Страница:
– Ну и чё? – спросил Григорий Евстигнеевич, снял с головы уже подсохшие трусы и повесил их на спинку скамейки для окончательной просушки.
– Чё, чё? – ответил Дворецкий – Хрен через плечо! Отпустили этого мудака утром, как человека, а он взял, да и повесился. Посмертное письмо на имя прокурора оставил. Хорошо наши ребята по вызову приехали, так спустили проблему на тормозах.
– Да… – сказал Валентин Константинович и стал прикуривать.
– Да… – сказал Григорий Евстигнеевич и пригорюнился.
– Уж… – сказал я и тоже закурил.
– Ну вы соседушки, бывайте, – подвёл черту в разговоре сержант Дворецкий, – у нас служба. И они с напарником пошли в глубь парка в сторону общественной уборной, хлымая сапогами и орлиным взором окидывая кусты жасмина.
Мы помолчали малость, погрустили. Потом Григорий Евстигнеевич спросил – Константиныч! А дальше что?
Но тут выяснилось, что Валентин Константинович совсем раскис. Он уронил голову на грудь, замысловато посвистывая носом. И из левого уголка рта у него уже свесилась и побежала на рубаху тоненькая струйка слюны.
Григорий Евстигнеевич попробовал было растолкать друга, настойчиво спрашивая – А дальше-то что? Виталий Константинович на секунду очнулся, произнёс весомо – А потом они все погибли!.. – и снова уронил голову на грудь.
– Это он инфекцию в организм занёс, когда в этой параше руки вымыл, – поставил диагноз Григорий Евстигнеевич, и стал рассуждать на тему, что вот, дескать, медведь лапы не моет, хорошо если зимой оближет, а все его боятся.
Но теория теорией, а о друге следовало позаботиться. Мы аккуратно, как могли, перенесли сомлевшего Валентина Константиновича на травку, спрятав его за спинкой скамейки от недобрых глаз. А Григорий Евстигнеевич даже подсунул ему под голову полешко, валявшееся неподалёку на газоне.
Потом Григорий Евстигнеевич выяснил, что трусы его совсем просохли и стал переодеваться, повернувшись лицом в кусты и выставив на обозрение розовый девичий зад.
Это он очень подходящий момент выбрал, потому что на дорожку выкатились две девицы в боевой раскраске и начали смеяться, нахваливая мужские достоинства Григория Евстигнеевича.
Тот, прыгая на одной ноге и не обращая внимания на крики и домогательства, надел наконец свои трусы и вернулся на лавку, чтобы уже в нормальной обстановке натянуть трико.
– Заржали, зассыхи! – пристыдил Григорий Евстигнеевич девиц. – Чего заржали? Будто ию в жизни не видали?
Это Григорий Евстигнеевич так к месту блеснул эрудицией.
– Чего, чего мы не видали, папахен? – проявили интерес дамы.
– А ничего вы, коровы, в жизни не видали, – с интонацией экскурсовода изрёк Григорий Константинович. – Ни хрена вы не видали, раз не знаете, что женское обнажённое тело, как произведение искусства, называется ню, а мужское, вот как моё, к примеру, ию.
– Что ж в твоём брюхе, хорошенький, от искусства? Я понять не могу, хоть и стараюсь – спросила крашеная в фиолетовое по последней моде девка, длинная и тощая, как коромысло.
Девицы тем временем уселись на лавку рядом с нами, а Григорий Евстигнеевич, нисколько не смутившись, продолжил:
– А почему не искусство? Ты глянь – все члены прилажены туда куда должно, форма, пусть экспериментальная, но в наличии, и содержания, главное, полным полно. Так и прёт. Сразу видно, что развит человек всесторонне, не то, что ты, дылда. – Это Григорий Евстингеевич к фиолетовой.
Потом Григорий Евстигнеевич отошёл сердцем и предложил девкам по глотку. Они не отказались. Потом чернявенькая толстушка сплела жалостную историю о разбитой любви, которая была приготовлена для сентиментального клиента, и в ожидании этого сентиментального, хранилась про запас.
Потом Фиолетовая начала декламировать стихи Есенина и у неё это так хорошо выходило, что Григорий Евстигнеевич прослезился. А потом пришла ихняя мадам и заявила, что не хрен прохлаждаться, когда клиент косяком пошёл.
Клиент у них косяком пошёл – это, стало быть, вечер уже. Мы с Григорием Евстигнеевичем оглянулись вокруг – точно! Уже потянуло от реки прохладой, и исчезли с дорожек пронырливые воробьи, и в доме, выходящем фронтоном на запад, залило окна красным.
И настало время подумать, как домой Валентина Константиновича доставить. Не бросать же его, как собаку, под кустом.
Григорий Евстигнеевич предложил – Знаешь, Семён Петрович, некрасиво будет, если мы его по городу поволочём. Кто из знакомых увидит – некрасиво получится. Давай мы с тобой последнюю прикончим и посидим до темна. Может Константиныч и сам проспится за это время? А не проспится, так в потьмах не так стыдно волочь его будет.
Сказано – сделано. Мы выпили по стакашку и Григорий Евстигнеевич стал до меня домогаться – расскажи ему, да расскажи детектив из жизни. Я пораскинул умишком, порылся в своей богатой на приключения памяти и начал:
Ты же знаешь, Григорий Евстигнеевич, где я работаю. А работаю я сапожником. И был у нас начальник снабжения по фамилии Прищепкин. Деловой, как швабра. Худющий, чернявый, да въедливый. Взял как-то этот Прищепкин партию новых женских сапог и поехал с ними в Минск контакты деловые налаживать. Не знаю, какие и с кем он там контакты налаживал, только вернулся радостный, как поросёнок в луже. С комбината уволился, потому что стал этим самым дистрибьютером, – вот слово поганое какое, – Минского автомобильного завода. И не только стал этим самым, но и бумаги с собой соответствующие привёз.
Ну и вот. Уволился этот самый Прищепкин и поехал со своими бумагами на Украину. Так и так. Не нужны ли вам, ребята, новые МАЗы. Ребятам МАЗы, конечно нужны, только платить им было чисто нечем. Прищепкин и тут проявил сознательность и согласился взять сахарком. И пока ребята по сусекам скребли, да сахарок искали, Прпищепкин очутился уже в Тюмени, где за обещаный сахар и машины ему дали три состава нефти, которая, вроде должна была пойти в Мажекяй. Только нефть вместо Мажекяя попала почему-то в Польшу. Сахар оказался зачем-то во Франции, а какая-то израильские лохи сделали ему предоплату за всё те же МАЗы.
А потом всё выяснилось и стали нашего Прищекпкина ловить. Все, кому не лень ловили, а он спокойно попивал портвейн на своей вилле в Португалии.
– А потом? – спросил заинтерисованно Григорий Евстигнеевич и разлил остатки.
– А потом – суп с котом, – радостно отозвался я и закурил для полноты вкусовых ощущений.
