Мы сошли с дороги и спустились к воде, чтобы напиться и ополоснуть лица. Я не брился с тех пор, как покинул озеро Диутурн, и хотя, роясь в ранце у солдата, я не обнаружил ничего подходящего, я все же решил спросить его о бритве.
   Я упоминаю этот незначительный эпизод только потому, что тогда он впервые, как мне показалось, понял меня. Он кивнул и достал из-под кольчуги маленькое бритвенное лезвие, какими пользуются в деревнях. Их изготавливают сельские кузнецы из отслуживших свой век подков. Я заострил бритву при помощи сломанного точильного камня, который все еще таскал с собой, потом поправил ее на голенище сапога и спросил солдата, нет ли у него мыла. Если оно у бедняги и было, он меня не понял. Он уселся на большой камень и стал глядеть в воду, почти так же, как некогда Доркас. Я хотел расспросить его о полях смерти, узнать все, что он мог вспомнить о тех временах, темных, вероятно, только для нас, но не решился. Вместо этого я умыл лицо холодной речной водой, как мог отскоблил бритвой подбородок и щеки. Потом убрал бритву в футляр и хотел было вернуть ее солдату, но тот, похоже, не знал, что с ней делать, поэтому я оставил бритву у себя.
   Мы шагали весь оставшийся день, нередко останавливаясь и обращаясь с расспросами к прохожим, а иногда сами подвергаясь допросам. Со временем я придумал ложь: я – ликтор гражданского судьи, сопровождавшего Автарха; мы встретили этого солдата на дороге, и мой хозяин велел мне позаботиться о нем. Он не может говорить, поэтому я не знаю, из какого он полка. Последнее было истинной правдой.
   По пути мы пересекли несколько дорог, иногда же сворачивали на них. Мы дважды приближались к большим военным лагерям, где в палаточных городах жили десятки тысяч солдат. В лазаретах мне говорили, что, если бы раны моего спутника кровоточили, они бы с готовностью перевязали его, но в нынешнем его состоянии не видят, чем могут помочь. Я перестал спрашивать о местонахождении Пелерин, только просил направить нас туда, где мы могли найти убежище. Вскоре опустились сумерки.
   – В трех лигах отсюда есть лазарет, где вас могут принять. – Тот, кто дал этот совет, перевел взгляд с меня на солдата; казалось, он испытывал сочувствие к нам обоим. Мой спутник молчал с потерянным видом. – Идите на северо-запад до тех пор, пока по правую руку не увидите дорогу, проходящую между двумя большими деревьями. Она раза в два уже, чем та, по которой вы пришли. Вот и шагайте по ней. Ты вооружен?
   Я покачал головой. Саблю солдата я убрал в его ножны.
   – Мне пришлось оставить свой меч у слуг моего господина, иначе не справился бы, помогая идти этому бедняге.
   – Тогда остерегайся диких зверей. Тебе было бы лучше иметь какое-нибудь огнестрельное оружие, но я не могу ничего предложить.
   Я повернулся, чтобы продолжить путь, но собеседник жестом остановил меня.
   – Если на тебя нападут – бросай его, – предупредил он. – И если тебя вынудят бросить своего подопечного, не слишком убивайся по этому поводу. Мне приходилось видеть подобные симптомы не один раз. Он едва ли выживет.
   – Он уже оправился, – ответил я.
   Этот человек не разрешил нам остаться в лазарете и не дал оружия, но снабдил провизией. Я расстался с ним в более приподнятом настроении, чем был прежде. Мы находились в долине, холмы на западе скрыли от нас солнце одну-две стражи назад. Шагая рядом с солдатом, я неожиданно понял, что держать его под руки больше нет необходимости. Я отпустил его, а он продолжал шагать рядом уже самостоятельно. Он вроде бы и отдаленно не напоминал Иону, у которого было узкое и длинное лицо, но когда я как-то раз взглянул на солдата сбоку, меня поразило его сходство с Ионой – настолько, что мне показалось, будто я смотрел на привидение.
