Страница:
"Подлец, не бери свою жалкую рожу за образец", - советовал, через стенку перестукиваясь, дворовый. "Эй, слушайте, у Энна (это наш гений) украли машинку; он работал на ней день и ночь кончиками пальцев, пальцы страшно чешутся, у него зуд по всему телу, он себя до костей расчешет скоро - острые ногти... Подскажите рецепт". "Выпарьте его хорошенько в баньке, а потом выпорите, приговаривая: ну как, не будешь больше писать, не хочешь? И когда он сознается, что не будет больше, у него пройдет чесотка. А пока можете употребить лягушачью слюну в чернильном настое - писателям помогает". "Однако, воры, всё знают!" - отвечали из парфюмерной. "Слушай, отдай мне нимфу на ночь". "Брось, не получится из тебя Есенин... Все мы - воры, - исповедывался поэт. - Все мы воры приголгофные, воры распятые. Мы, поэты, крадем у Бога, ибо нет в нас веры живой и набиты мы книжным хламом, а дворовые норовят нам нагадить и украсть кусочек со стола или нимфу..." "Давай кокнем охранника". "А что дальше?" "Что дальше! дальше кокнем начальника". "Да, а что дальше?" "Дальше ещё кого-нибудь кокнем - и нас опять сюда посадят, потом мы посидим здесь с годик, послушаем кукушку на часах, как сыночек местного начальника живописно голосит: сись-ки, сись-ки - стервец, а мне в этот момент сосиски хочется." "Ну, а дальше что?" "А дальше, если не выберут в администрацию тюрьмы, то опять кого-нибудь кокнем и потом ещё кого-нибудь кокнем". "Ах, жизнь похожа на тир из бутылок. Стоят пустые в ряд на столе, ты их пробиваешь из пистолета - пок! - день, цок - сутки прочь, цок - год, цок - и вечность прошла". "Тише ты, дурак. Дай лучше выпить". "Если там кто-то не поссал в бутылку, возьми, я тебе брошу через окно". "На этом заканчивался романс с бутылкой". "Слушай, я просил тебя банки, банки с пьявками на ночь!" "Зачем мне твоя баба, хотя она порядочная пьявка..." (дворовый, видно, ослушался и вместо банок прислал жену, а может не ослушался).
Тошно в тюрьме Санто Диего Дель Тоска. "Давайте и мы будем тесать догматов доски". "Давайте - лучше просто доски будем тесать и ломать, тесать и ломать, мы ведь крепкие, мы из гвоздей, и нету крепче в мире людей - такое пережить". "А ты молоток..." "Молоток в смысле молодец или гвозди забивать?" "Молодец гвозди забивать другим в головы". "Слушай, давай сыграем в рифмы: тоска-доска, доска-тоска". "Давай. У тебя готово? Слушай:
Сбила ящик тоска
что ни мысль - то доска.
Полежу там, посплю,
вдруг тоску утолю".
Дворовый слабазил:
Я вступил в ДСК "Доска",
я родился. Какая тоска...
Потом вычеркнул и написал заново:
Я вступил в ДСК "Тоска",
я родился доски таскать
и сколачивать их, сбивать.
"Слушай, ты как Иосиф библейский, - о досках пишешь... Господня Гроба..." "А ты как Варрава на кресте, вопишь и каешься". "Давай теперь..." "Да хватит играть, хватит, займись ты делом..."
Займись ты делом,
черти ты мелом
сырым и белым
по грязным стенам.
- Кто гений, кто гений, кто гений? давайте сюда гения. Маруся, музыку и щипцы. О, ещё и еврейчик к тому же, извращенец рода человеческого!
Пойдем громить двойной погром, пойдем, пойдем, пойдем, пойдем. Мы пойдем черепа ваши выуживать - да в корзиночку, золотишко ваше выслеживать, - да в автопоилочку... Пейся, водочка, лейся, кровушка. Дай сотню, и отпущу, а то при всех штаны спущу. Не имей, еврей, сто друзей, а имей, еврей, сто рублей потому что иначе не откупишься. Слышишь ты, еврей, который сейчас каждый второй - ой-ой-ой-ой-ой-ой, какая шейка, виолончельная шейка. Ну, ну, ну, ну что ты, миленький, не будет больно. Маруся, я же сказал, музыку включай, давай корзину...
Головушка наша еврейская, зачем ты думы думала, стишки сочиняла, да бежала по свету белу... "Ой, - кричит, - ой, теперь евреи - саломеи, и гои - иоанны крестители!.." Так-то. Часики песочные вверх дном. Раз на раз не приходится! Сегодня ты мне голову отрубишь, завтра я тебе - по закону кармы.
- Машка, давай пилу. Давай его пополам и в дрова. Будет тебе печь геенны, гений еврей, говно, гад болотный. А стишки твои прикарманю и пойду-ка в баньку-баню. А стишки - хороши, а голова-то - ой-ой, какая еврейская голова. Смотришь, цифры сыпятся из глаз... сколько цифр она пересчитала, ой-ей-ей... видать, был технократ. "Мама, мама", - всё кричал. Евреи мам своих зовут до глубокой старости, когда их бьют. "Ты приди на помощь, мама, погибает сын твой Зяма".
- Хорошо, мы выжили после погрома, выжили после войны, даже после мира выжили, и все соки из нас выжали... Я бледней, чем фотокарточка, мамочка... Из меня все соки выжали, а потом - выжили. Я не для общежития. Я, меня... полы не мыты, не вытерты, и стопы такие по ночам ступают, что другим ушам спать мешают. У меня такие гости ночью - пока сосед, слушайте, дойче велле - дольче вита, - гости такие... стопы ступают по полу, тени по стенам высокие...
"Слушай, давай с тобой переписываться". "Но ведь мы с тобой и так рядом?" "Ну, у меня никого нет на свободе... Ты пиши не от себя, а от имени того, кто на свободе (на небе, что ли?), и я буду писать не от себя, а от того, который писал бы тебе, если бы у тебя был человек на свободе..."
"Мы с тобой срослись, как два сиамских близнеца". "Нет, это мы с тобой спелись, как в ухе две блохи".
Это в дворовой зашлась одна в экстазе. Она проходила стажировку у поэтов и научилась народному творчеству. Апокалиптический жанр народного творчества.
Ой, ушки. Ноюшки.
Ой, головки болюшки.
Ой, тоскинушка меня непокинушка...
Порой в тюрьме случались мятежи. Но никто не рвался на свободу. Тюрьма под мудрым руководством её начальника была столь классно организована, что в ней можно было получить выход человеческим страстям ничуть не хуже, чем в любом свободном мире.