– Потом стал этот Прищепкин своих родителей за бугор вытаскивать. Он им и так, он им и сяк – а они ни в какую – не хотим, говорят, нажитое честным трудом имущество за так бросать. Ныли они ему, ныли. И донылись до того, что приехал Прищепкин в Ригу по чужим документам и начал родительское имущество реализовывать. И наверное реализовал бы – мужик-то он деловой, да подвела жадность. Зашёл он как-то в Лидо, сел, как человек, выпил. А сосед по столику поспорил с ним на год его, Прищепкинского рождения. Ну, ты же сам эту хохмочку знаешь. Поспорили на вагон шампанского. И проиграл Прищепкин этот детский прикол. Ему бы разбашляться, да мазать пятки, а он зажадничал – Знать ничего не знаю, ведать ничего не ведаю. А потом его нашли в Даугаве с простреленной башкой. Вот такой, брат, детектив.
Григорий Евстигнеевич плеснул остатки в стакашек и его осенила идея.
– Елы-палы! Сейчас мы с тобой его поднимем! Сейчас он пойдёт своими лапами, как миленький!
И Григорий Евстигнеевич, левой рукой приподняв голову Виталия Константиновича, правой влил ему в рот остатки пойла. Виталий Константинович сразу очухался, приподнялся. Но потом, прокричав боевой клич – За Родину, за Сталина! – снова обмяк.
Тем временем уже смеркалось по-настоящему. И уже стало заметно, что городские власти экономят на освещении. Не то чтобы этого освещения не было совсем. Оно было. Но было оно тусклое, как глаза снулой рыбы, да и светились лампочки через два столба на третьем.
Так что пора было начинать операцию по доставке тела.
Мы с Григорием Евстигнеевичем подняли болезного и поволокли к дому.
Я предложил было Григорию Евстигнеевичу доехать до дома трамваем, но он эту идею отверг сразу:
– Ты что, Петрович? Ты что, опозорить друга хочешь? Да мало ли что с этим трамваем может случиться? Вдруг мы Константиныча уроним, а трамвай ему ноги отрежет? Что потом жене скажем? Дотащим пешком.
И мы потащили. Виталий Константинович оказался тяжёлый и неудобный. До того тяжёлый, что пару раз мы его клали на троттуар, чтобы перекурить. Григорий Евстигнеевич при этом всё рассказывал, что если бы мы из боя друга выносили, то было бы нам гораздо хуже, потому что по нам непременно стреляли бы враги. Так, рассуждая о преимуществах мирной жизни, мы протащили Виталия Константиновича большую часть пути. И оставалось нам всего-навсего свернуть за угол, а там – пара кварталов – и всё.
И только мы собирались вырулить налево, как за углом сухо протрещали выстрелы. Сначала, как будто пистолетные, потом длинная автоматная очередь.
– Стреляют, – задумчиво произнёс Григорий Евстигнеевич. Он бы ещё чего-нибудь произнёс бы, и уже пошлёпал губами, да из-за поворота на полном ходу вывернулся джип, замер на секунду на двух правых колёсах, но не опрокинулся, вопреки нашим ожиданиям, а рявкнул мотором и исчез в темноте.
– Давай по другой улице пойдём, – предложил я Григорию Евстигнеевичу. Но он не только не прислушался к разумному предложению, а даже обиделся как будто.
– Ты что Семён Петрович? – ядовито спросил он меня – Ты что Труса празднуешь? А если бы мы были в разведке?
– Если бы мы были в разведке, то были бы в разведке, а не здесь, – сообщил я, но спорить не стал. И мы поволоклись дальше.
Мы уже почти прошли квартал, осталось до дома рукой подать. Но тут боевой дух Григория Евстигнеевича иссяк.
– Всё, блин. Больше не могу. Перекур! – объявил он и мы положили Валентина Константиновича на троттуар и оттышались.
– Как ты думаешь, Григорий Евстигнеевич, что это было? – меня всё беспокоила перестрелка.
– Я думаю, – сказал Григорий Евстигнеевич и затянулся, – Я думаю это была обычная бандитская разборка. Но мы же с тобой, Семён Петрович, не бандиты. А раз мы с тобой не бандиты, то нас этот шухер не касается и коснуться не может.
Мы покурили и Григорию Евстигнеевичу щёлкнула новая идея.
– Есть рацуха! – радостно объявил он. – Мы его не поведём. Зачем вести человека, если он идти не может. Это получается насилие над личностью. Мы его понесём, как раненого из боя.
– Дался ему этот бой! – подумал я. Но ничего не оставалось, как согласиться.
Я взял Валентина Константиновича за руки и взвалил его себе на горб, а Григорий Евстигнеевич нёс за ноги. Рацуха оказалась не гожей. Выносимый из боя товарищ оказался тяжелей покойника. Интересно, как при такой худобе, как у Валентина Константиновича, можно иметь такой вес. Загадка природы, да и только.
И всё же мы перешли улицу и возле вечно строющейся пристройки к банку посадили Валентина Константиновича на землю, прислонив его к штабелю кирпичей. Только собрались перекурить по новой, как Григорий Евстигнеевич взволнованно зашептал – Блин горелый! Сёма! Мы же ему очки потеряли! Ну, всё теперь!
Я попробовал утешить Григория Евстигнеевича – Ты не угрызайся, Гриша. Ты спокойно. Давай подумаем, где мы их обронить могли. Вспомним, вернёмся и найдём – некуда им деться.
– И то правда! – обрадовался Григорий Евстигнеевич. Потом почесал потылицу и объявил:
– Я так себе думаю, что это вышло, когда мы курили в последний раз. Больше негде, ей Богу!
Мы шустренько вернулись на место прошлого перекура и, чиркая спички, начали шарить на асфальте.
– Смотри, Сёма! Я гильзу нашёл, – прошептал Григорий Евстигнеевич и поднял вверх правую руку.
И только он поднял вверх правую руку, как по глазам резануло ярким светом и оглушила команда:
– Бросить оружие! Лечь на землю! Лицом вниз! Не двигаться!
Не знаю, как Григорий Евстигнеевич, а меня сразу сбили с ног и некие двое, сопя и матерясь больно закрутили мне руки назад и защёлкнули наручники. У Григория Евстигнеевича судя по воплю – Что ж ты, падла, по яйцам бьёшь! – были дела не намного лучше моих.
Я лежал, вбирая левой щекой тепло асфальта, и разглядывал растоптанный окурок, лежащий у самого моего носа. Я лежал и до меня доходило, что сию минуту и я стану вот таким вот растоптанным на асфальте окурком. И от этого понимания мне было немножко нехорошо.
– Втать, падла! – ткнулся мне в бок носок сапога.
– Встать! Марш к стене! Встать тебе говорят!
Это тошное дело подниматься, когда руки у тебя за спиной. Это тошненько, потому что, как ни крутись, а приходится становиться на колени.
Нас поставили лицом к стене дома, ноги на ширину плеч. Стали шарить бесцеремонные руки.