   Серая дорога при лунном освещении стала зеленовато-белой, деревья и кусты на обочине почернели. Пока мы шли, я снова прервал молчание. Честно признаюсь, я говорил, чтобы избавиться от чувства одиночества, но на то были и другие причины. Во-первых – дикие твари вроде альзабо, которые бросаются на людей, как лисицы на кур. Но я слышал и о других зверях, которые удирают, заранее почуяв присутствие человека. Кроме того, я подумал, что если буду разговаривать с солдатом, то люди с дурными намерениями поостерегутся нападать на нас. Откуда им знать, что один из собеседников совершенно беспомощен?
   – Ты помнишь вчерашний вечер? – начал я. – Ты спал очень крепко.
   Солдат промолчал.
   – Наверное, я не говорил тебе, но я обладаю исключительной памятью. Конечно, мне не всегда удается вызвать то или иное воспоминание, как только захочу, но, знаешь, они – точно беглые узники, блуждающие по подземелью. Их невозможно предъявить по первому требованию, но они всегда тут, поблизости, и не могут далеко уйти.
   Хотя, если вдуматься, это не совсем так. Четвертый, самый нижний уровень нашей подземной темницы был заброшен – ведь не находилось достаточно узников, чтобы заполнить даже три верхних яруса. Наверное, мастер Гурло откажется со временем и от третьего. Мы держим его только для сумасшедших, которых не посещают официальные лица. Если бы сумасшедших содержали на верхних уровнях, то шум от них мешал бы остальным заключенным. Конечно, не все буйные, некоторые очень тихие – прямо как ты.
   Ответа снова не последовало. При слабом лунном свете я не мог понять, обращает он на меня внимание или нет, но помнил, что все-таки добился от него бритвы.
   – Однажды я и сам проделал этот путь. То есть через четвертый уровень. У меня был пес, я его там держал, но он убежал. Я пошел за ним и обнаружил туннель, выходивший наружу из темницы. В конце концов я выбрался на разрушенный пьедестал в месте, называемом Атриум Времени. Там было множество солнечных циферблатов. Я встретил молодую женщину, такой красивой мне с тех пор не доводилось видеть, – думаю, она превосходила красотой даже Иоленту, хотя привлекательность той была совсем другого рода.
   Солдат ничего не ответил, но что-то мне подсказывало, что он меня слушает. Может быть, едва заметное движение его головы, которое я уловил боковым зрением.
   – Ее звали Валерией. Думаю, она была младше меня, хоть и казалась старше. У Валерии были темные курчавые волосы, как у Теплы, но глаза тоже темные, а у Теклы – фиолетовые. Такого замечательного цвета лица я никогда прежде не видел – как сливки с гранатовым и клубничным соком. Но я хотел бы поговорить не о Валерии, а о Доркас. Она тоже очень красивая, хотя и худенькая, как ребенок. Ее лицо – это лицо пери, а веснушки – как крупинки золота. Волосы очень длинные, но потом она их обрезала. Доркас всегда украшала свою прическу цветами.
   Я снова замолчал. Я говорил о женщинах, потому что, как мне казалось, эта тема заинтриговала его. Теперь же я не мог определить, слушает он меня еще или нет.
   – Перед тем как оставить Тракс, я навестил Доркас. Это было в ее комнате в гостинице под названием «Утиное гнездышко». Она лежала в постели обнаженная, но натянула на себя простыню, будто мы никогда не спали вместе. А ведь мы проделали вместе немалый путь, забирались в такую глушь, где никогда не раздавались человеческие голоса, с тех пор как земля поднялась из морской пучины, взбирались на такие высокие кручи, где не осталось иных следов, кроме солнечных. Теперь Доркас бросала меня, а я – ее, и мы оба не желали ничего иного, хотя под конец она испугалась и попросила пойти вместе с ней.