На время бунта подловатые дворовые объединялись (людей объединяет или Бог, или враг), и всё начиналось с того, что дворовые называли на своем жаргоне "брать языка". Ночью самые дерзкие из них, пройдя на цыпочках между спящими охранниками, вламывались в инквизиторскую и брали в плен одного святого, волокли к себе и измывались над ним: "Если ты святой, так покончи с собой..." А заводила, дворовый брюхатый усатый Барабас, бывший фельдфебель в вольтерах, кричал: "Стоять смирно, как на Голгофе!" Языка приставляли к стене, заставляли держать руки "как на кресте", давали выпить какую-то гадость, потом протыкали вилками и едва живого выбрасывали вон из камеры прямо на спящих охранников.
Во время бунта святые оказывались в дворовой, дворовые вламывались в инквизиторскую и туда же норовили поэты, когда камера была пуста от опустошительных набегов дворовых. Дирекция смотрела на игры заключенных сквозь пальцы. "Пусть порезвятся мальчики. Надо дать выход страстям, время от времени необходимо менять обстановку", - докладывал на административном совете мудрый шеф острога.
В парфюмерной можно было прослушать курс теоретического богословия. Хорошо было богословствовать в тюрьме! Но практический аспект этой науки проходился лишь в соседней камере (в парфюмерной не было необходимого инструмента щипцы, гвозди и станки для пыток являлись, согласно предписанию, атрибутами инквизиторской).
При помещении в заключение обитателю парфюмерной надевали специальную поэтическую рубашку: как только человек напяливал её на себя, ему начинали представляться дивные видения, нимфы, грезы, долы, любовь, стихи, восторги, музы искусств водили с ним хороводы... Поэтическая рубашка была, конечно же, ближе к телу поэтов, чем рубашка смирительная, т.е. та, которую надевали в инквизиторской. Но поэты всегда гипнотизируются всем необыкновенным и исключительно из любопытства и, как говорил профессор догматического богословия, "ради практики" их неумолимо тянуло к святым.
И вот, улучив момент, когда инквизиторская была пуста (пока дворовые чинили бунт), они освобождали ремни, истязали себя бумажными щипцами, поджаривали на театральном огне и сочиняли, словом, имитировали святых. Я прочел одного в черновике:
"Не бей меня, как котлету,
я такой отравленный, горький,
не будет из меня обеда,
а только в животе колики''.
Другие позволяли себя истязать до крови и при этом, вися на дыбе, читали газету (дворовые читали газету в туалете). Но всё кончалось благополучно...
А в это время дворовый люд, легкий на помине, пользуясь всеобщей суматохой, пробирался в парфюмерную и гадил на постели буржуев. Бунт заканчивался к приходу инспектора мистера Кривое Пенсне. Строгий, весь в черном, когда он наводил на вас пенсне с единственным стеклом, можно было подумать, что вас фотографируют для вечности (это когда был добр) или насмерть облучают рентгеном, и тогда по коже бегали мурашки.
Главный церемониймейстер "совокупного барабана из человеческой кожи" носил имя Бандитов. Толстый такой, бородатый, шепелявый и должный по роду своей работы доказывать, что он антитеза своей фамилии, что он не Бандитов, а Голодранцев.
Бандитов имел привычку говорить "добровонно" вместо "добровольно": "В тюрьму? Добровонно. На смерть - тоже добровонно надо идти. Вообще жить следует добровонно". Философ со средним мистическим образованием Удодов-Удавов, лет 30 марксист-каторжник (такой тип уже выведен в литературе, отсюда в действительности он не интересен, не будем повторяться). Удодов-Удавов был здорово занят мыслью: почему Бандитов говорит: добровонно. И однажды он воскликнул: понял! И собралась толпа, 20 человек присутствующих: говори.
- Товарищи, зло - дурно, есть слово зло-вонный. Но добро - скользкое понятие, кому оно в добро, а кому каторга. Бывает ли добр дурак? Нет, конечно, Декарт отказывал животным в способности переживать боль. Откажем дуракам в способности быть добрыми. Дурак не добрый и не злой, он вне качеств. У дурака доброта совсем иного мира, чем доброта умного человека. На дураке добро, как бы сказать... воняет, что ли, от его добра. Наш философ Нишлов говорил: там где толпа, там всегда воняет. Отсюда: на дураке добро добровонно.
Имя моей музы - Мнемозина Святая Память. Пройдемся дальше по галерее Уффици, даст Бог, увидимся через 1000 времен - вскользь ты бросишь на меня взгляд такой проницательности, что я буду получать его ещё 1000 лет, как свет с потухшей звезды. А твоя муза - Терпсихора. А твоя, Карамзин, - Клио, Лахесис, Атропос - чудно, дивно. В каких божественных домах обитали души людей, живших, кажется, ещё час назад, или год, или 100 часов-секунд-лет. А вот ваша какая муза, г-н Удавов-Удодов? Господин удавленник в очках? Лингво-психодура. Наука Шито-Крыто. Эпоха НТР. Эпоха Глубокого вздоха. Вздохни глубоко, да слышащий...
Но прервем ленту мысли, потому что толпа взбунтовалась: "Добро - дурно пахнет!" - наливался пеной плотник инквизиторской Пантурин. Это он следил за чистотой Главной Дыбы и строгал новые доски взамен засохших от тоски оттого, что никто не употреблял их... Очень нужный человек в тюрьме, и с ним считались и люди, и гвозди, и только блохи с ним не считались, но блохи ни с кем не считаются, блохи - анархистки животного мира.
- От добра дурно пахнет! - Дело в том, что сам Пантурин (Пан Дурень звали его за глаза), как всякий злой человек, особенно чутко реагировал на тему добра (для доброго человека это как-то сама собой разумеющаяся тема), и вдруг такое оскорбление святыни. Добро - во зло. - Козел. Это от тебя дурно пахнет! - уже просто по-ослиному, с животной ярко выраженной обидой в глазах вопил Жеребий, истопник толпы, он же Пантурин, он же Пан Дурень, страшный, страшный дурень. - Ты не у себя дома. Ты, ты, не ругайся матом!..
- Я ругался матом? - Удодов вышел из себя, т.е. из той своей ипостаси, которая была Удодов, и остался просто Удавов-глаза-на-выкате. Чистая возбужденная очковая змея, перехваченная посредине. Удодова вдавили обратно, а потом кто-то из толпы протянул палку с расходящимися концами и просто-напросто сбросил на землю зарвавшегося библейского ужа. Нечего зря трибуну занимать.
Как я люблю толпу! Толпа как печка. Хорошо в толпе сирую душу греть. И так тепло, и так солидарно-добро, так совместно-наедине, как может быть только посреди совершенно наивной, как дитя, Святой Толпы.
Две души - диада. Две души - одна. Я говорю - ты внимаешь ты говоришь: я приемлю. Диада - это мужеженщина. А когда ты один, поневоле ты расколотый, т.е. схо-схимник, или Схизо-френик - уловил, читатель, куда идет дорожка? Шизофреник - всякий одинокий человек, подневольный шизофреник. Потому что нет Второй Его Суженой. Где-то тщится поодаль, мается. Любопытны взгляды евреев на целибат (воздержание). Если моришь себя воздержанием - поступаешь жутко, ибо лишаешь ссуженую тебе от вечности возможности получить мужа. Любопытный порочный круг.