– Смотри-ка! Толстый обоссался, – засмеялись слева, – Тоже мне киллер хренов.
Потом мне вложили в правую руку тяжёлое и прохладное.
– У этого пальчики уже готовы, господин майор, – сказал хрипловатый басок.
– А автомат?
– А автомат они как бы выбросили. Киллерская традиция.
– Хорошо. Молодцы. Дайте-ка я на них гляну.
– Повернуться кругом! При резких движениях стреляю без предупреждения!
Я, как можно медленнее повернулся и увидел несколько мужиков в камуфляже и масках. И прямо передо мной стоял сосед по дому, начальник уголовного розыска Фёдор Потапович. Я молчал, а Григорий Евстигнеевич сразу заверещал:
– Что же это деется, Фёдор Потапович? Мы же только его несли, как из боя. А он очки обронил. Надо же было очки найти. Ему без очков нельзя. Что же это деется? Он же вон там, возле кирпичей лежит.
– Запиши, – сказал кому-то Фёдор Потапович, – что преступники добровольно согласились показать место нахождения трупа.
А потом уж к нам – Показывайте!
Мы прошли к штабелю кирпичей, где оставили уставшего друга, но там, где мы его оставили никого не было.
– Ну, где? – строго спросил Фёдор Потапович.
Григорий Евстигнеевич засуетился:
– Ей Богу, здесь лежал. Вот сюда прислонютый. Может его похитили, а?
Поставьте их снова к стене. Сейчас они у меня всё вспомнят. А то гонют дуру. Не на лохов нарвались, ребята!
Нас снова отвели к стене. Григорий Евстигнеевич всё что-то бормотал непонятное, а я смотрел, как в окне второго этажа дома напротив, отодвинув чуть-чуть занавеску на нас пялилась любопытная рожа.
– Мы с вами вот что, – Это Фёдор Потапович подошёл – мы вас, говнюков, сейчас расстреляем, если добровольно не признаетесь.
– Мы признаемся, Потапыч, мы признаемся! – это у Григория Евстигнеевича нервы шалить стали, – Мы во всём признаемся, только скажи в чём.
– В чём? Будто сам не знаешь. В убийстве главы совета предпринимателей Симонова.
– Ну ты, чё, Фёдор Потапович? – озаботился Григорий Евстигнеевич, – Ты чё? Я же за жизнь мухи не убил, а ты…
– Товсь! – прозвенела команда и на нас уставилось три автомата.
– Ты чё, Потапыч, ты чё?
– Огонь!
Грохнуло и сверкнуло. И мне в щёку вонзился осколок кирпича. Я скосил глаза на Григория Евстигнеевича. Тот медленно оползал по стенке.
– Ишь ты, сомлел, родимый. В отделение их.
Нас пинками затолкали в машину и буквально через три минуты мы поднимались по ступенькам парадной лестницы полицейского управления.
Потом нас провели в подвал, где располагались камеры предварительного заключения. Потом нас ещё раз обыскали, отобрали часы, остатки денег и шнурки от тапочек Григория Евстигнеевича. Потом меня втолкнули в камеру и сняли наручники. Потом за мной закрылась обитая жестью дверь с глазком и окошечком под названием кормушка.
Камера моя была не большая и не маленькая. Камера была размером с кухню в хрущёвке. Зарешёченная лампочка над дверью, окно из стеклоблоков, парашка в углу у самой двери. Справа стенная ниша имитировала полки. В ней стояла мятая аллюминеевая кружка.
Я закурил, – курево нам оставили, слава Богу, – и стал читать надписи, оставленные на стенах предыдущими жильцами. Среди многочисленных – «Здесь был Санёк»! и «Кто не был, тот будет, кто был не забудет», – выделялась полная отчаяния – «Господи! Прости меня, грешного!» с припиской снизу – «Братва! Ворона – чёрт.» Я сел в уголке и прислонился к стене. Рядом красовалась надпись «Не забуду мать родную.» И мне послышался мамин голос:
– Сёма! Мальчик мой. Ты слушай, когда мама тебя учит. Скоро мама учить не будет. Скоро люди будут учить. А, когда начнут люди учить, вот тогда ты поплачешь. Ты тогда будешь плакать, а люди будут смеяться с тебя.
А потом вступила тётя Песя, вечная ей память:
– Ида. Не тормоши мальчика. Ну, какой из него музыкант? Я не скажу, что в Сёме нет таланта. Нет! Он гениальный мальчик. Только талант у него особенный. Так пусть идёт в сапожники. А что? Ты хочешь сказать, что хороший сапожник валяется на дороге? Посмотри! У него же золотые руки, а ты хочешь, чтобы он это золото обломал об эту скрипку? Конечно, если ты скажешь, так он их обломает. Только, что из этого выйдет хорошего, ещё неизвестно.
Потом я как следует прокрутил в голове прошедший день. И выходило, что ничего хорошего меня не ожидало. От этого стало грустно, но я никого не винил. Что поделаешь, если такое твоё счастье? Просто так карта легла. Что тут поделаешь?
Так я загрустил, что и не заметил, как уснул. Уснул я всё так же сидя и обнимая колени руками. Мне снился хороший сон. Как будто я играю на скрипке. Да! Я стою на сцене и играю «Времена года» Вивальди, а у рояля Григорий Евстигнеевич. И так поёт моя скрипочка, что слёзы всё текут и текут у меня по щекам. Потом грянули заслуженные аплодисменты, и я сообразил, что это не аплодисменты, а дребезжит и стонет открываемая дверь в камеру.
Меня провели в служебную комнату, где симпатичная девочка – лейтенант сняла мне отпечатки пальцев. Она была такая грустная, что я стал её жалеть. Вишь, как сложилась судьба – и служба собачья, и дома, наверное нелады, и денег постоянно не хватает, и мало ли что ещё. Я бы ещё её жалел, да девочка заметила мой взляд, тявкнула – Что уставился, козёл пархатый? – и исчезла вместе со своим деревянным чемоданчиком.
В камере меня ждала уже кружка жидкого чая и хлеб. Только поесть я не успел – меня повели на допрос.
Я сел на любезно предложенный стул и стал пялиться на Фёдора Потаповича, который делал вид, что ищет в своих бумагах что-то важное. Потом Федор Потапович это важное отыскал и сказал мне:
– В общем так, Файндшмидт. В сторону все формальности. Я объясняю тебе, как человеку, в какое говно ты попал. Я это объясняю тебе, чтобы ты не вздумал юлить и прикидываться. Первое – твой подельник во всём признался. И чистосердечно раскаялся. Этого раскаяния следствие ждёт и от тебя.
Второе. За поимку убийц бизнесмена Симонова назначена премия в сто тысяч долларов. Ты вдумайся. Ты вдумайся в цифру и скажи, где вы спрятали труп?
Когда Фёдор Потапович назвал цифру, мне стало очень нехорошо, потому что за такие деньги нас с Григорием Евстигнеевич стопчут в говно и не заметят. Но надежда всё же была. Это была малюсенькая надежда, что всё-таки Бог есть. И я вкратце рассказал, что с нами произошло.
