Страница:
Ежик был при деле – целый день уроки и спортивные игры в училище. Лек сказал, что будет его контролировать и заниматься с сыном каждый вечер. Все обещали писать Кате часто-часто. Чом уговорили пожить в Парускаване еще – каждый год она порывалась переехать к королеве.
Катя пошла с прощальным визитом к Саовабхе, настраиваясь на долгое ожидание аудиенции, и захватила с собой журналы – полистать в холле, пока не проснется королева. Последнее время она редко поднималась с постели. Вильсон осматривал ее и не находил никаких болезней, а она слабела и спала почти круглы сутки. Лек приходил навестить мать и часами ожидал, когда она откроет глаза, чтобы поздороваться, сказать, что все у него хорошо, и удалиться. Вильсон сочувствовал: «С вашей занятостью… Но почему бы вам, хоть в шутку, не пожаловаться ей на бесцельную трату времени? Пусть или разрешит будить себя, или довольствуется визитной карточкой. Она же ваша мать!» «Она не только моя мать, но и королева-мать», – терпеливо отвечал Лек, и все оставалось по-прежнему.
Но на этот раз Кате повезло: Саовабха не спала. Она была приветлива, спросила, кто едет с Катей, и, услыхав, что Намарона, согласно кивнула. Чом хорошо отзывалась о старшей горничной. Поговорили о слишком строгих учителях любимого маленького Ноу, о том, что он теперь, к сожалению, не может ночевать в Пья Тае. «Да», – ответила Катя, но подумала другое: «К сожалению… У ребенка за все детство не было ни одной спокойной ночи в Пья Тае с его перевернутым режимом…»
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Катя пошла с прощальным визитом к Саовабхе, настраиваясь на долгое ожидание аудиенции, и захватила с собой журналы – полистать в холле, пока не проснется королева. Последнее время она редко поднималась с постели. Вильсон осматривал ее и не находил никаких болезней, а она слабела и спала почти круглы сутки. Лек приходил навестить мать и часами ожидал, когда она откроет глаза, чтобы поздороваться, сказать, что все у него хорошо, и удалиться. Вильсон сочувствовал: «С вашей занятостью… Но почему бы вам, хоть в шутку, не пожаловаться ей на бесцельную трату времени? Пусть или разрешит будить себя, или довольствуется визитной карточкой. Она же ваша мать!» «Она не только моя мать, но и королева-мать», – терпеливо отвечал Лек, и все оставалось по-прежнему.
Но на этот раз Кате повезло: Саовабха не спала. Она была приветлива, спросила, кто едет с Катей, и, услыхав, что Намарона, согласно кивнула. Чом хорошо отзывалась о старшей горничной. Поговорили о слишком строгих учителях любимого маленького Ноу, о том, что он теперь, к сожалению, не может ночевать в Пья Тае. «Да», – ответила Катя, но подумала другое: «К сожалению… У ребенка за все детство не было ни одной спокойной ночи в Пья Тае с его перевернутым режимом…»
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Шанхай оглушил Катю скрежетом лебедок, рычанием моторов, гудками пароходов и машин. Сквозь портовый шум заунывно пробивались стоны кули, согнутых пополам, с огромными мешками на маленьких спинах: «Хей-о-хо! Хей-о-хо!» Рикши катили свои повозки, покрикивая вместо клаксонов: «Вей-вей!» Монотонной тягучей нотой вплетались в голоса города подвывания нищих. Дрались у входа в кабачок «Фриско» пьяные матросы. Пестрые рекламы приглашали, указывали, взывали со всех углов.
Извозчик сначала ехал вдоль берега грязной Вампы с шумными баржами, сампанами, ловкими джонками, снующими между судами с разными флагами, мимо мрачных кирпичных зданий, похожих на казармы. Катя подняла голову, разглядывая круглый циферблат на высокой башне. «Английская таможня», – уронил извозчик и остановился возле меняльной лавки. Катя отдала часть тикалей, предназначенных для карманных расходов, и получила взамен мексиканские доллары, находившиеся здесь в обращении наравне с китайским серебряным долларом – юанем. На прилавке толстого китайца-менялы стояла грифельная доска с курсом мексиканского доллара в американском, в лире, франке и йене. Шанхай покупал, торговался, продавал.
Кате стало так неуютно среди безлиственных пыльных улиц, что на секунду появилась мысль, не уехать ли обратно с тем же пароходом. Но Намарона рядом была спокойна и оживленна, а коляска въехала в западную часть города, зеленую, тихую, с виллами в садах, внушительными отелями, банками, живописными харчевнями, и на душе у Кати стало спокойнее.
Они остановились в двухкомнатном номере отеля «Бостон». Катя записалась под фамилией Лесницкая и почувствовала давно забытое ощущение самостоятельности, отсутствия каких бы то ни было обязанностей. Вильсон надавал ей множество рекомендаций по поводу режима дня, лечебной диеты и успокоительных средств. Катя намеревалась встретиться с приехавшими из России, но только попозже, собравшись с силами. А еще можно было съездить к Ивану в Пекин. Но там неизбежна встреча с Савельевым. Нет, второго раза в том состоянии слабости и нервного расстройства, которое не оставляло ее уже несколько месяцев, не вынести. И Катя при всем желании видеть брата убедила себя, что Иван сейчас и так в неопределенном положении: пришлось оставить службу в русском посольстве и он, раздумывая, чем бы заняться, жил с семьей на сбережения. Конечно, со знанием четырнадцати языков он без работы не останется. Но до гостей ли теперь? В общем, решила пока, насколько хватит терпения, оставаться в Шанхае.
И все было бы хорошо: Ежик писал часто, Вильсон – тоже. Лек – редко, так ему же некогда… Но стали в письмах встречаться какие-то недомолвки. Катя не знала, что и думать. Лек заболел? У Ежика с учебой не ладится? Но отчего ж скрывать? Пишут, что все здоровы. Намарона тоже получала письма от своих приятельниц из Парускавана и однажды, помявшись, как обычно, перед важным разговором, решила все-таки его начать:
– Не знаю, говорить вам или нет, но, наверное; лучше сказать.
– Что случилось? – Катя побледнела и медленно опустилась на подвернувшийся стул.
– Толька не волнуйтесь, ради бога. Теперь уж вижу, что следовало промолчать. Но ведь не я, так кто-нибудь другой скажет.
– Да говори же, наконец, не томи!
– Ой, не могу! Вы лучше сами почитайте!
