Страница:
— Мне тоже, — с сомнением сказал Атос- Он бы еще почки, что ли, помянул!
— И почки, и печень у меня как у подлинного мушкетера! — восторженно взревел псевдогасконец, не уловивший тонкой юмористической подоплеки в словах Атоса.
— Ну про печень ты, сынок, явно приврал! — Мушкетер соизволил наконец-то сдержанно улыбнуться. — Ты сперва выпей столько, сколько мушкетеры, а уж потом хвастайся, что у тебя, мол, печенка такая же, как и у нас! Что ж, господа, я не против участия этого славного юноши в бою с нашей стороны, — сказал он друзьям, все еще пребывавшим в раздумьях.
— Однако, Атос, не забывайте, что в случае успеха нам придется взять паренька в долю, — вполголоса заметил арап.
— Друг мой, — хмыкнул Арамис, обнажая шпагу, — давайте сначала добьемся этого самого успеха, а уж потом будем доли делить.
— Вот именно! — поддержал его Атос, также засвечивая клинок. — Кроме того, парнишке, как стажеру, можно будет для начала и полдоли нарезать.
— Ну что, мушкетеры, вы договорились наконец-то?! — громче прежнего завопил господин де Жюссак.
— А вам что, сударь, не терпится получить трепку? — расхохотался Портос, также вставая в боевую стойку.
— Нет, сударь! — зарычал гвардеец кардинала. — Мне не терпится выпустить кишки этому малолетнему нахалу гасконской наружности!
— Сейчас, сударь, вы будете иметь такой шанс! — весело ответил д'Артаньян, выпуская Прасковью на волю. — Мы будем иметь честь атаковать вас!
Отпрянув назад, Родька сместился влево, а Мишаня, напротив, — нырнул вправо, после чего они синхронно атаковали Шурика с разных сторон. Ну то есть это, с их точки зрения, они атаковали его синхронно, а с точки зрения Шурика, никакой синхронности в их движениях не было и близко. Он совершенно спокойно отбил удар Мишани (здоров малый, как самый настоящий медведь, но над техникой не работает совершенно!), а потом перехватил клинок Родиона (этот пошустрее будет, на одни лишь мышцы не уповает), опоздавший всего на долю секунды, и, закрутив его вокруг клинка собственной шпаги, резко откинул в сторону. Родька не удержал эфес, шпага вылетела из его ладони и, жалобно звякнув о кирпичную стену, упала наземь. После этого Шурик, абсолютно четко просчитав действия Мишани, крутанулся волчком и, выбросив вверх правую руку, перехватил рубящий удар, который, впрочем, в любом случае шел уже в пустоту. Обезоружить Мишаню сейчас большой проблемы не составляло (это никогда большой проблемы не составляло), но Шурик чувствовал, что сегодня тот в ударе, и позволил ему провести еще три атаки, из которых, пожалуй, одну можно было признать вполне успешной: Шурик остановил острие шпаги в сантиметре от своего сердца и лишь потом атаковал сам мощным ударом в правое плечо, поставив точку в поединке. Мишаня отскочил назад, и оружие выпало из его руки.
— Тьфу, нечистая сила! — гаркнул он, растирая плечо и стремительно нагибаясь к оброненной шпаге.
Родион, подобравший уже свою, тоже готов был возобновить бой, но Шурик, чувствуя легкую усталость, отсалютовал соперникам и, бросив шпагу в ножны, сказал:
— Шабаш, ребята! Передохнем чуток.
Спарринг-партнеры повторили его салют несколько менее изящно, но все равно правильно и тоже зачехлили оружие. Прислонив шпагу к стене, Шурик подошел к бойнице, одной из многих на верхней галерее, опоясывающей монастырь, и, опершись локтями о выщербленную, истрепавшуюся за два века кладку, отпустил взгляд вдаль.
Оттолкнувшись от белых, нарядных стен монастыря, белый лужок спадал к реке, обнимавшей обитель широким изгибом своего белого русла, а за рекой опять, словно по ступеням, начинал карабкаться вверх, на косогор, преодолевая массивные уступы пойменных террас. Косогор тоже был белым и только на самом верху, там, где лужок добирался-таки до леса, белая краска, владевшая до поры всем миром, резко сменялась черной. Черные деревья стояли стеной, убегавшей в обе стороны. Казалось, еще неделю назад они были густо припудрены инеем и не так контрастировали с покрытой снегом равниной…
Опять весна на белом свете, подумал Шурик, втягивая ноздрями холодный воздух. Холодный, пронзительный воздух, щекочущим колючим шариком соскальзывавший по гортани к легким, нагреваясь постепенно и теряя пронзительную свою остроту. Нет, отметил Шурик, проглотив еще несколько шариков, и воздух нынче не тот, что неделю назад. Появился в его колючей, морозной колкости какой-то тонкий, еле уловимый привкус. Он стекал то ли с ветвей, стряхнувших снег и медленно покрывающихся маленькими бородавочками почек, то ли с полей, где под истончившимся белым настом уже прокалывали черную землю тоненькие острия зеленых былинок, то ли с самого неба, где плотная завеса серых туч изо дня в день все чаще и чаще прореживалась ясными голубыми полянками, на которые, бывало, выкатывалось порезвиться солнышко, становившееся изо дня в день все горячее и горячее. Таинственный по своему происхождению привкус этот тем не менее тревожил юношу, заставляя его сердце трепетать предвкушением чего-то неизведанного и пленительно сладкого. Такого, что со всей остротой ощущаешь лишь в восемнадцать лет, а позже только улавливаешь как… эхо, далекое эхо, мечущееся в лесу твоей жизни между стволами прожитых лет…
Опять весна на белом свете, подумал Шурик, всей грудью наваливаясь на холодный камень стеньг. Скоро теплые южные ветра окончательно одолеют северные и сдернут своей властной дланью белое покрывало снега с лугов, последовательно, будто свиток пергамента, скатав его от леса, с самых верхних террас, к реке. Скоро и сама река своенравно и неудержимо вздыбится черной кипенью вешних вод, взломав непрочный уже панцирь льда, и божьи братья монахи сутками будут дежурить на берегах, спасая с проплывающих мимо льдин безответственных любителей подледного лова. Скоро унылая гегемония черно-белой цветовой гаммы в окружающем мире сменится буйным весенним многоцветием, когда природа, кажется соревнуясь сама с собой, расшивает один кус своего пестрого сарафана ярче и пышнее другого…
Опять весна на белом свете, подумал Шурик. Еще неделя-другая, и пора будет собираться в дорогу. Как время-то быстро пролетело! А ведь как будто вчера только они вчетвером сидели в просторной палате другого монастыря, обдумывая меры по упреждению французского нашествия на Русь.
