как-то раз, возвращаясь домой с работы в самом мрачном расположении духа, она обратила внимание на мальчишку-попрошайку, который стоял в подземном переходе и, глядя себе под ноги, угрюмым тоном даже не просил, а почти требовал подать ему на пропитание. Он был грязен и неухожен, но эти грязь и неухоженность наводили на мысли не о нищете, а об обыкновенной неряшливости. Попрошайка настолько разъярил усталую Ольгу Дмитриевну, которая всю жизнь терпеть не могла бездарной актерской игры и халатного отношения к работе, что она подошла к мальчишке и крепко взяла его за локоть.
– Чего надо? – заныл тот. – Пусти, дура!
– Я тебе покажу дуру, – сквозь зубы пообещала Ольга Дмитриевна. – Я тебе покажу, чего мне надо…
Ты чем занимаешься? Ты милостыню просишь или просто вышел прогуляться? Ну, отвечай!
– Ну, прошу, – продолжая упорно разглядывать заплеванный пол у себя под ногами, буркнул мальчишка.
– Просишь, – с нажимом повторила Ольга Дмитриевна. – Кто же так просит? Кто тебе, такому, подаст?
Если ты что-то просишь, надо, по крайней мере, смотреть человеку в лицо и хотя бы изредка говорить «пожалуйста». Ты бы еще лицом к стене отвернулся!
– А чего? – тупо переспросил мальчишка, но тут их беседа была прервана появлением толстой смуглолицей тетки в пестрой юбке и повязанном по-цыгански платке, из-под которого выбивались смоляные, жесткие, как конский волос, пряди.
Цыганка набросилась на Ольгу Дмитриевну, как коршун, требуя отпустить ребенка и взывая к прохожим о справедливости. Ольга Дмитриевна быстро оценила ситуацию, сухо посоветовала цыганке заткнуться и в двух словах изложила суть своих претензий. В хитрых, похожих на перезрелые маслины глазах цыганки промелькнул живой интерес. Не стесняясь прохожих, она отвесила мальчишке трескучий подзатыльник и признала, что толку с него действительно маловато.
– Ну и что ты предлагаешь, красавица? – спросила она.
Ольга Дмитриевна нахмурилась, задумалась на минуту и с ходу высказала пару предложений, которые казались ей дельными.
– Попробуем, – пожав жирными плечами, сказала цыганка, и на этом разговор закончился – так, по крайней мере, показалось Ольге Дмитриевне.
На следующий день, возвращаясь с работы той же дорогой, она была приятно удивлена, когда ее вдруг окликнул вчерашний пацан и, стесненно поблагодарив, сунул ей в ладонь ком мятых бумажек, в котором, как выяснилось впоследствии, была примерно половина ее месячной зарплаты. Ольга Дмитриевна не стала отказываться: в конце концов, данные ею советы могли считаться профессиональной консультацией, а консультации, особенно те, которые приносят клиенту успех, стоят денег.
Еще через неделю цыганка из подземного перехода разыскала ее сама, сразу предложила денег и попросила о новой консультации. Спустя полтора месяца Ольга Дмитриевна познакомилась с человеком, которого все вокруг почтительно именовали цыганским бароном и который, как выяснилось, помимо всего прочего, получал доходы от деятельности огромной армии профессиональных московских нищих. Так началась вторая и главная жизнь доктора Вострецовой. Вначале ей платили за каждую консультацию, но вскоре она начала получать стабильный доход, составлявший восемь процентов от прибылей барона. Это были очень большие деньги, и Ольга Дмитриевна впервые в жизни почувствовала себя свободной. Она сменила квартиру, купила машину и загородный дом, обзавелась бриллиантами и тремя молодыми любовниками, не оставляя при этом работу врача «скорой помощи», которая служила неплохим прикрытием ее основной деятельности.
Моральная сторона дела Ольгу Дмитриевну не волновала, Она чувствовала себя практически неуязвимой. Нищие существовали всегда и будут существовать еще очень долго после того, как доктор Вострецова отойдет в мир иной. Сделать всех нищих и убогих полноценными членами общества было так же нереально, как победить все известные и неизвестные науке болезни. Точно так же, как в медицине, доктор Вострецова могла лишь облегчить участь своих пациентов, помогая им заработать побольше с меньшими затратами энергии и времени. Кроме того, обучая столичных нищебродов азам сценического искусства, она поднимала их культурный уровень и заставляла их хотя бы отчасти задействовать погруженный в вечную дремоту мозг. Конечно, методы, которыми люди барона порой превращали людей в профессиональных нищих, были далеки от идеалов гуманизма, но все это совершенно не касалось доктора Вострецовой, и изменить что бы то ни было в этой сфере она не могла бы при всем своем желании. Инвалидов импортировали со всех концов бывшего Союза, заманивая обещаниями предоставить работу, после чего у них попросту отбирали документы и под бдительным надзором специально нанятых людей отправляли на улицы, вокзалы, станции метро и в другие места скопления публики.
Хорошего в этом было мало, но доктор Вострецова была уверена, что облегчает беднягам жизнь.
К нищим она относилась так, как талантливый режиссер относится к актерам, и так же, как некоторые чересчур увлеченные своим делом режиссеры, постепенно перестала видеть в контингенте, с которым работала, живых людей.
Они были для нее инструментами, гончарной глиной, податливым пластилином – чем угодно, только не самостоятельными носителями разума. Временами Ольге Дмитриевне казалось, что это не совсем правильный подход, но она отгоняла тревожные мысли, говоря себе, что объективно действует этим людям во благо, точно так же, как идет во благо работа усталого хирурга, который вырезает воспалившийся аппендикс, даже не потрудившись взглянуть больному в лицо и испытывая при этом столько же эмоций, сколько мясник, разделывающий говяжью тушу.
Правда, в последние дни в непробиваемой броне доктора Вострецовой появилась небольшая трещинка, которая становилась все шире, грозя превратиться в зияющую пробоину. Появление этой трещинки было напрямую связано с потерявшим память парнем, которого его «работодатели» называли Бакланом. В случае с этим человеком Ольга Дмитриевна действовала автоматически, наиболее простым и эффективным методом, не успев даже задуматься о том, что она делает.