   Она сказала, что, по ее мнению, Коготь имеет над временем такую же власть, какую, говорят, зеркала Отца Инира имеют над пространством. Тогда я не придал значения ее словам. Я вообще не слишком большой интеллектуал и вовсе не философ, но теперь ее замечание кажется мне любопытным. Она сказала мне: «Ты вернул к жизни улана, и это стало возможным потому, что Коготь прокрутил для него время назад, к тому моменту, когда он был еще жив. Ты почти залечил раны своего друга, и это удалось потому, что Коготь повернул время к тому моменту, когда они должны были почти зажить». Разве это не интересное наблюдение? Через некоторое время после того, как я уколол тебя в лоб Когтем, ты издал странный звук. Думаю, это прошумела миновавшая тебя смерть.
   Я подождал. Солдат молчал, но вдруг я неожиданно почувствовал на своем плече его руку. До этого мгновения я болтал легко и бездумно. Его прикосновение вернуло меня к действительности, заставив осознать серьезность того, о чем я говорил. Если мои слова были правдой или хотя бы отдаленно напоминали правду, тогда я играл с силами, в которых понимал не больше, чем сын Касдо, чуть не ставший моим сыном, мог понять смысл того огромного кольца, унесшего его жизнь.
   – Так что нет ничего удивительного, что ты был не в себе. Вероятно, это ужасно – вернуться назад во времени, и еще хуже – пройти назад через смерть. Я хотел сказать, это все равно что родиться еще раз, но гораздо страшнее, ведь ребенок уже прожил некоторое время в утробе матери. – Я помедлил в нерешительности. – Я… Текла… я имею в виду… никогда не носила в себе ребенка.
   Возможно, под влиянием мыслей о его растерянности я и сам растерялся настолько, что уже и не знал, кто я такой на самом деле, поэтому неуклюже продолжил:
   – Ты должен извинить меня. Когда я устаю, а иногда в полудреме, я становлюсь почти что другим человеком. – Не знаю, по какой причине, но при этих словах он сильнее сжал мое плечо. – Это долгая история, и она не имеет к тебе никакого отношения. Я хотел сказать, что в Атриуме Времени разлом пьедестала наклонил циферблат солнечных часов, и поэтому гномон стал показывать неправильное время. До меня доходили слухи, что, когда такое случается, дневные стражи останавливаются или ежедневно в течение некоторого времени бегут назад. Ты носишь в кармане циферблат солнечных часов и потому знаешь, что, когда требуется выяснить точное время, нужно направить гномон к солнцу. Солнце стоит в небе неподвижно, а Урс танцует вокруг него. Вот почему мы можем определить точное время дня – прямо как глухой способен танцевать тарантеллу, глядя на движения остальных танцоров и улавливая ритм. Но что, если само солнце пустится в пляс? Тогда поступательное движение мгновений может обернуться отступлением.Не знаю, веришь ли ты в Новое Солнце – я и сам не уверен в своей вере. Но если оно придет, то в образе новоявленного Миротворца. Поэтому Миротворец иНовое Солнце – это два имени одной и той же личности. Правомерно задаться вопросом: отчего эту личность следует называть Новым Солнцем? Что ты думаешь по этому поводу? Не из-за власти ли управлять временем?И тут мне и вправду показалось, что само время остановилось. Вокруг нас возвышались деревья, темные и молчаливые; ночь несла прохладу и свежесть. Я не мог придумать, о чем бы еще поговорить, а пороть бессмыслицу мне представлялось постыдным, ибо я каким-то образом чувствовал, что солдат внимательно слушает мои рассуждения. Впереди я заметил две сосны с гораздо более толстыми стволами, чем у других деревьев вдоль дороги. Меж ними вилась тропинка зеленовато-белого цвета.
   – Вот то, что нам нужно! – воскликнул я. Но когда мы приблизились к соснам, мне пришлось остановить солдата движением руки. В пыли я заметил темные влажные следы, наклонился и потрогал их. То были капли крови.