…— Значит, говоришь, жизни не пожалеешь? — переспросил Афанасий Максимыч. — Это хорошо, хлопчик, что ты жизни не пожалеешь, — он усмехнулся, — потому как именно о жизни-то твоей речь сейчас и пойдет.
— О моей жизни? — удивился Шурик.
— О ней, сынок. О ней, — подтвердил боярин. — Ты смекаешь ли, для чего тебя в Москву привезли? Для чего насчет языка французского распытывали да мастерство твое шпажное проверяли?
Разумеется, кое-что на этот счет Шурик смекнул, но ум свой выпячивать счел излишним и лишь пожал плечами, ожидая разъяснений.
— Вижу, смекаешь, да не хочешь вперед батьки в пекло лезть! — Боярин снова усмехнулся. — Молодец. Хвалю. Осторожен. А это очередной плюс в твою пользу. Так ведь, Игнатий Корнеич?
— Истинно так, Афанасий Максимыч, — согласился купец. — Осторожность — первое, чего мы от тебя ждем, Александра Михайлович. Остальное приложится, а вот осторожность, природное чутье на опасность, интуиция, как говорят в тех недобрых краях, куда дорога твоя лежит, — это либо есть, либо нет.
Шурик кивнул, пытаясь унять дрожь, раскатившуюся вдруг по всему телу. Ну что ж, теперь все абсолютно ясно. «В тех недобрых краях, куда дорога твоя лежит»… ишь как загнул-то. С одной стороны, вроде и про Францию напрямик не сказал, а с другой — намек сделал столь явный, что далее строить из себя дурачка убогого, кутенка несмышленого вроде бы как даже и неприлично.
— Вижу, смекаешь, в чем дело, — повторил Афанасий Максимыч, наблюдавший за юношей. — Точно смекаешь.
— Так это… — начал было Шурик, но голос изменил ему, поскользнувшись на омерзительном липком комочке, запечатавшем горло. — Так это получается, что Франция на самом деле существует? — выговорил он, откашлявшись.
— Существует.
— Но ведь всегда считалось, что за Польшей находится Балтийское море, за ним — Великий океан, а за океаном — Индия! — воскликнул Шурик.
— Точно, — кивнул Игнатий Корнеич. — До некоторых пор именно так все мы и думали. В том числе и я. Однако, по последним разведданным, все это полная ерунда.
— О как! — поразился Данила Петрович. — А где ж тогда Индия?!
— Да бог ее знает! На этот счет достоверных разведданных пока что нет, — пожал плечами купец. — По крайней мере, у нас точно нет.
— А за Польшей, выходит, действительно Франция располагается? — поинтересовался Шурик, менее воеводы озабоченный местоположением Индии.
— Именно так, — подтвердил Афанасий Максимыч. — Франция, а также много чего другого, столь же нелицеприятного.
— Так надо же об этом народу сообщить! — воскликнул Данила Петрович.
— Не надо! — Боярин строго покачал головой. — Чем меньше народ знает, тем крепче он спит. Я вот, Данила Петрович, всякий сон растерял, с того дня как про Францию эту зловредную узнал! А народ должен спать очень хорошо, иначе как он работать станет?! А если народ плохо работать станет, откуда тогда у государства доход и прибыль появятся? Отсюда вывод: чем меньше народ знает, тем для государства лучше!
— Ввиду этого, — прибавил Игнатий Корнеич, — предупреждаю вас обоих: все, что вы узнали и еще узнаете, начиная с этой ночи, — государственная тайна. За ее разглашение — плаха и топор!
Шурик покачал головой, чувствуя, как мир, тот мир, который он знал прежде, переворачивается прямо на его глазах. До сих пор он воспринимал россказни Старого Маркиза про Францию как выдумку, сказку вроде Берендеева царства бабки Марфы, где она якобы собирает свои целебные травы и куда якобы она одна со всей Вологды дорогу знает. Ну хотелось старому человеку, оказавшемуся на чужбине, помечтать о своей далекой родине, приукрасив ее, родину эту, до невозможности! Ну что ж теперь, казнить его, что ли, за это?! А оно звон как повернулось…
— А драконы во Франции есть? — На его языке вертелись сотни других, более насущных вопросов, но дурацкое детское любопытство со свойственной ему, любопытству, энергией вырвалось вперед.
— Драконы? — переспросил Игнатий Корнеич, озадаченно покачав головой. — Да нет, лично я драконов во Франции не видал.
— А вы сами были во Франции?! — удивился Шурик.
Удивился и даже не понял, чему, собственно, он удивился.
— А то как же! — Игнатий Корнеич снисходительно улыбнулся наивности отрока. — Месяц, как вернулся.
— И что?! — Данила Петрович и Шурик подались вперед, во все глаза глядя на купца. — Узнали, чего ради эти ироды на нас покуситься решили?!
— Эк у вас все просто-то! — развел тот руками. — Да если бы это так элементарно было, стоило ли тогда вас в Москву тащить и весь этот огород городить?!
— Если бы каждый приезжий мог бы вот так легко, походя, вызнать все тайны государственные, ни одно государство вовсе не могло бы существовать, — согласился Афанасий Максимыч. — Тайны, они потому тайнами и называются, что их шибко крепко таят ото всех людей: и от своих, и тем паче от пришлых!
— Так что же нам теперь делать-то?! — воскликнул Данила Петрович, в сердцах хватив кулаком по столу.
— О том и думаем: что же нам теперь делать-то? — Боярин невесело усмехнулся.
Воевода покачал головой, потом плеснул в свою стопку водки, опростал ее, ни на кого не глядя, и, отдышавшись, сказал боярину:
— Афанасий Максимыч, а не напрасно ли мы весь этот переполох учудили? Ну на чем они основаны, подозрения-то ваши… наши то есть?! На бреднях этой вот… бесноватой?! — Он мотнул головой в направлении кельи, где осталась на попечении игуменьи одержимая Фекла. — Да мало ли что она несет! Мало ли что ей, бесноватой, в голову взбредет! Слова-то какие чудные да нерусские изрекает! Оперативно-тактические группировки! Каббала, да и только!
— Каббала, — согласился боярин. — А вопрос ты, Данила Петрович, правильный задал. Хороший вопрос задал. Мы ведь тоже не сразу вот так ей поверили. Ой не сразу! Думали, сомневались, а потом… — Боярин помешкал чуток и продолжил: — А потом решили к другим ведуньям да ведунам обратиться. И к тем, кто на гуще кофейной гадает, обращались, и у тех, кто по звездам небесным будущее предсказывает, спрашивали. И у наших, христианских, ясновидцев спрашивали, и в низовья Волги-матушки к мудрецам магометанским ходили. И на север, в леса архангельские, ходили, и на восток, в горы уральские, свой взгляд обращали…
— Ух ты! — не смог сдержаться Шурик.
Воевода строго одернул его и спросил:
— И что же, Афанасий Максимыч? Что в итоге?