Все круги жизненных циклов видятся мне как исключительно любопытные замкнутые циркус вицис порочные круги, пороки наши, заметаемые на снегу... следы лисьим хвостом.
Никто не думал о наивности толпы, о доброте не взвинченной фюрером толпы, о чуде репрессированной толпы... Мне всё в тюрьме родней родных, мне последняя Лопоухая Глаза-Вытаращила дороже, чем я сам себе, когда мы вместе на общем пространстве дышим общим воздухом спертым. Не могу объяснить мистическую любовь к толпе, её может испытать человек предельной нагрузки одиночеством. Толпа чутка, как дитя. Она добра ко мне, у нее, наконец, астральная чувствительность младенца. Ближние только кровь сосут, да рожи корчат, а толпа дает мне силы, успокаивает...
Я погрузился в теплую ванну толпы. Я несся с нею вместе к... вот и первый порочный круг - к Главному Надзирателю низших палат Бандитову.
- Никаких... - откуда-то из эзотерических источников живота темных-тайных-скрытых извлекал Бандитов. - Никаких, - на просьбы вломившейся в кабинет делегации дворовых с просьбой наказать Удодова за критику начальства.
- Добровонно, добровонно, - шепелявил шеф полиции, шеф негласных мер, ш-шипящий удод Диди.
- То-то оно. Добро - онно! - глубокомысленно тыча указательным пальцем в потолок тюрьмы, рек местный юродивый плотник Панурин, голос-толпы-в-состоянии-страха. - Оно добро. Всегда у властей правда.
А в кулуарах шли такие разговоры мертвых. В 110-тысячный раз дворовые дискутировали с поэтами лестную для человеческого ничтожества тему власти:
- Когда мы придем к власти, - орали дворовые, - мы заставим вас чистить сортиры!
Поэты заходились:
- И что ж, и что ж! Чего вы этим добьетесь, господа? Мы перекрасим сортиры в храмы науки, и вы опять запроситесь к нам, потому что дворцы превратятся в общественные уборные. Товарищ Жук Навозный тянется к своему гнезду, где изваян был, где провел поэтичное детство.
- А если и поживут на клумбе из роз их только что выскочивший изо лба шишкой превосходительство, то очень недолго. Вот и весь метаморфоз: навоз-клумба роз и - опять навоз. Фьюить - обратно гада бросят, даже голыми руками...
Так перекидывали мячик мировой истории дворовые и поэты на своих диспутах. Оставалось только реализовать антитезы.
Коридорные часы с кукушкой
Заброшенный был клочок вселенной тюрьма Тьма Болотная. Раз, скажем, лет в сто сюда причаливал корабль из великой армады Дураков. Маги занимались исключительно поиском смысла человеческого существования и проблемой аутентичного перевода дерева в бумагу и бумаги в человека, ибо бумаги пожрали человека. И в результате не у кого было узнать время. Не шли ни одни часы, а солнечные календари не говорили ничего несведущим в звездах содомлянам из Сан Йохо.
Уже 70 веков, как не приставал челн умных, а дураки в смысле времени не в счет. Они его не замечают. И вот я должен сделать тебя, мой читатель, участником Похорон Последних Часов. Несли фото-слепок Кукушки, её портрет, а затем ящик с часами. Что же случилось на этом кладбище времени, полной живой, динамичной, кипучей жизни тюрьме Санта Темпоро Ди Капута? А вот что:
В коридоре тюрьмы стояли древние часы с кукушкой. Нечто подобное можно увидеть, если следующий раз родитесь при дворе Елисаветы-Екатерины в 17 веке. Добрые часы, понимаете? Что значит добрые? Посмотришь на них - и жить хочется. Вообще, всё, от чего хочется жить, - доброе, а от чего хочется удавиться злое. Мне кажется, критериев более точных для определения морали не существует.
Маленький сын начальника тюрьмы любил играть гирями. Он при этом кричал: "Сиськи! сиськи раз, сиськи два! вверх-вниз... Корову дою, спать не даю!.."
И часы сломались. Их сломал проклятый дояр. Часы сломались, но кукушка не хотела сдаваться. Она ошалело вещала день и ночь, точно её выгнали из гнезда, из часового механизма, где она там мирно жила, пока работали часы.
Кукушкины часы - это мне столько жить осталось. Заключенные-персонал считали на пальцах, сбились и не могли заснуть с три дня. Кукушка не протрезвлялась, она спятила.
Грань между кликушеством и ясновидением столь же зыбка, как между безумием и гениальностью. Ясновидящая стала кликушествовать. Не "ку-ку", а "кхи-кхи". Кашляла, уже ржавела от непрерывной работы, милая Кхи-Кхи.
Один солдат не выдержал, вскинул обрез и убил кукушку. "Рекрут! Что ты наделал? Как мы узнаем, сколько нам жить осталось?" "А разве часы показывают срок жизни, а не время вообще?" "О милый друг, настоящие часы - они как та кукушка, они идут вспять от срока и пульсируют в наших венах. Правую руку к левой прижми запястьем и слушай, слушай внимательно..."
Гнутый - местный надзиратель, рассуждал: посходили с ума. Чем больше человек смотрит на часы, тем жизнь его ничтожнее. Как результаты матчей считают по голам, так результаты жизней можно посчитать по количеству раз, которые человек смотрел на часы. Куда-то спешил, торопился, блудил... Нет времени - и не надо. Вот дурни-то. Только жизнь себе и другим усложняют.
"Да нет! - маялся Гнутый у себя в камере. - В юности хочешь знать, зачем живешь, в старости - сколько. И как не хочется жить бессмысленно в молодости, так невозможно жить бессрочно на склоне лет. Бессрочность - вот истинная антитеза вечности. Не смерть, а бессрочность, - мрачно заключал, тяжело завершал день Гнутый. - И на кого только я спину гну?.."
И как будто засыпал Гнутый, так тепло, уютно. Бредил детством, юностью, флотом, где служил, семьей, где жил... а потом крупным планом прямо на него наваливались коридорные часы с кукушкой. "Сиськи, сиськи кручу!" - вопил директорский сын. Гнутый даже запустил в него камнем. Идущие часы - это символ бренности сущего. Стоящие часы - это время, перешедшее в вечность. Время давно перешло в вечность в одном из самых счастливых людей на свете, Гнутом. И поэтому ему были противны дешевые поминки заключенных по Последним Часам. И вообще ему хорошо жилось бы на свете, если бы не подагра да не грудная жаба. Ну да оставим Гнутого во сне.
Вот такая история произошла с часами в церкви Сан Посто Ди Фьеро райской обители людей живущих без времени. То есть по сути нашедших единственный практический способ жить вне времени. Кукушечку жаль.