Катя развернула бумагу. Буквы разбегались. Она никак не могла сосредоточиться. Лек… Джавалит… При чем тут Джавалит?.. Она прекрасно помнила эту очаровательную племянницу Лека, персиковую девушку, рядом с именем которой обычно употребляли английское «gay», что скрывало двусмысленность, означая и «веселая» и «беспутная». «Gay Javalit», – было написано и в письме. Их домик в Хуа Хине – и вдруг там Лек, проводящий с Джавалит шумные уик-энды! Не верилось. Было слишком не похоже на суховатого Лека, никогда не любившего пустопорожней болтовни, сборищ и ни к чему не обязывающих флиртов.
А если это серьезно? Пустышка Джавалит… Милое личико, беззаботный смех и никаких терзаний… Но хваленая ответственность Лека за семью?! Горько. Тошно. Первый раз расстались надолго и… А вдруг он специально ее отослал? Нет. Он был слишком спокоен и занят работой последнее время. Катя припомнила его честный открытый взгляд при прощании и поцелуй, хоть и не жаркий, но ласковый. Нет-нет, тогда еще все было хорошо. Катя решила подождать. Может, все кончится быстро и само собой. Но Лек почувствовал по интонациям писем, что ей все известно, и стал присылать сжатые отчеты об учебе Ежика, называя его Чула-Чакрабоном. Катя чувствовала, что теряет мужа. Где было взять сил и на это испытание? Она опять слегла. Как у свекрови, смешались ночи и дни. Засыпала – снилось, будто Ежик опять крошечный, двухлетний и болен дизентерией. Чуть не потеряли они его тогда. Лек днем был в академии, а ночью сменял падающую от усталости Катю. Ежик немного успокаивался только на руках, и, чтобы малышу было легче переносить мучения, они сутками носили его по комнате.
Потом она просыпалась и вспоминала, как они с Ежиком и Махидолом путешествовали к фамильному городу Чакрабона Питсанулоку на север Сиама с его древними памятниками и монастырями. В сознании всплыла полустершаяся надпись на треснувшей ступе: «…Сын, который умер юношей, и в этом нет ничего удивительного, ибо этот мир перерождений является неустойчивым, недолговечным, иллюзорным…»
Катя, Лек, проводники и повар ехали на лошадях, а Чом с Ежиком восседали на спине огромной добродушной слонихи Бунчи, которая ступала медленно, надежно, слегка покачиваясь. А вокруг цвели орхидеи фантастических расцветок, пели невиданные птицы, листья папоротников, не знавшие солнца, безнадежно тянулись вверх, а над ними, перелетая с ветки на ветку, покрикивали настоящие дикие обезьяны. Если не было рядом подходящего жилья, устанавливали большую армейскую палатку, разжигали костры, чтобы отпугнуть непрошеных гостей. Воздух на севере был несравненно чище, ночи холоднее, чем в Бангкоке. Ежик и по сей день вспоминает: «Как чудесно было путешествовать! Давайте поедем снова!» И теперь так просто взять и зачеркнуть все, что связывало их более десяти лет? Друзья, родственники, все говорили, что у них образцовая семья, ставили в пример. Никогда ведь не ссорились. Всегда приходили к единому мнению. Что же теперь делать? Как тяжело жить! «…Неустойчивым, недолговечным, иллюзорным…» Катя глотала таблетки снотворного, чтобы еще на несколько часов освободиться от невыносимых размышлений.
Англичане, когда хотят сказать «влюбился», «страстно полюбил», говорят «he fell n love» – «упал в любовь». Именно это и произошло с Чакрабоном. Он упал в ласковую безмятежность Джавалит, в ее задорный смех, напоминающий звон бронзовых колокольчиков на храмовых карнизах, в черную глубину блестящих глаз, которые сулили счастье.
Временами Чакрабона начинали мучить угрызения совести. Случалось, он жалел, что Катрин пришлось уехать. Безоблачному счастью назойливо мешало ощущение вины перед женой. Но рядом появлялась Джавалит, и Лек забывал про все, прятал сомнения и недовольство собой в самые темные тайники души.
Еще год назад он бы высмеял всякого, кто осмелился бы заявить, что Чакрабон способен на измену. И вот – пожалуйста… Сам не ожидал от себя такого. Но отказаться от Джавалит? Вернуться назад, к тому моменту, когда у кого-то из молодых офицеров – у кого, не вспомнить уже – возникла идея провести уик-энд в Хуа Хине, и все переиграть? Не поехать? Отправиться с сыном к матери в Пья Тай? Нет, ни за что! Пусть остается все как было. Хотя о чем разговор? Ничего не изменить…
А в тот четверг Лек сначала отказывался, ссылаясь на срочную работу.
– Всем известна ваша занятость, принц, но все же…
– Лек, не повредило бы тебе отдохнуть денек-другой, – увещевал Махидол.
– Право же, если бы Катрин не уехала, мы с удовольствием пригласили бы всех на дачу…
– Но мы и сами справимся с хозяйством! Погрузим в машину провизию, напитки и – вперед!.. Говорят, вы оборудовали прекрасную кухню, да и веранду расширили?
– Расширили.
Получалось, что он как собака на сене: сам не бывает в Хуа Хине и другим не дает. Действительно, прекрасная дача на взморье, продуваемом свежим ветром, пустует, а друзья мучаются в городской духоте.
– Пожалуй, я дам вам ключи. И напишу записку деревенскому старосте, чтоб обеспечил вас отборной рыбой.
– Ну как можно без хозяина? Одни мы не поедем!
– Хорошо бы послать с вами сына. И сам Ноу накупался бы вволю, и вам бы все показал.
Ему некогда, а мальчишка-то за что страдает?
– Все. Решено. Едем вместе! – почувствовали слабинку офицеры. – Да, принц?
– Уговорили…
Когда во второй машине с гостями Лек увидел Джавалит и еще двух девушек, то сначала недовольно поморщился: прощай тихий отдых и долгие беседы с сыном под рокот набегающих волн. Прощай возможность просто смотреть на низкие звезды и не думать ни о чем. Многолетняя усталость все-таки напоминала о себе. Сбросить бы постоянное напряжение… А теперь – вот уж радость великая! – предстоит развлекать гостей. Дамам потребуется особое внимание. Выдавливать банальности? Комплименты? Отвык. Не хочется.
Конечно, Джавалит уловила плохо скрытую неприязнь Чакрабона. Улыбка ее исчезла. Глаза погрустнели.