   – Мы на верном пути, – сообщил я солдату. – Здесь проносили раненых.



4. ЛИХОРАДКА


   Трудно сказать, как далеко пришлось нам идти и сколько минуло ночных страж, прежде чем мы добрались до места назначения. Знаю только, что я начал спотыкаться через некоторое время после того, как мы свернули с главной дороги. У меня это стало вроде хвори: так бывает, когда больные люди кашляют и никак не могут остановиться, другие же не в состоянии сдержать дрожь в руках. Так вот и я все спотыкался и спотыкался, делал несколько шагов и снова спотыкался, и потом еще, и еще раз. Если я на мгновение задумывался о чем-нибудь, кроме как о собственных шагах, так сразу же носок левого башмака цеплялся за пятку правого. А мысли мои с каждым новым шагом разбегались в разные стороны.
   Среди деревьев по обе стороны от тропы мерцали светлячки, поэтому я длительное время предполагал, что свет впереди – всего лишь скопление этих насекомых, и не спешил. Потом, как мне показалось, неожиданно мы очутились под тенью крыши, где мужчины и женщины с желтыми фонарями в руках передвигались между длинными рядами застеленных коек, переходя от одного больного к другому. Женщина в черной одежде позаботилась о нас двоих. Она привела нас к тому месту, где стояли обитые кожей кресла и горел огонь. Только тогда я понял, что на самом деле ее одежда была ярко-красного цвета, с красным же капюшоном, и на краткий миг мне почудилось, будто передо мной стоит Кириака.
   – Твой друг очень болен, – сказала она. – Ты не знаешь, что с ним?
   Тут солдат покачал головой и ответил:
   – Нет. Я даже не знаю, кто он такой.
   От удивления я не мог вымолвить ни слова. Она взяла меня за руку, но отпустила, потом взяла за руку солдата.
   – У него лихорадка. У тебя тоже. Теперь, когда пришла летняя жара, с каждым днем становится все больше больных. Надо кипятить воду, которую пьешь, и беречь себя от вшей, надо сохранять чистоплотность.
   Она обернулась ко мне.
   – У тебя множество мелких порезов и ссадин, причем некоторые нагноились. Осколки камней?
   – Не я один болен. Я привел больного товарища, – удалось мне выдавить из себя.
   – Вы оба больны, так что вы привели друг друга. Сомневаюсь, чтобы вы добрались сюда по отдельности. Ну так что, в тебя кидали камнями? Оружие неприятеля?
   – Да, камнями, но то было оружие друга.
   – Хуже всего, как мне говорили, это когда в тебя стреляют сзади, но сейчас меня больше всего тревожит лихорадка. – Она замялась, переводя взгляд с солдата на меня и обратно. – Мне хотелось бы вас обоих уложить на больничные койки, но сначала вы должны вымыться.
   Она хлопнула в ладоши и подозвала коренастого мужчину с бритой головой. Он взял нас за руки и повел куда-то, потом остановился, поднял меня и понес, как я носил когда-то маленького Северьяна. Через несколько секунд мы оказались голыми и сидели в ванне, наполненной водой, которая подогревалась раскаленными камнями. Коренастый облил нас водой, потом заставил вылезти по одному. Он остриг нам волосы, после чего мы еще некоторое время отмокали в воде.
   – Значит, теперь ты можешь говорить, – обратился я к солдату.
   При свете лампы я увидел, как он кивнул.
   – Почему же ты не отвечал мне, когда мы сюда шли? – спросил я.
   Он заколебался, слегка шевельнув плечами.
   – Я думал о многом, да ты и сам-то не говорил. Ты показался мне усталым. Однажды я спросил, почему бы нам не остановиться, но ты мне не ответил.
   – Мне все кажется наоборот, – сказал я, – но, возможно, мы оба правы. Ты помнишь, что было с тобой до того, как я тебя нашел?