К ее большому сожалению, после того как дело было сделано, у нее появилось сколько угодно времени для размышлений, и только ее железный характер, который с годами стал еще тверже, не позволял ей допускать в сознание такие понятия, как «убийство» и «похищение». Это был прокол, незначительная ошибка, маленькая царапина на ее покрытой тремя слоями прозрачного лака, раз и навсегда законсервированной совести, и она дала себе слово, что больше ничего подобного с ней не повторится – никогда, ни при каких обстоятельствах.
Выйдя из подъезда, она небрежным жестом уронила окурок под ноги и села на переднее сиденье поджидавшей ее машины «скорой помощи». Водитель, невысокий пухлый крепыш с цыганской внешностью и тончайшими усиками, оттенявшими верхнюю губу, поправил на голове соломенную шляпу и запустил двигатель. Они работали вместе уже второй год.
Это был человек барона, уверявший, что их совместная работа, хотя и является дополнительным удобством, просто случайное совпадение. Ольга Дмитриевна, как всякий разумный человек, верила в совпадения, но не до такой степени.
– Ну что, Иван, – устало сказала она, откидываясь на спинку сиденья и подавляя желание закурить еще одну сигарету, – домой?
– Домой не получится, Ольга Дмитриевна, – почтительно, но твердо ответил цыган, включая передачу и мягко трогая «газель» с места.
– Как это – не получится? – искренне удивилась Ольга Дмитриевна. Она была лицом, приближенным к самому барону, и не привыкла, чтобы мелкая сошка обсуждала отдаваемые ею распоряжения, пусть даже и высказанные в косвенной форме. – Что значит – не получится?
– Не получится, Ольга Дмитриевна, – с наигранным сочувствием повторил цыган, выводя машину на улицу и давая газ. – Я только что получил вызов…
– Со станции? Они что там, совсем обалдели?
Смена кончилась сорок минут назад.
– Гм, – сказал Иван. – Понимаете, это не со станции… Точнее, со станции, но не с той. Со станции метро «Комсомольская». В общем, со мной связался барон и велел забрать Баклана.
– На здоровье, – сказала Ольга Дмитриевна. – Останови-ка здесь, я доберусь домой на троллейбусе.
– Понимаете, Ольга Дмитриевна, – продолжал цыган так, словно не слышал ее последней реплики, – Баклан как-то странно реагирует на ваш препарат.
То ли препарат бракованный…
– Исключено, – быстро вставила доктор Вострецова.
– ..То ли пациент не совсем обычный, – спокойно, словно его никто не прерывал, продолжал цыган, – но только доза, которой, по вашим словам, должно хватать на сутки, держит его в нужном состоянии часа два-три, не больше. Через два часа он начинает мычать и ворочать головой, а через три уже пытается встать и отвернуть Марфуше башку. Час назад Марфуша вкатил ему последнюю ампулу.
– Как – последнюю ампулу? – поразилась Ольга Дмитриевна. – Это невозможно! Он что, торговал ими, этот ваш Марфуша?
– Это же все-таки не героин, – заметил Иван.
– Да вам-то откуда знать! – с досадой сказала Ольга Дмитриевна.
– Как бы то ни было, – продолжал цыган, говоря тем натужно-литературным языком, каким он всегда общался с доктором Вострецовой, стремясь показать, что и он не лыком шит, – как бы то ни было, такое «лечение» нам не по карману. Он зарабатывает меньше, чем мы на него тратим…
– Еще бы! – саркастически вставила Ольга Дмитриевна. – Четыре ампулы в день! Или ночью вы его тоже колете? У этого парня организм из оружейной стали! Ты, Иван, на его месте давным-давно бы скончался от паралича сердечной мышцы.
– Может быть, да, а может быть, и нет, – возразил Иван. – Я же говорю: такой метод лечения нас не устраивает.. Мы связались с тем хирургом, о котором вы говорили. Он согласен сделать операцию. Не хмурьтесь, Ольга Дмитриевна, это была ваша идея. Что же теперь хмуриться? Сейчас мы поедем на Каланчевку, заберем Баклана и отвезем его к вашему доктору.
– Ты отвезешь, – холодно поправила Ольга Дмитриевна.
– Мы отвезем, – спокойно гнул свое цыган. – Дело в том, что от доктора Кизевича ушел анестезиолог, а проводить ампутацию без анестезии – это, знаете ли, довольно сложно и небезопасно.
– Ампутацию? – упавшим голосом переспросила Ольга Дмитриевна.
– Конечно ампутацию. А что же еще? Барон настаивает на обеих ногах, хотя одна обошлась бы дешевле. Он встречался с этим Бакланом, и Баклан повел себя очень неразумно, так что я понимаю барона… Короче говоря…
– Короче говоря, я отказываюсь в этом участвовать, – резко сказала Ольга Дмитриевна. Перспектива принять непосредственное участие в осуществлении собственной, высказанной мимоходом и далеко не самой удачной идеи, ей совсем не улыбалась. – Останови машину!
Обычно послушный Иван на этот раз только улыбнулся в ответ на приказной тон. Он включил сирену и увеличил скорость, проталкиваясь через густеющий по мере приближения к центру транспортный поток.
– Ольга Дмитриевна, – мягко сказал он, не поворачивая головы к доктору Вострецовой, – вы же не хотите сказать, что выходите из игры?
В течение какого-то краткого промежутка времени Ольга Дмитриевна была уверена, что сейчас твердо и уверенно скажет: «Да, я выхожу из игры, с меня довольно. Я сыта по горло вашим бароном». Она даже открыла рот, чтобы произнести это вслух, но что-то остановило ее. Она вдруг почувствовала себя чем-то наподобие аптекарских весов, на одной чаше которых был Баклан с его тупым упрямством, нежеланием сотрудничать и его ногами, без которых он, если задуматься, вполне мог обойтись, а на другой лежала ее собственная судьба: ее покой, достаток, три молодых любовника, возможность самовыражения и многое, многое другое, с чем ей наверняка пришлось бы расстаться, вздумай она выйти из игры. Убить ее конечно не убьют, но барон мстителен, и он непременно изобретет способ отравить ей жизнь. А ноги Баклану отрежут все равно – с ней или без нее, безразлично. Ошибка, которую она поклялась не повторять, просто разрослась, как раковая опухоль, и дала метастазы. С этим нужно как можно быстрее покончить и спокойно жить дальше привычной, размеренной и полнокровной жизнью. «Сука, но богатая», – вспомнила она собственные слова и решила, что так тому и быть.