И он рассердился на себя. Ну при чем тут эта милая девочка? Нельзя позволять себе распускаться. Нечего портить уик-энд хорошим людям. Лек постарался преодолеть раздражение и стал подшучивать над племянницей:
– Джавалит, когда же ты успела вырасти? Помнишь, как ты приходила к нам кататься на Бунче? И попыталась отнять приглянувшийся банан у бедной голодной слонихи? Ты и вправду очень захотела есть, Джавалит? Ну попросила бы чего-нибудь у Намароны!.. Помнишь, да? А Бунча, рассердившись, отшлепала тебя хоботом.
Джавалит рассмеялась:
– Хватит, дядя!.. Смотрите, Махидол уже купается. Побежали на пляж!
Играли в мяч – Джавалит упрямо кидала его Леку. Из симпатии? Травяной шарик, брошенный неловкой рукой, падал на землю и катился к ногам принца. Лек посылал его обратно. Из вежливости? И если бы другим не удавалось время от времени перехватить мяч, игра превратилась бы в развлечение для двоих.
Пили чай – Джавалит, подавая чашку или сандвич Леку, обязательно касалась его руки. Может, из озорства? Но нет… Ниточки-токи протянулись от Джавалит к Леку. И он не устоял? Да. Но не все так просто.
Он лишь разрешил себе пофлиртовать. А что? Работал как вол. Давно лишил себя обычных радостей неделового общения. Так и вовсе в сухаря превратиться можно. Или, наоборот, дойти до полного нервного истощения. Отдыхать так отдыхать! Отключиться от забот. Хватит. Заслужил же хоть два дня отдыха. И капельку шампанского. Джавалит! Какая приветливая девочка. Удивительно, почему в ее присутствии легче дышится? И голова начинает кружиться…. От шампанского? Но выпито совсем чуть-чуть. Вот только Махидол смотрит осуждающе. Это мешает. К дьяволу! Уйти бы подальше от всех. С Джавалит. Лунная дорожка… Какие крупные звезды! Расслабиться! Всего на два дня… Кто-нибудь обязательно напишет про уик-энд Катрин. Да тот же Махидол! Ну и пусть. Сама виновата. Он ведь живой человек. Катрин никогда не отличалась пылкостью. А последние два года вообще превратилась в ледышку. Или в лунатика. Только сообщения из России да проблемы Ежика ее трогают. Им отдается вся страсть. И зачем она усложняет жизнь? Приходишь домой – хочется отдыха. А тут мировая скорбь – в России голод! Ну не в одной же России!.. В Африке тоже, да и в Сиаме хватает неприятностей… Ох уж эта сложная славянская душа, которой дай только волю помучиться! Нет, он несправедлив. Наводнение ей дорого обошлось. И жалко ее. Но, в конце концов, это и его дом тоже, и его сад! Ему ничего, а для нее трагедия. Господи, как не хватает Катрин легкости! Джавалит – песенка, смешинка… Ну и пусть пишут. Катрин умница, поймет, что ему нужна отдушина. Маленькая отдушника. Иначе он не выдержит, не сделает всего намеченного. Вачиравуд со своими «Тиграми» и советниками – черным облаком… Нет, не думать о делах! Запрещается! Что ж поделаешь, если так получается, если Джавалит рядом и от одного взгляда на нее делается радостно?
– Джавалит, девочка, иди ко мне!..
В Парускаване Джавалит окружило множество открыто неприязненных или лицемерно дружелюбных взглядов. И встречаться с Леком там она могла только вечерами на час-два – днем он на службе, к ночи ей надлежало быть во дворце.
Только Хуа Хин давал желанную свободу.
Джавалит умащала тело мазью из сандала, алоэ, амбры и розовой воды, смешанной с мускусом, зажигала благовонные свечи, и враз стихали все звуки.
– Милый, сколько в тебе нежности и страсти! – шептала она Леку, а он впитывал ее дыхание, голос, прикосновения, и казалось, что их встреча была предопределена судьбой, только ждала своего часа. И вот встретились две кармы прежних жизней, чьи судьбы были связаны издревле и навечно.
– Ты так красива, что мне больно, когда на тебя смотрят другие мужчины…
Она смеялась, и он гладил ее лицо трепетными пальцами.
– Ни у кого на щечках нет таких ямочек, как у моей Джавалит!
А она на секунду хмурилась:
– Что ж хорошего? На их месте появятся первые морщины, – и снова хохотала, не веря, что это возможно.
Время шло. И чем дальше, тем больше ширилась трещина, расколовшая маленькую семью принца Чакрабона. Катя часами смотрела на нешумную улицу, думала, как жить дальше, и ничего не могла решить. Бедная голова! Счастливы умеющие не думать, умеющие погрузиться в нирвану. И разум освобождается от неудовлетворенности. Хорошо бы не существовать.
Но не так, чтобы умереть. Это грубо, грязно… Равно, душные чужие пальцы будут прикасаться к телу, одевая и укладывая в гроб. Нет. Если бы, как Мавка, сказать Подземному призраку: «Возьми меня! Забвения хочу!»
Но надо было что-то делать. Катя написала Леку, чтобы он или отказался от Джавалит, или дал ей развод. Он попросил отсрочки, не зная, как поступить.
Намарона неназойливо, но горячо просила хозяйку не добиваться развода: «Сиамцы говорят: построив свой дом, ты должна жить в нем больной или здоровой, пока он не разрушится. И еще: мужчина – падди, а женщина – кау[4]. Это значит, что кау нельзя посадить, как падди. Если уж ты родилась женщиной, у тебя может быть лишь один дом и муж. Хороший он или плохой, надо с ним мириться…» Но это невозможно! А как же Ежик? Задиристый и ласковый, родной, маленький… Писали, что он дружен с Джавалит. Она каждый день приезжает в Парускаван и играет с ним. Конечно, он общительный мальчик, привык, что его все любят, и отвечает людям тем же. Не все понимает, но из детской дипломатичности про свою кузину Джавалит не пишет. Ежика Кате не отдадут Что такое она против наследного «небесного принца»? Против королевы-матери и всего клана Чакри?.. Пыль под ногами благословленных богом…
Воскресный вечер рассыпал последние желтые лучики.
Ежик, Чакрабон и Джавалит ужинали. Днем долго купались, играли в теннис. Устали. У Ежика глаза слипались. Только Джавалит еще могла посмеиваться:
– Ноу, а Ноу, не правда ли, крошка Рамайя очень мила? Ну скажи! Неужели тебе никто не нравится? Не может же быть такого!
Ежик смущался:
– Некогда мне девчонок разглядывать. Да и негде. Училище – дом, дом – училище…
– Ой ли? А у бабушки? Возле нее всегда полно девчушек.
– Джавалит, оставь парня в покое, – вступился Лек. – Не красней, Ноу. Она шутит.