   Вновь повисла пауза.
   – Я не помню даже того, как встретился с тобой. Мы шли по темной тропе, ты был рядом со мной.
   – А до того?
   – Не знаю. Наверное, музыка и долгий путь пешком, сначала при свете солнца, потом в ночной темноте.
   – Этот путь мы проделали вместе. Ты ничего больше не помнишь?
   – Помню полет во тьме. Да, я был с тобой, и мы очутились там, где солнце висело прямо над головой. Впереди был свет, но, когда я ступил в этот свет, он превратился во тьму.
   Я кивнул.
   – Ты не совсем хорошо тогда соображал, понимаешь? Иногда в жаркий день кажется, что солнце стоит прямо над головой, а когда оно опускается за горные вершины, то, наоборот, будто наступила ночь. А свое имя ты помнишь?
   Он обдумывал мой вопрос несколько секунд. Наконец грустно улыбнулся.
   – Я потерял его где-то по дороге. Так сказал ягуар, который набился в проводники к козленку.
   Мы и не заметили, как к нам снова подошел коренастый человек с обритой головой. Он помог мне выбраться из ванны, дал полотенце и одежду и вручил брезентовый мешок с моими вещами, от которого сильно пахло дезинфекцией. Днем раньше я пришел бы в бешенство, если б меня на миг разлучили с Когтем. В тот вечер я вряд ли даже осознавал, что на время лишился Когтя, пока мне его не вернули. Однако я удостоверился в его целости, только очутившись на койке под плетеным пологом. Коготь мерцал в моей руке мягким, почти лунным светом, да и формой он походил на полумесяц. Я улыбнулся мысли о том, что его бледно-зеленое свечение является отражением солнечного сияния.
   После первой ночи, проведенной мною в Сальтусе, я проснулся с ощущением, будто спал в дортуаре учеников в нашей башне. Теперь же возникло то же самое чувство, но наоборот: я спал и во сне обнаружил, что тенистый лазарет с тихими молчаливыми фигурами и покачивающимися фонарями – все это не более чем галлюцинация.
   Я сел на койке и огляделся. Чувствовал я себя хорошо, в сущности – лучше, чем когда-либо прежде. Мне было тепло, и я будто светился изнутри. Рош спал на боку, его рыжие волосы слиплись, рот был приоткрыт, лицо расслабленное, мальчишеское, лишенное обычной для него внутренней энергии. Через амбразуру башни я мог видеть, что снег запорошил Старое Подворье – свежевыпавший снег, на котором не было следов людей и животных; но мне пришло на ум, что некрополь уже испещрен сотнями отпечатков, ибо мелкие существа, находящие там укрытие, любимцы мертвецов и их товарищи по играм, поднялись на свет в поисках пищи и развлечений на фоне этого нового ландшафта, предоставленного им природой. Я оделся быстро и тихо. Когда один из подмастерьев пошевелился, я приложил палец к губам, потом поспешил спуститься по лестнице, вьющейся по центру башни.
   Лестница оказалась длиннее, чем обычно, и мне нелегко было ступать со ступеньки на ступеньку. Нас не удивляет сила тяжести, которую приходится преодолевать при подъеме, но мы считаем само собой разумеющимся, что эта же сила должна помогать нам при спуске. Теперь ее помощь отсутствовала или почти отсутствовала. Мне с немалым трудом давался каждый шаг вниз, причем я опускал ногу так, чтобы не подлетать вверх при ударе подошвы о ступеньку. Каким-то сверхъестественным чутьем, присущим нам во сне, я осознал, что все башни Цитадели наконец поднялись и пустились в странствие за пределы сферы Дис. Мне стало хорошо при мысли об этом, но все же хотелось пойти в некрополь и поохотиться на лис и носух. Я стал торопливо спускаться, но вдруг услышал стон. Лестница более не вела естественным образом вниз, но переходила в каюту, так же как лестница в замке Балдандерса тянулась вдоль стен комнат на разных уровнях.