— В итоге все плохо! Вот что в итоге. Не все купно, единогласно, так сказать, предсказание Феклы подтвердили, да оно, согласись, даже и удивительно было бы, случись такое, но по большей части гадалы да гадалки наши опасения не опровергли, а вовсе даже наоборот. Вот так вот, Данила Петрович.
— Будет нашествие? — севшим вдруг голосом спросил воевода.
— Будет! Из десяти провидцев девять прямо или косвенно указали на Францию, будь она неладна.
— Девять из десяти! — потрясенно повторил воевода, а после вскинулся, словно молнией пораженный новой мыслью: — Но когда?! Когда, Афанасий Максимыч? Время-то они какое указали? Хоть купно, хоть порознь?
— В том-то и беда, что времени-то они как раз точного и не указали. — Боярин вздохнул. — Это у них, прорицателей, в порядке вещей считается! — сказал, словно сплюнул, он. — Ужасами вас запугаем, пророчествами жуткими в пучину отчаяния ввергнем, предсказаниями туманными голову заморочим, но вот дня, когда все эти прелести на голову вашу замороченную обрушатся, нипочем не назовем! Так что, может быть, и прямо завтра это случится… — закончил он почти шепотом.
Данила Петрович облизнул пересохшие губы и, помянув Богородицу, опять потянулся за штофом. Подняв его со стола и встряхнув, воевода убедился, что штоф пуст, поставил его на место и уставился на пустую емкость с видом совершеннейшего отчаяния и безнадеги.
— Так что же это получается? — тихо, будто бы у себя самого, вопросил он. — Получается — нет нам никакого спасения? Получается — по новой круговерть кровавая на земле Русской завертится? Получается — от одной беды оправиться не успели, как другая тут же на порог просится? Получается — нет нам спасения? — повторил он.
Ему никто не ответил. В палате царила мертвая тишина, и только в углу, перед образами, тихонько потрескивала лучина.
— Спасение есть, — проговорил Игнатий Корнеич, выждав немного, и воевода вскинул поникшую свою голову. — Спасение есть, — убежденно повторил купец. — Наше спасение заключается в том, чтобы заблаговременно узнать о французском вторжении и приготовить достойный отпор супостатам. Видение, посланное Господом одержимой Фекле, — уже большое подспорье и помощь нам в этом деле. Теперь мы по меньшей мере знаем о том, что Париж злоумышляет против России. Знаем и… на основании этого можем действовать дальше.
— Но как действовать-то?! — Данила Петрович снова обрушил свой тяжелый кулак на столешницу. — Как действовать?! Может быть, собрать войско да самим двинуться на этот Париж, чтоб ему пусто было? — сгоряча предложил он. — Разрушить его до основания, ну или… подчинить, как Казань!
— Храбро мыслишь, Данила Петрович! — похвалил его Афанасий Максимыч. — Храбро, но, к сожалению, без учета ситуации. Вот скажи мне, Данила Петрович: понимаю я ситуацию или же нет?
— Ты-то, боярин?! — Воевода округлил глаза. — Ну если уж ты ситуацию не понимаешь, тогда, считай, никто на всем белом свете ситуацию не понимает!
Афанасий Максимыч удовлетворенно кивнул.
— Вот и я так же думаю. И ситуация, насколько я ее понимаю, такова: нельзя нам сейчас на Францию войной идти! Никак нельзя! Как бы ни хотелось проучить державу сию дюже агрессивную да столицу ее злодейскую, Париж-город покорить да разграбить… ну то есть разрушить, а только не по силам это нам нынче. Не по силам. Сам, поди, знаешь, в каком состоянии народное хозяйство после нашествия польского находится. Сколько горя мы все хлебнули. Сколько жизней нам стоило врага за порог Отечества выставить. Нету, Данила Петрович, у нас сейчас силы, чтоб на Францию войной идти. Нету, — еще раз, тверже прежнего, сказал боярин.
— Да, — подтвердил Игнатий Корнеич. — Силы нет, а воевать-то все одно нужно. А когда силы нет, знаешь, Данила Петрович, чем берут?
— Знамо дело чем. Хитростью конечно же! — ответил воевода.
— Правильно. Хитростью. Вот на том мы и порешили. Если не по силам нам пока еще в открытую с французами сцепиться, обязаны мы их во имя спасения земли Русской хитростью превозмочь, коварством мы их одолеть должны! — Купец многозначительно покачал пальцем. — Если не можем мы пока что войско грозное на Париж двинуть, нужно туда хотя бы одного человечка заслать, чтобы человечек этот разнюхал, что к чему, и сообщил бы нам уточненные планы французов: как, когда и, главное, почему они на Русь напасть хотят!
— То есть лазутчика к ним забросить? — смекнул воевода.
— Именно! Сам-то я хотя во Франции и побывал, а вызнать-то ничего не вызнал. У меня ж подданство российское просто на лбу написано! А при чужестранном подданном разве станет кто о чем серьезном говорить? Нет, нам нужен совершенно иной человек! Молодой, ибо молодые менее взрослых традиции и обычаи дедовы почитают, а напротив — так и смотрят, как бы чего модного, иностранного да чужеродного в жизнь свою привнести, нагнетая тем самым конфликт поколений. Владеющий языком французским, чтобы за своего в Париже сойти, да оружием благородным, чтобы в высшее общество доступ получить, ибо только там, в высшем обществе, можно добраться до необходимой нам информации. Крестьянство с духовенством, как известно, войн не затевают, у них в этой жизни другие цели и задачи. Ну, кому-то здесь еще не ясно, кого я в виду имею? — спросил Игнатий Корнеич, повернувшись к Шурику.
Да уж кому тут могло быть что-то неясно! Не только купец, но и боярин с воеводой испытующе уставились на юношу.
— Ну что скажешь, Александра Михайлович? — спросил его Афанасий Максимыч. — Готов ли ты жизнью своей молодой ради Отечества рискнуть? Готов ли ты отправиться в зловещий град Париж, где вызревают планы новоявленных Чингисханов и Мамаев, ливонцев и шляхтичей? Готов ли ты грудью своей Русь прикрыть от нового удара, который может оказаться сокрушительнее всех прежних? Отвечай нам как на духу!
Испытывая странное чувство отрешенности, словно душа его оставила бренное тело и воспарила, Шурик поднялся из-за стола и ответил:
— Готов. Готов, батюшка Афанасий Максимыч.
