Страница:
Лек недоверчиво пожал плечами:
– Ну, скоро увидим сами. И на базар надо заехать, купить подарки родителям.
– А что им может понравиться?
– Там посмотрим. Маме – украшения, отцу – оружие для коллекции. Сама будешь выбирать. Так и скажем, что от тебя.
– Ох, Лек, боязно. Вдруг не угожу!
– Трусишка. Ну я же с тобой! – Он погладил ее по щеке. – Уже загорела…
Ослики были жирные и чисто остриженные. Катя выбрала одного, не очень упрямого на вид. Мальчишка-погонщик с хитрой ухмылочкой отвесил низкий поклон, приложив ко лбу руку. Катя потрогала широкое мягкое седло, обтянутое красным сафьяном, уздечку, украшенную ракушками и медными бляхами, всунула ногу в стремя, но оказалась не на спине осла, а в объятиях Лека, благо он был рядом. Паршивый мальчишка хохотал вместе со своим товарищем. А все потому, что ремни от стремян не прикреплялись к седлу, а просто перекидывались через него, и, если погонщик не успевал ухватиться за противоположное стремя, неопытный ездок падал, развлекая толпу своей оплошностью.
Копытца зацокали по мостовым узких и кривых улиц. Погонщик шел или бежал следом, покрикивая: «Руах… шемалек… еминек… уарек»[2] – и тыча в серый бок кулаком, насколько хватало сил, отчего бедное животное кидалось не в ту сторону, куда следовало.
Купцы в белых тюрбанах восседали на серых рогожках у входов в лавочки с мусульманским спокойствием, прихлебывали кофе из маленьких чашечек, затягивались наргиле.
Лек с Катей отобрали в подарок королю клинки в ножнах, украшенных алжирской серебряной филигранью, а королеве – высокий деревянный резной головной убор с золотыми подвесками. Он был настолько хрупок, что невозможно было представить, как его выпиливали мастера из куска древесины.
Процесс покупки был и забавен и утомителен.
– Сколько это стоит? – спрашивал погонщик у продавца про указанную Леком вещь.
– Возьмите ее как подарок на память обо мне, – отвечал тот.
– Но все-таки сколько же стоит?
И, словно смирившись с отказом от щедрого дара, темнолицый старик безразлично называл баснословную цену. Когда его просили сбавить немного, он отвечал: «Ла… ла…» [3], – но так нежно и вроде бы даже сочувствуя нищим чужеземцам, что Катя не знала, как к нему отнестись – обидеться или рассмеяться. Наконец, с пятого захода, подарки купили, и ослики двинулись назад по коридорам-улицам. Балкончики и галерейки с обеих сторон почти смыкались над головой, образуя полутемные ущелья со специфическим, не очень приятным запахом.
– Странно, Лек, совсем нет стекол!
– А зачем они тут? Холодов не бывает. Только задерживали бы движение воздуха.
Решетки из резного темного дерева, мрачноватые комнаты с окнами, вымаливающими у природы сквознячок…
– Привыкай, привыкай, – подшучивал Лек, – закаляйся. У нас сейчас тоже очень жарко, но мы приедем как раз в сезон дождей, и тебе будет легче освоиться.
– Да, сурово, – вздохнула Катя, облизывая потрескавшиеся губы.
Следующим утром они ходили по щеголеватым залам новенькой цитадели на выступе Мокатамских гор. На мраморных полах расстилались огромные ковры с таким пушистым ворсом, что передвигаться можно было только потихоньку, по-птичьи поднимая ноги. Колоннады блестели. Фонтан звенел. Разноцветные стекла добавляли нарядности. Катя рассматривала низко висящую люстру:
– Странные плафоны… Смотри, Лек! Такой тонкий фарфор!..
– Мадам, это скорлупа страусовых яиц, – внес уточнение элегантный проводник неопределенной национальности.
– А я видела страусов только на рисунках.
– Нет ничего проще. Недалеко от Каира французы создали страусовую ферму. Если интересно, я могу отвезти вас туда.
– Конечно, поедем! Да, Лек?
– Поедем. Во-первых, это должно быть занимательно само по себе, а во-вторых, – я тебе не говорил? – отец последнее время увлекается разведением кур-леггорнов. Страусы чуть покрупнее, конечно, но ты все запоминай, а при случае расскажешь ему, развлечешь моего любознательного отца. Я сам удивляюсь, как в нем уживается крайний консерватизм с искренним интересом ко всему на свете.
Они еще раз окинули взглядом со смотровой площадки панораму Каира – море плоскокрыших восточных домов с пиками минаретов, соревнующихся в высоте – ближе к аллаху, скорее долетит до него певучий голос муэдзина. Серой лентой, пыльной, как небо, тянулся Нил. Три пирамиды виднелись ясно, остальные почти сливались с блеклой желтизной пустыни.
Через день, во время, самое подходящее для экскурсий – семь часов, Катя и Лек входили за частокол которым обнесена была часть песчаной равнины. В середине, в маленьком домике, окруженном цветником обитали хозяева, а в разгороженных загонах размеров от комнаты до теннисного корта важно вышагивали страусы всех возрастов. Катя интересовалась буквально всем: «А где инкубатор?», «А почему яйца в воде лежат?» Хозяйка обстоятельно объясняла, что в воде легче поддерживать нужную температуру. «Не забыть бы, шестьдесят градусов Цельсия в воде и потом последние четыре дня на воздухе пятьдесят пять», – повторяла про себя Катя, и новые вопросы сыпались на голову хозяйки, но та, ублаженная пятью франками за скорлупу – еще один сувенир королю – и двадцатью за прекрасные перья – подарок королеве, не скупилась на слова:
– Да, конечно, больно, когда вырывают, но из-за перьев и разводим. У самок не очень ценные – серые, их потом красить приходится, а у самцов, видите, снаружи черные, а под крыльями белоснежные и попушистее. Один страус-трехлетка дает нам перьев на триста франков в год… Может, вы отведаете яичницу?
– А не жалко разбивать яйца?
– Я утром отбраковала два, которые только для еды хороши.
Через несколько минут им была подана фырчащая сковорода с ароматной яичницей, посыпанной перцем и укропом. Отдельно стояли блюдечки с холодными горьковато-кислыми маслинами и солнечными кружками лимона. Объеденье! А потом – кофе. Вечный кофе. Катя в который раз подумала, что соскучилась по чаю, но опять вежливо пила непроглядно черный напиток.
Тот же кофе пили они и на веранде английского отеля «Мена», отдыхая перед восхождением на пирамиду Хеопса.
– Лек, а что тебе больше нравится – пирамида или сфинкс? – Катя задумчиво глядела на панораму просыпающейся пустыни.
– Детский вопрос, Катюша… Что ты любишь больше – пирожки с повидлом или котлеты?