Пока я говорил, Фёдор Потапович недовольно морщился, а, когда я закончил, он произнёс:
– Ты Файндшмидт, мне сказки Шехерезады не рассказывай. Твой подельник Семёнов тоже пробовал задурить мне голову. Я звонил домой вашему Виталию Константиновичу и мне внятно ответили, что последний явился домой около семи часов вечера в средней стадии опьянения и лёг спать, чему есть не менее пяти свидетелей.
– Мне от тебя не сказки нужны, мне нужен ответ – где труп?
И тогда я решил – буду молчать. Будь, что будет, но я не дам этим сволочам заработать на мне. И, когда я так решил, то мне стало хорошо. Потому что, когда ты поступаешь правильно, то становится хорошо.
Да, я совсем забыл сказать, что пока мы с начальником сидели и мирно беседовали, по кабинету расхаживал мужик. Он очень нервничал этот человек. На правой руке у него была надета кожаная перчатка, и он всё время перебрасывал из руки в руку мешочек с чем-то тяжёлым внутри. Я решил, что там насыпана дробь для полноты удара. И не ошибся, потому что, когда я заявил Фёдору Потаповичу, что искать труп – это его проблема, то этот нервный врезал мне в ухо. Я оглох на минуту, из глаз полетели искры. И я подумал, как дурак, лёжа на полу, что это правду говорят, будто из глаз искры летят. Истинную правду. Пока я разлёживался, нервный подскочил ко мне и стукнул пару раз ногой. Я посмотрел внимательно на этого человека и мне показалось, что глаза у него затянуты белой плёнкой. Он пришёл в раж, этот мужчина. В уголках рта у него выступила пена, а он всё пинал и пинал меня.
Пинал, пока Фёдор Потапович не приказал отправить меня в 3 камеру на доработку.
Что такое доработка я не знал, но чуял, что добра мне уже ждать не приходится.
И точно. В камере меня ждали трое жлобов с такими мордами, что мама моя родная! Они валялись покуривая на нарах, то бишь на той части пола, что приподнята сантиметров на двадцать. Я стал в правом углу и подумал, что сегодня мне так хотелось дать кому-нибудь плюху, и что сейчас я смогу это желание исполнить.
– Ну, наконец-то, Сёма, ты пришёл! – Я обернулся на голос. У парашки на полу мирно сидел Григорий Евстигнеевич. Лицо у него был в кровоподтёках. И, наверное, повреждена голова, потому что он нёс несусветное:
– Ну, Сёма, вам сейчас покажет. Дождались, суки. Вы знаете, что у Сёмы чёрный пояс, и ему вас смешать с говном, что позавтракать? Ты завтракал сегодня, Сёма?
Я не завтракал, но на всякий случай промолчал.
– А вот я счас посмотрю, на что твой Сёма годится – сказал жлоб, что покрупней и харкнул на пол жирной зеленоватой соплёй.
– Чё смотришь, пидор гнойный, – это он ко мне, – чё смотришь? Убери!.
Ну, счас ты у меня это слижешь!
И жлоб шагнул ко мне, одновременно размахиваясь из-за уха. Я инстинктивно выбросил вперёд правую руку. Жлоб неожиданно опрокинулся на спину, стукнувшись головой о так называемые нары.
В камере стало оченнь тихо. Так тихо, что я услышал, как бьётся сердце у Григория Евстигнеевича.
Жлоб похрипел немного, дёрнул ногами и затих. К двери рванулся другой, помельче, и заколотил, что было мочи:
Помогите! Убивают!
Меня вывели и снова защёлкнули наручники. Потом в пустой камере меня долго били. Я не сопротивлялся. Я скрутился калачиком, стараясь прикрыть яйца и почки. А что бы вы делали на моём месте?
Потом эти люди устали и меня снова повели на допрос. Я ковылял по лестнице и думал, что слава Богу, по яйцам не попали, а, что с почками, будет видно попозже.
В кабинете Фёдора Потаповича уже сидел довольный Григорий Евстигнеевич.
– Это, Сёма, ты ему правильно сделал, – похвалил меня Григорий Евстигнеевич. Я не стал разочаровывать друга – ну как ему объяснишь, что жлоб, скорей всего, поскользнулся на собственной сопле. Я не стал его разочаровывать, потому что у нас обоих целый день состоял из сплошных разочарований.
– Ну вот что, говнюки! – двинул речь Фёдор Потапович – Вот что я вам скажу. На ваше счастье бизнесмен Симонов нашёлся у своей любовницы живой и невредимый. Как и что – вам знать не надо. Дольше жить будете.
Обещанная премия по этому случаю отмененена – Фёдор Потапович горестно вздохнул и продолжил, – вот вам справки, что вы находились в медвытрезвителе и катитесь отсюда к такой матери.
Мы, поддерживая друг друга, доковыляли до дома и сели на родную лавочку.
Я прикурил последнюю сигарету, и мы подымили в очередь. И, только Григорий Евстигнеевич растоптал окурок, как из-за угла вывернулся Виталий Константинович. Он, видно, шёл с работы, потому что держал папку с бумагами в одной руке и свёрнутую газету во второй.
– Ну, как дела, судари мои? – весело спросил Виталий Константинович. Он отлично видел, какие у нас дела – это было нарисовано на наших разбитых мордах. Но всё – таки спросил.
Я промолчал, как всегда, а Григорий Евстигнеевич не выдержал:
– Катись отсюдова, гондон конкретный!
Виталий Константинович затрусил в подъезд, а Григорий Евстигнеевич стал читать вслух забытую газету «Светлый путь»:
– Вчера вечером был убит у дверей своего дома бизнесмен Симонов. Благодаря умелым действиям полиции, киллеры были задержаны. Ими оказались сапожник КБО Файндшмидт и слесарь вагонного депо Семёнов…
– Григорий Евстигнеевич читал газету, а я думал, что сейчас приму душ и пойду к доктору Майзелю, и он вырвет мне обломки зубов. И тогда ихние края не будут мне царапать язык. Я думал про это и мне было хорошо.
Возлюби ближнего
– Чё, чё? – ответил Дворецкий – Хрен через плечо! Отпустили этого мудака утром, как человека, а он взял, да и повесился. Посмертное письмо на имя прокурора оставил. Хорошо наши ребята по вызову приехали, так спустили проблему на тормозах.
– Да… – сказал Валентин Константинович и стал прикуривать.
– Да… – сказал Григорий Евстигнеевич и пригорюнился.
– Уж… – сказал я и тоже закурил.
– Ну вы соседушки, бывайте, – подвёл черту в разговоре сержант Дворецкий, – у нас служба. И они с напарником пошли в глубь парка в сторону общественной уборной, хлымая сапогами и орлиным взором окидывая кусты жасмина.
Мы помолчали малость, погрустили. Потом Григорий Евстигнеевич спросил – Константиныч! А дальше что?