Ясно, что шутит. И пусть. Ежик и не думал обнажаться. Он вообще не имел ничего против кузины. Когда она была рядом, и отец светлел, становился веселым, каким Ежик его давно не видел. А пусть Джавалит и насовсем бы к ним переехала. Ежик ей прозвище придумал: Колокольчик. Так и звал про себя. Но только, конечно, не вместо мамы. Мама есть мама. Она лучше всех. Но у дедушки было четыре жены, а у прадедушки много-много. Пусть были бы и мама и Колокольчик.
Тут прискакала Нана. Схватила с блюда конфетку.
– Фу, какая ты невоспитанная, – пристыдила ее Джавалит.
Нана не обратила на это никакого внимания. С возрастом у нее характер стал невыносимым. Только Катрин и слушалась.
Теперь потянулась за долькой апельсина и чуть не перевернула вазу с цветами.
– Нана!.. Грязными руками!.. На вилочку. – Джавалит вложила ей в ладошку фруктовую вилочку, погладила по голове и, попытавшись повернуть ее к себе, задела, прижала больное Нанино ушко.
Обезьяна дернулась, заверещала и отшвырнула вилку изо всех сил.
– Ох! – Ежик закрыл руками лицо.
– И-и-и! – Нана, скривившись, схватилась за ухо.
– Сын! Ноу! – метнулись к мальчику перепуганные Лек и Джавалит.
Он тряс головой, постанывая. «Неужели глаз задет?» – сжалось сердце у Чакрабона.
– Сынок, малыш… Ну давай-ка посмотрим, что там у тебя?
Ему с трудом удалось оторвать ладонь Ежика от лица. Вздохнул с облегчением, вытер салфеткой измазанную щеку.
– И ничего страшного…
Совсем рядом с глазом выступили две алые капельки.
– Джавалит, дай, пожалуйста, йод. Вон в том белом шкафчике… Все, Ежик, все… Джавалит, подуй на ранку, пока я мажу…
Джавалит, все еще бледная, гладила мальчика по плечу, заглядывала в глаза, забыв на время о виновнице переполоха.
А обезьянка вовсе не чувствовала себя виноватой, сидела, поскуливая и трогая ушко.
– Вот паршивка! – шагнул к ней Лек.
– Папа, оставь Нану, она ни при чем, ей и так больно, – защитил мамину любимицу Ежик.
– Ну ладно, кажется, все обошлось. – Лек протянул Нане орешек. – Джавалит, ты больше, на всякий случай, не прикасайся к ней. Она стала злопамятной, иногда просто невыносимой, но мы ее простим. Помнишь наводнение? Нана тогда упала в воду, нахлебалась. Было не до нее. Сразу не вытерли. В ушке вода осталась. Застудилось. Теперь воспаляется время от времени.
– Значит, я во всем виновата, – убитым голосом проговорила Джавалит. – Ну, Ноу, миленький, что тебе сделать? Хочешь, новый велосипед подарю? Или моторную лодку? А хочешь, тоже мне сделай больно. Ну ударь…
– Только этого еще не хватало! – нахмурился Чакрабон. – Довольно… Единственная просьба: Джавалит, проследи сама, чтобы завтра вызвали ветеринара. А впрочем, нет… Я увижу Вильсона, и он не откажется выписать ушные капли для Наны. Он ее любит. – И, помолчав, добавил: – Ты не виновата. Никто ни в чем не виноват…
Одно за другим слал Кате письма Иван. Просил не решаться на крайние меры. Писал Махидол, не зная, чью сторону принять. Обоих любил одинаково. «Как же могло такое случиться?» – удивлялись при дворе. Вначале все были настроены против невестки-чужестранки, но потом познакомились ближе и полюбили ее. Махидол уговаривал Лека, просил Катрин. Бесполезно.
Лек согласился дать развод.
А потом конверт с бангкокским штампом пришел от Вильсона:
И, кажется, впервые в жизни Катя столкнулась с некоторыми финансовыми трудностями. Как только зашла речь о разводе, она подсчитала самые необходимые расходы и написала Чакрабону, что согласна принимать не более этой суммы ежемесячно. Но потом пожалела – цены взлетали не по дням, а по часам. И пришлось ей переехать с Намароной в маленький английский пансионат со скромными обедами. Деловитая Намарона подыскала его, обойдя несколько гостиничек, рекомендованных горничными отеля.
Носильщик уже нес чемоданы к коляске, когда Катя подошла к портье сдать ключи от номера и оставить свой новый адрес для переправки писем.
– Вам телеграмма, – дежурно изобразив соболезнование, сказал он.
Мысли еще были заняты ценами, счетами, вещами, и Катя, не сразу уловив сочувствие в его голосе, спокойно развернула бланк.
Через несколько дней пришло письмо от Ежика.
Королева пригласила его к себе на уик-энд. Он приехал, а бабушка спит, но Ежик привык, что она стала очень много спать, поиграл с дядей в нарды, почитал, пошел посмотреть, не проснулась ли королева, и вдруг стало ему не по себе. Не слышно было легкого бабушкиного похрапывания. Он позвал ее тихонько, потом погромче. Молчит. Тогда он решил обязательно добудиться, несмотря на запрет. И тут же понял, что это конец, заплакал и стал звать Чом. Началась суета. Вильсон приехал, но было поздно.
Бедный Ежик! Надо же было случиться, что именно ему, маленькому и незащищенному, выпало первому коснуться умершей Саовабхи.
Кате представлялся Чакри Кри, дом Чакри, погруженный в глубокий траур. Время пройдет. Белые одеяния снимут. Но вряд ли прежнее оживление вернется во дворец. Не нужно оно замкнутому, не любящему людей Вачиравуду. Значит, потихоньку вдовы и родственницы старого короля, из тех, кто помоложе, оставят королевскую резиденцию, приобретя дома в шумном центре Бангкока или в зеленых садах пригорода. А король почувствует себя полновластным хозяином Сиама – не надо уже поступать с вечной оглядкой на материнское мнение.
Катино сильнейшее нервное расстройство сменилось опустошенностью. А потом наступила стремительная шанхайская весна, и однажды Катя остановилась возле юного деревца магнолии и словно в первый раз увидела пять огромных белых птиц-цветов на тоненьких серых веточках и, показалось, услышала старый мудрый голос: «Ты, знать, забыла, что тоска не может, не смеет быть сильнее красоты».
Зацвел жасмин. Стало скучно сидеть в пансионате.
Захотелось увидеть людей, пройтись по улицам и доселе незнакомого Шанхая. Нет худа без добра.