– Что за чушь ты несешь? – спросила она водителя холодно. – Что это за выражение: «выйти из игры»? Где ты набрался этой пошлости? Причем здесь какая-то игра? Я объясняю тебе русским языком, что я не анестезиолог…
Она оборвала свою реплику на полуслове и стала смотреть в окно. «Нашла с кем разговаривать, – подумала она. – Перед кем оправдываться и кому объяснять… У него же пять классов образования, он же обыкновенный извозчик и – по совместительству – погонщик рабов. И теперь я, по крайней мере на время, попала в число тех, кого он погоняет. Кроме того, он водитель машины „скорой помощи“, работает со мной не первый год и отлично знает, что при необходимости я могла бы не только дать наркоз, но и оттяпать парню ноги самостоятельно, без посторонней помощи и в самом лучшем виде».
"Но поговорить с бароном просто необходимо, – решила она. – Что-то мне не нравятся эти изменения в моем статусе. Кто я ему, черт подери? И пусть уберет от меня этого дебила с его соломенной шляпой.
Смотреть на него больше не могу…"
Они быстро добрались до Каланчевской площади, но им пришлось минут двадцать дожидаться, пока работавшая в прямом эфире группа телевизионщиков смотает наконец свои кабели и уберется. После этого трясущийся Марфуша помог Ивану загрузить кресло с неподвижным телом Баклана в салон микроавтобуса и вернулся на свой боевой пост. «Скорая помощь» коротко взвыла сиреной и, сверкая голубой молнией проблескового маячка, растворилась в густом транспортном потоке, огибавшем площадь трех вокзалов.
Глава 15
Студенческие годы промелькнули как один день, и вскоре как-то незаметно наступило время, когда Олю Вострецову начали совершенно серьезно, без тени иронии величать Ольгой Дмитриевной, а полудетская мечта победить все болезни стала лишь воспоминанием, которое вызывало печальную улыбку. Работа врача напоминала Ольге Дмитриевне бесконечный и безнадежный поединок слепого и глухого сторожа с проникшим в охраняемое помещение взломщиком. Этот поединок требовал от нее всех душевных и физических сил, не давая взамен ничего, кроме усталости и новых морщин. К тридцати пяти годам она успела дважды побывать замужем и вынесла из обоих браков самые неприятные воспоминания и массу горьких уроков.
Повезло ей только в одном: у нее не было детей, которые мучились бы вместе с ней.
Жизнь ее три года назад круто изменилась к лучшему. Все произошло настолько быстро и как бы невзначай, что поначалу Ольга Дмитриевна отказывалась воспринимать происшедшие изменения всерьез. Началось с того, что как-то раз, возвращаясь домой с работы в самом мрачном расположении духа, она обратила внимание на мальчишку-попрошайку, который стоял в подземном переходе и, глядя себе под ноги, угрюмым тоном даже не просил, а почти требовал подать ему на пропитание. Он был грязен и неухожен, но эти грязь и неухоженность наводили на мысли не о нищете, а об обыкновенной неряшливости. Попрошайка настолько разъярил усталую Ольгу Дмитриевну, которая всю жизнь терпеть не могла бездарной актерской игры и халатного отношения к работе, что она подошла к мальчишке и крепко взяла его за локоть.
– Чего надо? – заныл тот. – Пусти, дура!
– Я тебе покажу дуру, – сквозь зубы пообещала Ольга Дмитриевна. – Я тебе покажу, чего мне надо…
Ты чем занимаешься? Ты милостыню просишь или просто вышел прогуляться? Ну, отвечай!
– Ну, прошу, – продолжая упорно разглядывать заплеванный пол у себя под ногами, буркнул мальчишка.
– Просишь, – с нажимом повторила Ольга Дмитриевна. – Кто же так просит? Кто тебе, такому, подаст?
Если ты что-то просишь, надо, по крайней мере, смотреть человеку в лицо и хотя бы изредка говорить «пожалуйста». Ты бы еще лицом к стене отвернулся!
– А чего? – тупо переспросил мальчишка, но тут их беседа была прервана появлением толстой смуглолицей тетки в пестрой юбке и повязанном по-цыгански платке, из-под которого выбивались смоляные, жесткие, как конский волос, пряди.
Цыганка набросилась на Ольгу Дмитриевну, как коршун, требуя отпустить ребенка и взывая к прохожим о справедливости. Ольга Дмитриевна быстро оценила ситуацию, сухо посоветовала цыганке заткнуться и в двух словах изложила суть своих претензий. В хитрых, похожих на перезрелые маслины глазах цыганки промелькнул живой интерес. Не стесняясь прохожих, она отвесила мальчишке трескучий подзатыльник и признала, что толку с него действительно маловато.
– Ну и что ты предлагаешь, красавица? – спросила она.
Ольга Дмитриевна нахмурилась, задумалась на минуту и с ходу высказала пару предложений, которые казались ей дельными.
– Попробуем, – пожав жирными плечами, сказала цыганка, и на этом разговор закончился – так, по крайней мере, показалось Ольге Дмитриевне.
На следующий день, возвращаясь с работы той же дорогой, она была приятно удивлена, когда ее вдруг окликнул вчерашний пацан и, стесненно поблагодарив, сунул ей в ладонь ком мятых бумажек, в котором, как выяснилось впоследствии, была примерно половина ее месячной зарплаты. Ольга Дмитриевна не стала отказываться: в конце концов, данные ею советы могли считаться профессиональной консультацией, а консультации, особенно те, которые приносят клиенту успех, стоят денег.
Еще через неделю цыганка из подземного перехода разыскала ее сама, сразу предложила денег и попросила о новой консультации. Спустя полтора месяца Ольга Дмитриевна познакомилась с человеком, которого все вокруг почтительно именовали цыганским бароном и который, как выяснилось, помимо всего прочего, получал доходы от деятельности огромной армии профессиональных московских нищих. Так началась вторая и главная жизнь доктора Вострецовой. Вначале ей платили за каждую консультацию, но вскоре она начала получать стабильный доход, составлявший восемь процентов от прибылей барона. Это были очень большие деньги, и Ольга Дмитриевна впервые в жизни почувствовала себя свободной. Она сменила квартиру, купила машину и загородный дом, обзавелась бриллиантами и тремя молодыми любовниками, не оставляя при этом работу врача «скорой помощи», которая служила неплохим прикрытием ее основной деятельности.
