Илюшин сидел на табуретке и внимательно слушал комбата. Его удивляли незнакомые теплые нотки в голосе командира. Бледное, вытянутое лицо лейтенанта впервые показалось ему мягким и уступчивым, а в глазах пропал строгий холодок. Илюшин всегда думал, что комбат умеет только приказывать, покрикивать, подавать артиллерийские команды, песочить. Сейчас командир разговаривал так, словно под стеганым ватником у него была не гимнастерка с кубарями на петлицах, а простая гражданская рубаха с галстуком. Эта перемена не укладывалась в сознании красноармейца, как и все события сегодняшнего дня.
   - Вот так, - сказал лейтенант, и это "вот так" подводило черту разговора. Теперь на командире снова чувствовалась военная форма.
   Илюшин поднялся.
   - Разрешите идти?
   - Идите! Завтра к десяти ноль-ноль быть на батарее.
   - Есть!
   Красноармеец повернулся и хотел щелкнуть каблуками, но на ногах были беззвучные, подшитые войлоком караульные валенки.
   Хотя фронт придвинулся к самому каналу, шестая батарея оставалась маленьким островком, до которого в полной мере не докатилась тяжелая волна войны. Была бесконечная изнуряющая бессонница: по десять тревог в сутки. Были короткие стычки с немецкими самолетами. Была осточертевшая мучная болтушка в котле. И вместе с тем шестая батарея не видела ни одного немца - самолеты не в счет! - и на землю ее огневой позиции не пролилось ни капли крови.
   Все это помогало Илюшину - красноармейцу первого года службы - долгое время оказывать внутреннее сопротивление войне. Со смертью друга к Илюшину вплотную подошла настоящая война.
   С батареи Илюшин направился в дивизион. Получил пакет. Расписался в получении и минут через двадцать был уже на станции. Но поезда пришлось ждать около двух часов. Илюшин ходил по большой ледяной платформе и все думал о погибшем друге. Порой ему начинало казаться, что их вместе послали в Москву и что Дорожко отлучился и сейчас появится на платформе. А может быть, он остался на батарее и сейчас в кургузом ватнике, с котелком в руке бежит рысцой в столовую... Их связывало очень многое, и смерть Коли Дорожко не смогла сразу обрубить все нити.
   Так в брошенном блиндаже вдруг зазвенит зуммер забытого телефона. Но никто не снимет трубку, никто не прокричит в микрофон: "Сокол слушает!" Нет Сокола.
   Илюшин ходил по перрону, пока не пришел поезд. Тогда он протиснулся в вагон, бережно держа под мышкой сверток с пайком. В углу горела чугунная печурка. Этот маленький благодатный оазис тепла был окружен тесным кольцом пассажиров, севших в поезд на предыдущих станциях. На весь вагон тепла не хватало, и оно досталось тем, кто поспел раньше. Однако от сознания, что рядом аппетитно потрескивают угольки, и от запаха дыма было уже не так холодно.
   Илюшин сел на скамейку и закрыл глаза. Он все еще пытался разложить по полочкам сознания события сегодняшнего дня. Но полочки не выдерживали и трещали. И тогда Илюшин снова увидел своего друга лежащим на снегу, в шапке с алым пятнышком на виске, и все его думы отступили перед обезоруживающим, щемящим чувством утраты.
   В левом кармане гимнастерки вместе с документами лежала бумажка с адресом Коли Дорожко. Кроме почтового адреса - Сретенский бульвар, дом No 6/1, - рукой старшины были начертаны "кроки", словно красноармеец отправился не в город, а в незнакомую пустынную местность. Главным ориентиром были Сретенские ворота.
   - Доберешься до Сретенских ворот, а там рядом, - объяснял старшина, спросишь дом "Россия".
   - Дом "Россия"? - переспросил красноармеец.
   - А что тут удивительного? - Старшина даже обиделся, что Илюшин не знает дома "Россия". - Этот дом тебе любой москвич укажет. А название дома с дореволюционных времен осталось. Было страховое общество "Россия".