– Ну, может, я не так спросила, но ты же понял? Значит, тебе все равно. А мне симпатичнее сфинкс. Понимаешь, пирамиды – нечто правильное, геометрическое, безразличное. Чтобы их сложить, нужно было только очень много грубой физической силы и расчет. Величественная гора вряд ли стоит тысячи загубленных жизней. А сфинкс – это создание, наделенное душой и характером. Пусть он меньше размерами, но именно он со своей полуулыбкой делает таким явным ощущение незыблемости, именно он символизирует вечность, ее загадку, ее неподвластность воображению простого смертного.
– Да, ты, пожалуй, права. Сфинкс же старше пирамиды. Хеопс, выбирая место для своей, укрывался в его тени. Этих гранитных камней касались Александр, Юлий, Антоний, Клеопатра и Наполеон. У отца есть фотография Николая Второго, тоже запечатленного здесь, когда он путешествовал к Сиаму и Японии, еще будучи наследным принцем… Сиятельная Екатерина, позвольте предложить вам руку принца, хоть и не наследного, чтобы проводить вас к свидетелю тысячелетий, пока солнце снисходительно к нашим желаниям.
И они пошли, погладили красноватые шершавые выветрившиеся глыбы, которые издали виделись лапами сфинкса, а потом направились к пирамиде Хеопса мимо кладбища менее значительных фараонов – маленькие пирамиды были почти разрушены, камень разобран на другие постройки. С маленьким легче же справиться.
У основания пирамиды галдели проводники-арабы. Они окружили тощего англичанина в белом пробковом шлеме, а он, словно не замечая их, хотя это сделать было очень трудно, начал взбираться по плитам известняка в выбоинах и кавернах. Вдруг один из проводников увидел новых туристов. Тотчас орущая толпа ринулась к ним и, не встретив должного отпора, стала принимать деятельное участие в их подъеме, рассчитывая на щедрый бакшиш. Арабы суетились, подталкивали, дергали за руки, создавая видимость помощи, а на самом деле мешая двигаться. Наконец Лек не вынес такого бесцеремонного обращения с собственной супругой – Катя умоляюще глядела на него, утомленная назойливой, ненужной подмогой, – и повелевающим тоном со стальными нотами в голосе приказал оставить их в покое. «Как это у него получается? – удивленно подумала Катя. – Вроде такой ласковый, родной, а вот поди ж ты…»
Гомонящая орда сразу утихла и хоть не спустилась вниз, но стала двигаться за ними на приличном расстоянии.
Хороший ходок взобрался бы на пирамиду за четверть часа. Спокойно Катя и Лек преодолели бы этот путь за сорок минут. С помощью проводников они потратили почти час. Когда были на середине подъема, англичанин, уже спускаясь, пожелал им счастливого путешествия.
Вершина снизу и издали казалась острой, но когда Лек сильной рукой подтянул на нее Катю, она очутилась на просторной площадке, где свободно могло разместиться человек тридцать.
Один проводник, самый нахальный, подобравшись поближе, взялся было объяснять, что под ногами находится пирамида Хеопса, а там – Нил, а там – пустыня, но Лек таким взглядом окинул араба, что тот быстро скрылся с оскорбленным выражением на шоколадном лице.
Вид сверху был похож на вид с цитадели – та же необъятная желтая равнина. А сфинкса вдруг почему-то стало жалко. Он был не так впечатляющ отсюда, как снизу, – маленький, полузасыпанный, разрушающийся.
…В Красном море вода оказалась красновато-бурой лишь у берегов, а в середине розовела только на заре. Иногда виднелись убогие серые паруса арабских ладей.
Белыми фейерверками вспыхивали стаи спугнутых чаек. Покружив, они спускались на коричневые скалы, торчащие здесь и там на безлюдно-угрюмом берегу. Песок, тоже белый, наносило с пустыни в трещины скал, и казалось, что белые змейки сползали с обнаженных вершин по обрывистым склонам. А однажды, когда Катя любовалась грядой полупрозрачных облаков редкостной формы, похожих на страусиные перья, Лек тронул ее за руку: «Смотри!» – и прямо внизу она увидела остов погибшего корабля. Он зловеще чернел, наводя на грустные мысли: «Что здесь произошло? Авария? Нападение пиратов? Шторм?» В шторм не верилось – море спокойно мерцало зеленоватой чешуей. Лек успокоил жену:
– Если расстраиваться из-за каждого корабля их ведь тысячи, затонувших, – то останется ли время радоваться, строя новые? Нельзя быть такой впечатлительной, Катюша.
Словно это от нее зависело.
И еще одна грустная встреча случилась на пустынном английском острове Перим в Баб-эль-Мандебском проливе.
Пароход вошел в узкую бухту, обращенную к Индийскому океану. По обе стороны тянулись плоские голые берега, усыпанные темными, опаленными солнцем камнями. Слева – засыпанная углем пристань, дом губернатора, телеграфная станция, казармы англичан; справа – высокие белые столбы – знаки для мореходов…
Все пассажиры вышли побродить по твердой земле. Вечерело. Жара спадала. От океана потянуло свежим ветерком, обещающим несколько часов прохлады.
Лек с Катей поднялись в гору по пологой тропинке и, очутившись на самом высоком гребне Перима, увидели, что остров этот – коралловый атолл с высохшей лагуной, а пролив, соединяющий когда-то ее с морем, и есть бухта. Восточный рукав Баб-эль-Мандеба терялся в сливающейся перспективе перимского и аравийского – в серых скалах – берегов. Западный же рукав был виден ясно, пока косые лучи солнца от дикого африканского берега не стали слепить глаза.
Белая тропинка, расчищенная среди черных валунов и редких кудрявых кустиков, вела Лека и Катю вниз к песчаному дну лагуны. Еще сверху Лек заметил небольшую площадку за каменным забором, и теперь они подошли к ограде, из-за которой выглядывали памятники и кресты христианского кладбища. С правой стороны дорожки гробницы были выше, наряднее, памятники, украшенные венками, с портретами англичан, почивших на своем посту, исчертаны трогательными эпитафиями. Слева – могилы поскромнее, беспризорнее. У самой ограды Катя увидела полуразрушенную гробницу в трещинах, с обломившимся углом и поваленным наземь крестом. «Анна Шерлинская» – лапидарно сообщала надпись. Катя печально задумалась: «Кем она была? Ганночкой из Варшавы или русской Анютой.
Все чужое – британские имена, аравийские пески – вокруг славянки. Буква „Ш“ изображена по-английски „Sh“, но русские написали бы ее скорее по-французски „Ch“ или по-немецки „Sch“, а поляки по-польски „Sz“, так что закрывали покойной глаза и выбивали надпись англичане. Никаких дат. Когда умерла? Что понадобилось славянке среди белых песков? А что мне самой нужно в чужом краю?» Катя почувствовала, как на глаза навернулись слезы.