Моральная сторона дела Ольгу Дмитриевну не волновала, Она чувствовала себя практически неуязвимой. Нищие существовали всегда и будут существовать еще очень долго после того, как доктор Вострецова отойдет в мир иной. Сделать всех нищих и убогих полноценными членами общества было так же нереально, как победить все известные и неизвестные науке болезни. Точно так же, как в медицине, доктор Вострецова могла лишь облегчить участь своих пациентов, помогая им заработать побольше с меньшими затратами энергии и времени. Кроме того, обучая столичных нищебродов азам сценического искусства, она поднимала их культурный уровень и заставляла их хотя бы отчасти задействовать погруженный в вечную дремоту мозг. Конечно, методы, которыми люди барона порой превращали людей в профессиональных нищих, были далеки от идеалов гуманизма, но все это совершенно не касалось доктора Вострецовой, и изменить что бы то ни было в этой сфере она не могла бы при всем своем желании. Инвалидов импортировали со всех концов бывшего Союза, заманивая обещаниями предоставить работу, после чего у них попросту отбирали документы и под бдительным надзором специально нанятых людей отправляли на улицы, вокзалы, станции метро и в другие места скопления публики.
Хорошего в этом было мало, но доктор Вострецова была уверена, что облегчает беднягам жизнь.
К нищим она относилась так, как талантливый режиссер относится к актерам, и так же, как некоторые чересчур увлеченные своим делом режиссеры, постепенно перестала видеть в контингенте, с которым работала, живых людей.
Они были для нее инструментами, гончарной глиной, податливым пластилином – чем угодно, только не самостоятельными носителями разума. Временами Ольге Дмитриевне казалось, что это не совсем правильный подход, но она отгоняла тревожные мысли, говоря себе, что объективно действует этим людям во благо, точно так же, как идет во благо работа усталого хирурга, который вырезает воспалившийся аппендикс, даже не потрудившись взглянуть больному в лицо и испытывая при этом столько же эмоций, сколько мясник, разделывающий говяжью тушу.
Правда, в последние дни в непробиваемой броне доктора Вострецовой появилась небольшая трещинка, которая становилась все шире, грозя превратиться в зияющую пробоину. Появление этой трещинки было напрямую связано с потерявшим память парнем, которого его «работодатели» называли Бакланом. В случае с этим человеком Ольга Дмитриевна действовала автоматически, наиболее простым и эффективным методом, не успев даже задуматься о том, что она делает.
К ее большому сожалению, после того как дело было сделано, у нее появилось сколько угодно времени для размышлений, и только ее железный характер, который с годами стал еще тверже, не позволял ей допускать в сознание такие понятия, как «убийство» и «похищение». Это был прокол, незначительная ошибка, маленькая царапина на ее покрытой тремя слоями прозрачного лака, раз и навсегда законсервированной совести, и она дала себе слово, что больше ничего подобного с ней не повторится – никогда, ни при каких обстоятельствах.
Выйдя из подъезда, она небрежным жестом уронила окурок под ноги и села на переднее сиденье поджидавшей ее машины «скорой помощи». Водитель, невысокий пухлый крепыш с цыганской внешностью и тончайшими усиками, оттенявшими верхнюю губу, поправил на голове соломенную шляпу и запустил двигатель. Они работали вместе уже второй год.
Это был человек барона, уверявший, что их совместная работа, хотя и является дополнительным удобством, просто случайное совпадение. Ольга Дмитриевна, как всякий разумный человек, верила в совпадения, но не до такой степени.
– Ну что, Иван, – устало сказала она, откидываясь на спинку сиденья и подавляя желание закурить еще одну сигарету, – домой?
– Домой не получится, Ольга Дмитриевна, – почтительно, но твердо ответил цыган, включая передачу и мягко трогая «газель» с места.
– Как это – не получится? – искренне удивилась Ольга Дмитриевна. Она была лицом, приближенным к самому барону, и не привыкла, чтобы мелкая сошка обсуждала отдаваемые ею распоряжения, пусть даже и высказанные в косвенной форме. – Что значит – не получится?
– Не получится, Ольга Дмитриевна, – с наигранным сочувствием повторил цыган, выводя машину на улицу и давая газ. – Я только что получил вызов…
– Со станции? Они что там, совсем обалдели?
Смена кончилась сорок минут назад.
– Гм, – сказал Иван. – Понимаете, это не со станции… Точнее, со станции, но не с той. Со станции метро «Комсомольская». В общем, со мной связался барон и велел забрать Баклана.
– На здоровье, – сказала Ольга Дмитриевна. – Останови-ка здесь, я доберусь домой на троллейбусе.
– Понимаете, Ольга Дмитриевна, – продолжал цыган так, словно не слышал ее последней реплики, – Баклан как-то странно реагирует на ваш препарат.
То ли препарат бракованный…
– Исключено, – быстро вставила доктор Вострецова.
– ..То ли пациент не совсем обычный, – спокойно, словно его никто не прерывал, продолжал цыган, – но только доза, которой, по вашим словам, должно хватать на сутки, держит его в нужном состоянии часа два-три, не больше. Через два часа он начинает мычать и ворочать головой, а через три уже пытается встать и отвернуть Марфуше башку. Час назад Марфуша вкатил ему последнюю ампулу.
– Как – последнюю ампулу? – поразилась Ольга Дмитриевна. – Это невозможно! Он что, торговал ими, этот ваш Марфуша?
– Это же все-таки не героин, – заметил Иван.
– Да вам-то откуда знать! – с досадой сказала Ольга Дмитриевна.
– Как бы то ни было, – продолжал цыган, говоря тем натужно-литературным языком, каким он всегда общался с доктором Вострецовой, стремясь показать, что и он не лыком шит, – как бы то ни было, такое «лечение» нам не по карману. Он зарабатывает меньше, чем мы на него тратим…
– Еще бы! – саркастически вставила Ольга Дмитриевна. – Четыре ампулы в день! Или ночью вы его тоже колете? У этого парня организм из оружейной стали! Ты, Иван, на его месте давным-давно бы скончался от паралича сердечной мышцы.