--------------------------------------------------------------------------
----
Однажды мама сказала мальчику: сиди за пианино, играй два часа. Мальчик сел, и ему тошно стало невыносимо. Он подбежал к часам и перевел стрелки. Сразу стало на два часа больше. Пришла мама: молодец, два часа играл, умница.
Вот такие младенцы мы. Мы только торопим время, играем в него. Оно чудный способ градировать бытие и деградировать... И сидит в нас какой-то бес, двигает стрелки против часового хедан-сарава налево. Мы движемся вспять. И чем дальше в прошлое, тем ближе к цели. Ах, автокукушечка. Прокуковала заключенным каждому по 10 000 лет...
Пришла в тюрьму складная мадам де О. Персонаж романа Дюма-Франса-Мопассана. Скорей даже Мопассана: "Мне, конечно же, нужно видеть г-на де Ю. Де Лакрю, я вам говорю". "Его нет". "Но ведь он здесь". "Нет, я вам говорю, никакого здесь Ю." "Тогда, может быть, есть г-н От-а-до-я?" "От-а-до-я? Вы что, весь алфавит человеческих жизней хотите перечислить? Нет здесь никакого окаянного." "Тогда возьмите... Я принесла... тут... - и она смутилась, смялась, нервно вытащив сверток. - Дайте кому-нибудь." "Оставьте, хорошо. У кухарки три сына, и она бедна, я дам ей".
Мадам де О. исполнила свой долг. Она ушла к своей единице, с которой составляла законченную Деканаду диады 10, мадам де О Десять. Гнутый развернул пакет: кольцо с жемчугом, купюры и белье. Записочка: "Я оставляю тебя... Де О." И что-то вроде: "Память одна будет нам поводырем в вечности, я не виновата ни в чем..." - очень неопределенные записи. Гнутый распорядился оперативно: банкноты - себе в карманы, перстень - жене на палец, письмо - в урну и туда же белье.
Графу же де Ю он сказал на следующий день: "Приходила мадам Гран При, она привезла вам первый приз за ваши скачки к тюрьмам, но пришлось отдать обратно: администрация запрещает пользоваться посторонней косметикой. Она просила передать, что очень любит вас". "О, милая де О При, - думал благородный Антиной и наворачивал слезы на глазные яблоки. - Как она самоотверженна!" А в камере вторили ему: "Добрая милосердная женщина м-м Не Так Ли Жетюэм, не правда ль, я тебя люблю. М-м Живописный Романс... Неспетый", - и тоже вытирали слезы платком. Кухарку Гнутый выдумал, но имя её записали в книгу Вечных Узников, куда вносились лишь достойнейшие и члены императорских фамилий, гостившие в здешнем тауэре. "Она заслужила того, бедная кухарка", - мыслил Гнутый, пересчитывая купюры прямо в кармане, чтобы никто, не дай Бог, не увидел...
Все наоборот в нашем мире. Можно даже инспектора вывернуть наизнанку. Уверяю, совершенно ничего не изменится, кроме имени. Будет не Гнутый, а Перевернутый. Перевернутый наизнанку - это даже лучше для инспектора, чем Гнутый. Подумаешь, велико дело - спину гнуть. Но какова мадам де О!
Как может обойтись цивилизация без евреев? У Атлантидов были свои евреи, и у лемурийцев, и даже у Потом рожденных (так утверждает Штейнер).
Однажды N сидел в Камере Пусто Было - очень пусто было, легко, светло и тяжело. Пусто - это главное. И вдруг к нему вошли - погром, что ли? - с вилами. Вломился лысый тип: "Спасите меня!" "Я? Да что вы, я комарика не обижу, как же мне, помилуйте, в морду бить вашему врагу?" "Спрячьте меня", - и смылся из виду. За ним - погоня. "Не видели?" "Не видел". "Был?" "Не был".
Тут на счастье проходила уборщица Нюра. "Нюрочка, что произошло?" Уборщица вытерла руки о половую тряпку и об юбку и сказала: "Ой, страсти какие! Представляете, тот, что только что пробежал, - мусорщик, пристал к другому типу, первому, которого вы встретили, и говорит: "Я знаю, кто ты". "Ну кто я, кто я? Скажи мне, наконец, а то я не знаю", - тот говорит. Но первый схватил его за глотку и стал душить: "Ты в прошлом воплощении Иуда Ирод. Ты фарисей, книжник, ты Христа вешал. Ах ты, Вечный Жид!" "Я - коренной англосакс, я фундаментальный хомо-секс, человек сексуальный. Что тебе от меня надо? А ты, кстати, кто тогда?" "А я - Варрава, распятый вместе с Христом. Я - основатель Церкви Распятого Кающегося Вора". "Ну и катись себе..."
Но мусорщик (первый) начал душить прошлое воплощение гонителя Спасителя. "И что тебе от меня надо?" "Я пришел в мир покарать тебя. Стоило ради этого 50 лет работать мусорщиком", - это была уже совсем еврейская интонация. Они сцепились, потом сели разбирать воплощения. А кровь с Голгофы капала прямо на зарытый под горой череп Адама, а носил на голове этот череп Адама наш главный персонаж супер Н, человек Никто.
Потом, как заведено, стали целоваться, обниматься, мирить воплощения-превращения. Интересная жизнь.
Позвали кухарку: "Можешь быть Марией Магдалиной". Быдловатого позвали. Быдловатый посмотрел "оккультный дивертисмент", почесал живот и разогнал всех. А N стал бояться выходить на улицы: как бы кто-то из местных ясновидящих не прочел его книгу жизни, запечатанную во лбу, как утверждают раввины, а потом не захотел мстить за его прежние грехи.
- Мой N, ты застрял в одной точке, где твой динамизм?
- Поперхнулась Карма костью собачьей от моей жизни...
- Зачем ты здесь оказался?
- Зачем, за что? - еврейский вопрос... Еврейский вопрос в России. Зачем, за что?
Пробежимся по тюрьме. Глаз - прожектор шарит во тьме пространства, а больше - у себя дома, в черепе...
Группа операторов - Сергей Сердобольнов. Маша Убитая - помощник оператора по съемкам бессознательного. Алик Термяшкин, бумагомарашник, книжник, и Люба Спелая девка бывалая за окулярами собаку съевшая и от троих троих детей имевшая. Все вместе с Юрой назывались группой: театр Сары Мышкиной. "Шаромыжники", - за глаза мстили преуспевающим актеры-неудачники. "Шаромыжники". А одна актриса кино, Сволодчина, говорила им на публичном диспуте: "Нет у вас совести, Битов, все вы - театр бандитов".
Юлька пришла со шпилькой, а Валька с иголкой. Кого-то топить будут. "Коли, коли, коли - шпана, ишь..."
Я Юра Битов, бабой побитый,
никем не любимый,
самый неповторимый
из вурдалаков, из обитающих на нашей планете
крест-человеков
самый гениальный испокон века.