   Старшина относился к той ревнивой породе старых москвичей, которые считают, что все должны знать по имени и отчеству каждый кривенький переулок столицы. Не говоря уже о Сретенских воротах и доме "Россия".
   Илюшин шел по городу, опасливо держа руку перед собой, чтобы не наткнуться на столб. Со всех сторон его окружала плотная тьма. Эта тьма давила на плечи и мешала идти. Над подворотнями в маленьких скворечниках-номерах горели синие лампочки.
   Политотдел находился неподалеку от вокзала, и красноармеец Илюшин сравнительно быстро нашел здание бывшей школы и сдал пакет. А потом вышел в мороз и тьму.
   Чахлые синие маячки встречали Илюшина за каждым поворотом и провожали от дома до дома, от квартала до квартала. И ему казалось, что он идет не по большому городу, а пробирается по узкой просеке глухого темного леса, где стоит шагнуть в сторону - и уже не выберешься. Он не знал названий улиц, по которым шел, не представлял себе, что за дома стоят на этих улицах. Шел напропалую, как разведчик по азимуту.
   Где же эти Сретенские ворота?
   Мысленно он представил себе большую каменную арку, вскинутую в небо, а у подножия ворот наготове стоят стальные "ежи" на случай, если танки прорвутся в город.
   На Кировской улице (он не знал, что это Кировская) его остановил патруль, как призрак, возникший из темноты.
   - Стой! - окликнул его один из патрульных, направляя в лицо красный фонарик. - Документы.
   Патрульный был в тулупе с поднятым воротником. И не видно было, кто он по званию. Да это и не имело значения: когда ты красноармеец, все остальные старше тебя чином! Пока Илюшин лез за командировочным, патрульный сухо спросил:
   - Куда следуете?
   - По приказу командира батареи иду к сестре красноармейца Дорожко. Погиб он сегодня...
   Никакого такого приказа у него не было. Командир сказал: "Вы можете зайти к сестре Дорожко..." Но в сознании Илюшина это "можете" уже успело перерасти в "должны".
   На патрульного слова Илюшина не произвели никакого впечатления: видно, на время службы он отрешился от всего земного и его интересовали только командировочные пропуска и предписания.
   - Что в свертке?
   - Паек. Приказано передать сестре.
   - Ладно, - сказал патрульный, нехотя возвращая красноармейцу его документы, - давай иди.
   Илюшин зашагал дальше. А тяжелая тьма давила на глаза. Все вокруг было незрячим - фонари, окна домов, фары медленных автомобилей. Даже люди передвигались как слепые, выставляя вперед руки. И город показался красноармейцу огромным слепым, который прячет свои пустые, незрячие глаза за синими стеклами очков.
   Чем дальше углублялся красноармеец Илюшин в темные лабиринты улиц, тем реже встречал прохожих. Наступил комендантский час, и дом покидали лишь те, кого ждала ночная смена или торопили тревожные непредвиденные призывы войны. Фигуры людей возникали в синем свете и растворялись, становясь частью тьмы.
   Наконец Илюшин столкнулся с пожилым человеком. Он сильно толкнул прохожего плечом. Но вместо извинения спросил:
   - Где здесь Сретенские ворота?
   Он просто не сообразил, что нужно извиниться. Но человек и не ждал извинений. Он только внимательно оглядел Илюшина и коротко сказал:
   - Вот!.. Сретенские ворота.
   И указал рукой в темноту.
   Илюшин представил себе, как во тьме изгибается тяжелая арка старинных ворот, похожая на огромную радугу, временно погашенную войной. Он выставил вперед руку, чтобы не наткнуться на каменные опоры ворот. Надо пройти их. Потом свернуть налево. Третий дом от угла и будет домом "Россия".
   Красноармеец Илюшин не знал, что старинных ворот давно не существует. От них осталось одно только название - Сретенские ворота.