– Может быть, да, а может быть, и нет, – возразил Иван. – Я же говорю: такой метод лечения нас не устраивает.. Мы связались с тем хирургом, о котором вы говорили. Он согласен сделать операцию. Не хмурьтесь, Ольга Дмитриевна, это была ваша идея. Что же теперь хмуриться? Сейчас мы поедем на Каланчевку, заберем Баклана и отвезем его к вашему доктору.
– Ты отвезешь, – холодно поправила Ольга Дмитриевна.
– Мы отвезем, – спокойно гнул свое цыган. – Дело в том, что от доктора Кизевича ушел анестезиолог, а проводить ампутацию без анестезии – это, знаете ли, довольно сложно и небезопасно.
– Ампутацию? – упавшим голосом переспросила Ольга Дмитриевна.
– Конечно ампутацию. А что же еще? Барон настаивает на обеих ногах, хотя одна обошлась бы дешевле. Он встречался с этим Бакланом, и Баклан повел себя очень неразумно, так что я понимаю барона… Короче говоря…
– Короче говоря, я отказываюсь в этом участвовать, – резко сказала Ольга Дмитриевна. Перспектива принять непосредственное участие в осуществлении собственной, высказанной мимоходом и далеко не самой удачной идеи, ей совсем не улыбалась. – Останови машину!
Обычно послушный Иван на этот раз только улыбнулся в ответ на приказной тон. Он включил сирену и увеличил скорость, проталкиваясь через густеющий по мере приближения к центру транспортный поток.
– Ольга Дмитриевна, – мягко сказал он, не поворачивая головы к доктору Вострецовой, – вы же не хотите сказать, что выходите из игры?
В течение какого-то краткого промежутка времени Ольга Дмитриевна была уверена, что сейчас твердо и уверенно скажет: «Да, я выхожу из игры, с меня довольно. Я сыта по горло вашим бароном». Она даже открыла рот, чтобы произнести это вслух, но что-то остановило ее. Она вдруг почувствовала себя чем-то наподобие аптекарских весов, на одной чаше которых был Баклан с его тупым упрямством, нежеланием сотрудничать и его ногами, без которых он, если задуматься, вполне мог обойтись, а на другой лежала ее собственная судьба: ее покой, достаток, три молодых любовника, возможность самовыражения и многое, многое другое, с чем ей наверняка пришлось бы расстаться, вздумай она выйти из игры. Убить ее конечно не убьют, но барон мстителен, и он непременно изобретет способ отравить ей жизнь. А ноги Баклану отрежут все равно – с ней или без нее, безразлично. Ошибка, которую она поклялась не повторять, просто разрослась, как раковая опухоль, и дала метастазы. С этим нужно как можно быстрее покончить и спокойно жить дальше привычной, размеренной и полнокровной жизнью. «Сука, но богатая», – вспомнила она собственные слова и решила, что так тому и быть.
– Что за чушь ты несешь? – спросила она водителя холодно. – Что это за выражение: «выйти из игры»? Где ты набрался этой пошлости? Причем здесь какая-то игра? Я объясняю тебе русским языком, что я не анестезиолог…
Она оборвала свою реплику на полуслове и стала смотреть в окно. «Нашла с кем разговаривать, – подумала она. – Перед кем оправдываться и кому объяснять… У него же пять классов образования, он же обыкновенный извозчик и – по совместительству – погонщик рабов. И теперь я, по крайней мере на время, попала в число тех, кого он погоняет. Кроме того, он водитель машины „скорой помощи“, работает со мной не первый год и отлично знает, что при необходимости я могла бы не только дать наркоз, но и оттяпать парню ноги самостоятельно, без посторонней помощи и в самом лучшем виде».
"Но поговорить с бароном просто необходимо, – решила она. – Что-то мне не нравятся эти изменения в моем статусе. Кто я ему, черт подери? И пусть уберет от меня этого дебила с его соломенной шляпой.
Смотреть на него больше не могу…"
Они быстро добрались до Каланчевской площади, но им пришлось минут двадцать дожидаться, пока работавшая в прямом эфире группа телевизионщиков смотает наконец свои кабели и уберется. После этого трясущийся Марфуша помог Ивану загрузить кресло с неподвижным телом Баклана в салон микроавтобуса и вернулся на свой боевой пост. «Скорая помощь» коротко взвыла сиреной и, сверкая голубой молнией проблескового маячка, растворилась в густом транспортном потоке, огибавшем площадь трех вокзалов.
Глава 15
Щадя подвеску своего «лексуса», Уманцев оставил его на стоянке, подсев пассажиром в машину Манохина. Он старался пореже ездить с Прыщом, особенно за городом, где тот сразу же принимался играть в пятнашки со смертью. Петра Николаевича эти игры вгоняли в предынфарктное состояние, что весьма забавляло его бессердечного партнера, но собственный джип Уманцева уже третий день находился в ремонте, а ехать к Черемису на созданном для «полетов» приземистом «лексусе» было смерти подобно: на лесных проселках встречались такие места, где мог пройти далеко не каждый внедорожник.
Добравшись до места, Петр Николаевич открыл глаза, которые держал крепко зажмуренными на протяжении всего последнего отрезка пути, и посмотрел на часы. Все-таки стиль езды Манохина имел свои преимущества: они преодолели расстояние от офиса до цеха в рекордно короткий срок.
Манохин, как всегда, оставил машину у наружных ворот, и они немного прогулялись пешком, слушая шорох травы, стрекотание кузнечиков и ленивую перекличку лесных птиц. Уманцев оглядывался по сторонам с пугливым интересом. Он редко бывал здесь, во-первых, потому, что ему нечего было здесь делать, а во-вторых, руководителю солидной фирмы вовсе не обязательно рисковать своей репутацией, слоняясь в подозрительных местах и общаясь с подозрительными лицами. Острой необходимости в сегодняшнем визите не было, но катавасия с побегами, пожарами и драками, происходившая в последнее время, довела его до белого каления, и он настоял на том, чтобы лично проверить состояние дел на «объекте номер ноль», как они с Манохиным порой в шутку называли хозяйство Черемиса.