Боязнь пустоты происходит от нечистоты души, отсюда: катарсис прежде всего, нравственность предшествует вхождению в плоскость истины.
Страсть к вещам - от задних мыслей в голове. Боязнь пустоты - от того же. Если нет страха перед пустотой, ни одна пылинка радия не потревожит головы.
Самое трудное - вписаться, совпасть по ноте с пустотой, минуя соблазны полноты вещей.
Занимаясь накопительством и вещизмом, мы лишь забиваем себе живот и жиреем на уху. А пустой - как само бытие: легок, парящ, невидим, инкогнито "сущность-на-цыпочках".
Энн прочел в дневнике у Сёрена: "когито эрго инкогнито сум" экзистенциальная формула посвященного в тайны мировых законов. Мыслю лишь поскольку инкогнито суть. Невидимый миру, в тени, Сёрен, архивариус пронял тебя. Стоило промучиться четыре десятка лет великомучеником датчанином, чтобы свет откровения осенил тебя в этой жизни. Надеюсь, если ты когда-нибудь согрешишь, т.е. напишешь, тебе не придет в голову шальная идея печататься в журнале?
Тошно в тюрьме Санто Диего Дель Тоска. "Давайте и мы будем тесать догматов доски". "Давайте - лучше просто доски будем тесать и ломать, тесать и ломать, мы ведь крепкие, мы из гвоздей, и нету крепче в мире людей - такое пережить". "А ты молоток..." "Молоток в смысле молодец или гвозди забивать?" "Молодец гвозди забивать другим в головы". "Слушай, давай сыграем в рифмы: тоска-доска, доска-тоска". "Давай. У тебя готово? Слушай:
Сбила ящик тоска
что ни мысль - то доска.
Полежу там, посплю,
вдруг тоску утолю".
Дворовый слабазил:
Я вступил в ДСК "Доска",
я родился. Какая тоска...
Потом вычеркнул и написал заново:
Я вступил в ДСК "Тоска",
я родился доски таскать
и сколачивать их, сбивать.
"Слушай, ты как Иосиф библейский, - о досках пишешь... Господня Гроба..." "А ты как Варрава на кресте, вопишь и каешься". "Давай теперь..." "Да хватит играть, хватит, займись ты делом..."
Займись ты делом,
черти ты мелом
сырым и белым
по грязным стенам.
- Кто гений, кто гений, кто гений? давайте сюда гения. Маруся, музыку и щипцы. О, ещё и еврейчик к тому же, извращенец рода человеческого!
Пойдем громить двойной погром, пойдем, пойдем, пойдем, пойдем. Мы пойдем черепа ваши выуживать - да в корзиночку, золотишко ваше выслеживать, - да в автопоилочку... Пейся, водочка, лейся, кровушка. Дай сотню, и отпущу, а то при всех штаны спущу. Не имей, еврей, сто друзей, а имей, еврей, сто рублей потому что иначе не откупишься. Слышишь ты, еврей, который сейчас каждый второй - ой-ой-ой-ой-ой-ой, какая шейка, виолончельная шейка. Ну, ну, ну, ну что ты, миленький, не будет больно. Маруся, я же сказал, музыку включай, давай корзину...
Головушка наша еврейская, зачем ты думы думала, стишки сочиняла, да бежала по свету белу... "Ой, - кричит, - ой, теперь евреи - саломеи, и гои - иоанны крестители!.." Так-то. Часики песочные вверх дном. Раз на раз не приходится! Сегодня ты мне голову отрубишь, завтра я тебе - по закону кармы.
- Машка, давай пилу. Давай его пополам и в дрова. Будет тебе печь геенны, гений еврей, говно, гад болотный. А стишки твои прикарманю и пойду-ка в баньку-баню. А стишки - хороши, а голова-то - ой-ой, какая еврейская голова. Смотришь, цифры сыпятся из глаз... сколько цифр она пересчитала, ой-ей-ей... видать, был технократ. "Мама, мама", - всё кричал. Евреи мам своих зовут до глубокой старости, когда их бьют. "Ты приди на помощь, мама, погибает сын твой Зяма".
- Хорошо, мы выжили после погрома, выжили после войны, даже после мира выжили, и все соки из нас выжали... Я бледней, чем фотокарточка, мамочка... Из меня все соки выжали, а потом - выжили. Я не для общежития. Я, меня... полы не мыты, не вытерты, и стопы такие по ночам ступают, что другим ушам спать мешают. У меня такие гости ночью - пока сосед, слушайте, дойче велле - дольче вита, - гости такие... стопы ступают по полу, тени по стенам высокие...
"Слушай, давай с тобой переписываться". "Но ведь мы с тобой и так рядом?" "Ну, у меня никого нет на свободе... Ты пиши не от себя, а от имени того, кто на свободе (на небе, что ли?), и я буду писать не от себя, а от того, который писал бы тебе, если бы у тебя был человек на свободе..."
"Мы с тобой срослись, как два сиамских близнеца". "Нет, это мы с тобой спелись, как в ухе две блохи".
Это в дворовой зашлась одна в экстазе. Она проходила стажировку у поэтов и научилась народному творчеству. Апокалиптический жанр народного творчества.
Ой, ушки. Ноюшки.
Ой, головки болюшки.
Ой, тоскинушка меня непокинушка...
Порой в тюрьме случались мятежи. Но никто не рвался на свободу. Тюрьма под мудрым руководством её начальника была столь классно организована, что в ней можно было получить выход человеческим страстям ничуть не хуже, чем в любом свободном мире.
На время бунта подловатые дворовые объединялись (людей объединяет или Бог, или враг), и всё начиналось с того, что дворовые называли на своем жаргоне "брать языка". Ночью самые дерзкие из них, пройдя на цыпочках между спящими охранниками, вламывались в инквизиторскую и брали в плен одного святого, волокли к себе и измывались над ним: "Если ты святой, так покончи с собой..." А заводила, дворовый брюхатый усатый Барабас, бывший фельдфебель в вольтерах, кричал: "Стоять смирно, как на Голгофе!" Языка приставляли к стене, заставляли держать руки "как на кресте", давали выпить какую-то гадость, потом протыкали вилками и едва живого выбрасывали вон из камеры прямо на спящих охранников.
Во время бунта святые оказывались в дворовой, дворовые вламывались в инквизиторскую и туда же норовили поэты, когда камера была пуста от опустошительных набегов дворовых. Дирекция смотрела на игры заключенных сквозь пальцы. "Пусть порезвятся мальчики. Надо дать выход страстям, время от времени необходимо менять обстановку", - докладывал на административном совете мудрый шеф острога.
В парфюмерной можно было прослушать курс теоретического богословия. Хорошо было богословствовать в тюрьме! Но практический аспект этой науки проходился лишь в соседней камере (в парфюмерной не было необходимого инструмента щипцы, гвозди и станки для пыток являлись, согласно предписанию, атрибутами инквизиторской).