Но тут выяснилось, что Валентин Константинович совсем раскис. Он уронил голову на грудь, замысловато посвистывая носом. И из левого уголка рта у него уже свесилась и побежала на рубаху тоненькая струйка слюны.
Григорий Евстигнеевич попробовал было растолкать друга, настойчиво спрашивая – А дальше-то что? Виталий Константинович на секунду очнулся, произнёс весомо – А потом они все погибли!.. – и снова уронил голову на грудь.
– Это он инфекцию в организм занёс, когда в этой параше руки вымыл, – поставил диагноз Григорий Евстигнеевич, и стал рассуждать на тему, что вот, дескать, медведь лапы не моет, хорошо если зимой оближет, а все его боятся.
Но теория теорией, а о друге следовало позаботиться. Мы аккуратно, как могли, перенесли сомлевшего Валентина Константиновича на травку, спрятав его за спинкой скамейки от недобрых глаз. А Григорий Евстигнеевич даже подсунул ему под голову полешко, валявшееся неподалёку на газоне.
Потом Григорий Евстигнеевич выяснил, что трусы его совсем просохли и стал переодеваться, повернувшись лицом в кусты и выставив на обозрение розовый девичий зад.
Это он очень подходящий момент выбрал, потому что на дорожку выкатились две девицы в боевой раскраске и начали смеяться, нахваливая мужские достоинства Григория Евстигнеевича.
Тот, прыгая на одной ноге и не обращая внимания на крики и домогательства, надел наконец свои трусы и вернулся на лавку, чтобы уже в нормальной обстановке натянуть трико.
– Заржали, зассыхи! – пристыдил Григорий Евстигнеевич девиц. – Чего заржали? Будто ию в жизни не видали?
Это Григорий Евстигнеевич так к месту блеснул эрудицией.
– Чего, чего мы не видали, папахен? – проявили интерес дамы.
– А ничего вы, коровы, в жизни не видали, – с интонацией экскурсовода изрёк Григорий Константинович. – Ни хрена вы не видали, раз не знаете, что женское обнажённое тело, как произведение искусства, называется ню, а мужское, вот как моё, к примеру, ию.
– Что ж в твоём брюхе, хорошенький, от искусства? Я понять не могу, хоть и стараюсь – спросила крашеная в фиолетовое по последней моде девка, длинная и тощая, как коромысло.
Девицы тем временем уселись на лавку рядом с нами, а Григорий Евстигнеевич, нисколько не смутившись, продолжил:
– А почему не искусство? Ты глянь – все члены прилажены туда куда должно, форма, пусть экспериментальная, но в наличии, и содержания, главное, полным полно. Так и прёт. Сразу видно, что развит человек всесторонне, не то, что ты, дылда. – Это Григорий Евстингеевич к фиолетовой.
Потом Григорий Евстигнеевич отошёл сердцем и предложил девкам по глотку. Они не отказались. Потом чернявенькая толстушка сплела жалостную историю о разбитой любви, которая была приготовлена для сентиментального клиента, и в ожидании этого сентиментального, хранилась про запас.
Потом Фиолетовая начала декламировать стихи Есенина и у неё это так хорошо выходило, что Григорий Евстигнеевич прослезился. А потом пришла ихняя мадам и заявила, что не хрен прохлаждаться, когда клиент косяком пошёл.
Клиент у них косяком пошёл – это, стало быть, вечер уже. Мы с Григорием Евстигнеевичем оглянулись вокруг – точно! Уже потянуло от реки прохладой, и исчезли с дорожек пронырливые воробьи, и в доме, выходящем фронтоном на запад, залило окна красным.
И настало время подумать, как домой Валентина Константиновича доставить. Не бросать же его, как собаку, под кустом.
Григорий Евстигнеевич предложил – Знаешь, Семён Петрович, некрасиво будет, если мы его по городу поволочём. Кто из знакомых увидит – некрасиво получится. Давай мы с тобой последнюю прикончим и посидим до темна. Может Константиныч и сам проспится за это время? А не проспится, так в потьмах не так стыдно волочь его будет.
Сказано – сделано. Мы выпили по стакашку и Григорий Евстигнеевич стал до меня домогаться – расскажи ему, да расскажи детектив из жизни. Я пораскинул умишком, порылся в своей богатой на приключения памяти и начал:
Ты же знаешь, Григорий Евстигнеевич, где я работаю. А работаю я сапожником. И был у нас начальник снабжения по фамилии Прищепкин. Деловой, как швабра. Худющий, чернявый, да въедливый. Взял как-то этот Прищепкин партию новых женских сапог и поехал с ними в Минск контакты деловые налаживать. Не знаю, какие и с кем он там контакты налаживал, только вернулся радостный, как поросёнок в луже. С комбината уволился, потому что стал этим самым дистрибьютером, – вот слово поганое какое, – Минского автомобильного завода. И не только стал этим самым, но и бумаги с собой соответствующие привёз.
Ну и вот. Уволился этот самый Прищепкин и поехал со своими бумагами на Украину. Так и так. Не нужны ли вам, ребята, новые МАЗы. Ребятам МАЗы, конечно нужны, только платить им было чисто нечем. Прищепкин и тут проявил сознательность и согласился взять сахарком. И пока ребята по сусекам скребли, да сахарок искали, Прпищепкин очутился уже в Тюмени, где за обещаный сахар и машины ему дали три состава нефти, которая, вроде должна была пойти в Мажекяй. Только нефть вместо Мажекяя попала почему-то в Польшу. Сахар оказался зачем-то во Франции, а какая-то израильские лохи сделали ему предоплату за всё те же МАЗы.
А потом всё выяснилось и стали нашего Прищекпкина ловить. Все, кому не лень ловили, а он спокойно попивал портвейн на своей вилле в Португалии.
– А потом? – спросил заинтерисованно Григорий Евстигнеевич и разлил остатки.
– А потом – суп с котом, – радостно отозвался я и закурил для полноты вкусовых ощущений.
– Потом стал этот Прищепкин своих родителей за бугор вытаскивать. Он им и так, он им и сяк – а они ни в какую – не хотим, говорят, нажитое честным трудом имущество за так бросать. Ныли они ему, ныли. И донылись до того, что приехал Прищепкин в Ригу по чужим документам и начал родительское имущество реализовывать. И наверное реализовал бы – мужик-то он деловой, да подвела жадность. Зашёл он как-то в Лидо, сел, как человек, выпил. А сосед по столику поспорил с ним на год его, Прищепкинского рождения. Ну, ты же сам эту хохмочку знаешь. Поспорили на вагон шампанского. И проиграл Прищепкин этот детский прикол. Ему бы разбашляться, да мазать пятки, а он зажадничал – Знать ничего не знаю, ведать ничего не ведаю. А потом его нашли в Даугаве с простреленной башкой. Вот такой, брат, детектив.
Григорий Евстигнеевич плеснул остатки в стакашек и его осенила идея.