Теперь можно хоть издали, не сдерживая себя и не убеждая, что Сиам тоже родина, пусть и вторая, любить Россию. А где-то здесь, рядом, ходят, встречаются, от души наговариваются тысячи русских эмигрантов.
Катя вышла из пансионата с намерением немедленно найти кого-нибудь из них. Постояла. На тихой улочке редко позвякивали колокольчики извозчиков. Не дождешься. В какую же сторону отправиться? Пришлось вернуться и спросить хозяйку о размещении русской концессии. При этом по детскому суеверию подумалось, что вот вернулась, значит, дороги не будет, но Катя отмахнулась от глупой мысли…
Извозчик сначала ехал вдоль берега грязной Вампы с шумными баржами, сампанами, ловкими джонками, снующими между судами с разными флагами, мимо мрачных кирпичных зданий, похожих на казармы. Катя подняла голову, разглядывая круглый циферблат на высокой башне. «Английская таможня», – уронил извозчик и остановился возле меняльной лавки. Катя отдала часть тикалей, предназначенных для карманных расходов, и получила взамен мексиканские доллары, находившиеся здесь в обращении наравне с китайским серебряным долларом – юанем. На прилавке толстого китайца-менялы стояла грифельная доска с курсом мексиканского доллара в американском, в лире, франке и йене. Шанхай покупал, торговался, продавал.
Кате стало так неуютно среди безлиственных пыльных улиц, что на секунду появилась мысль, не уехать ли обратно с тем же пароходом. Но Намарона рядом была спокойна и оживленна, а коляска въехала в западную часть города, зеленую, тихую, с виллами в садах, внушительными отелями, банками, живописными харчевнями, и на душе у Кати стало спокойнее.
Они остановились в двухкомнатном номере отеля «Бостон». Катя записалась под фамилией Лесницкая и почувствовала давно забытое ощущение самостоятельности, отсутствия каких бы то ни было обязанностей. Вильсон надавал ей множество рекомендаций по поводу режима дня, лечебной диеты и успокоительных средств. Катя намеревалась встретиться с приехавшими из России, но только попозже, собравшись с силами. А еще можно было съездить к Ивану в Пекин. Но там неизбежна встреча с Савельевым. Нет, второго раза в том состоянии слабости и нервного расстройства, которое не оставляло ее уже несколько месяцев, не вынести. И Катя при всем желании видеть брата убедила себя, что Иван сейчас и так в неопределенном положении: пришлось оставить службу в русском посольстве и он, раздумывая, чем бы заняться, жил с семьей на сбережения. Конечно, со знанием четырнадцати языков он без работы не останется. Но до гостей ли теперь? В общем, решила пока, насколько хватит терпения, оставаться в Шанхае.
И все было бы хорошо: Ежик писал часто, Вильсон – тоже. Лек – редко, так ему же некогда… Но стали в письмах встречаться какие-то недомолвки. Катя не знала, что и думать. Лек заболел? У Ежика с учебой не ладится? Но отчего ж скрывать? Пишут, что все здоровы. Намарона тоже получала письма от своих приятельниц из Парускавана и однажды, помявшись, как обычно, перед важным разговором, решила все-таки его начать:
– Не знаю, говорить вам или нет, но, наверное; лучше сказать.
– Что случилось? – Катя побледнела и медленно опустилась на подвернувшийся стул.
– Толька не волнуйтесь, ради бога. Теперь уж вижу, что следовало промолчать. Но ведь не я, так кто-нибудь другой скажет.
– Да говори же, наконец, не томи!
– Ой, не могу! Вы лучше сами почитайте!
Катя развернула бумагу. Буквы разбегались. Она никак не могла сосредоточиться. Лек… Джавалит… При чем тут Джавалит?.. Она прекрасно помнила эту очаровательную племянницу Лека, персиковую девушку, рядом с именем которой обычно употребляли английское «gay», что скрывало двусмысленность, означая и «веселая» и «беспутная». «Gay Javalit», – было написано и в письме. Их домик в Хуа Хине – и вдруг там Лек, проводящий с Джавалит шумные уик-энды! Не верилось. Было слишком не похоже на суховатого Лека, никогда не любившего пустопорожней болтовни, сборищ и ни к чему не обязывающих флиртов.
А если это серьезно? Пустышка Джавалит… Милое личико, беззаботный смех и никаких терзаний… Но хваленая ответственность Лека за семью?! Горько. Тошно. Первый раз расстались надолго и… А вдруг он специально ее отослал? Нет. Он был слишком спокоен и занят работой последнее время. Катя припомнила его честный открытый взгляд при прощании и поцелуй, хоть и не жаркий, но ласковый. Нет-нет, тогда еще все было хорошо. Катя решила подождать. Может, все кончится быстро и само собой. Но Лек почувствовал по интонациям писем, что ей все известно, и стал присылать сжатые отчеты об учебе Ежика, называя его Чула-Чакрабоном. Катя чувствовала, что теряет мужа. Где было взять сил и на это испытание? Она опять слегла. Как у свекрови, смешались ночи и дни. Засыпала – снилось, будто Ежик опять крошечный, двухлетний и болен дизентерией. Чуть не потеряли они его тогда. Лек днем был в академии, а ночью сменял падающую от усталости Катю. Ежик немного успокаивался только на руках, и, чтобы малышу было легче переносить мучения, они сутками носили его по комнате.
Потом она просыпалась и вспоминала, как они с Ежиком и Махидолом путешествовали к фамильному городу Чакрабона Питсанулоку на север Сиама с его древними памятниками и монастырями. В сознании всплыла полустершаяся надпись на треснувшей ступе: «…Сын, который умер юношей, и в этом нет ничего удивительного, ибо этот мир перерождений является неустойчивым, недолговечным, иллюзорным…»
Катя, Лек, проводники и повар ехали на лошадях, а Чом с Ежиком восседали на спине огромной добродушной слонихи Бунчи, которая ступала медленно, надежно, слегка покачиваясь. А вокруг цвели орхидеи фантастических расцветок, пели невиданные птицы, листья папоротников, не знавшие солнца, безнадежно тянулись вверх, а над ними, перелетая с ветки на ветку, покрикивали настоящие дикие обезьяны. Если не было рядом подходящего жилья, устанавливали большую армейскую палатку, разжигали костры, чтобы отпугнуть непрошеных гостей. Воздух на севере был несравненно чище, ночи холоднее, чем в Бангкоке. Ежик и по сей день вспоминает: «Как чудесно было путешествовать! Давайте поедем снова!» И теперь так просто взять и зачеркнуть все, что связывало их более десяти лет? Друзья, родственники, все говорили, что у них образцовая семья, ставили в пример. Никогда ведь не ссорились. Всегда приходили к единому мнению. Что же теперь делать? Как тяжело жить! «…Неустойчивым, недолговечным, иллюзорным…» Катя глотала таблетки снотворного, чтобы еще на несколько часов освободиться от невыносимых размышлений.