Из доклада Манохина, который, кстати, обиделся на проявление недоверия к своей персоне, Уманцев знал, что наружная охрана объекта после дерзкого побега Бакланова и его приятеля удвоена. Это означало, что теперь, помимо снайпера, где-то в кустах на территории объекта сидит еще и пулеметчик. Именно это обстоятельство и заставляло его пугливо озираться: он никак не мог отделаться от мысли, что очумевшие от жары и безделья часовые могут спросонья понаделать дырок в его драгоценной шкуре. Кроме того, ему было просто интересно, сумеет ли он их разглядеть.
– Не косись, не косись, – угадав его мысли, сказал Манохин, дымя небрежно зажатой в углу рта сигаретой, Он нес в руке пиджак, на белой рубашке вокруг .кожаных ремней наплечной кобуры проступили темные пятна пота.
Солнце жгло немилосердно, а по влажности воздуха здешние места, как казалось Уманцеву, оставили тропики далеко позади. Все его тело под одеждой было покрыто скользкой пленкой пота.
– Нечего коситься, – повторил Прыщ. – Все равно ни хрена не увидишь, покуда прямо в лоб не засадят.
– Что же Баклану не засадили? – не удержался от шпильки Уманцев.
Прыщ промолчал, поскольку сказать тут было нечего.
Они столько говорили об этом побеге, что одно упоминание о Баклане вызывало у него тошноту.
Они обогнули земляной вал, и Манохин постучал в ворота условным стуком. Калитка сразу же распахнулась, и вертухай в камуфляже и маске внимательно оглядел прибывших с головы до ног, держа их под прицелом короткоствольного автомата.
– Ну что, насмотрелся? – ворчливо спросил Манохин, отодвигая охранника в сторону. Ему стало смешно, поскольку, помимо привычного камуфляжного комбинезона и трикотажной маски, на охранника были напялены тяжелый армейский бронежилет и старый танковый шлем. Второй охранник, бесшумно возникший из-за счастливо возвращенного в родное стойло «КамАЗа», был одет и вооружен точно так же, с той лишь разницей, что на голове у него сверкала новенькая ярко-красная строительная каска, делавшая его похожим на подосиновик. Наученный горьким опытом, Черемис экипировал своих людей так, чтобы по возможности предусмотреть любую неожиданность, но это был как раз тот случай, когда сарай запирали уже после того, как оттуда увели лошадь.
Уманцев, судя по его кривой усмешке, думал о том же. Он с интересом озирался по сторонам и лишь слегка поморщился, когда охранник в строительной каске извлек откуда-то и протянул ему спецназовскую маску с прорезями для глаз.
– У вас тут как на секретной фабрике по производству химического оружия, – пошутил он, натягивая маску на голову.
Охранник промолчал. За него ответил Прыщ:
– А что, по-твоему, здесь производят? Продукты питания? Так этим продуктом без последствий может пользоваться один Черемис.
Охранник отпер внутреннюю дверь, и они вошли в упаковочный цех. Здесь находился еще один охранник, тоже в бронежилете и мотоциклетном шлеме с глухим забралом из темного пластика. Огнестрельного оружия при нем не было. Он присматривал за двумя женщинами средних лет, которые, выбиваясь из сил, таскали тяжелые и скользкие картонные ящики. Мужчин на упаковку больше не ставили. После последнего побега Манохин имел продолжительный разговор с Черемисом, в ходе которого напомнил бывшему капитану Леню, что Баклана и Шибздика поставили на упаковку именно по его. Черемиса, настоятельному требованию.
«Тебе не кажется, Черемис, – сказал тогда Манохин, – что для одного человека этого многовато? Сначала этот твой родственничек, из-за которого сбежали две бабы, а теперь еще и это… Это здорово смахивает на саботаж, Черемис», – предупредил Манохин, задумчиво поигрывая пистолетом. Еще Манохин поинтересовался, не получает ли Черемис еще одну зарплату – в ментовке или, скажем, в ФСБ, – и пообещал пристрелить его как собаку при первом же ЧП, будь то несчастный случай на производстве или еще один побег.
Говоря о расстреле, он сунул ствол «стечкина» прямо под нос своему собеседнику. Черемис, естественно, рассвирепел, отмахнулся от пистолета, как от мухи, вдоль и поперек обложил Прыща отборным матом, а потом вдруг успокоился и пообещал навести порядок.
Судя по тому, что они увидели на «объекте номер ноль», Черемис сдержал свое обещание. В глубине души капитан Лень был служакой, приходившим в бешеное негодование от любого нарушения установленного порядка. При этом он обладал странным, не всегда понятным окружающим, но неизменным чувством юмора.
Знающие люди рассказывали о нем, что, будучи дежурным по связи, Черемис во время ночного дежурства мог подкрасться к дверям аппаратной, где мирно дремали на своих постах сменные радисты-срочники, и с громким криком: «Ложись!» – бросить на середину помещения «лимонку» с выдернутой чекой. Разумеется, граната была учебная, но разбуженные диким воплем солдаты успевали пережить несколько неприятных мгновений, наблюдая за тем, как ребристая шишка гранаты вертится на гладком полу аппаратной.
Еще про Черемиса рассказывали, что, заступая дежурным по части, он очень любил проводить утренние подъемы, лично вытряхивая заспавшихся дембелей из кроватей под дулом табельного пистолета. Однажды он даже устроил пальбу в умывальнике, выкуривая оттуда прятавшихся от утренней зарядки разгильдяев, Разумеется, при этом он был, как всегда, пьян до остекленения, так что его военная карьера после случая со стрельбой прекратилась быстро и безболезненно – его просто уволили от греха подальше и даже дали какую-то пенсию. Сам Черемис этих слухов не подтверждал и не опровергал, но, глядя на охранника, который в своем гермошлеме и бронежилете напоминал персонаж фантастического боевика – не хватало только серебристых лосин в обтяжку и электромясорубки, замаскированной под лазерную пушку, – Прыщ окончательно поверил в то, что эти слухи небеспочвенны.
Его разобрал неуместный смех, и он вынужден был больно прикусить губу, чтобы успокоиться.