– Ну вот, только этого еще не хватало, – расстроился за нее Лек. – Черт меня дернул вести тебя на прогулку. Это пустыня так угнетающе действует. Пойдем скорее на пароход. Наверное, уголь уже загрузили и скоро отчалим. Все. Теперь никаких портов до Цейлона. Целую неделю одна вода. И начинаем серьезные занятия. Вот скажи мне, как будет по-тайски «лимонад»?
– Намманау, – послушно ответила Катя.
– Молодец, помнишь. Ладно, урок отложим, а сейчас поспешим вниз…
Лек взял ее за руку, и они, увлекаемые упругой песчаной дорожкой, сбежали к своему временному приюту в голубой каюте «Лайфа».
Судно раскачивали высокие волны Аденского залива – урок продолжался:
– Наш язык и проще и сложнее русского. Проще тем, что каждое слово в нем независимо, то есть не изменяется по падежам и родам, не имеет склонения и времени, прост состав предложения: подлежащее – сказуемое – дополнение, не запутаешься. Ты не задумывалась, каково человеку, выросшему без падежей, вдруг очутиться среди загадочных спряжений? Сложно. Я уже знал множество слов и все равно, начиная предложение, запинался, лихорадочно копаясь в памяти, подбирая нужное окончание… И слова исконно тайские просты, односложны, а если длинны, значит, слеплены из маленьких, как из кирпичиков, понимаешь? Слушай: «лукпын» – «пуля», из двух кирпичиков: «лук» – «дитя», «пын» – «винтовка». Пуля – это дитя винтовки. А «спички» – «майкитфай» разбивается на «дерево-чиркать-огонь». Просто, правда? Иностранцев обычно приводят в замешательство пять тайских тонов, и они думают, что в разных тонах произносится одно и то же слово, отчего оно меняет значение, но на самом деле совсем не так. Как же тебе объяснить? Ну слушай. Возьмем два русских слова – «окурок» и «куры». Тебе же не придет в голову говорить, что «куры» – это измененный «окурок», хотя они близки по произношению. Это совсем разные слова. Например «май»: в обычном тоне слово означает «миля», в низком – «новый», в падающем является отрицанием «не» в восходящем значит «какой?», а произнесенное высоким тоном представляет собой «дерево». Но ты не пугайся. Это только кажется сложным. Давай поупражняемся…
– Май… май… маай… – пытаясь уловить малейшие оттенки в голосе учителя, повторяла Катя.
– Получается. Я же говорил, что ты умница Только не тяни звук долго зря, а то получится опять не то и тебя не поймут. Если ты скажешь коротко «рак», то это будет таким дорогим словом «любить» а если чуть протянешь «раак» – получится «корень» Так что нужно контролировать и тон и долготу звучания…
Вечера проводили на палубе. Катя не переставала удивляться кратковременности тропических сумерек: только что сиял день, но вот солнце коснулось воды, нырнуло в океан, и вода сразу из голубой превратилась в темную, и на черном небе появились звезды. С каждым днем Полярная опускалась ниже и ниже к горизонту, утягивая за собой опрокинутую Кассиопею, а Лек показывал новые, невиданные раньше созвездия: Паруса, Центавр, Волк. Каждое из них отражалось в воде. Звездный полог над головой и затканное подрагивающими светлячками покрывало у ног. А посмотришь на пароходную трубу – оттуда высовывается дымный дракон, дышащий искрами и глотающий звезды.
Море почти всю дорогу было спокойным. Лишь однажды, уже у индийских берегов, попали в небольшой шторм. Небо потемнело. Стремительные альбатросы срезали белые гребешки с вздымающихся волн. Словно серые бусины унизали мачты и такелаж птички-штормовки. Осторожный капитан принял необходимые меры: матросы убрали тенты, укрепили винтами и веревками все, что могло смыть с палубы.
Корабль раскачивало не хуже дачных качелей. Но там крикнешь, и остановят, а этим мерным широким взмахам не было конца и края. Катю мутило. Она лежала голубая на голубом диване, а Лек, тоже бледный, сидел рядом, поглаживая ее руку:
– Катюша, может, ты поспишь? Закрой глазки.
– Уснуть, представляя себя в огромной люльке… Только колыбельной не хватает. Ты умеешь петь колыбельные?
– Нет, не приходилось. Хотя… подожди. Я знаю одну колыбельную, которую поют обычно мужчины. Это колыбельная для слона.
– Для слоненка, который не хочет спать и мешает другим?
– Не угадала. Песня, которую поют, когда ловят белого слона. Чтобы его успокоить, умилостивить. Я спою, если хочешь, но ты постарайся представить, что вначале голос сопровождает флейта, а потом вступают деревянные колотушки. Ну вместо них я этой трубкой по столику постучу. – Лек запел мелодично и протяжно.
– И так может в Сиаме каждый?
– Конечно, а что?
– Наверное, у всех сиамцев идеальный слух. Такие сложные тональные переходы… Я, говорят, неплохо пела, но совсем не уверена, что смогла бы повторить мелодию. А перевести ты можешь?
– Могу, и даже стихами. А вот спеть на русском не получается. В мотив не укладываюсь. Послушай. – И он заговорил речитативом:
– Ну что ты! Для импровизации на русском у меня явно не хватает способностей. Я на эту колыбельную три вечера потратил, когда ты на войне была. Не знал, чем отвлечься, чтобы поменьше думать о тебе.
– А зачем же поменьше? – Катя попробовала кокетливо улыбнуться, но пароход провалился в очередную яму, и они одновременно охнули. – Ну и качка!
– А затем, – продолжал Лек, – что ты мне очень мало надежды оставляла и на письма через раз отвечала.
– Давай не будем про войну, я же с тобой. – И она на миг увидела глаза Савельева, тряхнула гудящей головой. – Давай лучше о стихах… Ты много написал?
– На русском – нет. Несколько переводов да то письмо тебе в Харбин. Трудно. Тайские слова сами собой рифмуются. Редко кто у нас не умеет сочинять стихи. Помнишь, я тебе рассказывал про деревенские представления? Все, что там говорят актеры, – в стихах, и попробуй не подбери за секунды нужного слова – прогонят с позором. Даже дети играют в рифмы.
– А у нас частушки тоже на ходу сочиняют, вот! Чтобы не задавался!