Англичане, когда хотят сказать «влюбился», «страстно полюбил», говорят «he fell n love» – «упал в любовь». Именно это и произошло с Чакрабоном. Он упал в ласковую безмятежность Джавалит, в ее задорный смех, напоминающий звон бронзовых колокольчиков на храмовых карнизах, в черную глубину блестящих глаз, которые сулили счастье.
Временами Чакрабона начинали мучить угрызения совести. Случалось, он жалел, что Катрин пришлось уехать. Безоблачному счастью назойливо мешало ощущение вины перед женой. Но рядом появлялась Джавалит, и Лек забывал про все, прятал сомнения и недовольство собой в самые темные тайники души.
Еще год назад он бы высмеял всякого, кто осмелился бы заявить, что Чакрабон способен на измену. И вот – пожалуйста… Сам не ожидал от себя такого. Но отказаться от Джавалит? Вернуться назад, к тому моменту, когда у кого-то из молодых офицеров – у кого, не вспомнить уже – возникла идея провести уик-энд в Хуа Хине, и все переиграть? Не поехать? Отправиться с сыном к матери в Пья Тай? Нет, ни за что! Пусть остается все как было. Хотя о чем разговор? Ничего не изменить…
А в тот четверг Лек сначала отказывался, ссылаясь на срочную работу.
– Всем известна ваша занятость, принц, но все же…
– Лек, не повредило бы тебе отдохнуть денек-другой, – увещевал Махидол.
– Право же, если бы Катрин не уехала, мы с удовольствием пригласили бы всех на дачу…
– Но мы и сами справимся с хозяйством! Погрузим в машину провизию, напитки и – вперед!.. Говорят, вы оборудовали прекрасную кухню, да и веранду расширили?
– Расширили.
Получалось, что он как собака на сене: сам не бывает в Хуа Хине и другим не дает. Действительно, прекрасная дача на взморье, продуваемом свежим ветром, пустует, а друзья мучаются в городской духоте.
– Пожалуй, я дам вам ключи. И напишу записку деревенскому старосте, чтоб обеспечил вас отборной рыбой.
– Ну как можно без хозяина? Одни мы не поедем!
– Хорошо бы послать с вами сына. И сам Ноу накупался бы вволю, и вам бы все показал.
Ему некогда, а мальчишка-то за что страдает?
– Все. Решено. Едем вместе! – почувствовали слабинку офицеры. – Да, принц?
– Уговорили…
Когда во второй машине с гостями Лек увидел Джавалит и еще двух девушек, то сначала недовольно поморщился: прощай тихий отдых и долгие беседы с сыном под рокот набегающих волн. Прощай возможность просто смотреть на низкие звезды и не думать ни о чем. Многолетняя усталость все-таки напоминала о себе. Сбросить бы постоянное напряжение… А теперь – вот уж радость великая! – предстоит развлекать гостей. Дамам потребуется особое внимание. Выдавливать банальности? Комплименты? Отвык. Не хочется.
Конечно, Джавалит уловила плохо скрытую неприязнь Чакрабона. Улыбка ее исчезла. Глаза погрустнели.
И он рассердился на себя. Ну при чем тут эта милая девочка? Нельзя позволять себе распускаться. Нечего портить уик-энд хорошим людям. Лек постарался преодолеть раздражение и стал подшучивать над племянницей:
– Джавалит, когда же ты успела вырасти? Помнишь, как ты приходила к нам кататься на Бунче? И попыталась отнять приглянувшийся банан у бедной голодной слонихи? Ты и вправду очень захотела есть, Джавалит? Ну попросила бы чего-нибудь у Намароны!.. Помнишь, да? А Бунча, рассердившись, отшлепала тебя хоботом.
Джавалит рассмеялась:
– Хватит, дядя!.. Смотрите, Махидол уже купается. Побежали на пляж!
Играли в мяч – Джавалит упрямо кидала его Леку. Из симпатии? Травяной шарик, брошенный неловкой рукой, падал на землю и катился к ногам принца. Лек посылал его обратно. Из вежливости? И если бы другим не удавалось время от времени перехватить мяч, игра превратилась бы в развлечение для двоих.
Пили чай – Джавалит, подавая чашку или сандвич Леку, обязательно касалась его руки. Может, из озорства? Но нет… Ниточки-токи протянулись от Джавалит к Леку. И он не устоял? Да. Но не все так просто.
Он лишь разрешил себе пофлиртовать. А что? Работал как вол. Давно лишил себя обычных радостей неделового общения. Так и вовсе в сухаря превратиться можно. Или, наоборот, дойти до полного нервного истощения. Отдыхать так отдыхать! Отключиться от забот. Хватит. Заслужил же хоть два дня отдыха. И капельку шампанского. Джавалит! Какая приветливая девочка. Удивительно, почему в ее присутствии легче дышится? И голова начинает кружиться…. От шампанского? Но выпито совсем чуть-чуть. Вот только Махидол смотрит осуждающе. Это мешает. К дьяволу! Уйти бы подальше от всех. С Джавалит. Лунная дорожка… Какие крупные звезды! Расслабиться! Всего на два дня… Кто-нибудь обязательно напишет про уик-энд Катрин. Да тот же Махидол! Ну и пусть. Сама виновата. Он ведь живой человек. Катрин никогда не отличалась пылкостью. А последние два года вообще превратилась в ледышку. Или в лунатика. Только сообщения из России да проблемы Ежика ее трогают. Им отдается вся страсть. И зачем она усложняет жизнь? Приходишь домой – хочется отдыха. А тут мировая скорбь – в России голод! Ну не в одной же России!.. В Африке тоже, да и в Сиаме хватает неприятностей… Ох уж эта сложная славянская душа, которой дай только волю помучиться! Нет, он несправедлив. Наводнение ей дорого обошлось. И жалко ее. Но, в конце концов, это и его дом тоже, и его сад! Ему ничего, а для нее трагедия. Господи, как не хватает Катрин легкости! Джавалит – песенка, смешинка… Ну и пусть пишут. Катрин умница, поймет, что ему нужна отдушина. Маленькая отдушника. Иначе он не выдержит, не сделает всего намеченного. Вачиравуд со своими «Тиграми» и советниками – черным облаком… Нет, не думать о делах! Запрещается! Что ж поделаешь, если так получается, если Джавалит рядом и от одного взгляда на нее делается радостно?