На конвейере царил армейский порядок. Рабы вкалывали, не разгибаясь, в полном молчании и даже не смотрели по сторонам. В каждом углу помещения стояло по автоматчику, еще один торчал на галерее, а вдоль конвейера, как тигр в клетке, прохаживался трезвый, гладко выбритый и злой как собака Черемис. В его огромном пухлом кулаке была зажата милицейская дубинка, на поясе висела расстегнутая кобура.
Кобура была желтая, непривычно длинная, остроносая, с округлым клапаном, из-под которого выглядывала удобно изогнутая цилиндрическая рукоятка с облезлыми деревянными накладками и специальным колечком. Сквозь это колечко был пропущен тонкий кожаный шнурок, надежно прикрепленный к поясу.
Черемис упорно отказывался признавать за пистолетом Макарова право называться оружием, предпочитая ему старенький тульский «наган». Два таких «нагана» достались людям Прыща пару лет назад, когда Леха-Большой с приятелями завалили двоих инкассаторов. Один «наган» остался у Большого, а второй Прыщ подарил Черемису, зная его пристрастие к этой системе. Обычно Черемис не обременял себя ношением личного оружия, обходясь неизменно сопутствовавшей ему бутылкой, но теперь обстоятельства изменились, о чем яснее всяких слов говорил тот факт, что Черемис был трезв.
Увидев гостей, Черемис неторопливо двинулся им навстречу, по-утиному переваливаясь на ходу. Его жирное брюхо, выглядывавшее из-под ветхой офицерской рубашки, колыхалось в такт шагам. Подойдя, Черемис засунул под мышку свою дубинку и обменялся с начальством рукопожатиями. Ладонь у него была липкая от пота, рука тонула в ней, как в тесте, и Уманцев после рукопожатия незаметно вытер пятерню о штанину.
– Какие гости! – сипя сильнее обычного, приветствовал их Черемис. – С чем пожаловали?
Уманцев красноречиво огляделся. Черемис верно истолковал этот жест и молча указал в сторону лестницы, которая вела на галерею. Прыщ пошел вперед, за ним двинулся Уманцев, а Черемис замыкал шествие, тяжело топая по гудящим железным ступенькам.
Наверху Черемис жестом отогнал подальше автоматчика и вопросительно кивнул в сторону своей конуры.
– Немного позже, – ответил на его невысказанный вопрос Уманцев. – Давай немного постоим здесь.
Знаешь, вид сверху впечатляет гораздо сильнее, чем когда стоишь там, внизу. Отсюда это похоже на завод Круппа или Мессершмитта году этак в сороковом – сорок втором.
– Ты бы еще сказал, что это похоже на Освенцим, – проворчал Черемис. – Говорите, зачем приехали. Кстати, – перебил он сам себя, – Баклана до сих пор не нашли?
Добравшись до места, Петр Николаевич открыл глаза, которые держал крепко зажмуренными на протяжении всего последнего отрезка пути, и посмотрел на часы. Все-таки стиль езды Манохина имел свои преимущества: они преодолели расстояние от офиса до цеха в рекордно короткий срок.
Манохин, как всегда, оставил машину у наружных ворот, и они немного прогулялись пешком, слушая шорох травы, стрекотание кузнечиков и ленивую перекличку лесных птиц. Уманцев оглядывался по сторонам с пугливым интересом. Он редко бывал здесь, во-первых, потому, что ему нечего было здесь делать, а во-вторых, руководителю солидной фирмы вовсе не обязательно рисковать своей репутацией, слоняясь в подозрительных местах и общаясь с подозрительными лицами. Острой необходимости в сегодняшнем визите не было, но катавасия с побегами, пожарами и драками, происходившая в последнее время, довела его до белого каления, и он настоял на том, чтобы лично проверить состояние дел на «объекте номер ноль», как они с Манохиным порой в шутку называли хозяйство Черемиса.
Из доклада Манохина, который, кстати, обиделся на проявление недоверия к своей персоне, Уманцев знал, что наружная охрана объекта после дерзкого побега Бакланова и его приятеля удвоена. Это означало, что теперь, помимо снайпера, где-то в кустах на территории объекта сидит еще и пулеметчик. Именно это обстоятельство и заставляло его пугливо озираться: он никак не мог отделаться от мысли, что очумевшие от жары и безделья часовые могут спросонья понаделать дырок в его драгоценной шкуре. Кроме того, ему было просто интересно, сумеет ли он их разглядеть.
– Не косись, не косись, – угадав его мысли, сказал Манохин, дымя небрежно зажатой в углу рта сигаретой, Он нес в руке пиджак, на белой рубашке вокруг .кожаных ремней наплечной кобуры проступили темные пятна пота.
Солнце жгло немилосердно, а по влажности воздуха здешние места, как казалось Уманцеву, оставили тропики далеко позади. Все его тело под одеждой было покрыто скользкой пленкой пота.
– Нечего коситься, – повторил Прыщ. – Все равно ни хрена не увидишь, покуда прямо в лоб не засадят.
– Что же Баклану не засадили? – не удержался от шпильки Уманцев.
Прыщ промолчал, поскольку сказать тут было нечего.
Они столько говорили об этом побеге, что одно упоминание о Баклане вызывало у него тошноту.
Они обогнули земляной вал, и Манохин постучал в ворота условным стуком. Калитка сразу же распахнулась, и вертухай в камуфляже и маске внимательно оглядел прибывших с головы до ног, держа их под прицелом короткоствольного автомата.
– Ну что, насмотрелся? – ворчливо спросил Манохин, отодвигая охранника в сторону. Ему стало смешно, поскольку, помимо привычного камуфляжного комбинезона и трикотажной маски, на охранника были напялены тяжелый армейский бронежилет и старый танковый шлем. Второй охранник, бесшумно возникший из-за счастливо возвращенного в родное стойло «КамАЗа», был одет и вооружен точно так же, с той лишь разницей, что на голове у него сверкала новенькая ярко-красная строительная каска, делавшая его похожим на подосиновик. Наученный горьким опытом, Черемис экипировал своих людей так, чтобы по возможности предусмотреть любую неожиданность, но это был как раз тот случай, когда сарай запирали уже после того, как оттуда увели лошадь.
Уманцев, судя по его кривой усмешке, думал о том же. Он с интересом озирался по сторонам и лишь слегка поморщился, когда охранник в строительной каске извлек откуда-то и протянул ему спецназовскую маску с прорезями для глаз.