   Если другим домам был отпущен голодный военный паек света, то в доме "Россия" вообще не было электричества. И глухое, темное парадное, в котором очутился Илюшин, мало отличалось от пещеры, ведущей неизвестно куда: легко войти, да трудно выйти.
   Цепко держась за перила, Илюшин медленно поднялся на второй этаж и здесь решил зажечь спичку. При свете спички лестница еще больше походила на пещеру. Не было только острых сталактитов, и не шуршали крыльями летучие мыши. Спичка осветила эмалированный номерок на ближайшей двери, и красноармеец понял, что попал в совершенно другой конец дома. Номер на сто единиц отличался от того, который он разыскивал.
   Снова улица. Снова под ногами скрипит снег. А рука на всякий случай держится за стенку. Стенка служит ему добровольным поводырем, который должен привести к следующему парадному ходу. И опять с глухим стоном открывается большая дверь. И опять шаги отдаются в вышине гулкими щелчками. И спичка, сгорая, превращается в черную крученую спиральку с шариком на конце. Спичек в коробке становится все меньше. До чего велик этот дом "Россия"! Вероятно, когда он весь светится, на улице не надо зажигать фонари: и так светло. А сейчас дом беспомощный.
   Неужели немцы прорвутся к Москве? Если они перейдут канал, то их встретит огнем шестая батарея. Конечно, пушки хотя и зенитные, но по танкам могут бить не хуже ПТО. В орудийных ровиках лежали бронебойные снаряды. Это скорее не снаряды, а стальные болванки с двумя медными поясками. Сможет ли одна батарея справиться с колонной танков? Но отступать некуда: сзади противотанковый ров. У пушек недавно заменили лафеты. Теперь лафеты без колес. Просто крестовина - и все.
   Надо скорей возвращаться домой. На батарею. Там сейчас каждый человек на счету. Дорожко погиб. Илюшин в командировке. А воевать кто будет?
   Ему захотелось позвать кого-нибудь или зажечь все спички разом, чтобы выбраться из дома "Россия". И скорей очутиться в поле за деревней Фуники.
   ...А Коля Дорожко знал здесь каждый уголок. Ему не потребовался бы целый коробок спичек. Он нашел бы свою дверь без огня, по привычке.
   Илюшин засунул руку под шинель и нащупал в кармане гимнастерки свой смертный медальон. Это был металлический тюбик, а в нем лежала бумажка с фамилией и личным номером. Илюшин подумал, что этот документ дает смерти право на его жизнь. И ему захотелось вынуть его и закинуть куда-нибудь подальше, чтобы смерть не смогла воспользоваться своим правом.
   Разные мысли приходят на чужой темной лестнице, когда руки скользят по перилам, как по рельсу, а подковки лязгают о камень ступенек: лязг, лязг...
   В конце концов ему повезло. Он зажег последнюю спичку и задержал дыхание, чтобы не задуть слабое пламя. Он поднял руку с этим маленьким факелом и почувствовал облегчение. На высокой двери было много звонков. И под каждым из них на табличке была фамилия владельца. Илюшин скользнул взглядом по всем табличкам. На одной из них успел прочитать: "Дорожко", Спичка погасла.
   Он нажал кнопку с опаской, словно это была кнопка боевого ревуна, по сигналу которого батарея открывает огонь. Он нажал кнопку и прислушался. Звонка не было слышно. Он с силой надавил на кнопку. Но сила не помогла. Звонок равнодушно молчал.
   Никто не отозвался.
   Наконец красноармеец сообразил, что в доме нет электричества. И постучал. В конце коридора послышались торопливые шаги. Потом шаги замолкли, и девичий голос глухо, будто издалека, спросил:
   - Кто там?
   - Мне надо Дорожко, - отозвался Илюшин.
   - Я Дорожко. А вы кто?
   - Я товарищ Коли Дорожко. С батареи. Моя фамилия Илюшин.
   - А я - Тая. Колина сестра... Да что же мы с вами разговариваем через дверь?
   Последние слова звучали уже не глухо, не издалека, а совсем рядом. Колина сестра открыла дверь.