– Елы-палы! Сейчас мы с тобой его поднимем! Сейчас он пойдёт своими лапами, как миленький!
И Григорий Евстигнеевич, левой рукой приподняв голову Виталия Константиновича, правой влил ему в рот остатки пойла. Виталий Константинович сразу очухался, приподнялся. Но потом, прокричав боевой клич – За Родину, за Сталина! – снова обмяк.
Тем временем уже смеркалось по-настоящему. И уже стало заметно, что городские власти экономят на освещении. Не то чтобы этого освещения не было совсем. Оно было. Но было оно тусклое, как глаза снулой рыбы, да и светились лампочки через два столба на третьем.
Так что пора было начинать операцию по доставке тела.
Мы с Григорием Евстигнеевичем подняли болезного и поволокли к дому.
Я предложил было Григорию Евстигнеевичу доехать до дома трамваем, но он эту идею отверг сразу:
– Ты что, Петрович? Ты что, опозорить друга хочешь? Да мало ли что с этим трамваем может случиться? Вдруг мы Константиныча уроним, а трамвай ему ноги отрежет? Что потом жене скажем? Дотащим пешком.
И мы потащили. Виталий Константинович оказался тяжёлый и неудобный. До того тяжёлый, что пару раз мы его клали на троттуар, чтобы перекурить. Григорий Евстигнеевич при этом всё рассказывал, что если бы мы из боя друга выносили, то было бы нам гораздо хуже, потому что по нам непременно стреляли бы враги. Так, рассуждая о преимуществах мирной жизни, мы протащили Виталия Константиновича большую часть пути. И оставалось нам всего-навсего свернуть за угол, а там – пара кварталов – и всё.
И только мы собирались вырулить налево, как за углом сухо протрещали выстрелы. Сначала, как будто пистолетные, потом длинная автоматная очередь.
– Стреляют, – задумчиво произнёс Григорий Евстигнеевич. Он бы ещё чего-нибудь произнёс бы, и уже пошлёпал губами, да из-за поворота на полном ходу вывернулся джип, замер на секунду на двух правых колёсах, но не опрокинулся, вопреки нашим ожиданиям, а рявкнул мотором и исчез в темноте.
– Давай по другой улице пойдём, – предложил я Григорию Евстигнеевичу. Но он не только не прислушался к разумному предложению, а даже обиделся как будто.
– Ты что Семён Петрович? – ядовито спросил он меня – Ты что Труса празднуешь? А если бы мы были в разведке?
– Если бы мы были в разведке, то были бы в разведке, а не здесь, – сообщил я, но спорить не стал. И мы поволоклись дальше.
Мы уже почти прошли квартал, осталось до дома рукой подать. Но тут боевой дух Григория Евстигнеевича иссяк.
– Всё, блин. Больше не могу. Перекур! – объявил он и мы положили Валентина Константиновича на троттуар и оттышались.
– Как ты думаешь, Григорий Евстигнеевич, что это было? – меня всё беспокоила перестрелка.
– Я думаю, – сказал Григорий Евстигнеевич и затянулся, – Я думаю это была обычная бандитская разборка. Но мы же с тобой, Семён Петрович, не бандиты. А раз мы с тобой не бандиты, то нас этот шухер не касается и коснуться не может.
Мы покурили и Григорию Евстигнеевичу щёлкнула новая идея.
– Есть рацуха! – радостно объявил он. – Мы его не поведём. Зачем вести человека, если он идти не может. Это получается насилие над личностью. Мы его понесём, как раненого из боя.
– Дался ему этот бой! – подумал я. Но ничего не оставалось, как согласиться.
Я взял Валентина Константиновича за руки и взвалил его себе на горб, а Григорий Евстигнеевич нёс за ноги. Рацуха оказалась не гожей. Выносимый из боя товарищ оказался тяжелей покойника. Интересно, как при такой худобе, как у Валентина Константиновича, можно иметь такой вес. Загадка природы, да и только.
И всё же мы перешли улицу и возле вечно строющейся пристройки к банку посадили Валентина Константиновича на землю, прислонив его к штабелю кирпичей. Только собрались перекурить по новой, как Григорий Евстигнеевич взволнованно зашептал – Блин горелый! Сёма! Мы же ему очки потеряли! Ну, всё теперь!
Я попробовал утешить Григория Евстигнеевича – Ты не угрызайся, Гриша. Ты спокойно. Давай подумаем, где мы их обронить могли. Вспомним, вернёмся и найдём – некуда им деться.
– И то правда! – обрадовался Григорий Евстигнеевич. Потом почесал потылицу и объявил:
– Я так себе думаю, что это вышло, когда мы курили в последний раз. Больше негде, ей Богу!
Мы шустренько вернулись на место прошлого перекура и, чиркая спички, начали шарить на асфальте.
– Смотри, Сёма! Я гильзу нашёл, – прошептал Григорий Евстигнеевич и поднял вверх правую руку.
И только он поднял вверх правую руку, как по глазам резануло ярким светом и оглушила команда:
– Бросить оружие! Лечь на землю! Лицом вниз! Не двигаться!
Не знаю, как Григорий Евстигнеевич, а меня сразу сбили с ног и некие двое, сопя и матерясь больно закрутили мне руки назад и защёлкнули наручники. У Григория Евстигнеевича судя по воплю – Что ж ты, падла, по яйцам бьёшь! – были дела не намного лучше моих.
Я лежал, вбирая левой щекой тепло асфальта, и разглядывал растоптанный окурок, лежащий у самого моего носа. Я лежал и до меня доходило, что сию минуту и я стану вот таким вот растоптанным на асфальте окурком. И от этого понимания мне было немножко нехорошо.
– Втать, падла! – ткнулся мне в бок носок сапога.
– Встать! Марш к стене! Встать тебе говорят!
Это тошное дело подниматься, когда руки у тебя за спиной. Это тошненько, потому что, как ни крутись, а приходится становиться на колени.
Нас поставили лицом к стене дома, ноги на ширину плеч. Стали шарить бесцеремонные руки.
– Смотри-ка! Толстый обоссался, – засмеялись слева, – Тоже мне киллер хренов.
Потом мне вложили в правую руку тяжёлое и прохладное.
– У этого пальчики уже готовы, господин майор, – сказал хрипловатый басок.
– А автомат?
– А автомат они как бы выбросили. Киллерская традиция.
– Хорошо. Молодцы. Дайте-ка я на них гляну.
– Повернуться кругом! При резких движениях стреляю без предупреждения!
Я, как можно медленнее повернулся и увидел несколько мужиков в камуфляже и масках. И прямо передо мной стоял сосед по дому, начальник уголовного розыска Фёдор Потапович. Я молчал, а Григорий Евстигнеевич сразу заверещал:
– Что же это деется, Фёдор Потапович? Мы же только его несли, как из боя. А он очки обронил. Надо же было очки найти. Ему без очков нельзя. Что же это деется? Он же вон там, возле кирпичей лежит.