Лек попробовал возразить, но Катя, слабо улыбнувшись, остановила его:
– Да шучу… Я же знаю, что ты не можешь на чужую культуру ни снизу вверх, ни сверху вниз смотреть, тем более что Россия тебе не чужая, да? Я сама пробовала в гимназии писать стихи, но вовремя опомнилась: если нет таланта, то лучше читать классиков, чем переводить время и бумагу. – Катя помолчала, припоминая что-то. – А как я начала сочинять стихи, хочешь знать? У нас в Киеве бабка одна была, жена булочника, так она все говорила только в рифму, ямбом. Мне случилось один раз быть на базаре, когда она выбирала продукты, так я за ней по пятам полчаса ходила. Представляешь? Ругает торговок, говорит, что товар никуда не годный, поминает и бога, и черта, и погоду – и все в рифму! Сначала слушается с восторгом, а потом приедается… Я, когда пришла домой, подумала: «Ну чем я хуже?»– и попробовала тоже в рифму говорить. Не получилось. Лезут в голову слова совсем из другой оперы. А если очень стараться и их подгонять, получается вымученно. И кому это тогда нужно? Поэзия должна рождаться сама. Как журчание ручья.
– Наверное, у всех по-разному. Одному поэту стихи даются легко – прекрасно! Другой мучается над каждым словом, но иначе жить не может. А мы можем – значит, просто мы не поэты… В Сиаме твоя бабка не была бы редкостью. У нас самый обычный разговор считается благозвучным, если он ведется в рифму. И любой дворянин может написать оду на рачасапе изысканным размером «клонг».
– Что такое «рачасап»? И «клонг»?
– Не слишком ли много для твоей больной головки? Может, все-таки подремлешь?
– Нет, нет. Я все равно не усну, так хоть отвлекаюсь. Когда же я всему научусь? Приеду, ничего не зная. А я не хочу быть посторонней чужестранкой и мне просто интересно! Может так быть?
– Может. Ну, если так, «рачасап»– это придворный язык, возникший, когда короля приравняли ко всевышнему, когда он стал священным, недоступным и таинственным для простых смертных. Придворные, обращаясь к нему, вынуждены были изобретать новые слова, старались избежать «грубых» слов: «бык», «собака», «есть», тем более «высморкаться», чтобы не осквернить слух бога-царя.
– То, чему учишь меня ты, рачасап?
– Нет, общепринятый тайский.
– Ясно. Но скажи, значит, король мог не понять, что говорят его подданные?
– Не мог. Мальчишкой, когда неизвестно еще, будет ли он королем, принц дружит и с детьми придворных. Разговаривает, дерется. Ты бы видела, какие сабельные бои мне приходилось вести в детстве с сыновьями нетитулованных сиамцев! – Лек машинально коснулся шрама на лице. – Мы вовсе не росли в золоченой клетке. – Он прислушался. – Тихо… Кажется, мы не утонули!
– Да! Пронесло на этот раз. Завтра будем в Коломбо.
Опустилась ночь.
Юность в упоении любовью обретала зрелость.
Лек шептал: «Если бы я мог поцеловать тебя всю сразу, а то целую один пальчик – остальные скучают…» – и еще слова, трогательные и естественные, когда их произносит в минуту близости родной голос, но обращающиеся томительными банальностями при переложении их на бумажный лист.
Длилась ночь.
Потом поднялось солнце, освещая стеклянной гладкости море, умытый зеленый берег – природу, словно приготовившуюся к утренней молитве.
– Катюша, проснись! Рядом – Цейлон!
Пароход входил в порт. Справа желтой узкой дамбой прорезывал волны брекватер. Слева расстилался почти вровень с морем берег в тропических зарослях.
Впереди, в самой глубине бухты, среди зелени проглядывали городские здания. Брекватер, тянущийся От английского форта, начинался и заканчивался стройными колоннами маяков. Морские валы, налетая на его каменную преграду, вздымались на огромную высоту и добравшись до вершины, заглядывали в гавань, швыряя туда клочья пены. Пароходы стояли на открытом рейде далеко от берега. Везде сновали десятки узких гребных сингальских лодок. Одни везли в город и обратно пассажиров. Другие сразу окружали новый корабль. Эти были переполнены горами фруктов – радовало глаз обилие ананасов, бананов, апельсинов и кокосов. А челноки служили рабочим местом голых мальчишек, внимательно следящих за иностранцами. Те швыряли с палуб мелкие серебряные монеты. За ними устремлялись в зелено-голубую глубину коричневые стрелы тел. Сверху было прекрасно видно, как они по-лягушачьи дрыгая ногами, ловили блестящие кружки, иногда отталкивая друг друга, чтобы завладеть добычей и сразу прятали монеты за щеку – а куда ж еще?
Кавалеры и дамы – сингалы и сингалки – были одеты в национальные костюмы, то есть в короткие передники, небрежно обернутые вокруг бедер. Но, несмотря на непривычность такого платья, Катя вовсе не ощущала его непристойности.
– Почему так? – спрашивала она Лека. – Наверное, оттого, что смуглы, они не выглядят раздетыми – темные, стройные… Бледные жители Севера смотрелись бы на их месте ужасно.
– Ты не права. А жители древней Эллады?.. Спартанцы? Пристойность и непристойность одеяния определяются скорее намерениями человека, чем количеством материи, в которую упаковано тело. Можно быть целомудренно обнаженной – вспомни Айседору Дункан, и можно быть порочной, закутавшись как аравитянка. Ты не обращала внимание в Константинополе, как группы иностранцев провожали голодными взглядами полностью задрапированные фигуры турчанок? Сверкнут одни глаза, но так обещающе… И любому становится ясно, что турчанка думает исключительно о своих прелестях и о том, как ими лучше воспользоваться. А египетские крестьянки, работающие от темна до темна на полях? Видела? Открытые лица и одежда более приемлемая для труда. Им некогда. Так и Цейлон. Нет необходимости в излишках одежды. Это естественно и поэтому не отталкивает.
От отеля «Ориенталь», возвышающегося на берегу бухты, они поехали по главной – Йоркской – улице города к югу, чтобы провести три дня стоянки парохода в каком-нибудь небольшом пансионе. И в южном пригороде, приспособленном англичанами для европейцев, сразу нашли что хотели – просторный одноэтажный дом в густом саду.
Отдохнули. Потом долго гуляли по отлично вымощенным улицам с обилием магазинов и лавок.
Увидев небольшую толпу, окружившую сидящего возле корзин человека, они подошли к ней. Это был заклинатель змей – старый индиец с ветхими седыми волосами, затянутыми на затылке хвостиком. Два простых серебряных кольца украшали его темные сморщенные пальцы. Старик, зажав в зубах дудочку, начал насвистывать неприятно резкую и в то же время монотонную мелодию. Руки его короткими движениями подергивали за шеи кобр, те пришли в ярость и остервенело бросились на мучителя, раздувая капюшоны, открывая зубастые пасти. Катя поежилась. Лек повернулся к ней:
– Ну, скоро увидим сами. И на базар надо заехать, купить подарки родителям.