   - У нас нет света, - извиняющимся голосом сказала она, - поэтому темно. Да вы проходите, пожалуйста... Как там Коля?
   Илюшин замешкался. Хорошо, что было темно и Тая не видела, как краска ударила в лицо красноармейца.
   - Ничего, - пробурчал он.
   Надо же было что-то отвечать. Но это "ничего" означало, что Коля Дорожко поживает, живет. А через несколько минут нужно было набраться сил и сказать, что он никак не поживает. Погиб.
   - А он не мог приехать?
   - Не мог.
   - Понимаю, - сказала сестра Дорожко.
   "Что она понимает? Ничего она не понимает! Он затем и приехал, чтобы она поняла".
   Девушка повела его за собой по длинному темному коридору. На душе у Илюшина было прескверно. Он вдруг почувствовал себя убийцей, который идет со своей доверчивой жертвой и выжидает только удобного момента, чтобы всадить в нее нож.
   - У вас нет, случайно, спичек? - спросила Тая, когда они вошли в комнату.
   - Нет. Кончились.
   - И у меня кончились. Какая жалость! Ничего, посидим в темноте. А вы по делу приехали?
   - Ну да, по делу.
   Он хотел было сказать, что привозил в политотдел пакет из дивизиона, но это дело давно отошло на второй план, растворилось в памяти. Сейчас главным было другое дело, и об этом он все еще не решался заговорить. В какой-то мере он обманывал не только эту незнакомую девушку, с которой через полчаса навсегда простится, а самого Колю Дорожко.
   Он вдруг вспомнил о свертке, который продолжал держать под мышкой. Это был хороший повод переменить тему разговора.
   - Вот это вам.
   Он протянул в темноте пакет и толкнул им прямо в плечо девушку. Не рассчитал.
   - Что это?
   - Паек.
   - Колин?
   Он запнулся. Но долго молчать было опасно.
   - Нет.
   - Вы скажите честно. Небось он прислал, а сам голодным будет ходить.
   - Не будет.
   Тая не обратила внимания на его ответ. Она сказала:
   - Ни к чему мне паек. Мне хватает того, что дают по карточкам... Ой, как вкусно салом пахнет!
   Ей стало неловко за свою невыдержанность, и она замолчала. Молчал и гость. Тогда девушка потянула его за рукав вниз. Илюшин сел. Некоторое время они сидели рядом, не видя и не слыша друг друга. Тая думала о том, с какой стороны подойти к этому неразговорчивому гостю. Он ей представлялся угрюмым лопухом, широкоскулым, большегубым.
   А Илюшин в минуты молчания испытывал крайнее напряжение. Оно напоминало ему минуты перед боем, когда все четыре орудия доложили: "Готово!" - и ждут только хрипловатого сигнала ревуна, чтобы с ошеломляющим грохотом начать свою военную работу.
   "Сейчас скажу!.. Еще минутку... и скажу!" - думал он, но у него не хватало решимости, и он тянул время. И дотянул до тех пор, пока хозяйка дома снова не заговорила:
   - Коля совсем не пишет писем. Я очень беспокоюсь. Мама тоже в каждом письме спрашивает: "Как Колечка? Почему молчит?" Ему очень плохо?
   - Нет.
   - А он не мерзнет?
   - Нет!
   Тайны вопросы начинали раздражать Илюшина. Он уже судил о сестре друга так, словно она знает о гибели брата и продолжает досаждать ему вопросами, потерявшими всякий смысл.
   "Нет! Нет! Нет! - про себя передразнила его Тая. - Неужели Коля может дружить с таким тупым, неинтересным человеком?"
   И снова наступило неловкое молчание. И снова Илюшин занес над девушкой острое, беспощадное оружие. Сейчас он встанет и тихо скажет: "Ваш брат Коля Дорожко погиб смертью храбрых".
   Эти слова ударят ее. Она задохнется от этих слов. Плечи задрожат, и она заскулит, как маленькая обиженная девочка, а он будет бормотать бессмысленные слова, вроде: "Успокойтесь... Не надо..." А потом дождется, когда она утихнет, и крадучись уйдет прочь...