   То была комната больного мастера Мальрубиуса. Мастерам предоставляли просторные апартаменты, однако эти намного превосходили реальные размеры его каюты. Две памятные мне амбразуры многократно увеличились и походили теперь на глаза горы Тифон. Кровать мастера Мальрубиуса поражала своими размерами, но тем не менее терялась в громадном помещении. Над мастером склонились две фигуры. Хотя их одежды были темными, меня удивило их разительное отличие от плащей цвета сажи – атрибута нашей гильдии. Я приблизился, и, когда я оказался на таком расстоянии, что мог слышать натужное дыхание больного, они выпрямились и повернулись ко мне. То были кумеана и ее прислужница Меррин, две ведьмы, которых мы встретили на вершине гробницы в разрушенном каменном городе.
   – О, сестра, наконец-то ты пришла, – проговорила Меррин.
   Тут я понял, что больше не ученик Северьян, как считал прежде, а Текла в его возрасте, то есть лет тринадцати или четырнадцати. Я совершенно растерялся – не из-за моего девичьего тела или мужского наряда (который мне даже нравился), но из-за неожиданности этого преображения. Я также почувствовала, что слова Меррин – своего рода заклинание, ибо прежде Северьян и я присутствовали вместе, но она каким-то образом увела его на задний план. Кумеана поцеловала меня в лоб, после чего вытерла кровь со своих губ. Хотя она не произнесла ни слова, я поняла: этот поцелуй означает, что я в некотором смысле стал и моим солдатом.
   – Когда мы спим, – сказала мне Меррин, – мы перемещаемся из сиюминутности в вечность.
   – Когда же мы просыпаемся, – прошептала кумеана, – мы теряем способность видеть то, что за пределами настоящего момента.
   – Она никогда не просыпается, – гордо сообщила Меррин.
   Мастер Мальрубиус пошевелился и застонал, а кумеана взяла графин с водой со стола, стоявшего у изголовья, и налила немного в стакан. Когда она ставила графин на место, в нем шевельнулось нечто живое. Почему-то мне почудилось, что это ундина. Я отшатнулся, но в графине оказался Гефор, размером не больше моей ладони. Его серое щетинистое лицо прижималось к стеклу, голос походил на мышиный писк:
   – Порой, гонимые фотоновыми штормами, засасываемые в воронку галактического смерча, по часовой стрелке и против, мчась вместе со светом по темным морским просторам, очерченным нашими серебряными парусами, наши демонические зеркальные паруса, наши мачты, высотой в сотни лиг и тонкие, как нить, как серебряные иглы, вышивающие звездный свет и сами звезды по черному бархату небосвода, наполняются ветрами Времени, которое несется что есть мочи. Кость ему в горло! Пена, летучая пена Времени, слетает на побережье, где старые мореходы не могут больше удержать свои кости вдали от беспокойной и неутомимой вселенной. Куда она подевалась, госпожа, отрада моей души? Ушла на гребне приливной волны Водолея, Весов и Стрельца. Ее уже нет. Уплыла в своей лодочке, ее сосцы прижаты к черной бархатной крышке; ушла, навечно уплыла под парусом, прочь от берегов, омытых звездами, от сухого покойного мелководья привычных миров. Она сама есть собственный корабль, она – изваяние на носу корабля, она капитан. Боцман, эй, боцман, поднять якоря! Матрос, натяни канат! Она оставляет нас позади. Не мы оставляем ее. Она в том прошлом, которого мы не познали, и в будущем, которого не увидим. Выше подними паруса, капитан, ибо вселенная опережает нас…
   На столе рядом с графином стоял колокольчик. Меррин позвонила, будто стараясь заглушить голос Гефора, и тогда мастер Мальрубиус смочил губы водой из стакана. Меррин взяла стакан, вылила оставшуюся воду на пол и водрузила его вверх дном на горлышко графина. Гефор замолчал, но вода разлилась по полу, пузырясь, словно подпитываемая каким-то скрытым источником. Она совсем ледяная. Я смутно представила, как рассердится моя гувернантка из-за Того, что я промочила ноги.