– А что им может понравиться?
– Там посмотрим. Маме – украшения, отцу – оружие для коллекции. Сама будешь выбирать. Так и скажем, что от тебя.
– Ох, Лек, боязно. Вдруг не угожу!
– Трусишка. Ну я же с тобой! – Он погладил ее по щеке. – Уже загорела…
Ослики были жирные и чисто остриженные. Катя выбрала одного, не очень упрямого на вид. Мальчишка-погонщик с хитрой ухмылочкой отвесил низкий поклон, приложив ко лбу руку. Катя потрогала широкое мягкое седло, обтянутое красным сафьяном, уздечку, украшенную ракушками и медными бляхами, всунула ногу в стремя, но оказалась не на спине осла, а в объятиях Лека, благо он был рядом. Паршивый мальчишка хохотал вместе со своим товарищем. А все потому, что ремни от стремян не прикреплялись к седлу, а просто перекидывались через него, и, если погонщик не успевал ухватиться за противоположное стремя, неопытный ездок падал, развлекая толпу своей оплошностью.
Копытца зацокали по мостовым узких и кривых улиц. Погонщик шел или бежал следом, покрикивая: «Руах… шемалек… еминек… уарек»[2] – и тыча в серый бок кулаком, насколько хватало сил, отчего бедное животное кидалось не в ту сторону, куда следовало.
Купцы в белых тюрбанах восседали на серых рогожках у входов в лавочки с мусульманским спокойствием, прихлебывали кофе из маленьких чашечек, затягивались наргиле.
Лек с Катей отобрали в подарок королю клинки в ножнах, украшенных алжирской серебряной филигранью, а королеве – высокий деревянный резной головной убор с золотыми подвесками. Он был настолько хрупок, что невозможно было представить, как его выпиливали мастера из куска древесины.
Процесс покупки был и забавен и утомителен.
– Сколько это стоит? – спрашивал погонщик у продавца про указанную Леком вещь.
– Возьмите ее как подарок на память обо мне, – отвечал тот.
– Но все-таки сколько же стоит?
И, словно смирившись с отказом от щедрого дара, темнолицый старик безразлично называл баснословную цену. Когда его просили сбавить немного, он отвечал: «Ла… ла…» [3], – но так нежно и вроде бы даже сочувствуя нищим чужеземцам, что Катя не знала, как к нему отнестись – обидеться или рассмеяться. Наконец, с пятого захода, подарки купили, и ослики двинулись назад по коридорам-улицам. Балкончики и галерейки с обеих сторон почти смыкались над головой, образуя полутемные ущелья со специфическим, не очень приятным запахом.
– Странно, Лек, совсем нет стекол!
– А зачем они тут? Холодов не бывает. Только задерживали бы движение воздуха.
Решетки из резного темного дерева, мрачноватые комнаты с окнами, вымаливающими у природы сквознячок…
– Привыкай, привыкай, – подшучивал Лек, – закаляйся. У нас сейчас тоже очень жарко, но мы приедем как раз в сезон дождей, и тебе будет легче освоиться.
– Да, сурово, – вздохнула Катя, облизывая потрескавшиеся губы.
Следующим утром они ходили по щеголеватым залам новенькой цитадели на выступе Мокатамских гор. На мраморных полах расстилались огромные ковры с таким пушистым ворсом, что передвигаться можно было только потихоньку, по-птичьи поднимая ноги. Колоннады блестели. Фонтан звенел. Разноцветные стекла добавляли нарядности. Катя рассматривала низко висящую люстру:
– Странные плафоны… Смотри, Лек! Такой тонкий фарфор!..
– Мадам, это скорлупа страусовых яиц, – внес уточнение элегантный проводник неопределенной национальности.
– А я видела страусов только на рисунках.
– Нет ничего проще. Недалеко от Каира французы создали страусовую ферму. Если интересно, я могу отвезти вас туда.
– Конечно, поедем! Да, Лек?
– Поедем. Во-первых, это должно быть занимательно само по себе, а во-вторых, – я тебе не говорил? – отец последнее время увлекается разведением кур-леггорнов. Страусы чуть покрупнее, конечно, но ты все запоминай, а при случае расскажешь ему, развлечешь моего любознательного отца. Я сам удивляюсь, как в нем уживается крайний консерватизм с искренним интересом ко всему на свете.
Они еще раз окинули взглядом со смотровой площадки панораму Каира – море плоскокрыших восточных домов с пиками минаретов, соревнующихся в высоте – ближе к аллаху, скорее долетит до него певучий голос муэдзина. Серой лентой, пыльной, как небо, тянулся Нил. Три пирамиды виднелись ясно, остальные почти сливались с блеклой желтизной пустыни.
Через день, во время, самое подходящее для экскурсий – семь часов, Катя и Лек входили за частокол которым обнесена была часть песчаной равнины. В середине, в маленьком домике, окруженном цветником обитали хозяева, а в разгороженных загонах размеров от комнаты до теннисного корта важно вышагивали страусы всех возрастов. Катя интересовалась буквально всем: «А где инкубатор?», «А почему яйца в воде лежат?» Хозяйка обстоятельно объясняла, что в воде легче поддерживать нужную температуру. «Не забыть бы, шестьдесят градусов Цельсия в воде и потом последние четыре дня на воздухе пятьдесят пять», – повторяла про себя Катя, и новые вопросы сыпались на голову хозяйки, но та, ублаженная пятью франками за скорлупу – еще один сувенир королю – и двадцатью за прекрасные перья – подарок королеве, не скупилась на слова:
– Да, конечно, больно, когда вырывают, но из-за перьев и разводим. У самок не очень ценные – серые, их потом красить приходится, а у самцов, видите, снаружи черные, а под крыльями белоснежные и попушистее. Один страус-трехлетка дает нам перьев на триста франков в год… Может, вы отведаете яичницу?
– А не жалко разбивать яйца?
– Я утром отбраковала два, которые только для еды хороши.
Через несколько минут им была подана фырчащая сковорода с ароматной яичницей, посыпанной перцем и укропом. Отдельно стояли блюдечки с холодными горьковато-кислыми маслинами и солнечными кружками лимона. Объеденье! А потом – кофе. Вечный кофе. Катя в который раз подумала, что соскучилась по чаю, но опять вежливо пила непроглядно черный напиток.
Тот же кофе пили они и на веранде английского отеля «Мена», отдыхая перед восхождением на пирамиду Хеопса.
– Лек, а что тебе больше нравится – пирамида или сфинкс? – Катя задумчиво глядела на панораму просыпающейся пустыни.
– Детский вопрос, Катюша… Что ты любишь больше – пирожки с повидлом или котлеты?