– Запиши, – сказал кому-то Фёдор Потапович, – что преступники добровольно согласились показать место нахождения трупа.
А потом уж к нам – Показывайте!
Мы прошли к штабелю кирпичей, где оставили уставшего друга, но там, где мы его оставили никого не было.
– Ну, где? – строго спросил Фёдор Потапович.
Григорий Евстигнеевич засуетился:
– Ей Богу, здесь лежал. Вот сюда прислонютый. Может его похитили, а?
Поставьте их снова к стене. Сейчас они у меня всё вспомнят. А то гонют дуру. Не на лохов нарвались, ребята!
Нас снова отвели к стене. Григорий Евстигнеевич всё что-то бормотал непонятное, а я смотрел, как в окне второго этажа дома напротив, отодвинув чуть-чуть занавеску на нас пялилась любопытная рожа.
– Мы с вами вот что, – Это Фёдор Потапович подошёл – мы вас, говнюков, сейчас расстреляем, если добровольно не признаетесь.
– Мы признаемся, Потапыч, мы признаемся! – это у Григория Евстигнеевича нервы шалить стали, – Мы во всём признаемся, только скажи в чём.
– В чём? Будто сам не знаешь. В убийстве главы совета предпринимателей Симонова.
– Ну ты, чё, Фёдор Потапович? – озаботился Григорий Евстигнеевич, – Ты чё? Я же за жизнь мухи не убил, а ты…
– Товсь! – прозвенела команда и на нас уставилось три автомата.
– Ты чё, Потапыч, ты чё?
– Огонь!
Грохнуло и сверкнуло. И мне в щёку вонзился осколок кирпича. Я скосил глаза на Григория Евстигнеевича. Тот медленно оползал по стенке.
– Ишь ты, сомлел, родимый. В отделение их.
Нас пинками затолкали в машину и буквально через три минуты мы поднимались по ступенькам парадной лестницы полицейского управления.
Потом нас провели в подвал, где располагались камеры предварительного заключения. Потом нас ещё раз обыскали, отобрали часы, остатки денег и шнурки от тапочек Григория Евстигнеевича. Потом меня втолкнули в камеру и сняли наручники. Потом за мной закрылась обитая жестью дверь с глазком и окошечком под названием кормушка.
Камера моя была не большая и не маленькая. Камера была размером с кухню в хрущёвке. Зарешёченная лампочка над дверью, окно из стеклоблоков, парашка в углу у самой двери. Справа стенная ниша имитировала полки. В ней стояла мятая аллюминеевая кружка.
Я закурил, – курево нам оставили, слава Богу, – и стал читать надписи, оставленные на стенах предыдущими жильцами. Среди многочисленных – «Здесь был Санёк»! и «Кто не был, тот будет, кто был не забудет», – выделялась полная отчаяния – «Господи! Прости меня, грешного!» с припиской снизу – «Братва! Ворона – чёрт.» Я сел в уголке и прислонился к стене. Рядом красовалась надпись «Не забуду мать родную.» И мне послышался мамин голос:
– Сёма! Мальчик мой. Ты слушай, когда мама тебя учит. Скоро мама учить не будет. Скоро люди будут учить. А, когда начнут люди учить, вот тогда ты поплачешь. Ты тогда будешь плакать, а люди будут смеяться с тебя.
А потом вступила тётя Песя, вечная ей память:
– Ида. Не тормоши мальчика. Ну, какой из него музыкант? Я не скажу, что в Сёме нет таланта. Нет! Он гениальный мальчик. Только талант у него особенный. Так пусть идёт в сапожники. А что? Ты хочешь сказать, что хороший сапожник валяется на дороге? Посмотри! У него же золотые руки, а ты хочешь, чтобы он это золото обломал об эту скрипку? Конечно, если ты скажешь, так он их обломает. Только, что из этого выйдет хорошего, ещё неизвестно.
Потом я как следует прокрутил в голове прошедший день. И выходило, что ничего хорошего меня не ожидало. От этого стало грустно, но я никого не винил. Что поделаешь, если такое твоё счастье? Просто так карта легла. Что тут поделаешь?
Так я загрустил, что и не заметил, как уснул. Уснул я всё так же сидя и обнимая колени руками. Мне снился хороший сон. Как будто я играю на скрипке. Да! Я стою на сцене и играю «Времена года» Вивальди, а у рояля Григорий Евстигнеевич. И так поёт моя скрипочка, что слёзы всё текут и текут у меня по щекам. Потом грянули заслуженные аплодисменты, и я сообразил, что это не аплодисменты, а дребезжит и стонет открываемая дверь в камеру.
Меня провели в служебную комнату, где симпатичная девочка – лейтенант сняла мне отпечатки пальцев. Она была такая грустная, что я стал её жалеть. Вишь, как сложилась судьба – и служба собачья, и дома, наверное нелады, и денег постоянно не хватает, и мало ли что ещё. Я бы ещё её жалел, да девочка заметила мой взляд, тявкнула – Что уставился, козёл пархатый? – и исчезла вместе со своим деревянным чемоданчиком.
В камере меня ждала уже кружка жидкого чая и хлеб. Только поесть я не успел – меня повели на допрос.
Я сел на любезно предложенный стул и стал пялиться на Фёдора Потаповича, который делал вид, что ищет в своих бумагах что-то важное. Потом Федор Потапович это важное отыскал и сказал мне:
– В общем так, Файндшмидт. В сторону все формальности. Я объясняю тебе, как человеку, в какое говно ты попал. Я это объясняю тебе, чтобы ты не вздумал юлить и прикидываться. Первое – твой подельник во всём признался. И чистосердечно раскаялся. Этого раскаяния следствие ждёт и от тебя.
Второе. За поимку убийц бизнесмена Симонова назначена премия в сто тысяч долларов. Ты вдумайся. Ты вдумайся в цифру и скажи, где вы спрятали труп?
Когда Фёдор Потапович назвал цифру, мне стало очень нехорошо, потому что за такие деньги нас с Григорием Евстигнеевич стопчут в говно и не заметят. Но надежда всё же была. Это была малюсенькая надежда, что всё-таки Бог есть. И я вкратце рассказал, что с нами произошло.
Пока я говорил, Фёдор Потапович недовольно морщился, а, когда я закончил, он произнёс:
– Ты Файндшмидт, мне сказки Шехерезады не рассказывай. Твой подельник Семёнов тоже пробовал задурить мне голову. Я звонил домой вашему Виталию Константиновичу и мне внятно ответили, что последний явился домой около семи часов вечера в средней стадии опьянения и лёг спать, чему есть не менее пяти свидетелей.
– Мне от тебя не сказки нужны, мне нужен ответ – где труп?
И тогда я решил – буду молчать. Будь, что будет, но я не дам этим сволочам заработать на мне. И, когда я так решил, то мне стало хорошо. Потому что, когда ты поступаешь правильно, то становится хорошо.