   И у него снова не хватило сил нанести удар.
   - Знаете что, давайте ужинать, - неожиданно сказала Тая.
   - Давайте, - с готовностью ответил гость.
   Сейчас он был рад любому поводу отвлечься от мысли, которая исподволь продолжала угнетать его.
   - Жалко, что темно, - сказала Тая, - но так даже интереснее.
   У нее вдруг поднялось настроение. Приход товарища брата - хотя он и был лопухом - выбил ее из колеи однообразной жизни. По молодости лет она еще вообще не разучилась находить привлекательные стороны в любых жизненных обстоятельствах.
   Она подошла к столу и энергично стала развертывать большой бумажный пакет. Илюшин тоже приблизился к столу. Он готов был помочь Тае в приготовлении ужина.
   - Это хлеб, - говорила Тая, словно отгадывала загадку. - А это, кажется, сало?
   - Наверное, сало.
   Он протянул руку и встретился с теплой рукой Таи. Она лежала на бруске, завернутом в тряпицу. Своей большой рукой Илюшин накрыл на мгновение и шматок сала и руку сестры погибшего друга. Он коснулся ее руки, и ему стало жарко.
   - Ну да, сало, - скороговоркой проговорил он и быстро отдернул руку. - Где-то тут должен быть гречневый концентрат, - сказал он, лишь бы не молчать, - чертовски вкусная штука!
   Но Тая наткнулась не на гречневый концентрат, а на бутылку.
   - Бутылка! - воскликнула она. - Что в бутылке?
   - Водка.
   - Водка? Будете пить водку?
   - За компанию, - сдержанно отозвался Илюшин.
   - А Коля пьет водку?
   - Все пьют... Не выливать же. Правда, есть у нас Женька Медведский, так он водку меняет на сахар. Чудак.
   - Чудак, - охотно согласилась Тая и вдруг запнулась. - А вы знаете, я никогда в жизни не пила водку. Говорят, от нее сразу начинает тошнить.
   - Ерунда! - тоном знатока сказал Илюшин. - Надо только закусывать получше. А вообще водка некрепкая.
   - Это хорошо, - сказала Тая, - я боюсь крепкой.
   Илюшин стоял на месте, а невидимая, словно в шапке-невидимке, Тая быстро передвигалась по темной комнате. Она не натыкалась на стол и не сбивала с ног стулья. Илюшин только слышал звон посуды, побрякивание ножей и вилок. Сам же он стоял на месте, чтобы - не дай бог! - не опрокинуть что-нибудь впотьмах. А голос Таи доносился то из одного конца комнаты, то из другого.
   - Жалко, нет спичек, - звучал он у буфета, - а то бы мы сейчас вскипятили чай. Согрелись бы.
   - Мы согреемся от водки, - отвечал Илюшин.
   - А разве водка греет? Она, по-моему, очень холодная.
   - Это только с виду.
   - Вот как!
   Илюшин слышал, как Тая режет хлеб и сало, и у него взыграл аппетит. Не тот вечный ноющий аппетит, который почти никогда не проходит у солдата, а острый, жадный, отрывающий человека от всех дум и переживаний и разом возвращающий на землю.
   - Ужин готов! - объявила Тая. - А вы до сих пор в пальто... то есть в шинели?
   "Как она видит в темноте?"
   Илюшин быстро расстегнул крючки и снял шинель. Он не знал, куда ее деть, и некоторое время так и стоял, обняв ее двумя руками.
   - Давайте сюда.
   Тая, как дух, появилась рядом и освободила его руки.
   - Наливайте водку.
   Он нащупал рукой рюмки и бутылку. Потом сжал рюмку в кулак и стал наливать. Водка действительно была ледяной, и по тому, как в его кулаке поднимался холодный столбик, он определял, что рюмка наполняется.
   - Давайте выпьем за Колю и чтобы скорее кончилась война, - произнесла Тая.