– Джавалит, девочка, иди ко мне!..
В Парускаване Джавалит окружило множество открыто неприязненных или лицемерно дружелюбных взглядов. И встречаться с Леком там она могла только вечерами на час-два – днем он на службе, к ночи ей надлежало быть во дворце.
Только Хуа Хин давал желанную свободу.
Джавалит умащала тело мазью из сандала, алоэ, амбры и розовой воды, смешанной с мускусом, зажигала благовонные свечи, и враз стихали все звуки.
– Милый, сколько в тебе нежности и страсти! – шептала она Леку, а он впитывал ее дыхание, голос, прикосновения, и казалось, что их встреча была предопределена судьбой, только ждала своего часа. И вот встретились две кармы прежних жизней, чьи судьбы были связаны издревле и навечно.
– Ты так красива, что мне больно, когда на тебя смотрят другие мужчины…
Она смеялась, и он гладил ее лицо трепетными пальцами.
– Ни у кого на щечках нет таких ямочек, как у моей Джавалит!
А она на секунду хмурилась:
– Что ж хорошего? На их месте появятся первые морщины, – и снова хохотала, не веря, что это возможно.
Время шло. И чем дальше, тем больше ширилась трещина, расколовшая маленькую семью принца Чакрабона. Катя часами смотрела на нешумную улицу, думала, как жить дальше, и ничего не могла решить. Бедная голова! Счастливы умеющие не думать, умеющие погрузиться в нирвану. И разум освобождается от неудовлетворенности. Хорошо бы не существовать.
Но не так, чтобы умереть. Это грубо, грязно… Равно, душные чужие пальцы будут прикасаться к телу, одевая и укладывая в гроб. Нет. Если бы, как Мавка, сказать Подземному призраку: «Возьми меня! Забвения хочу!»
Но надо было что-то делать. Катя написала Леку, чтобы он или отказался от Джавалит, или дал ей развод. Он попросил отсрочки, не зная, как поступить.
Намарона неназойливо, но горячо просила хозяйку не добиваться развода: «Сиамцы говорят: построив свой дом, ты должна жить в нем больной или здоровой, пока он не разрушится. И еще: мужчина – падди, а женщина – кау[4]. Это значит, что кау нельзя посадить, как падди. Если уж ты родилась женщиной, у тебя может быть лишь один дом и муж. Хороший он или плохой, надо с ним мириться…» Но это невозможно! А как же Ежик? Задиристый и ласковый, родной, маленький… Писали, что он дружен с Джавалит. Она каждый день приезжает в Парускаван и играет с ним. Конечно, он общительный мальчик, привык, что его все любят, и отвечает людям тем же. Не все понимает, но из детской дипломатичности про свою кузину Джавалит не пишет. Ежика Кате не отдадут Что такое она против наследного «небесного принца»? Против королевы-матери и всего клана Чакри?.. Пыль под ногами благословленных богом…
Воскресный вечер рассыпал последние желтые лучики.
Ежик, Чакрабон и Джавалит ужинали. Днем долго купались, играли в теннис. Устали. У Ежика глаза слипались. Только Джавалит еще могла посмеиваться:
– Ноу, а Ноу, не правда ли, крошка Рамайя очень мила? Ну скажи! Неужели тебе никто не нравится? Не может же быть такого!
Ежик смущался:
– Некогда мне девчонок разглядывать. Да и негде. Училище – дом, дом – училище…
– Ой ли? А у бабушки? Возле нее всегда полно девчушек.
– Джавалит, оставь парня в покое, – вступился Лек. – Не красней, Ноу. Она шутит.
Ясно, что шутит. И пусть. Ежик и не думал обнажаться. Он вообще не имел ничего против кузины. Когда она была рядом, и отец светлел, становился веселым, каким Ежик его давно не видел. А пусть Джавалит и насовсем бы к ним переехала. Ежик ей прозвище придумал: Колокольчик. Так и звал про себя. Но только, конечно, не вместо мамы. Мама есть мама. Она лучше всех. Но у дедушки было четыре жены, а у прадедушки много-много. Пусть были бы и мама и Колокольчик.
Тут прискакала Нана. Схватила с блюда конфетку.
– Фу, какая ты невоспитанная, – пристыдила ее Джавалит.
Нана не обратила на это никакого внимания. С возрастом у нее характер стал невыносимым. Только Катрин и слушалась.
Теперь потянулась за долькой апельсина и чуть не перевернула вазу с цветами.
– Нана!.. Грязными руками!.. На вилочку. – Джавалит вложила ей в ладошку фруктовую вилочку, погладила по голове и, попытавшись повернуть ее к себе, задела, прижала больное Нанино ушко.
Обезьяна дернулась, заверещала и отшвырнула вилку изо всех сил.
– Ох! – Ежик закрыл руками лицо.
– И-и-и! – Нана, скривившись, схватилась за ухо.
– Сын! Ноу! – метнулись к мальчику перепуганные Лек и Джавалит.
Он тряс головой, постанывая. «Неужели глаз задет?» – сжалось сердце у Чакрабона.
– Сынок, малыш… Ну давай-ка посмотрим, что там у тебя?
Ему с трудом удалось оторвать ладонь Ежика от лица. Вздохнул с облегчением, вытер салфеткой измазанную щеку.
– И ничего страшного…
Совсем рядом с глазом выступили две алые капельки.
– Джавалит, дай, пожалуйста, йод. Вон в том белом шкафчике… Все, Ежик, все… Джавалит, подуй на ранку, пока я мажу…
Джавалит, все еще бледная, гладила мальчика по плечу, заглядывала в глаза, забыв на время о виновнице переполоха.
А обезьянка вовсе не чувствовала себя виноватой, сидела, поскуливая и трогая ушко.
– Вот паршивка! – шагнул к ней Лек.
– Папа, оставь Нану, она ни при чем, ей и так больно, – защитил мамину любимицу Ежик.
– Ну ладно, кажется, все обошлось. – Лек протянул Нане орешек. – Джавалит, ты больше, на всякий случай, не прикасайся к ней. Она стала злопамятной, иногда просто невыносимой, но мы ее простим. Помнишь наводнение? Нана тогда упала в воду, нахлебалась. Было не до нее. Сразу не вытерли. В ушке вода осталась. Застудилось. Теперь воспаляется время от времени.