Да, я совсем забыл сказать, что пока мы с начальником сидели и мирно беседовали, по кабинету расхаживал мужик. Он очень нервничал этот человек. На правой руке у него была надета кожаная перчатка, и он всё время перебрасывал из руки в руку мешочек с чем-то тяжёлым внутри. Я решил, что там насыпана дробь для полноты удара. И не ошибся, потому что, когда я заявил Фёдору Потаповичу, что искать труп – это его проблема, то этот нервный врезал мне в ухо. Я оглох на минуту, из глаз полетели искры. И я подумал, как дурак, лёжа на полу, что это правду говорят, будто из глаз искры летят. Истинную правду. Пока я разлёживался, нервный подскочил ко мне и стукнул пару раз ногой. Я посмотрел внимательно на этого человека и мне показалось, что глаза у него затянуты белой плёнкой. Он пришёл в раж, этот мужчина. В уголках рта у него выступила пена, а он всё пинал и пинал меня.
Пинал, пока Фёдор Потапович не приказал отправить меня в 3 камеру на доработку.
Что такое доработка я не знал, но чуял, что добра мне уже ждать не приходится.
И точно. В камере меня ждали трое жлобов с такими мордами, что мама моя родная! Они валялись покуривая на нарах, то бишь на той части пола, что приподнята сантиметров на двадцать. Я стал в правом углу и подумал, что сегодня мне так хотелось дать кому-нибудь плюху, и что сейчас я смогу это желание исполнить.
– Ну, наконец-то, Сёма, ты пришёл! – Я обернулся на голос. У парашки на полу мирно сидел Григорий Евстигнеевич. Лицо у него был в кровоподтёках. И, наверное, повреждена голова, потому что он нёс несусветное:
– Ну, Сёма, вам сейчас покажет. Дождались, суки. Вы знаете, что у Сёмы чёрный пояс, и ему вас смешать с говном, что позавтракать? Ты завтракал сегодня, Сёма?
Я не завтракал, но на всякий случай промолчал.
– А вот я счас посмотрю, на что твой Сёма годится – сказал жлоб, что покрупней и харкнул на пол жирной зеленоватой соплёй.
– Чё смотришь, пидор гнойный, – это он ко мне, – чё смотришь? Убери!.
Ну, счас ты у меня это слижешь!
И жлоб шагнул ко мне, одновременно размахиваясь из-за уха. Я инстинктивно выбросил вперёд правую руку. Жлоб неожиданно опрокинулся на спину, стукнувшись головой о так называемые нары.
В камере стало оченнь тихо. Так тихо, что я услышал, как бьётся сердце у Григория Евстигнеевича.
Жлоб похрипел немного, дёрнул ногами и затих. К двери рванулся другой, помельче, и заколотил, что было мочи:
Помогите! Убивают!
Меня вывели и снова защёлкнули наручники. Потом в пустой камере меня долго били. Я не сопротивлялся. Я скрутился калачиком, стараясь прикрыть яйца и почки. А что бы вы делали на моём месте?
Потом эти люди устали и меня снова повели на допрос. Я ковылял по лестнице и думал, что слава Богу, по яйцам не попали, а, что с почками, будет видно попозже.
В кабинете Фёдора Потаповича уже сидел довольный Григорий Евстигнеевич.
– Это, Сёма, ты ему правильно сделал, – похвалил меня Григорий Евстигнеевич. Я не стал разочаровывать друга – ну как ему объяснишь, что жлоб, скорей всего, поскользнулся на собственной сопле. Я не стал его разочаровывать, потому что у нас обоих целый день состоял из сплошных разочарований.
– Ну вот что, говнюки! – двинул речь Фёдор Потапович – Вот что я вам скажу. На ваше счастье бизнесмен Симонов нашёлся у своей любовницы живой и невредимый. Как и что – вам знать не надо. Дольше жить будете.
Обещанная премия по этому случаю отмененена – Фёдор Потапович горестно вздохнул и продолжил, – вот вам справки, что вы находились в медвытрезвителе и катитесь отсюда к такой матери.
Мы, поддерживая друг друга, доковыляли до дома и сели на родную лавочку.
Я прикурил последнюю сигарету, и мы подымили в очередь. И, только Григорий Евстигнеевич растоптал окурок, как из-за угла вывернулся Виталий Константинович. Он, видно, шёл с работы, потому что держал папку с бумагами в одной руке и свёрнутую газету во второй.
– Ну, как дела, судари мои? – весело спросил Виталий Константинович. Он отлично видел, какие у нас дела – это было нарисовано на наших разбитых мордах. Но всё – таки спросил.
Я промолчал, как всегда, а Григорий Евстигнеевич не выдержал:
– Катись отсюдова, гондон конкретный!
Виталий Константинович затрусил в подъезд, а Григорий Евстигнеевич стал читать вслух забытую газету «Светлый путь»:
– Вчера вечером был убит у дверей своего дома бизнесмен Симонов. Благодаря умелым действиям полиции, киллеры были задержаны. Ими оказались сапожник КБО Файндшмидт и слесарь вагонного депо Семёнов…
– Григорий Евстигнеевич читал газету, а я думал, что сейчас приму душ и пойду к доктору Майзелю, и он вырвет мне обломки зубов. И тогда ихние края не будут мне царапать язык. Я думал про это и мне было хорошо.
Возлюби ближнего
Фёдор Иванович, распорядитель похоронных церемоний или, как он любил говаривать, гражданских обрядов, вышел из такси у ворот кладбища и направился к похоронному дому. Красота вокруг была неописуемая. Но Фёдор Иванович красоту не разглядывал. Он соображал, как лучше после обряда до дому добраться. Первое января – день тяжёлый. Такси в этих краях не поймаешь. По всему выходило, что придётся клиентов просить подбросить до трамвая.
В зале Фёдор Иванович первым делом заглянул в комнату для оркестра. Лабухи были уже на месте. Играли в «петушка» и лениво перепирались с Мишкой Стоцким. Суть спора была давнишняя – Стоцкий каждый праздник упорно не хотел давать свой рубль в общий котёл, оправдываясь тем, что он, дескать, непьющий. И заканчивался этот спор всегда одинаково. У Стоцкого похищали мудштук от трубы и прятали в гроб. Миша «лабал жмуров» уже лет десять, но покойников боялся панически. Он ругался до хрипоты и покраснения морды, но рубль в конце концов находил своё место, а мудштук своё.
В зале Фёдор Иванович первым делом заглянул в комнату для оркестра. Лабухи были уже на месте. Играли в «петушка» и лениво перепирались с Мишкой Стоцким. Суть спора была давнишняя – Стоцкий каждый праздник упорно не хотел давать свой рубль в общий котёл, оправдываясь тем, что он, дескать, непьющий. И заканчивался этот спор всегда одинаково. У Стоцкого похищали мудштук от трубы и прятали в гроб. Миша «лабал жмуров» уже лет десять, но покойников боялся панически. Он ругался до хрипоты и покраснения морды, но рубль в конце концов находил своё место, а мудштук своё.