   Они выпили. Илюшин думал, что Тая начнет кашлять и охать, но девушка вообще никак не прореагировала на водку. Она сказала:
   - Какое вкусное сало! Берите.
   Он взял ломтик сала и, стараясь сдерживать себя, начал жевать. Он мог сейчас есть без конца. Но вспомнил, что перед ним на столе лежал чуть ли не весь батарейный запас сала и что там, на шестой, товарищи едят кашу всухомятку. Ему стало неловко. Теперь он больше нажимал на хлеб.
   Первая половина ужина прошла в молчании. Но когда голоду была заплачена дань, Тая нарушила молчание:
   - А командир у вас строгий?
   Илюшин сразу вспомнил сухого неулыбающегося лейтенанта, который не говорил ни о чем, кроме пушек, караула, поправок на ветер... И тут же Илюшин представил себя на месте комбата. Разве на этом месте было до смеха, когда в любую минуту из-за леса мог выскочить фашистский штурмовик и каждый день могла начаться танковая атака?
   Илюшин сказал:
   - Командир у нас ничего. Терпимый. Конечно, за дело гоняет.
   - А у меня мастер злой.
   И Тая принялась рассказывать про свою фабрику, которая до войны выпускала заводных слонов и лягушек, а теперь делала гранаты.
   - У меня мастер злой и вредный. Но я молчу и не рыпаюсь. Мама звала в Свердловск. Я не поехала. Значит, надо терпеть. Верно?
   - Верно! - согласился Илюшин, чтоб поддержать Таю. - А у нас на втором орудии есть сержант Коркин. Тоже вредина - будь здоров! Он низенький, а лицо сплюснутое. Всегда орет. Правда, в последнее время притих, фронт подошел близко. Боится ссориться с ребятами.
   - А наш не боится! Мы ведь девчонки, - вздохнула Тая.
   - Но вы не подумайте, что у нас все, как Коркин, - поторопился пояснить Илюшин. - Коркина даже комбат не любит. А так сержанты у нас ничего. А один, Бурлаков, даже художник.
   - Художник? - оживилась Тая. - Что же он рисует? Пушки?
   - Нет. Он больше березы рисует.
   - А вы пили березовый сок?
   - Нет.
   - А я пила. Этой весной... До войны. А вы где были до войны?
   - Я уже год служу. А до этого школу кончил.
   - А я в этом году кончила. В институт собиралась.
   - А я не собирался. Меня бы все равно в армию взяли. Двадцать второй год... Хорошо до войны было!
   - Конечно.
   Теперь их голоса звучали наперебой.
   Вся их прежняя жизнь была там, за гранью войны и мира. И хотя война за несколько месяцев успела поломать их быт, привычки, благополучие, она не смогла полностью задуть огонек их прошлого. От воспоминаний он разгорался все сильней. И при свете этого огня молодые люди стали в глазах друг друга куда привлекательней, чем в первые минуты знакомства.
   Из губастого солдата-лопуха Илюшин незаметно превратился для Таи в одного из ее одноклассников, и она уже видела его не в гимнастерке с петлицами, а в рубашке и тапочках на босу ногу.
   А сама Тая вдруг перестала быть для Илюшина навязчивой болтливой девчонкой, а стала девушкой из его класса. Голос у нее был как у Лены Гурьевой. Может быть, она и похожа на Гурьеву?
   - Мы своего географа звали Козлом, - рассказывала Тая.
   - А мы свою математичку - Черепахой, - отзывался Илюшин.
   - А мы про ботаничку сочинили песню:
   Наша ботаничка
   Прыгает, как птичка,
   На высоких каблуках
   И с ботаникой в руках.
   Тая пропела этот задорный куплет, и оба - красноармеец и девушка рассмеялись.
   И все же мысль о Коле Дорожко не оставляла Илюшина, она стояла за его плечами и время от времени напоминала о себе. Эта мысль вызывала досаду, отравляла жизнь. Она стала тем третьим лишним, при котором нельзя быть до конца откровенным.