При помещении в заключение обитателю парфюмерной надевали специальную поэтическую рубашку: как только человек напяливал её на себя, ему начинали представляться дивные видения, нимфы, грезы, долы, любовь, стихи, восторги, музы искусств водили с ним хороводы... Поэтическая рубашка была, конечно же, ближе к телу поэтов, чем рубашка смирительная, т.е. та, которую надевали в инквизиторской. Но поэты всегда гипнотизируются всем необыкновенным и исключительно из любопытства и, как говорил профессор догматического богословия, "ради практики" их неумолимо тянуло к святым.
И вот, улучив момент, когда инквизиторская была пуста (пока дворовые чинили бунт), они освобождали ремни, истязали себя бумажными щипцами, поджаривали на театральном огне и сочиняли, словом, имитировали святых. Я прочел одного в черновике:
"Не бей меня, как котлету,
я такой отравленный, горький,
не будет из меня обеда,
а только в животе колики''.
Другие позволяли себя истязать до крови и при этом, вися на дыбе, читали газету (дворовые читали газету в туалете). Но всё кончалось благополучно...
А в это время дворовый люд, легкий на помине, пользуясь всеобщей суматохой, пробирался в парфюмерную и гадил на постели буржуев. Бунт заканчивался к приходу инспектора мистера Кривое Пенсне. Строгий, весь в черном, когда он наводил на вас пенсне с единственным стеклом, можно было подумать, что вас фотографируют для вечности (это когда был добр) или насмерть облучают рентгеном, и тогда по коже бегали мурашки.
Главный церемониймейстер "совокупного барабана из человеческой кожи" носил имя Бандитов. Толстый такой, бородатый, шепелявый и должный по роду своей работы доказывать, что он антитеза своей фамилии, что он не Бандитов, а Голодранцев.
Бандитов имел привычку говорить "добровонно" вместо "добровольно": "В тюрьму? Добровонно. На смерть - тоже добровонно надо идти. Вообще жить следует добровонно". Философ со средним мистическим образованием Удодов-Удавов, лет 30 марксист-каторжник (такой тип уже выведен в литературе, отсюда в действительности он не интересен, не будем повторяться). Удодов-Удавов был здорово занят мыслью: почему Бандитов говорит: добровонно. И однажды он воскликнул: понял! И собралась толпа, 20 человек присутствующих: говори.
- Товарищи, зло - дурно, есть слово зло-вонный. Но добро - скользкое понятие, кому оно в добро, а кому каторга. Бывает ли добр дурак? Нет, конечно, Декарт отказывал животным в способности переживать боль. Откажем дуракам в способности быть добрыми. Дурак не добрый и не злой, он вне качеств. У дурака доброта совсем иного мира, чем доброта умного человека. На дураке добро, как бы сказать... воняет, что ли, от его добра. Наш философ Нишлов говорил: там где толпа, там всегда воняет. Отсюда: на дураке добро добровонно.
Имя моей музы - Мнемозина Святая Память. Пройдемся дальше по галерее Уффици, даст Бог, увидимся через 1000 времен - вскользь ты бросишь на меня взгляд такой проницательности, что я буду получать его ещё 1000 лет, как свет с потухшей звезды. А твоя муза - Терпсихора. А твоя, Карамзин, - Клио, Лахесис, Атропос - чудно, дивно. В каких божественных домах обитали души людей, живших, кажется, ещё час назад, или год, или 100 часов-секунд-лет. А вот ваша какая муза, г-н Удавов-Удодов? Господин удавленник в очках? Лингво-психодура. Наука Шито-Крыто. Эпоха НТР. Эпоха Глубокого вздоха. Вздохни глубоко, да слышащий...
Но прервем ленту мысли, потому что толпа взбунтовалась: "Добро - дурно пахнет!" - наливался пеной плотник инквизиторской Пантурин. Это он следил за чистотой Главной Дыбы и строгал новые доски взамен засохших от тоски оттого, что никто не употреблял их... Очень нужный человек в тюрьме, и с ним считались и люди, и гвозди, и только блохи с ним не считались, но блохи ни с кем не считаются, блохи - анархистки животного мира.
- От добра дурно пахнет! - Дело в том, что сам Пантурин (Пан Дурень звали его за глаза), как всякий злой человек, особенно чутко реагировал на тему добра (для доброго человека это как-то сама собой разумеющаяся тема), и вдруг такое оскорбление святыни. Добро - во зло. - Козел. Это от тебя дурно пахнет! - уже просто по-ослиному, с животной ярко выраженной обидой в глазах вопил Жеребий, истопник толпы, он же Пантурин, он же Пан Дурень, страшный, страшный дурень. - Ты не у себя дома. Ты, ты, не ругайся матом!..
- Я ругался матом? - Удодов вышел из себя, т.е. из той своей ипостаси, которая была Удодов, и остался просто Удавов-глаза-на-выкате. Чистая возбужденная очковая змея, перехваченная посредине. Удодова вдавили обратно, а потом кто-то из толпы протянул палку с расходящимися концами и просто-напросто сбросил на землю зарвавшегося библейского ужа. Нечего зря трибуну занимать.
Как я люблю толпу! Толпа как печка. Хорошо в толпе сирую душу греть. И так тепло, и так солидарно-добро, так совместно-наедине, как может быть только посреди совершенно наивной, как дитя, Святой Толпы.
Две души - диада. Две души - одна. Я говорю - ты внимаешь ты говоришь: я приемлю. Диада - это мужеженщина. А когда ты один, поневоле ты расколотый, т.е. схо-схимник, или Схизо-френик - уловил, читатель, куда идет дорожка? Шизофреник - всякий одинокий человек, подневольный шизофреник. Потому что нет Второй Его Суженой. Где-то тщится поодаль, мается. Любопытны взгляды евреев на целибат (воздержание). Если моришь себя воздержанием - поступаешь жутко, ибо лишаешь ссуженую тебе от вечности возможности получить мужа. Любопытный порочный круг.
Все круги жизненных циклов видятся мне как исключительно любопытные замкнутые циркус вицис порочные круги, пороки наши, заметаемые на снегу... следы лисьим хвостом.
Никто не думал о наивности толпы, о доброте не взвинченной фюрером толпы, о чуде репрессированной толпы... Мне всё в тюрьме родней родных, мне последняя Лопоухая Глаза-Вытаращила дороже, чем я сам себе, когда мы вместе на общем пространстве дышим общим воздухом спертым. Не могу объяснить мистическую любовь к толпе, её может испытать человек предельной нагрузки одиночеством. Толпа чутка, как дитя. Она добра ко мне, у нее, наконец, астральная чувствительность младенца. Ближние только кровь сосут, да рожи корчат, а толпа дает мне силы, успокаивает...
Я погрузился в теплую ванну толпы. Я несся с нею вместе к... вот и первый порочный круг - к Главному Надзирателю низших палат Бандитову.