— Верно ли ты говоришь? — вопросил боярин, будто бы не вполне поверив, усомнившись в его ответе. — Подумай еще раз! Как следует взвесь свои шансы домой вернуться. Лично я их уже взвесил и скажу тебе по секрету: Александра Михайлович, неважные у тебя шансы домой вернуться! Почти нулевые шансы твои…
— Батюшка-свет! — Шурик перебил боярина, но не устыдился этого, понимая, что сейчас, вот именно сейчас, имеет на это полное право! — Уверен, отец мой, отправляясь следом за Данилой Петровичем на защиту Кирилло-Белозерской обители, не просчитывал никаких шансов! И мой дед, до него землю Русскую оборонявший, не о своей шкуре думал, а об Отчизне помышлял! Так мне ли думать о каких-то шансах, если в моей воле Россию от беды страшной уберечь?! Я отправляюсь в Париж! Седлайте коня!
Боярин встал, обошел стол и, обняв Шурика, троекратно расцеловал его:
— Молодец, хлопчик! Хвалю тебя за храбрость твою, за мужество христианское и верность Отечеству! — На глазах Афанасия Максимыча блеснули слезы, но он сдержался и, усадив юношу на табурет, прибавил: — А насчет коня не торопись. Прежде чем коня седлать, нам с тобой еще ой как много обговорить нужно…
…— Не замерзли стоять-то?
Шурик вздрогнул и обернулся, оторвавшись от созерцания белого полотна заснеженной равнины.
Брат Григорий, надзиравший за отроками во время отлучек Игнатия Корнеича, поднялся на монастырскую галерею и, предосудительно покачивая головой, взирал на своих подопечных, прохлаждавшихся без дела.
— Вот приедет Игнатий Корнеич, я ему обязательно скажу, как вы тут от дела-то отлынивали, — пригрозил инок.
Шурик рассмеялся и снова обременил руку шпагой. Брат Григорий хоть и был строг к мальчишкам, но никогда не жаловался на них вышестоящему начальству. Не считая конечно же Вседержителя Небесного, который, впрочем, и сам находится в курсе всех прегрешений людских…
— Начали! — отсалютовал он Михаилу с Родионом, также принявшим боевую стойку.
Клинки скрестились с пронзительным звоном.
Как выяснилось, отправлять его в Париж немедленно, прямо из-за стола, никто не собирается. Хотя, по мнению боярина Афанасия Максимыча, волею молодого царя Михаила Федоровича Романова назначенного верховным воеводой по борьбе с французами, и купца Игнатия Корнеича, первого его заместителя, мешкать с отправкой разведчика в тыл врага, на берега Сены, было неосмотрительно, по их же мнению, еще менее осмотрительно было торопиться с этим делом. Ввиду уникальности и неповторимости Шурика, единичности его как владеющего разговорным французским языком и фехтовальным искусством во всей земле Русской, рисковать им было совершенно невозможно. Риску нам и так хватит, сказал Игнатий Корнеич, чтоб еще нарочно его преумножать.
Прежде чем отправлять Шурика в дальнюю дорогу, руководство решило потратить хотя бы пару месяцев драгоценного времени на дополнительную подготовку разведчика. Молодость, знание вражеского языка и фехтование — это, разумеется, прекрасно, но, принимая в расчет исключительность миссии, многообразие и непредсказуемость препятствий, могущих встать на его пути, решено было обучить юношу еще ряду премудростей, коих он в силу своего простого происхождения не знал. Так, например, Данила Петрович сразу же обратил внимание сановников на то, что Шурик всего пару раз в жизни держал в руках огнестрельное оружие, да и то не сам стрелял, а просто подносил его воеводе или отцу во времена Кирилло-Белозерской эпопеи. Это немедленно было взято на заметку, равно как и то, что ученик Старого Маркиза абсолютно не владел французским письмом, ибо им не владел и его учитель.
Исходя из этого, Игнатий Корнеич разработал программу подготовки лазутчика, «Курс молодого ратоборца», как он его называл. Этот курс, по его мысли, должен был помочь Шурику с честью выйти из самых нелегких испытаний и победоносно завершить свою миссию. Если, конечно, эту миссию в принципе можно завершить победоносно…
Поскольку данная подготовка (равно как и сам факт существования разведчика) не должны были стать достоянием общественности, решили подыскать уединенное местечко. С одной стороны, не подле самой Москвы (что можно утаить подле самой Москвы-то?!), с другой — не слишком уж далеко от нее, дабы не затруднять сверх меры сношения с Кремлем, который Шурику строго-настрого велели отныне именовать «Центр», и никак иначе. В конечном счете подходящее местечко отыскалось неподалеку от Суздаля. Небольшой монастырь двухсотлетней молодости, малонаселенный из-за оттока значительной части братии в Смутное время в северные скиты и обители, приглянулся Афанасию Максимычу, и он выхлопотал у царя разрешение приспособить его для нужд молодой российской спецслужбы. Малочисленность братии играла исключительно положительную роль, так же как и обет молчания, уберегавший уста иноков от излишней болтовни.
В эту-то обитель Шурик с Игнатием Корнеичем и направились, проведя неделю в Москве. Афанасий Максимыч остался в столице (которую Шурику так и не удалось толком осмотреть, ибо его практически не выпускали за стены Центра, чтобы, не дай бог, ни одна иностранная или же, напротив, русская купеческая морда не могла бы заприметить его, запомнить и потом окликнуть на набережной Сены), а Данила Петрович отбыл в Вологду, обещав скоро быть.
Под конец недели Шурику привели семерых отроков приблизительно его же возраста, велев отобрать из них двоих спарринг-партнеров для фехтования. Были среди них и те двое остолопов-«экзаменаторов», коих он одолел в первый день, однако Шурик, рассудив по-своему, выбрал Мишаню из Малоярославца, отличавшегося немереной силой, да Родиона Тверского — хитрого, верткого (во всех смыслах этого слова) паренька. Как сказал бы Старый Маркиз, идеальное сочетание соперников: сильный и изворотливый.
Они и отправились в Суздальский монастырь [5]вместе с Игнатием Корнеичем и Шуриком, став учениками и оппонентами того в ежедневных схватках.
Возобновив тренировки, заброшенные больше двух лет назад по причине недомогания, а после — смерти наставника, Шурик сразу же почувствовал, как сильно сдал за это время. Сдал не в смысле силы (силы-то у него было дай бог каждому! Пять-шесть часов в день кузнечным молотом махать — это вам не семечки на завалинке лузгать!), а в смысле фехтовального мастерства — оно, как и любое другое мастерство, любит постоянную и непрерывную школу, повторение, которое доподлинно есть мать учения. Но, несмотря на это, он весьма рьяно взялся за своих спарринг-партнеров (придумали же, блин, слово нерусское!), стремясь максимально полно передать им свой опыт. Во-первых, это было нужно ему самому, чтобы обрести в их лице достойных соперников, ну а во-вторых… Во-вторых, Шурик прекрасно понимал, что, приставив к нему учеников, Афанасий Максимыч пытается подстраховаться на случай его провала. Действительно, случись ему сгинуть на брегах Сены, в зловещем Париже, кто-то должен будет продолжить и довести до победного конца его дело.