– Значит, я во всем виновата, – убитым голосом проговорила Джавалит. – Ну, Ноу, миленький, что тебе сделать? Хочешь, новый велосипед подарю? Или моторную лодку? А хочешь, тоже мне сделай больно. Ну ударь…
– Только этого еще не хватало! – нахмурился Чакрабон. – Довольно… Единственная просьба: Джавалит, проследи сама, чтобы завтра вызвали ветеринара. А впрочем, нет… Я увижу Вильсона, и он не откажется выписать ушные капли для Наны. Он ее любит. – И, помолчав, добавил: – Ты не виновата. Никто ни в чем не виноват…
Одно за другим слал Кате письма Иван. Просил не решаться на крайние меры. Писал Махидол, не зная, чью сторону принять. Обоих любил одинаково. «Как же могло такое случиться?» – удивлялись при дворе. Вначале все были настроены против невестки-чужестранки, но потом познакомились ближе и полюбили ее. Махидол уговаривал Лека, просил Катрин. Бесполезно.
Лек согласился дать развод.
А потом конверт с бангкокским штампом пришел от Вильсона:
«…Кейти, я жалею вас обоих и не знаю, кому из вас хуже. Не думайте, что Лек спокоен и счастлив. Он очень неважно выглядит. Изможденный, усталый. Он не позволяет себе ни одного резкого слова в Ваш адрес, подолгу занимается с сыном. Он Вам сообщил, наверное, что согласен развестись? Но это оказалось сложнее, чем все думали. Теперь против него выступил Вачиравуд. Он заявил, что никогда не позволит ему оставить Вас и жениться на Джавалит. На первый взгляд, он защищает Вас, но к чему такая защита, от которой плохо всем? Уж на что Саовабха расстраивалась, увещевала Лека и не хотела, чтоб вы расстались, и то поняла неизбежность разрыва и смирилась: раз уж так, то пусть будет хоть Джавалит – она неплохая девочка. А король ни в какую. Когда Саовабха увидела, что он непреклонен и, да простит он мне грубость, несгибаем, как тиковое полено, она перестала с ним разговаривать. Представляете? Он приходит проведать королеву-мать, а она демонстративно поворачивается к нему спиной и сидит так, пока он не покинет Пья Тай. Лек выдержал с ним тяжелое объяснение. И теперь не может произносить имя короля без раздражения. После этого произошло событие, насторожившее многих. Чакрабон получил записку, где говорилось, что его хотят отравить. Указывалось время, место и имя офицера, которому поручено подсыпать яд. Но Вы же знаете Лека!.. Он не стал трястись от страха, жаловаться королеве и нанимать штат охраны и дегустаторов. Он с этим письмом пошел прямо к офицеру, чья фамилия была начертана там крупными буквами. И тот встретил Лека, ни о чем не подозревая, а когда узнал, побледнел, затрясся и стал клятвенно уверять, что этого не может быть, что он предан ему всем сердцем и скорее сам выпьет отраву, чем будет содействовать гибели любимого командира. Инцидент исчерпан. Но надолго ли? Я не хотел бы, чтобы Вы ненавидели Чакрабона. Он этого не заслуживает…»Да не было в Катиной душе зла на Лека!.. Обида, растерянность, непонимание, но не зло.
И, кажется, впервые в жизни Катя столкнулась с некоторыми финансовыми трудностями. Как только зашла речь о разводе, она подсчитала самые необходимые расходы и написала Чакрабону, что согласна принимать не более этой суммы ежемесячно. Но потом пожалела – цены взлетали не по дням, а по часам. И пришлось ей переехать с Намароной в маленький английский пансионат со скромными обедами. Деловитая Намарона подыскала его, обойдя несколько гостиничек, рекомендованных горничными отеля.
Носильщик уже нес чемоданы к коляске, когда Катя подошла к портье сдать ключи от номера и оставить свой новый адрес для переправки писем.
– Вам телеграмма, – дежурно изобразив соболезнование, сказал он.
Мысли еще были заняты ценами, счетами, вещами, и Катя, не сразу уловив сочувствие в его голосе, спокойно развернула бланк.
«Королева-мать покинула нас. Скорбим. Чакрабон».Опять и опять… Когда же наконец кончится черная полоса? «Пришла беда – отворяй ворота».
Через несколько дней пришло письмо от Ежика.
Королева пригласила его к себе на уик-энд. Он приехал, а бабушка спит, но Ежик привык, что она стала очень много спать, поиграл с дядей в нарды, почитал, пошел посмотреть, не проснулась ли королева, и вдруг стало ему не по себе. Не слышно было легкого бабушкиного похрапывания. Он позвал ее тихонько, потом погромче. Молчит. Тогда он решил обязательно добудиться, несмотря на запрет. И тут же понял, что это конец, заплакал и стал звать Чом. Началась суета. Вильсон приехал, но было поздно.
Бедный Ежик! Надо же было случиться, что именно ему, маленькому и незащищенному, выпало первому коснуться умершей Саовабхи.
Кате представлялся Чакри Кри, дом Чакри, погруженный в глубокий траур. Время пройдет. Белые одеяния снимут. Но вряд ли прежнее оживление вернется во дворец. Не нужно оно замкнутому, не любящему людей Вачиравуду. Значит, потихоньку вдовы и родственницы старого короля, из тех, кто помоложе, оставят королевскую резиденцию, приобретя дома в шумном центре Бангкока или в зеленых садах пригорода. А король почувствует себя полновластным хозяином Сиама – не надо уже поступать с вечной оглядкой на материнское мнение.
Катино сильнейшее нервное расстройство сменилось опустошенностью. А потом наступила стремительная шанхайская весна, и однажды Катя остановилась возле юного деревца магнолии и словно в первый раз увидела пять огромных белых птиц-цветов на тоненьких серых веточках и, показалось, услышала старый мудрый голос: «Ты, знать, забыла, что тоска не может, не смеет быть сильнее красоты».
Зацвел жасмин. Стало скучно сидеть в пансионате.
Захотелось увидеть людей, пройтись по улицам и доселе незнакомого Шанхая. Нет худа без добра.
Теперь можно хоть издали, не сдерживая себя и не убеждая, что Сиам тоже родина, пусть и вторая, любить Россию. А где-то здесь, рядом, ходят, встречаются, от души наговариваются тысячи русских эмигрантов.
Катя вышла из пансионата с намерением немедленно найти кого-нибудь из них. Постояла. На тихой улочке редко позвякивали колокольчики извозчиков. Не дождешься. В какую же сторону отправиться? Пришлось вернуться и спросить хозяйку о размещении русской концессии. При этом по детскому суеверию подумалось, что вот вернулась, значит, дороги не будет, но Катя отмахнулась от глупой мысли…