- Никаких... - откуда-то из эзотерических источников живота темных-тайных-скрытых извлекал Бандитов. - Никаких, - на просьбы вломившейся в кабинет делегации дворовых с просьбой наказать Удодова за критику начальства.
- Добровонно, добровонно, - шепелявил шеф полиции, шеф негласных мер, ш-шипящий удод Диди.
- То-то оно. Добро - онно! - глубокомысленно тыча указательным пальцем в потолок тюрьмы, рек местный юродивый плотник Панурин, голос-толпы-в-состоянии-страха. - Оно добро. Всегда у властей правда.
А в кулуарах шли такие разговоры мертвых. В 110-тысячный раз дворовые дискутировали с поэтами лестную для человеческого ничтожества тему власти:
- Когда мы придем к власти, - орали дворовые, - мы заставим вас чистить сортиры!
Поэты заходились:
- И что ж, и что ж! Чего вы этим добьетесь, господа? Мы перекрасим сортиры в храмы науки, и вы опять запроситесь к нам, потому что дворцы превратятся в общественные уборные. Товарищ Жук Навозный тянется к своему гнезду, где изваян был, где провел поэтичное детство.
- А если и поживут на клумбе из роз их только что выскочивший изо лба шишкой превосходительство, то очень недолго. Вот и весь метаморфоз: навоз-клумба роз и - опять навоз. Фьюить - обратно гада бросят, даже голыми руками...
Так перекидывали мячик мировой истории дворовые и поэты на своих диспутах. Оставалось только реализовать антитезы.
Коридорные часы с кукушкой
Заброшенный был клочок вселенной тюрьма Тьма Болотная. Раз, скажем, лет в сто сюда причаливал корабль из великой армады Дураков. Маги занимались исключительно поиском смысла человеческого существования и проблемой аутентичного перевода дерева в бумагу и бумаги в человека, ибо бумаги пожрали человека. И в результате не у кого было узнать время. Не шли ни одни часы, а солнечные календари не говорили ничего несведущим в звездах содомлянам из Сан Йохо.
Уже 70 веков, как не приставал челн умных, а дураки в смысле времени не в счет. Они его не замечают. И вот я должен сделать тебя, мой читатель, участником Похорон Последних Часов. Несли фото-слепок Кукушки, её портрет, а затем ящик с часами. Что же случилось на этом кладбище времени, полной живой, динамичной, кипучей жизни тюрьме Санта Темпоро Ди Капута? А вот что:
В коридоре тюрьмы стояли древние часы с кукушкой. Нечто подобное можно увидеть, если следующий раз родитесь при дворе Елисаветы-Екатерины в 17 веке. Добрые часы, понимаете? Что значит добрые? Посмотришь на них - и жить хочется. Вообще, всё, от чего хочется жить, - доброе, а от чего хочется удавиться злое. Мне кажется, критериев более точных для определения морали не существует.
Маленький сын начальника тюрьмы любил играть гирями. Он при этом кричал: "Сиськи! сиськи раз, сиськи два! вверх-вниз... Корову дою, спать не даю!.."
И часы сломались. Их сломал проклятый дояр. Часы сломались, но кукушка не хотела сдаваться. Она ошалело вещала день и ночь, точно её выгнали из гнезда, из часового механизма, где она там мирно жила, пока работали часы.
Кукушкины часы - это мне столько жить осталось. Заключенные-персонал считали на пальцах, сбились и не могли заснуть с три дня. Кукушка не протрезвлялась, она спятила.
Грань между кликушеством и ясновидением столь же зыбка, как между безумием и гениальностью. Ясновидящая стала кликушествовать. Не "ку-ку", а "кхи-кхи". Кашляла, уже ржавела от непрерывной работы, милая Кхи-Кхи.
Один солдат не выдержал, вскинул обрез и убил кукушку. "Рекрут! Что ты наделал? Как мы узнаем, сколько нам жить осталось?" "А разве часы показывают срок жизни, а не время вообще?" "О милый друг, настоящие часы - они как та кукушка, они идут вспять от срока и пульсируют в наших венах. Правую руку к левой прижми запястьем и слушай, слушай внимательно..."
Гнутый - местный надзиратель, рассуждал: посходили с ума. Чем больше человек смотрит на часы, тем жизнь его ничтожнее. Как результаты матчей считают по голам, так результаты жизней можно посчитать по количеству раз, которые человек смотрел на часы. Куда-то спешил, торопился, блудил... Нет времени - и не надо. Вот дурни-то. Только жизнь себе и другим усложняют.
"Да нет! - маялся Гнутый у себя в камере. - В юности хочешь знать, зачем живешь, в старости - сколько. И как не хочется жить бессмысленно в молодости, так невозможно жить бессрочно на склоне лет. Бессрочность - вот истинная антитеза вечности. Не смерть, а бессрочность, - мрачно заключал, тяжело завершал день Гнутый. - И на кого только я спину гну?.."
И как будто засыпал Гнутый, так тепло, уютно. Бредил детством, юностью, флотом, где служил, семьей, где жил... а потом крупным планом прямо на него наваливались коридорные часы с кукушкой. "Сиськи, сиськи кручу!" - вопил директорский сын. Гнутый даже запустил в него камнем. Идущие часы - это символ бренности сущего. Стоящие часы - это время, перешедшее в вечность. Время давно перешло в вечность в одном из самых счастливых людей на свете, Гнутом. И поэтому ему были противны дешевые поминки заключенных по Последним Часам. И вообще ему хорошо жилось бы на свете, если бы не подагра да не грудная жаба. Ну да оставим Гнутого во сне.
Вот такая история произошла с часами в церкви Сан Посто Ди Фьеро райской обители людей живущих без времени. То есть по сути нашедших единственный практический способ жить вне времени. Кукушечку жаль.
--------------------------------------------------------------------------
----
Однажды мама сказала мальчику: сиди за пианино, играй два часа. Мальчик сел, и ему тошно стало невыносимо. Он подбежал к часам и перевел стрелки. Сразу стало на два часа больше. Пришла мама: молодец, два часа играл, умница.
Вот такие младенцы мы. Мы только торопим время, играем в него. Оно чудный способ градировать бытие и деградировать... И сидит в нас какой-то бес, двигает стрелки против часового хедан-сарава налево. Мы движемся вспять. И чем дальше в прошлое, тем ближе к цели. Ах, автокукушечка. Прокуковала заключенным каждому по 10 000 лет...
Пришла в тюрьму складная мадам де О. Персонаж романа Дюма-Франса-Мопассана. Скорей даже Мопассана: "Мне, конечно же, нужно видеть г-на де Ю. Де Лакрю, я вам говорю". "Его нет". "Но ведь он здесь". "Нет, я вам говорю, никакого здесь Ю." "Тогда, может быть, есть г-н От-а-до-я?" "От-а-до-я? Вы что, весь алфавит человеческих жизней хотите перечислить? Нет здесь никакого окаянного." "Тогда возьмите... Я принесла... тут... - и она смутилась, смялась, нервно вытащив сверток. - Дайте кому-нибудь." "Оставьте, хорошо. У кухарки три сына, и она бедна, я дам ей".