— И почки, и печень у меня как у подлинного мушкетера! — восторженно взревел псевдогасконец, не уловивший тонкой юмористической подоплеки в словах Атоса.
— Ну про печень ты, сынок, явно приврал! — Мушкетер соизволил наконец-то сдержанно улыбнуться. — Ты сперва выпей столько, сколько мушкетеры, а уж потом хвастайся, что у тебя, мол, печенка такая же, как и у нас! Что ж, господа, я не против участия этого славного юноши в бою с нашей стороны, — сказал он друзьям, все еще пребывавшим в раздумьях.
— Однако, Атос, не забывайте, что в случае успеха нам придется взять паренька в долю, — вполголоса заметил арап.
— Друг мой, — хмыкнул Арамис, обнажая шпагу, — давайте сначала добьемся этого самого успеха, а уж потом будем доли делить.
— Вот именно! — поддержал его Атос, также засвечивая клинок. — Кроме того, парнишке, как стажеру, можно будет для начала и полдоли нарезать.
— Ну что, мушкетеры, вы договорились наконец-то?! — громче прежнего завопил господин де Жюссак.
— А вам что, сударь, не терпится получить трепку? — расхохотался Портос, также вставая в боевую стойку.
— Нет, сударь! — зарычал гвардеец кардинала. — Мне не терпится выпустить кишки этому малолетнему нахалу гасконской наружности!
— Сейчас, сударь, вы будете иметь такой шанс! — весело ответил д'Артаньян, выпуская Прасковью на волю. — Мы будем иметь честь атаковать вас!
Отпрянув назад, Родька сместился влево, а Мишаня, напротив, — нырнул вправо, после чего они синхронно атаковали Шурика с разных сторон. Ну то есть это, с их точки зрения, они атаковали его синхронно, а с точки зрения Шурика, никакой синхронности в их движениях не было и близко. Он совершенно спокойно отбил удар Мишани (здоров малый, как самый настоящий медведь, но над техникой не работает совершенно!), а потом перехватил клинок Родиона (этот пошустрее будет, на одни лишь мышцы не уповает), опоздавший всего на долю секунды, и, закрутив его вокруг клинка собственной шпаги, резко откинул в сторону. Родька не удержал эфес, шпага вылетела из его ладони и, жалобно звякнув о кирпичную стену, упала наземь. После этого Шурик, абсолютно четко просчитав действия Мишани, крутанулся волчком и, выбросив вверх правую руку, перехватил рубящий удар, который, впрочем, в любом случае шел уже в пустоту. Обезоружить Мишаню сейчас большой проблемы не составляло (это никогда большой проблемы не составляло), но Шурик чувствовал, что сегодня тот в ударе, и позволил ему провести еще три атаки, из которых, пожалуй, одну можно было признать вполне успешной: Шурик остановил острие шпаги в сантиметре от своего сердца и лишь потом атаковал сам мощным ударом в правое плечо, поставив точку в поединке. Мишаня отскочил назад, и оружие выпало из его руки.
— Тьфу, нечистая сила! — гаркнул он, растирая плечо и стремительно нагибаясь к оброненной шпаге.
Родион, подобравший уже свою, тоже готов был возобновить бой, но Шурик, чувствуя легкую усталость, отсалютовал соперникам и, бросив шпагу в ножны, сказал:
— Шабаш, ребята! Передохнем чуток.
Спарринг-партнеры повторили его салют несколько менее изящно, но все равно правильно и тоже зачехлили оружие. Прислонив шпагу к стене, Шурик подошел к бойнице, одной из многих на верхней галерее, опоясывающей монастырь, и, опершись локтями о выщербленную, истрепавшуюся за два века кладку, отпустил взгляд вдаль.
Оттолкнувшись от белых, нарядных стен монастыря, белый лужок спадал к реке, обнимавшей обитель широким изгибом своего белого русла, а за рекой опять, словно по ступеням, начинал карабкаться вверх, на косогор, преодолевая массивные уступы пойменных террас. Косогор тоже был белым и только на самом верху, там, где лужок добирался-таки до леса, белая краска, владевшая до поры всем миром, резко сменялась черной. Черные деревья стояли стеной, убегавшей в обе стороны. Казалось, еще неделю назад они были густо припудрены инеем и не так контрастировали с покрытой снегом равниной…
Опять весна на белом свете, подумал Шурик, втягивая ноздрями холодный воздух. Холодный, пронзительный воздух, щекочущим колючим шариком соскальзывавший по гортани к легким, нагреваясь постепенно и теряя пронзительную свою остроту. Нет, отметил Шурик, проглотив еще несколько шариков, и воздух нынче не тот, что неделю назад. Появился в его колючей, морозной колкости какой-то тонкий, еле уловимый привкус. Он стекал то ли с ветвей, стряхнувших снег и медленно покрывающихся маленькими бородавочками почек, то ли с полей, где под истончившимся белым настом уже прокалывали черную землю тоненькие острия зеленых былинок, то ли с самого неба, где плотная завеса серых туч изо дня в день все чаще и чаще прореживалась ясными голубыми полянками, на которые, бывало, выкатывалось порезвиться солнышко, становившееся изо дня в день все горячее и горячее. Таинственный по своему происхождению привкус этот тем не менее тревожил юношу, заставляя его сердце трепетать предвкушением чего-то неизведанного и пленительно сладкого. Такого, что со всей остротой ощущаешь лишь в восемнадцать лет, а позже только улавливаешь как… эхо, далекое эхо, мечущееся в лесу твоей жизни между стволами прожитых лет…
Опять весна на белом свете, подумал Шурик, всей грудью наваливаясь на холодный камень стеньг. Скоро теплые южные ветра окончательно одолеют северные и сдернут своей властной дланью белое покрывало снега с лугов, последовательно, будто свиток пергамента, скатав его от леса, с самых верхних террас, к реке. Скоро и сама река своенравно и неудержимо вздыбится черной кипенью вешних вод, взломав непрочный уже панцирь льда, и божьи братья монахи сутками будут дежурить на берегах, спасая с проплывающих мимо льдин безответственных любителей подледного лова. Скоро унылая гегемония черно-белой цветовой гаммы в окружающем мире сменится буйным весенним многоцветием, когда природа, кажется соревнуясь сама с собой, расшивает один кус своего пестрого сарафана ярче и пышнее другого…
Опять весна на белом свете, подумал Шурик. Еще неделя-другая, и пора будет собираться в дорогу. Как время-то быстро пролетело! А ведь как будто вчера только они вчетвером сидели в просторной палате другого монастыря, обдумывая меры по упреждению французского нашествия на Русь.
…— Значит, говоришь, жизни не пожалеешь? — переспросил Афанасий Максимыч. — Это хорошо, хлопчик, что ты жизни не пожалеешь, — он усмехнулся, — потому как именно о жизни-то твоей речь сейчас и пойдет.