– Ну, может, я не так спросила, но ты же понял? Значит, тебе все равно. А мне симпатичнее сфинкс. Понимаешь, пирамиды – нечто правильное, геометрическое, безразличное. Чтобы их сложить, нужно было только очень много грубой физической силы и расчет. Величественная гора вряд ли стоит тысячи загубленных жизней. А сфинкс – это создание, наделенное душой и характером. Пусть он меньше размерами, но именно он со своей полуулыбкой делает таким явным ощущение незыблемости, именно он символизирует вечность, ее загадку, ее неподвластность воображению простого смертного.
– Да, ты, пожалуй, права. Сфинкс же старше пирамиды. Хеопс, выбирая место для своей, укрывался в его тени. Этих гранитных камней касались Александр, Юлий, Антоний, Клеопатра и Наполеон. У отца есть фотография Николая Второго, тоже запечатленного здесь, когда он путешествовал к Сиаму и Японии, еще будучи наследным принцем… Сиятельная Екатерина, позвольте предложить вам руку принца, хоть и не наследного, чтобы проводить вас к свидетелю тысячелетий, пока солнце снисходительно к нашим желаниям.
И они пошли, погладили красноватые шершавые выветрившиеся глыбы, которые издали виделись лапами сфинкса, а потом направились к пирамиде Хеопса мимо кладбища менее значительных фараонов – маленькие пирамиды были почти разрушены, камень разобран на другие постройки. С маленьким легче же справиться.
У основания пирамиды галдели проводники-арабы. Они окружили тощего англичанина в белом пробковом шлеме, а он, словно не замечая их, хотя это сделать было очень трудно, начал взбираться по плитам известняка в выбоинах и кавернах. Вдруг один из проводников увидел новых туристов. Тотчас орущая толпа ринулась к ним и, не встретив должного отпора, стала принимать деятельное участие в их подъеме, рассчитывая на щедрый бакшиш. Арабы суетились, подталкивали, дергали за руки, создавая видимость помощи, а на самом деле мешая двигаться. Наконец Лек не вынес такого бесцеремонного обращения с собственной супругой – Катя умоляюще глядела на него, утомленная назойливой, ненужной подмогой, – и повелевающим тоном со стальными нотами в голосе приказал оставить их в покое. «Как это у него получается? – удивленно подумала Катя. – Вроде такой ласковый, родной, а вот поди ж ты…»
Гомонящая орда сразу утихла и хоть не спустилась вниз, но стала двигаться за ними на приличном расстоянии.
Хороший ходок взобрался бы на пирамиду за четверть часа. Спокойно Катя и Лек преодолели бы этот путь за сорок минут. С помощью проводников они потратили почти час. Когда были на середине подъема, англичанин, уже спускаясь, пожелал им счастливого путешествия.
Вершина снизу и издали казалась острой, но когда Лек сильной рукой подтянул на нее Катю, она очутилась на просторной площадке, где свободно могло разместиться человек тридцать.
Один проводник, самый нахальный, подобравшись поближе, взялся было объяснять, что под ногами находится пирамида Хеопса, а там – Нил, а там – пустыня, но Лек таким взглядом окинул араба, что тот быстро скрылся с оскорбленным выражением на шоколадном лице.
Вид сверху был похож на вид с цитадели – та же необъятная желтая равнина. А сфинкса вдруг почему-то стало жалко. Он был не так впечатляющ отсюда, как снизу, – маленький, полузасыпанный, разрушающийся.
…В Красном море вода оказалась красновато-бурой лишь у берегов, а в середине розовела только на заре. Иногда виднелись убогие серые паруса арабских ладей.
Белыми фейерверками вспыхивали стаи спугнутых чаек. Покружив, они спускались на коричневые скалы, торчащие здесь и там на безлюдно-угрюмом берегу. Песок, тоже белый, наносило с пустыни в трещины скал, и казалось, что белые змейки сползали с обнаженных вершин по обрывистым склонам. А однажды, когда Катя любовалась грядой полупрозрачных облаков редкостной формы, похожих на страусиные перья, Лек тронул ее за руку: «Смотри!» – и прямо внизу она увидела остов погибшего корабля. Он зловеще чернел, наводя на грустные мысли: «Что здесь произошло? Авария? Нападение пиратов? Шторм?» В шторм не верилось – море спокойно мерцало зеленоватой чешуей. Лек успокоил жену:
– Если расстраиваться из-за каждого корабля их ведь тысячи, затонувших, – то останется ли время радоваться, строя новые? Нельзя быть такой впечатлительной, Катюша.
Словно это от нее зависело.
И еще одна грустная встреча случилась на пустынном английском острове Перим в Баб-эль-Мандебском проливе.
Пароход вошел в узкую бухту, обращенную к Индийскому океану. По обе стороны тянулись плоские голые берега, усыпанные темными, опаленными солнцем камнями. Слева – засыпанная углем пристань, дом губернатора, телеграфная станция, казармы англичан; справа – высокие белые столбы – знаки для мореходов…
Все пассажиры вышли побродить по твердой земле. Вечерело. Жара спадала. От океана потянуло свежим ветерком, обещающим несколько часов прохлады.
Лек с Катей поднялись в гору по пологой тропинке и, очутившись на самом высоком гребне Перима, увидели, что остров этот – коралловый атолл с высохшей лагуной, а пролив, соединяющий когда-то ее с морем, и есть бухта. Восточный рукав Баб-эль-Мандеба терялся в сливающейся перспективе перимского и аравийского – в серых скалах – берегов. Западный же рукав был виден ясно, пока косые лучи солнца от дикого африканского берега не стали слепить глаза.
Белая тропинка, расчищенная среди черных валунов и редких кудрявых кустиков, вела Лека и Катю вниз к песчаному дну лагуны. Еще сверху Лек заметил небольшую площадку за каменным забором, и теперь они подошли к ограде, из-за которой выглядывали памятники и кресты христианского кладбища. С правой стороны дорожки гробницы были выше, наряднее, памятники, украшенные венками, с портретами англичан, почивших на своем посту, исчертаны трогательными эпитафиями. Слева – могилы поскромнее, беспризорнее. У самой ограды Катя увидела полуразрушенную гробницу в трещинах, с обломившимся углом и поваленным наземь крестом. «Анна Шерлинская» – лапидарно сообщала надпись. Катя печально задумалась: «Кем она была? Ганночкой из Варшавы или русской Анютой.
Все чужое – британские имена, аравийские пески – вокруг славянки. Буква „Ш“ изображена по-английски „Sh“, но русские написали бы ее скорее по-французски „Ch“ или по-немецки „Sch“, а поляки по-польски „Sz“, так что закрывали покойной глаза и выбивали надпись англичане. Никаких дат. Когда умерла? Что понадобилось славянке среди белых песков? А что мне самой нужно в чужом краю?» Катя почувствовала, как на глаза навернулись слезы.