Мадам де О. исполнила свой долг. Она ушла к своей единице, с которой составляла законченную Деканаду диады 10, мадам де О Десять. Гнутый развернул пакет: кольцо с жемчугом, купюры и белье. Записочка: "Я оставляю тебя... Де О." И что-то вроде: "Память одна будет нам поводырем в вечности, я не виновата ни в чем..." - очень неопределенные записи. Гнутый распорядился оперативно: банкноты - себе в карманы, перстень - жене на палец, письмо - в урну и туда же белье.
Графу же де Ю он сказал на следующий день: "Приходила мадам Гран При, она привезла вам первый приз за ваши скачки к тюрьмам, но пришлось отдать обратно: администрация запрещает пользоваться посторонней косметикой. Она просила передать, что очень любит вас". "О, милая де О При, - думал благородный Антиной и наворачивал слезы на глазные яблоки. - Как она самоотверженна!" А в камере вторили ему: "Добрая милосердная женщина м-м Не Так Ли Жетюэм, не правда ль, я тебя люблю. М-м Живописный Романс... Неспетый", - и тоже вытирали слезы платком. Кухарку Гнутый выдумал, но имя её записали в книгу Вечных Узников, куда вносились лишь достойнейшие и члены императорских фамилий, гостившие в здешнем тауэре. "Она заслужила того, бедная кухарка", - мыслил Гнутый, пересчитывая купюры прямо в кармане, чтобы никто, не дай Бог, не увидел...
Все наоборот в нашем мире. Можно даже инспектора вывернуть наизнанку. Уверяю, совершенно ничего не изменится, кроме имени. Будет не Гнутый, а Перевернутый. Перевернутый наизнанку - это даже лучше для инспектора, чем Гнутый. Подумаешь, велико дело - спину гнуть. Но какова мадам де О!
Как может обойтись цивилизация без евреев? У Атлантидов были свои евреи, и у лемурийцев, и даже у Потом рожденных (так утверждает Штейнер).
Однажды N сидел в Камере Пусто Было - очень пусто было, легко, светло и тяжело. Пусто - это главное. И вдруг к нему вошли - погром, что ли? - с вилами. Вломился лысый тип: "Спасите меня!" "Я? Да что вы, я комарика не обижу, как же мне, помилуйте, в морду бить вашему врагу?" "Спрячьте меня", - и смылся из виду. За ним - погоня. "Не видели?" "Не видел". "Был?" "Не был".
Тут на счастье проходила уборщица Нюра. "Нюрочка, что произошло?" Уборщица вытерла руки о половую тряпку и об юбку и сказала: "Ой, страсти какие! Представляете, тот, что только что пробежал, - мусорщик, пристал к другому типу, первому, которого вы встретили, и говорит: "Я знаю, кто ты". "Ну кто я, кто я? Скажи мне, наконец, а то я не знаю", - тот говорит. Но первый схватил его за глотку и стал душить: "Ты в прошлом воплощении Иуда Ирод. Ты фарисей, книжник, ты Христа вешал. Ах ты, Вечный Жид!" "Я - коренной англосакс, я фундаментальный хомо-секс, человек сексуальный. Что тебе от меня надо? А ты, кстати, кто тогда?" "А я - Варрава, распятый вместе с Христом. Я - основатель Церкви Распятого Кающегося Вора". "Ну и катись себе..."
Но мусорщик (первый) начал душить прошлое воплощение гонителя Спасителя. "И что тебе от меня надо?" "Я пришел в мир покарать тебя. Стоило ради этого 50 лет работать мусорщиком", - это была уже совсем еврейская интонация. Они сцепились, потом сели разбирать воплощения. А кровь с Голгофы капала прямо на зарытый под горой череп Адама, а носил на голове этот череп Адама наш главный персонаж супер Н, человек Никто.
Потом, как заведено, стали целоваться, обниматься, мирить воплощения-превращения. Интересная жизнь.
Позвали кухарку: "Можешь быть Марией Магдалиной". Быдловатого позвали. Быдловатый посмотрел "оккультный дивертисмент", почесал живот и разогнал всех. А N стал бояться выходить на улицы: как бы кто-то из местных ясновидящих не прочел его книгу жизни, запечатанную во лбу, как утверждают раввины, а потом не захотел мстить за его прежние грехи.
- Мой N, ты застрял в одной точке, где твой динамизм?
- Поперхнулась Карма костью собачьей от моей жизни...
- Зачем ты здесь оказался?
- Зачем, за что? - еврейский вопрос... Еврейский вопрос в России. Зачем, за что?
Пробежимся по тюрьме. Глаз - прожектор шарит во тьме пространства, а больше - у себя дома, в черепе...
Группа операторов - Сергей Сердобольнов. Маша Убитая - помощник оператора по съемкам бессознательного. Алик Термяшкин, бумагомарашник, книжник, и Люба Спелая девка бывалая за окулярами собаку съевшая и от троих троих детей имевшая. Все вместе с Юрой назывались группой: театр Сары Мышкиной. "Шаромыжники", - за глаза мстили преуспевающим актеры-неудачники. "Шаромыжники". А одна актриса кино, Сволодчина, говорила им на публичном диспуте: "Нет у вас совести, Битов, все вы - театр бандитов".
Юлька пришла со шпилькой, а Валька с иголкой. Кого-то топить будут. "Коли, коли, коли - шпана, ишь..."
Я Юра Битов, бабой побитый,
никем не любимый,
самый неповторимый
из вурдалаков, из обитающих на нашей планете
крест-человеков
самый гениальный испокон века.
Боязнь пустоты происходит от нечистоты души, отсюда: катарсис прежде всего, нравственность предшествует вхождению в плоскость истины.
Страсть к вещам - от задних мыслей в голове. Боязнь пустоты - от того же. Если нет страха перед пустотой, ни одна пылинка радия не потревожит головы.
Самое трудное - вписаться, совпасть по ноте с пустотой, минуя соблазны полноты вещей.
Занимаясь накопительством и вещизмом, мы лишь забиваем себе живот и жиреем на уху. А пустой - как само бытие: легок, парящ, невидим, инкогнито "сущность-на-цыпочках".
Энн прочел в дневнике у Сёрена: "когито эрго инкогнито сум" экзистенциальная формула посвященного в тайны мировых законов. Мыслю лишь поскольку инкогнито суть. Невидимый миру, в тени, Сёрен, архивариус пронял тебя. Стоило промучиться четыре десятка лет великомучеником датчанином, чтобы свет откровения осенил тебя в этой жизни. Надеюсь, если ты когда-нибудь согрешишь, т.е. напишешь, тебе не придет в голову шальная идея печататься в журнале?