   На звонок пришла служанка – горничная Теклы, ее ноги с содранной кожей я осматривал на другой день после того, как спас Водалуса. Она выглядела моложе, какой, наверное, была, когда Текла еще не вышла из детского возраста, но ее ноги уже успели освежевать, и по ним хлестала кровь.
   – Прости, – сказал я. – Я очень сожалею, Ханна. Не я сделал это, а мастер Гурло и кто-то из подмастерьев.
   Мастер Мальрубиус сел на кровати, и я впервые увидел, что его ложе было сработано в форме женской ладони, пальцы которой выглядели длиннее всей моей руки, а ногти походили на огромные когти зверя.
   – Ты в полном порядке, – проговорил мастер, будто умирал не он, а я. – Или почти в порядке. – Тут пальцы его дланеобразного ложа начали медленно сжиматься, но он выскочил из кровати и попал прямо в воду, которая теперь доходила до колен, и встал рядом со мной.
   Пес, мой старый добрый Трискель, очевидно, прятался под кроватью или просто забился в дальний угол, подальше от всех. Теперь же он выскочил к нам, расплескав воду передними лапами, и стал продвигаться, расталкивая воду своей широкой грудью и радостно полаивая. Мастер Мальрубиус взял меня за правую руку, кумеана – за левую, и они подвели меня к одному из громадных окон-глаз горы.
   Передо мной предстала та же картина, что и прежде, когда Тифон водил меня туда: мир расстилался, как ковер, и можно было видеть его весь целиком. Только теперь он производил гораздо более величественное впечатление. За нами сияло солнце, лучи которого словно многократно увеличили свою мощь. Таинственная алхимия превратила тени в золото, и по мере того как я вглядывался, каждый зеленый предмет приобретал более темный и насыщенный окрас. Я видел, как пшеница созревала на полях, как мириады рыб множились в морских просторах, и разрастались питающие их водоросли на водяной глади. Поток воды, хлынувший из комнаты за нашей спиной, заиграл на солнечном свете и пролился из глаза многоцветной радугой.
   Потом я проснулся.
   Пока я спал, кто-то завернул меня в простыни, набитые снегом. (Позднее я узнал, что снег доставляли с горных вершин на вьючных животных.) Меня трясло от холода, я жаждал вернуться в свой сон, хотя уже наполовину понимал, какое огромное расстояние отделяет меня от этого видения. Во рту я ощущал горький привкус лекарства, натянутый полог казался мне таким же твердым, как пол под ногами; мимо меня сновали взад-вперед Пелерины в алой одежде и с фонарями в руках. Они ухаживали за мужчинами и женщинами, стонавшими во тьме.



5. ЛАЗАРЕТ


   Не думаю, что я еще раз заснул в ту ночь, хотя, возможно, слегка подремал. К рассвету снег растаял. Две Пелерины унесли промокшие простыни, а мне дали полотенце вытереться и принесли сухое белье. Я хотел было отдать им Коготь – свои личные вещи я хранил в мешке под койкой, – но момент показался мне неподходящим. Я снова лег и заснул при дневном свете.
   Проснулся я в полдень. В лазарете было тихо, насколько здесь вообще можно было говорить о тишине; где-то далеко, в другом конце, беседовали, кто-то кричал, но эти голоса лишь подчеркивали спокойствие большинства. Я сел, оглянулся, надеясь увидеть своего солдата. Справа от меня лежал мужчина с коротко подстриженной головой, отчего я сначала принял его за одного из рабов Пелерин. Я позвал его, но, когда он обернулся, я понял, что ошибся.