– Ну вот, только этого еще не хватало, – расстроился за нее Лек. – Черт меня дернул вести тебя на прогулку. Это пустыня так угнетающе действует. Пойдем скорее на пароход. Наверное, уголь уже загрузили и скоро отчалим. Все. Теперь никаких портов до Цейлона. Целую неделю одна вода. И начинаем серьезные занятия. Вот скажи мне, как будет по-тайски «лимонад»?
– Намманау, – послушно ответила Катя.
– Молодец, помнишь. Ладно, урок отложим, а сейчас поспешим вниз…
Лек взял ее за руку, и они, увлекаемые упругой песчаной дорожкой, сбежали к своему временному приюту в голубой каюте «Лайфа».
Судно раскачивали высокие волны Аденского залива – урок продолжался:
– Наш язык и проще и сложнее русского. Проще тем, что каждое слово в нем независимо, то есть не изменяется по падежам и родам, не имеет склонения и времени, прост состав предложения: подлежащее – сказуемое – дополнение, не запутаешься. Ты не задумывалась, каково человеку, выросшему без падежей, вдруг очутиться среди загадочных спряжений? Сложно. Я уже знал множество слов и все равно, начиная предложение, запинался, лихорадочно копаясь в памяти, подбирая нужное окончание… И слова исконно тайские просты, односложны, а если длинны, значит, слеплены из маленьких, как из кирпичиков, понимаешь? Слушай: «лукпын» – «пуля», из двух кирпичиков: «лук» – «дитя», «пын» – «винтовка». Пуля – это дитя винтовки. А «спички» – «майкитфай» разбивается на «дерево-чиркать-огонь». Просто, правда? Иностранцев обычно приводят в замешательство пять тайских тонов, и они думают, что в разных тонах произносится одно и то же слово, отчего оно меняет значение, но на самом деле совсем не так. Как же тебе объяснить? Ну слушай. Возьмем два русских слова – «окурок» и «куры». Тебе же не придет в голову говорить, что «куры» – это измененный «окурок», хотя они близки по произношению. Это совсем разные слова. Например «май»: в обычном тоне слово означает «миля», в низком – «новый», в падающем является отрицанием «не» в восходящем значит «какой?», а произнесенное высоким тоном представляет собой «дерево». Но ты не пугайся. Это только кажется сложным. Давай поупражняемся…
– Май… май… маай… – пытаясь уловить малейшие оттенки в голосе учителя, повторяла Катя.
– Получается. Я же говорил, что ты умница Только не тяни звук долго зря, а то получится опять не то и тебя не поймут. Если ты скажешь коротко «рак», то это будет таким дорогим словом «любить» а если чуть протянешь «раак» – получится «корень» Так что нужно контролировать и тон и долготу звучания…
Вечера проводили на палубе. Катя не переставала удивляться кратковременности тропических сумерек: только что сиял день, но вот солнце коснулось воды, нырнуло в океан, и вода сразу из голубой превратилась в темную, и на черном небе появились звезды. С каждым днем Полярная опускалась ниже и ниже к горизонту, утягивая за собой опрокинутую Кассиопею, а Лек показывал новые, невиданные раньше созвездия: Паруса, Центавр, Волк. Каждое из них отражалось в воде. Звездный полог над головой и затканное подрагивающими светлячками покрывало у ног. А посмотришь на пароходную трубу – оттуда высовывается дымный дракон, дышащий искрами и глотающий звезды.
Море почти всю дорогу было спокойным. Лишь однажды, уже у индийских берегов, попали в небольшой шторм. Небо потемнело. Стремительные альбатросы срезали белые гребешки с вздымающихся волн. Словно серые бусины унизали мачты и такелаж птички-штормовки. Осторожный капитан принял необходимые меры: матросы убрали тенты, укрепили винтами и веревками все, что могло смыть с палубы.
Корабль раскачивало не хуже дачных качелей. Но там крикнешь, и остановят, а этим мерным широким взмахам не было конца и края. Катю мутило. Она лежала голубая на голубом диване, а Лек, тоже бледный, сидел рядом, поглаживая ее руку:
– Катюша, может, ты поспишь? Закрой глазки.
– Уснуть, представляя себя в огромной люльке… Только колыбельной не хватает. Ты умеешь петь колыбельные?
– Нет, не приходилось. Хотя… подожди. Я знаю одну колыбельную, которую поют обычно мужчины. Это колыбельная для слона.
– Для слоненка, который не хочет спать и мешает другим?
– Не угадала. Песня, которую поют, когда ловят белого слона. Чтобы его успокоить, умилостивить. Я спою, если хочешь, но ты постарайся представить, что вначале голос сопровождает флейта, а потом вступают деревянные колотушки. Ну вместо них я этой трубкой по столику постучу. – Лек запел мелодично и протяжно.
– И так может в Сиаме каждый?
– Конечно, а что?
– Наверное, у всех сиамцев идеальный слух. Такие сложные тональные переходы… Я, говорят, неплохо пела, но совсем не уверена, что смогла бы повторить мелодию. А перевести ты можешь?
– Могу, и даже стихами. А вот спеть на русском не получается. В мотив не укладываюсь. Послушай. – И он заговорил речитативом:
– Это ты прямо сейчас сочинил?
Господин белый слон, в джунглях плохо жить.
И пантера и тигр поджидают там,
И змея подползет по твоим следам…
А мы с миром идем, вместо пуль – жасмин…
– Ну что ты! Для импровизации на русском у меня явно не хватает способностей. Я на эту колыбельную три вечера потратил, когда ты на войне была. Не знал, чем отвлечься, чтобы поменьше думать о тебе.
– А зачем же поменьше? – Катя попробовала кокетливо улыбнуться, но пароход провалился в очередную яму, и они одновременно охнули. – Ну и качка!
– А затем, – продолжал Лек, – что ты мне очень мало надежды оставляла и на письма через раз отвечала.
– Давай не будем про войну, я же с тобой. – И она на миг увидела глаза Савельева, тряхнула гудящей головой. – Давай лучше о стихах… Ты много написал?
– На русском – нет. Несколько переводов да то письмо тебе в Харбин. Трудно. Тайские слова сами собой рифмуются. Редко кто у нас не умеет сочинять стихи. Помнишь, я тебе рассказывал про деревенские представления? Все, что там говорят актеры, – в стихах, и попробуй не подбери за секунды нужного слова – прогонят с позором. Даже дети играют в рифмы.
– А у нас частушки тоже на ходу сочиняют, вот! Чтобы не задавался!