— О моей жизни? — удивился Шурик.
— О ней, сынок. О ней, — подтвердил боярин. — Ты смекаешь ли, для чего тебя в Москву привезли? Для чего насчет языка французского распытывали да мастерство твое шпажное проверяли?
Разумеется, кое-что на этот счет Шурик смекнул, но ум свой выпячивать счел излишним и лишь пожал плечами, ожидая разъяснений.
— Вижу, смекаешь, да не хочешь вперед батьки в пекло лезть! — Боярин снова усмехнулся. — Молодец. Хвалю. Осторожен. А это очередной плюс в твою пользу. Так ведь, Игнатий Корнеич?
— Истинно так, Афанасий Максимыч, — согласился купец. — Осторожность — первое, чего мы от тебя ждем, Александра Михайлович. Остальное приложится, а вот осторожность, природное чутье на опасность, интуиция, как говорят в тех недобрых краях, куда дорога твоя лежит, — это либо есть, либо нет.
Шурик кивнул, пытаясь унять дрожь, раскатившуюся вдруг по всему телу. Ну что ж, теперь все абсолютно ясно. «В тех недобрых краях, куда дорога твоя лежит»… ишь как загнул-то. С одной стороны, вроде и про Францию напрямик не сказал, а с другой — намек сделал столь явный, что далее строить из себя дурачка убогого, кутенка несмышленого вроде бы как даже и неприлично.
— Вижу, смекаешь, в чем дело, — повторил Афанасий Максимыч, наблюдавший за юношей. — Точно смекаешь.
— Так это… — начал было Шурик, но голос изменил ему, поскользнувшись на омерзительном липком комочке, запечатавшем горло. — Так это получается, что Франция на самом деле существует? — выговорил он, откашлявшись.
— Существует.
— Но ведь всегда считалось, что за Польшей находится Балтийское море, за ним — Великий океан, а за океаном — Индия! — воскликнул Шурик.
— Точно, — кивнул Игнатий Корнеич. — До некоторых пор именно так все мы и думали. В том числе и я. Однако, по последним разведданным, все это полная ерунда.
— О как! — поразился Данила Петрович. — А где ж тогда Индия?!
— Да бог ее знает! На этот счет достоверных разведданных пока что нет, — пожал плечами купец. — По крайней мере, у нас точно нет.
— А за Польшей, выходит, действительно Франция располагается? — поинтересовался Шурик, менее воеводы озабоченный местоположением Индии.
— Именно так, — подтвердил Афанасий Максимыч. — Франция, а также много чего другого, столь же нелицеприятного.
— Так надо же об этом народу сообщить! — воскликнул Данила Петрович.
— Не надо! — Боярин строго покачал головой. — Чем меньше народ знает, тем крепче он спит. Я вот, Данила Петрович, всякий сон растерял, с того дня как про Францию эту зловредную узнал! А народ должен спать очень хорошо, иначе как он работать станет?! А если народ плохо работать станет, откуда тогда у государства доход и прибыль появятся? Отсюда вывод: чем меньше народ знает, тем для государства лучше!
— Ввиду этого, — прибавил Игнатий Корнеич, — предупреждаю вас обоих: все, что вы узнали и еще узнаете, начиная с этой ночи, — государственная тайна. За ее разглашение — плаха и топор!
Шурик покачал головой, чувствуя, как мир, тот мир, который он знал прежде, переворачивается прямо на его глазах. До сих пор он воспринимал россказни Старого Маркиза про Францию как выдумку, сказку вроде Берендеева царства бабки Марфы, где она якобы собирает свои целебные травы и куда якобы она одна со всей Вологды дорогу знает. Ну хотелось старому человеку, оказавшемуся на чужбине, помечтать о своей далекой родине, приукрасив ее, родину эту, до невозможности! Ну что ж теперь, казнить его, что ли, за это?! А оно звон как повернулось…
— А драконы во Франции есть? — На его языке вертелись сотни других, более насущных вопросов, но дурацкое детское любопытство со свойственной ему, любопытству, энергией вырвалось вперед.
— Драконы? — переспросил Игнатий Корнеич, озадаченно покачав головой. — Да нет, лично я драконов во Франции не видал.
— А вы сами были во Франции?! — удивился Шурик.
Удивился и даже не понял, чему, собственно, он удивился.
— А то как же! — Игнатий Корнеич снисходительно улыбнулся наивности отрока. — Месяц, как вернулся.
— И что?! — Данила Петрович и Шурик подались вперед, во все глаза глядя на купца. — Узнали, чего ради эти ироды на нас покуситься решили?!
— Эк у вас все просто-то! — развел тот руками. — Да если бы это так элементарно было, стоило ли тогда вас в Москву тащить и весь этот огород городить?!
— Если бы каждый приезжий мог бы вот так легко, походя, вызнать все тайны государственные, ни одно государство вовсе не могло бы существовать, — согласился Афанасий Максимыч. — Тайны, они потому тайнами и называются, что их шибко крепко таят ото всех людей: и от своих, и тем паче от пришлых!
— Так что же нам теперь делать-то?! — воскликнул Данила Петрович, в сердцах хватив кулаком по столу.
— О том и думаем: что же нам теперь делать-то? — Боярин невесело усмехнулся.
Воевода покачал головой, потом плеснул в свою стопку водки, опростал ее, ни на кого не глядя, и, отдышавшись, сказал боярину:
— Афанасий Максимыч, а не напрасно ли мы весь этот переполох учудили? Ну на чем они основаны, подозрения-то ваши… наши то есть?! На бреднях этой вот… бесноватой?! — Он мотнул головой в направлении кельи, где осталась на попечении игуменьи одержимая Фекла. — Да мало ли что она несет! Мало ли что ей, бесноватой, в голову взбредет! Слова-то какие чудные да нерусские изрекает! Оперативно-тактические группировки! Каббала, да и только!
— Каббала, — согласился боярин. — А вопрос ты, Данила Петрович, правильный задал. Хороший вопрос задал. Мы ведь тоже не сразу вот так ей поверили. Ой не сразу! Думали, сомневались, а потом… — Боярин помешкал чуток и продолжил: — А потом решили к другим ведуньям да ведунам обратиться. И к тем, кто на гуще кофейной гадает, обращались, и у тех, кто по звездам небесным будущее предсказывает, спрашивали. И у наших, христианских, ясновидцев спрашивали, и в низовья Волги-матушки к мудрецам магометанским ходили. И на север, в леса архангельские, ходили, и на восток, в горы уральские, свой взгляд обращали…
— Ух ты! — не смог сдержаться Шурик.
Воевода строго одернул его и спросил:
— И что же, Афанасий Максимыч? Что в итоге?
— В итоге все плохо! Вот что в итоге. Не все купно, единогласно, так сказать, предсказание Феклы подтвердили, да оно, согласись, даже и удивительно было бы, случись такое, но по большей части гадалы да гадалки наши опасения не опровергли, а вовсе даже наоборот. Вот так вот, Данила Петрович.
— Будет нашествие? — севшим вдруг голосом спросил воевода.
— Будет! Из десяти провидцев девять прямо или косвенно указали на Францию, будь она неладна.
— Девять из десяти! — потрясенно повторил воевода, а после вскинулся, словно молнией пораженный новой мыслью: — Но когда?! Когда, Афанасий Максимыч? Время-то они какое указали? Хоть купно, хоть порознь?
— В том-то и беда, что времени-то они как раз точного и не указали. — Боярин вздохнул. — Это у них, прорицателей, в порядке вещей считается! — сказал, словно сплюнул, он. — Ужасами вас запугаем, пророчествами жуткими в пучину отчаяния ввергнем, предсказаниями туманными голову заморочим, но вот дня, когда все эти прелести на голову вашу замороченную обрушатся, нипочем не назовем! Так что, может быть, и прямо завтра это случится… — закончил он почти шепотом.
Данила Петрович облизнул пересохшие губы и, помянув Богородицу, опять потянулся за штофом. Подняв его со стола и встряхнув, воевода убедился, что штоф пуст, поставил его на место и уставился на пустую емкость с видом совершеннейшего отчаяния и безнадеги.
— Так что же это получается? — тихо, будто бы у себя самого, вопросил он. — Получается — нет нам никакого спасения? Получается — по новой круговерть кровавая на земле Русской завертится? Получается — от одной беды оправиться не успели, как другая тут же на порог просится? Получается — нет нам спасения? — повторил он.
Ему никто не ответил. В палате царила мертвая тишина, и только в углу, перед образами, тихонько потрескивала лучина.
— Спасение есть, — проговорил Игнатий Корнеич, выждав немного, и воевода вскинул поникшую свою голову. — Спасение есть, — убежденно повторил купец. — Наше спасение заключается в том, чтобы заблаговременно узнать о французском вторжении и приготовить достойный отпор супостатам. Видение, посланное Господом одержимой Фекле, — уже большое подспорье и помощь нам в этом деле. Теперь мы по меньшей мере знаем о том, что Париж злоумышляет против России. Знаем и… на основании этого можем действовать дальше.
— Но как действовать-то?! — Данила Петрович снова обрушил свой тяжелый кулак на столешницу. — Как действовать?! Может быть, собрать войско да самим двинуться на этот Париж, чтоб ему пусто было? — сгоряча предложил он. — Разрушить его до основания, ну или… подчинить, как Казань!
— Храбро мыслишь, Данила Петрович! — похвалил его Афанасий Максимыч. — Храбро, но, к сожалению, без учета ситуации. Вот скажи мне, Данила Петрович: понимаю я ситуацию или же нет?
— Ты-то, боярин?! — Воевода округлил глаза. — Ну если уж ты ситуацию не понимаешь, тогда, считай, никто на всем белом свете ситуацию не понимает!
Афанасий Максимыч удовлетворенно кивнул.
— Вот и я так же думаю. И ситуация, насколько я ее понимаю, такова: нельзя нам сейчас на Францию войной идти! Никак нельзя! Как бы ни хотелось проучить державу сию дюже агрессивную да столицу ее злодейскую, Париж-город покорить да разграбить… ну то есть разрушить, а только не по силам это нам нынче. Не по силам. Сам, поди, знаешь, в каком состоянии народное хозяйство после нашествия польского находится. Сколько горя мы все хлебнули. Сколько жизней нам стоило врага за порог Отечества выставить. Нету, Данила Петрович, у нас сейчас силы, чтоб на Францию войной идти. Нету, — еще раз, тверже прежнего, сказал боярин.
— Да, — подтвердил Игнатий Корнеич. — Силы нет, а воевать-то все одно нужно. А когда силы нет, знаешь, Данила Петрович, чем берут?
— Знамо дело чем. Хитростью конечно же! — ответил воевода.
— Правильно. Хитростью. Вот на том мы и порешили. Если не по силам нам пока еще в открытую с французами сцепиться, обязаны мы их во имя спасения земли Русской хитростью превозмочь, коварством мы их одолеть должны! — Купец многозначительно покачал пальцем. — Если не можем мы пока что войско грозное на Париж двинуть, нужно туда хотя бы одного человечка заслать, чтобы человечек этот разнюхал, что к чему, и сообщил бы нам уточненные планы французов: как, когда и, главное, почему они на Русь напасть хотят!
— То есть лазутчика к ним забросить? — смекнул воевода.
— Именно! Сам-то я хотя во Франции и побывал, а вызнать-то ничего не вызнал. У меня ж подданство российское просто на лбу написано! А при чужестранном подданном разве станет кто о чем серьезном говорить? Нет, нам нужен совершенно иной человек! Молодой, ибо молодые менее взрослых традиции и обычаи дедовы почитают, а напротив — так и смотрят, как бы чего модного, иностранного да чужеродного в жизнь свою привнести, нагнетая тем самым конфликт поколений. Владеющий языком французским, чтобы за своего в Париже сойти, да оружием благородным, чтобы в высшее общество доступ получить, ибо только там, в высшем обществе, можно добраться до необходимой нам информации. Крестьянство с духовенством, как известно, войн не затевают, у них в этой жизни другие цели и задачи. Ну, кому-то здесь еще не ясно, кого я в виду имею? — спросил Игнатий Корнеич, повернувшись к Шурику.
Да уж кому тут могло быть что-то неясно! Не только купец, но и боярин с воеводой испытующе уставились на юношу.
— Ну что скажешь, Александра Михайлович? — спросил его Афанасий Максимыч. — Готов ли ты жизнью своей молодой ради Отечества рискнуть? Готов ли ты отправиться в зловещий град Париж, где вызревают планы новоявленных Чингисханов и Мамаев, ливонцев и шляхтичей? Готов ли ты грудью своей Русь прикрыть от нового удара, который может оказаться сокрушительнее всех прежних? Отвечай нам как на духу!
Испытывая странное чувство отрешенности, словно душа его оставила бренное тело и воспарила, Шурик поднялся из-за стола и ответил:
— Готов. Готов, батюшка Афанасий Максимыч.
— Верно ли ты говоришь? — вопросил боярин, будто бы не вполне поверив, усомнившись в его ответе. — Подумай еще раз! Как следует взвесь свои шансы домой вернуться. Лично я их уже взвесил и скажу тебе по секрету: Александра Михайлович, неважные у тебя шансы домой вернуться! Почти нулевые шансы твои…
— Батюшка-свет! — Шурик перебил боярина, но не устыдился этого, понимая, что сейчас, вот именно сейчас, имеет на это полное право! — Уверен, отец мой, отправляясь следом за Данилой Петровичем на защиту Кирилло-Белозерской обители, не просчитывал никаких шансов! И мой дед, до него землю Русскую оборонявший, не о своей шкуре думал, а об Отчизне помышлял! Так мне ли думать о каких-то шансах, если в моей воле Россию от беды страшной уберечь?! Я отправляюсь в Париж! Седлайте коня!
Боярин встал, обошел стол и, обняв Шурика, троекратно расцеловал его:
— Молодец, хлопчик! Хвалю тебя за храбрость твою, за мужество христианское и верность Отечеству! — На глазах Афанасия Максимыча блеснули слезы, но он сдержался и, усадив юношу на табурет, прибавил: — А насчет коня не торопись. Прежде чем коня седлать, нам с тобой еще ой как много обговорить нужно…
…— Не замерзли стоять-то?
Шурик вздрогнул и обернулся, оторвавшись от созерцания белого полотна заснеженной равнины.
Брат Григорий, надзиравший за отроками во время отлучек Игнатия Корнеича, поднялся на монастырскую галерею и, предосудительно покачивая головой, взирал на своих подопечных, прохлаждавшихся без дела.
— Вот приедет Игнатий Корнеич, я ему обязательно скажу, как вы тут от дела-то отлынивали, — пригрозил инок.
Шурик рассмеялся и снова обременил руку шпагой. Брат Григорий хоть и был строг к мальчишкам, но никогда не жаловался на них вышестоящему начальству. Не считая конечно же Вседержителя Небесного, который, впрочем, и сам находится в курсе всех прегрешений людских…
— Начали! — отсалютовал он Михаилу с Родионом, также принявшим боевую стойку.
Клинки скрестились с пронзительным звоном.
Как выяснилось, отправлять его в Париж немедленно, прямо из-за стола, никто не собирается. Хотя, по мнению боярина Афанасия Максимыча, волею молодого царя Михаила Федоровича Романова назначенного верховным воеводой по борьбе с французами, и купца Игнатия Корнеича, первого его заместителя, мешкать с отправкой разведчика в тыл врага, на берега Сены, было неосмотрительно, по их же мнению, еще менее осмотрительно было торопиться с этим делом. Ввиду уникальности и неповторимости Шурика, единичности его как владеющего разговорным французским языком и фехтовальным искусством во всей земле Русской, рисковать им было совершенно невозможно. Риску нам и так хватит, сказал Игнатий Корнеич, чтоб еще нарочно его преумножать.
Прежде чем отправлять Шурика в дальнюю дорогу, руководство решило потратить хотя бы пару месяцев драгоценного времени на дополнительную подготовку разведчика. Молодость, знание вражеского языка и фехтование — это, разумеется, прекрасно, но, принимая в расчет исключительность миссии, многообразие и непредсказуемость препятствий, могущих встать на его пути, решено было обучить юношу еще ряду премудростей, коих он в силу своего простого происхождения не знал. Так, например, Данила Петрович сразу же обратил внимание сановников на то, что Шурик всего пару раз в жизни держал в руках огнестрельное оружие, да и то не сам стрелял, а просто подносил его воеводе или отцу во времена Кирилло-Белозерской эпопеи. Это немедленно было взято на заметку, равно как и то, что ученик Старого Маркиза абсолютно не владел французским письмом, ибо им не владел и его учитель.
Исходя из этого, Игнатий Корнеич разработал программу подготовки лазутчика, «Курс молодого ратоборца», как он его называл. Этот курс, по его мысли, должен был помочь Шурику с честью выйти из самых нелегких испытаний и победоносно завершить свою миссию. Если, конечно, эту миссию в принципе можно завершить победоносно…
Поскольку данная подготовка (равно как и сам факт существования разведчика) не должны были стать достоянием общественности, решили подыскать уединенное местечко. С одной стороны, не подле самой Москвы (что можно утаить подле самой Москвы-то?!), с другой — не слишком уж далеко от нее, дабы не затруднять сверх меры сношения с Кремлем, который Шурику строго-настрого велели отныне именовать «Центр», и никак иначе. В конечном счете подходящее местечко отыскалось неподалеку от Суздаля. Небольшой монастырь двухсотлетней молодости, малонаселенный из-за оттока значительной части братии в Смутное время в северные скиты и обители, приглянулся Афанасию Максимычу, и он выхлопотал у царя разрешение приспособить его для нужд молодой российской спецслужбы. Малочисленность братии играла исключительно положительную роль, так же как и обет молчания, уберегавший уста иноков от излишней болтовни.
В эту-то обитель Шурик с Игнатием Корнеичем и направились, проведя неделю в Москве. Афанасий Максимыч остался в столице (которую Шурику так и не удалось толком осмотреть, ибо его практически не выпускали за стены Центра, чтобы, не дай бог, ни одна иностранная или же, напротив, русская купеческая морда не могла бы заприметить его, запомнить и потом окликнуть на набережной Сены), а Данила Петрович отбыл в Вологду, обещав скоро быть.
Под конец недели Шурику привели семерых отроков приблизительно его же возраста, велев отобрать из них двоих спарринг-партнеров для фехтования. Были среди них и те двое остолопов-«экзаменаторов», коих он одолел в первый день, однако Шурик, рассудив по-своему, выбрал Мишаню из Малоярославца, отличавшегося немереной силой, да Родиона Тверского — хитрого, верткого (во всех смыслах этого слова) паренька. Как сказал бы Старый Маркиз, идеальное сочетание соперников: сильный и изворотливый.
Они и отправились в Суздальский монастырь [5]вместе с Игнатием Корнеичем и Шуриком, став учениками и оппонентами того в ежедневных схватках.
Возобновив тренировки, заброшенные больше двух лет назад по причине недомогания, а после — смерти наставника, Шурик сразу же почувствовал, как сильно сдал за это время. Сдал не в смысле силы (силы-то у него было дай бог каждому! Пять-шесть часов в день кузнечным молотом махать — это вам не семечки на завалинке лузгать!), а в смысле фехтовального мастерства — оно, как и любое другое мастерство, любит постоянную и непрерывную школу, повторение, которое доподлинно есть мать учения. Но, несмотря на это, он весьма рьяно взялся за своих спарринг-партнеров (придумали же, блин, слово нерусское!), стремясь максимально полно передать им свой опыт. Во-первых, это было нужно ему самому, чтобы обрести в их лице достойных соперников, ну а во-вторых… Во-вторых, Шурик прекрасно понимал, что, приставив к нему учеников, Афанасий Максимыч пытается подстраховаться на случай его провала. Действительно, случись ему сгинуть на брегах Сены, в зловещем Париже, кто-то должен будет продолжить и довести до победного конца его дело.