   Дружба требовала уплаты долга. Это она приставила конвоира. И если смалодушничать и броситься бежать, то конвоир откроет огонь и убьет тебя твоей же совестью.
   Почему он не рассказал обо всем вначале, когда Тая была для него чужим, незнакомым человеком! Почему, когда мысль о Коле напоминала о себе, он говорил: "Потом, немного погодя". Он просто не думал, что чем дальше уходят стрелки часов, тем труднее будет сделать это признание.
   А неумолимый конвоир торопил. Он уже не толкал рукой в плечо. Он бил прикладом. Наотмашь. В самое сердце. И от этого сердце стучало. И Тая, наверное, услышала эти удары. Она спросила:
   - Что вы молчите?
   Он встал и сделал несколько шагов в темноту. И наткнулся на стул. Стул грохнул, и после этого в комнате стало еще тише. Илюшин почувствовал себя страшно несчастным и одиноким. Он понимал, что сейчас все кончится. Но он не мог больше молчать. Он втянул в себя побольше воздуха, сжал кулаки. И сказал:
   - Знаете, Тая...
   И вдруг ему в глаза ударила красная вспышка. Страшный грохот заглушил его голос. Стекла запрыгали в рамах. И весь огромный, похожий на крепость дом "Россия" вздрогнул.
   - Что это? - испуганно спросил Илюшин.
   - Налет, - почти спокойно ответила Тая.
   Тая сидела на диване, поджав под себя разутые ноги. Ей впервые не было страшно. Рядом был он. Защитник. Мужчина. С ним ей не было страшно. И пока он стоит у окна, даже самая огромная бомба не сможет причинить ей вреда.
   Она не догадывалась, что стоящий к ней спиной красноармеец был в полном смятении: там, дома, на огневой позиции, он не испытывал страха. Там он был силой. Он слал навстречу желтокрылым фрицам снаряды. Там вообще некогда было бояться. Надо успевать разворачивать пушку и не отставать от ревуна, который настойчиво требует огня. Здесь же он был бессилен что-нибудь сделать. И это рождало страх.
   В это время сквозь грохот зениток Илюшин уловил тонкий нарастающий вой падающей бомбы. Ему показалось, что бомба падает прямо на него. Звук становился громче. Огненным буравом он всверливался в самое сердце. И юноша подумал, что еще мгновение - и он будет лежать так же, как Коля Дорожко, на снегу, с алым пятнышком на серой ушанке.
   Как ни странно, от взрыва даже не лопнули стекла. Может быть, им помогли бумажные ленты, приклеенные крест-накрест. Но скорее всего, бомба упала за несколько кварталов.
   Илюшин незаметно вытер со лба пот.
   - Килограммов пятьсот, - сказал он.
   Но Тая со знанием дела возразила ему:
   - Что вы! Всего двести. Если бы пятьсот...
   Его удивило хладнокровие Таи. Девушка казалась ему героиней. Но Тая была самой обычной. Просто человек привыкает к своему месту на войне, к своим опасностям, к своим страхам.
   Воздушный бой кончился так же неожиданно, как и начался. Сбросив бомбы, немецкий самолет поспешно удирал. И вспышки зениток из центра переносились на окраину.
   "Наверное, сейчас откроет огонь наша шестая", - подумал Илюшин, и вдруг ему показалось, что шестая батарея находится далеко-далеко отсюда и что с того момента, как трассирующая пуля сразила Колю Дорожко, прошло много времени и многое в жизни успело перемениться. Юноша поймал себя на том, что уже не так остро переживает смерть друга.
   Илюшин подошел к дивану и сел рядом с Таей. Тая притихла. И он решил, что она задремала. Грозный конвоир уже не поторапливал его, не толкал в плечо и не бил прикладом. Илюшин почувствовал блаженное состояние покоя.
   Некоторое время они сидели молча. Но это не было тем напряженным, отчуждающим молчанием, которое возникло в начале их знакомства. Теперь они молчали, чтобы слышать дыхание друг друга.