– У вас тут как на секретной фабрике по производству химического оружия, – пошутил он, натягивая маску на голову.
Охранник промолчал. За него ответил Прыщ:
– А что, по-твоему, здесь производят? Продукты питания? Так этим продуктом без последствий может пользоваться один Черемис.
Охранник отпер внутреннюю дверь, и они вошли в упаковочный цех. Здесь находился еще один охранник, тоже в бронежилете и мотоциклетном шлеме с глухим забралом из темного пластика. Огнестрельного оружия при нем не было. Он присматривал за двумя женщинами средних лет, которые, выбиваясь из сил, таскали тяжелые и скользкие картонные ящики. Мужчин на упаковку больше не ставили. После последнего побега Манохин имел продолжительный разговор с Черемисом, в ходе которого напомнил бывшему капитану Леню, что Баклана и Шибздика поставили на упаковку именно по его. Черемиса, настоятельному требованию.
«Тебе не кажется, Черемис, – сказал тогда Манохин, – что для одного человека этого многовато? Сначала этот твой родственничек, из-за которого сбежали две бабы, а теперь еще и это… Это здорово смахивает на саботаж, Черемис», – предупредил Манохин, задумчиво поигрывая пистолетом. Еще Манохин поинтересовался, не получает ли Черемис еще одну зарплату – в ментовке или, скажем, в ФСБ, – и пообещал пристрелить его как собаку при первом же ЧП, будь то несчастный случай на производстве или еще один побег.
Говоря о расстреле, он сунул ствол «стечкина» прямо под нос своему собеседнику. Черемис, естественно, рассвирепел, отмахнулся от пистолета, как от мухи, вдоль и поперек обложил Прыща отборным матом, а потом вдруг успокоился и пообещал навести порядок.
Судя по тому, что они увидели на «объекте номер ноль», Черемис сдержал свое обещание. В глубине души капитан Лень был служакой, приходившим в бешеное негодование от любого нарушения установленного порядка. При этом он обладал странным, не всегда понятным окружающим, но неизменным чувством юмора.
Знающие люди рассказывали о нем, что, будучи дежурным по связи, Черемис во время ночного дежурства мог подкрасться к дверям аппаратной, где мирно дремали на своих постах сменные радисты-срочники, и с громким криком: «Ложись!» – бросить на середину помещения «лимонку» с выдернутой чекой. Разумеется, граната была учебная, но разбуженные диким воплем солдаты успевали пережить несколько неприятных мгновений, наблюдая за тем, как ребристая шишка гранаты вертится на гладком полу аппаратной.
Еще про Черемиса рассказывали, что, заступая дежурным по части, он очень любил проводить утренние подъемы, лично вытряхивая заспавшихся дембелей из кроватей под дулом табельного пистолета. Однажды он даже устроил пальбу в умывальнике, выкуривая оттуда прятавшихся от утренней зарядки разгильдяев, Разумеется, при этом он был, как всегда, пьян до остекленения, так что его военная карьера после случая со стрельбой прекратилась быстро и безболезненно – его просто уволили от греха подальше и даже дали какую-то пенсию. Сам Черемис этих слухов не подтверждал и не опровергал, но, глядя на охранника, который в своем гермошлеме и бронежилете напоминал персонаж фантастического боевика – не хватало только серебристых лосин в обтяжку и электромясорубки, замаскированной под лазерную пушку, – Прыщ окончательно поверил в то, что эти слухи небеспочвенны.
Его разобрал неуместный смех, и он вынужден был больно прикусить губу, чтобы успокоиться.
На конвейере царил армейский порядок. Рабы вкалывали, не разгибаясь, в полном молчании и даже не смотрели по сторонам. В каждом углу помещения стояло по автоматчику, еще один торчал на галерее, а вдоль конвейера, как тигр в клетке, прохаживался трезвый, гладко выбритый и злой как собака Черемис. В его огромном пухлом кулаке была зажата милицейская дубинка, на поясе висела расстегнутая кобура.
Кобура была желтая, непривычно длинная, остроносая, с округлым клапаном, из-под которого выглядывала удобно изогнутая цилиндрическая рукоятка с облезлыми деревянными накладками и специальным колечком. Сквозь это колечко был пропущен тонкий кожаный шнурок, надежно прикрепленный к поясу.
Черемис упорно отказывался признавать за пистолетом Макарова право называться оружием, предпочитая ему старенький тульский «наган». Два таких «нагана» достались людям Прыща пару лет назад, когда Леха-Большой с приятелями завалили двоих инкассаторов. Один «наган» остался у Большого, а второй Прыщ подарил Черемису, зная его пристрастие к этой системе. Обычно Черемис не обременял себя ношением личного оружия, обходясь неизменно сопутствовавшей ему бутылкой, но теперь обстоятельства изменились, о чем яснее всяких слов говорил тот факт, что Черемис был трезв.
Увидев гостей, Черемис неторопливо двинулся им навстречу, по-утиному переваливаясь на ходу. Его жирное брюхо, выглядывавшее из-под ветхой офицерской рубашки, колыхалось в такт шагам. Подойдя, Черемис засунул под мышку свою дубинку и обменялся с начальством рукопожатиями. Ладонь у него была липкая от пота, рука тонула в ней, как в тесте, и Уманцев после рукопожатия незаметно вытер пятерню о штанину.
– Какие гости! – сипя сильнее обычного, приветствовал их Черемис. – С чем пожаловали?
Уманцев красноречиво огляделся. Черемис верно истолковал этот жест и молча указал в сторону лестницы, которая вела на галерею. Прыщ пошел вперед, за ним двинулся Уманцев, а Черемис замыкал шествие, тяжело топая по гудящим железным ступенькам.
Наверху Черемис жестом отогнал подальше автоматчика и вопросительно кивнул в сторону своей конуры.
– Немного позже, – ответил на его невысказанный вопрос Уманцев. – Давай немного постоим здесь.
Знаешь, вид сверху впечатляет гораздо сильнее, чем когда стоишь там, внизу. Отсюда это похоже на завод Круппа или Мессершмитта году этак в сороковом – сорок втором.
– Ты бы еще сказал, что это похоже на Освенцим, – проворчал Черемис. – Говорите, зачем приехали. Кстати, – перебил он сам себя, – Баклана до сих пор не нашли?