Лек попробовал возразить, но Катя, слабо улыбнувшись, остановила его:
– Да шучу… Я же знаю, что ты не можешь на чужую культуру ни снизу вверх, ни сверху вниз смотреть, тем более что Россия тебе не чужая, да? Я сама пробовала в гимназии писать стихи, но вовремя опомнилась: если нет таланта, то лучше читать классиков, чем переводить время и бумагу. – Катя помолчала, припоминая что-то. – А как я начала сочинять стихи, хочешь знать? У нас в Киеве бабка одна была, жена булочника, так она все говорила только в рифму, ямбом. Мне случилось один раз быть на базаре, когда она выбирала продукты, так я за ней по пятам полчаса ходила. Представляешь? Ругает торговок, говорит, что товар никуда не годный, поминает и бога, и черта, и погоду – и все в рифму! Сначала слушается с восторгом, а потом приедается… Я, когда пришла домой, подумала: «Ну чем я хуже?»– и попробовала тоже в рифму говорить. Не получилось. Лезут в голову слова совсем из другой оперы. А если очень стараться и их подгонять, получается вымученно. И кому это тогда нужно? Поэзия должна рождаться сама. Как журчание ручья.
– Наверное, у всех по-разному. Одному поэту стихи даются легко – прекрасно! Другой мучается над каждым словом, но иначе жить не может. А мы можем – значит, просто мы не поэты… В Сиаме твоя бабка не была бы редкостью. У нас самый обычный разговор считается благозвучным, если он ведется в рифму. И любой дворянин может написать оду на рачасапе изысканным размером «клонг».
– Что такое «рачасап»? И «клонг»?
– Не слишком ли много для твоей больной головки? Может, все-таки подремлешь?
– Нет, нет. Я все равно не усну, так хоть отвлекаюсь. Когда же я всему научусь? Приеду, ничего не зная. А я не хочу быть посторонней чужестранкой и мне просто интересно! Может так быть?
– Может. Ну, если так, «рачасап»– это придворный язык, возникший, когда короля приравняли ко всевышнему, когда он стал священным, недоступным и таинственным для простых смертных. Придворные, обращаясь к нему, вынуждены были изобретать новые слова, старались избежать «грубых» слов: «бык», «собака», «есть», тем более «высморкаться», чтобы не осквернить слух бога-царя.
– То, чему учишь меня ты, рачасап?
– Нет, общепринятый тайский.
– Ясно. Но скажи, значит, король мог не понять, что говорят его подданные?
– Не мог. Мальчишкой, когда неизвестно еще, будет ли он королем, принц дружит и с детьми придворных. Разговаривает, дерется. Ты бы видела, какие сабельные бои мне приходилось вести в детстве с сыновьями нетитулованных сиамцев! – Лек машинально коснулся шрама на лице. – Мы вовсе не росли в золоченой клетке. – Он прислушался. – Тихо… Кажется, мы не утонули!
– Да! Пронесло на этот раз. Завтра будем в Коломбо.
Опустилась ночь.
Юность в упоении любовью обретала зрелость.
Лек шептал: «Если бы я мог поцеловать тебя всю сразу, а то целую один пальчик – остальные скучают…» – и еще слова, трогательные и естественные, когда их произносит в минуту близости родной голос, но обращающиеся томительными банальностями при переложении их на бумажный лист.
Длилась ночь.
Потом поднялось солнце, освещая стеклянной гладкости море, умытый зеленый берег – природу, словно приготовившуюся к утренней молитве.
– Катюша, проснись! Рядом – Цейлон!
Пароход входил в порт. Справа желтой узкой дамбой прорезывал волны брекватер. Слева расстилался почти вровень с морем берег в тропических зарослях.
Впереди, в самой глубине бухты, среди зелени проглядывали городские здания. Брекватер, тянущийся От английского форта, начинался и заканчивался стройными колоннами маяков. Морские валы, налетая на его каменную преграду, вздымались на огромную высоту и добравшись до вершины, заглядывали в гавань, швыряя туда клочья пены. Пароходы стояли на открытом рейде далеко от берега. Везде сновали десятки узких гребных сингальских лодок. Одни везли в город и обратно пассажиров. Другие сразу окружали новый корабль. Эти были переполнены горами фруктов – радовало глаз обилие ананасов, бананов, апельсинов и кокосов. А челноки служили рабочим местом голых мальчишек, внимательно следящих за иностранцами. Те швыряли с палуб мелкие серебряные монеты. За ними устремлялись в зелено-голубую глубину коричневые стрелы тел. Сверху было прекрасно видно, как они по-лягушачьи дрыгая ногами, ловили блестящие кружки, иногда отталкивая друг друга, чтобы завладеть добычей и сразу прятали монеты за щеку – а куда ж еще?
Кавалеры и дамы – сингалы и сингалки – были одеты в национальные костюмы, то есть в короткие передники, небрежно обернутые вокруг бедер. Но, несмотря на непривычность такого платья, Катя вовсе не ощущала его непристойности.
– Почему так? – спрашивала она Лека. – Наверное, оттого, что смуглы, они не выглядят раздетыми – темные, стройные… Бледные жители Севера смотрелись бы на их месте ужасно.
– Ты не права. А жители древней Эллады?.. Спартанцы? Пристойность и непристойность одеяния определяются скорее намерениями человека, чем количеством материи, в которую упаковано тело. Можно быть целомудренно обнаженной – вспомни Айседору Дункан, и можно быть порочной, закутавшись как аравитянка. Ты не обращала внимание в Константинополе, как группы иностранцев провожали голодными взглядами полностью задрапированные фигуры турчанок? Сверкнут одни глаза, но так обещающе… И любому становится ясно, что турчанка думает исключительно о своих прелестях и о том, как ими лучше воспользоваться. А египетские крестьянки, работающие от темна до темна на полях? Видела? Открытые лица и одежда более приемлемая для труда. Им некогда. Так и Цейлон. Нет необходимости в излишках одежды. Это естественно и поэтому не отталкивает.
От отеля «Ориенталь», возвышающегося на берегу бухты, они поехали по главной – Йоркской – улице города к югу, чтобы провести три дня стоянки парохода в каком-нибудь небольшом пансионе. И в южном пригороде, приспособленном англичанами для европейцев, сразу нашли что хотели – просторный одноэтажный дом в густом саду.
Отдохнули. Потом долго гуляли по отлично вымощенным улицам с обилием магазинов и лавок.
Увидев небольшую толпу, окружившую сидящего возле корзин человека, они подошли к ней. Это был заклинатель змей – старый индиец с ветхими седыми волосами, затянутыми на затылке хвостиком. Два простых серебряных кольца украшали его темные сморщенные пальцы. Старик, зажав в зубах дудочку, начал насвистывать неприятно резкую и в то же время монотонную мелодию. Руки его короткими движениями подергивали за шеи кобр, те пришли в ярость и остервенело бросились на мучителя, раздувая капюшоны, открывая зубастые пасти. Катя поежилась. Лек повернулся к ней: