Страница:
Покормив лошадей подножным кормом и отдохнув, отряд приготовился к выступлению; а Зарецкой, простясь довольно холодно с бывшими своими товарищами, выехал из леса прямо на большую дорогу, которая шла через село Карачарово. Подъехав к длинной гати, проложенной по низкому месту вплоть до самого селения, Зарецкой увидел, что перед околицей стоит сильный неприятельский пикет. Желая как можно реже встречаться с теперешними своими сослуживцами, он принял налево полем и продолжал объезжать все деревни и селения, наполненные французами. Изредка встречались с ним бродящие по огородам солдаты: одни, как будто бы нехотя, прикладывали руки к своим киверам; другие, взглянув на него весьма равнодушно, продолжали рыться между гряд. С приближением его к Москве число этих бродяг беспрестанно увеличивалось; близ Спасской заставы по всем огородам были рассыпаны солдаты всех наций. Зарецкой приметил, что многие из них таскали за собой обывателей из простого народа, на которых, как на вьючных лошадей, накладывали мешки с картофелем, репою и другими огородными овощами. Подъезжая к заставе, он думал, что его закидают вопросами; но, к счастию, опасения его не оправдались. Часовой, в изорванной шинели, в протоптанных башмаках и высокой медвежьей шапке, не сделал ему на караул, но зато и не обеспокоил его никаким вопросом.
Какое странное и вместе плачевное зрелище представилось Зарецкому, когда он въехал в город! Вместо улиц тянулись бесконечные ряды труб и печей, посреди которых от времени до времени возвышались полуразрушенные кирпичные дома; на каждом шагу встречались с ним толпы оборванных солдат: одни, запачканные сажею, черные, как негры, копались в развалинах домов; другие, опьянев от русского вина, кричали охриплым голосом: «Viva I'Empereur!»[76] – шумели и пели песни на разных европейских языках. Обломки столов и стульев, изорванные картины, разбитые зеркала, фарфор, пустые бутылки, бочки и мертвые лошади покрывали мостовую. Все это вместе представляло такую отвратительную картину беспорядка и разрушения, что Зарецкой едва мог удержаться от восклицания: «Злодеи! что сделали вы с несчастной Москвою!» Будучи воспитан, как и большая часть наших молодых людей, под присмотром французского гувернера, Зарецкой не мог назваться набожным; но, несмотря на это, его русское сердце облилось кровью, когда он увидел, что почти во всех церквах стояли лошади; что стойла их были сколочены из икон, обезображенных, изрубленных и покрытых грязью. Но как описать его негодование, когда, проезжая мимо одной церкви, он прочел на ней надпись: «Конюшня генерала Гильемино». «Нет, господа французы! – вскричал он, позабыв, что окружен со всех сторон неприятелем, – это уже слишком!.. ругаться над тем, что целый народ считает священным!.. Если это, по-вашему, называется отсутствием всех предрассудков и просвещением, так черт его побери и вместе с вами!» Когда он стал приближаться к середине города, то, боясь встретить французского генерала, который мог бы ему сделать какой-нибудь затруднительный вопрос, Зарецкой всякий раз, когда сверкали вдали шитые мундиры и показывались толпы верховых, сворачивал в сторону и скрывался между развалинами. Несколько раз случалось ему, для избежания подобной встречи, въезжать в какую-нибудь залу или прятаться за мраморным камином и потом снова выбираться на улицу сквозь целый ряд комнат без полов и потолков, но сохранивших еще по тестам свою позолоту и живопись. Переехав Яузу, Зарецкой пустился рысью по набережной Москвы-реки, мимо уцелевшего воспитательного дома, и, миновав благополучно Кремль, заметил, что на самой средине Каменного моста толпилось много народа. Когда он подъехал к этой толпе, которая занимала всю ширину моста, то должен был за теснотою приостановить свою лошадь подле двух гвардейских солдат. Они разговаривали о чем-то с большим жаром.
– Как! – вскричал одни из них, – обе молодые девушки?..
– Да! – отвечал другой, – они обе в моих глазах бросились с моста прямо в реку.
– Matin! Sont elles farouches ces bourqeoises de Moscou!..[77] Броситься в реку оттого, что двое гвардейских солдат предложили им погулять и повеселиться вместе с ними!.. Ну вот, к чему служит парижская вежливость с этими варварами!
– Правда, – сказал первый солдат, – они тащили их насильно.
– Насильно!.. насильно!.. Но если эти дуры не знают общежития!.. Что за народ эти русские!.. Мне кажется, они еще глупее немцев… А как бестолковы!.. С ними говоришь чистым французским языком – ни слова не понимают. Sacristie! Comine ils sontbetes ces barbares![78]
– Здравствуй, Дюран! – сказал кто-то на французском языке позади Зарецкого.
– Ну что, доволен ли ты своей лошадью? – продолжал тот же голос, и так близко, что Зарецкой оглянулся и увидел подле себя кавалерийского офицера, который, отступя шаг назад, вскричал с удивлением:
– Ах, боже мой! я ошибся, извините!.. я принял вас за моего приятеля… но неужели он продал вам свою лошадь?.. Да! Это точно она!.. Позвольте спросить, дорого ли вы за нее заплатили?
– Четыреста франков, – отвечал наудачу Зарецкой.
– Только?.. Он заплатил мне за нее восемьсот, а продал вам за четыреста!.. Странно!.. Вы служите с ним в одном полку?
– Нет! – отвечал отрывисто Зарецкой, стараясь продраться сквозь толпу. Поворачивая во все стороны лошадь, он нечаянно распахнул свою шинель.
– Это странно! – сказал кавалерист, – вы служите не вместе с Дюраном, а на вас, кажется, такой же мундир, как и на нем.
– Мундиры наших полков очень сходны… Но извините!.. Мне некогда… Посторонитесь, господа!
– Что это? – продолжал кавалерист, заслонив дорогу Зарецкому. – Так точно! На вас его сабля!
– Я купил ее вместе с лошадью.
– Эту саблю?.. Позвольте взглянуть на рукоятку… Так и есть, на ней вырезано имя Аделаиды… странно! Он получил ее из рук сестры моей и продал вам вместе с своею лошадью…
– Да, сударь! вместе с лошадью…
– Извините!.. Но это так чудно… так непонятно… Я знаю хорошо Дюрана: он не способен к такому низкому поступку.
– То есть я солгал? – перервал Зарецкой, стараясь казаться обиженным.
– Да, сударь! это неправда!
– Неправда! – повторил Зарецкой ужасным голосом. – Un dementi! a moi…[79]
– Как вас зовут, государь мой?
– Позвольте мне прежде узнать…
– Ваше имя, сударь?
– Но растолкуйте мне прежде…
– Ваше имя и ни слова более!..
– Капитан жандармов Рено; а вы, сударь?..
– Капитан Рено?.. Очень хорошо… Я знаю, где вы живете… Мы сегодня же увидимся… да, сударь! сегодня же!.. Un dementi а moi…[80] – повторил Зарецкой, пришпоривая свою лошадь.
– Господин офицер!.. господин офицер!.. – закричали со всех сторон – Тише! вы нас давите!.. Ай, ай, ай! Misericorde!..[81] Держите этого сумасшедшего!..
Но Зарецкой, не слушая ни воплей, ни проклятий, прорвался, как бешеный, сквозь толпу и, выскакав на противуположный берег реки, пустился шибкой рысью вдоль Полянки.
Зарецкой вздохнул свободно не прежде, как потерял совсем из виду Каменный мост. Не опасаясь уже, что привязчивый жандармский офицер его догонит, он успокоился, поехал шагом, и утешительная мысль, что, может быть, он скоро обнимет Рославлева, заменила в душе его всякое другое чувство. Почти все дома около Серпуховских ворот уцелели от пожара, следовательно он имел полное право надеяться, что отыщет дом купца Сеземова. Доехав до конца Полянки, он остановился. Несколько сот неприятельских солдат прохаживались по площади. Одни курили трубки, другие продавали всякую всячину. Посреди всех германских наречий раздавались иногда звучные фразы итальянского языка, перерываемые беспрестанно восклицаниями и поговорками, которыми так богат язык французских солдат; по во всей толпе Зарецкой не заметил ни одного обывателя. Он объехал кругом площадь, заглядывал во все окна и наконец решился войти в дом, над дверьми которого висела вывеска с надписью на французском и немецком языках: золотых дел мастер Франц Зингер.
Привязав у крыльца свою лошадь, Зарецкой вошел в небольшую горенку, обитую изорванными обоями. Несколько плохих стульев, разбитое зеркало и гравированный портрет Наполеона в черной рамке составляли всю мебель этой комнаты. Позади прилавка из простого дерева сидела за работою девочка лет двенадцати в опрятном ситцевом платье. Когда она увидела вошедшего Зарецкого, то, вскочив проворно со стула и сделав ему вежливый книксен[82], спросила на дурном французском языке: «Что угодно господину офицеру?» Потом, не дожидаясь его ответа, открыла с стеклянным верхом ящик, в котором лежали дюжины три золотых колец, несколько печатей, цепочек и два или три креста Почетного легиона.
– Где хозяин? – спросил Зарецкой.
– Папенька? Его нет дома.
– Не знаешь ли, миленькая, где здесь дом купца Сеземова?
– Сеземова? Не знаю, господин офицер; но если вам угодно немного подождать, папенька скоро придет: он, верно, знает.
Зарецкой кивнул в знак согласия головою, а девочка села на стул и принялась снова вязать свой белый бумажный колпак с синими полосками.
Прошло с четверть часа. Зарецкой начинал уже терять терпение; наконец двери отворились, и толстый немец, с прищуренными глазами, вошел в комнату. Поклонясь вежливо Зарецкому, он повторил также на французском языке вопрос своей дочери:
– Что угодно господину офицеру?
– Не знаете ли, где дом купца Сеземова?
– Шагов двадцать отсюда, желтый дом с зелеными ставнями. Вы, верно, желаете видеть офицера, который у него квартирует?
– Да. Итак, желтый дом с зелеными ставнями?..
– Позвольте, позвольте!.. Вы его там не найдете: он переменил квартиру.
– Право? – сказал Зарецкой. – Все равно, я его как-нибудь отыщу.
– Позвольте!.. он теперь живет у меня.
– В самом деле?.. Но, кажется, его нет дома?..
– Да, он вышел; но не угодно ли в его комнату: господин капитан сейчас будет.
– Нет, я лучше зайду опять.
– Да подождите! он идет за мной.
– Нет, я вспомнил… мне еще нужно… я хотел… прощайте!..
– Постойте, господин офицер! постойте! – вскричал немец, взглянув в окно, – да вот и он!
Прежде чем Зарецкой успел образумиться, жандармской офицер, с которым он поссорился на Каменном мосту, вошел в комнату.
– Вот господин офицер, который отыскивал вашу квартиру, – сказал немец, обращаясь к своему постояльцу. – Он не знал, что вы переехали жить в мой дом.
Счастливая мысль, как молния, блеснула в голове Зарецкого.
– Господин Рено! – сказал он грозным голосом, – я обещался отыскать вас и, кажется, сдержал мое слово. Обида, которую вы мне сделали, требует немедленного удовлетворения: мы должны сейчас стреляться.
Хозяин-немец побледнел, начал пятиться назад и исчез за дверьми другой комнаты; но дочь его осталась на прежнем месте и с детским любопытством устремила свои простодушные голубые глаза на обоих офицеров.
– Прежде чем я буду отвечать вам, – сказал хладнокровно капитан Рено, – позвольте узнать, с кем имею честь говорить?
– Какое вам до этого дело? Вы видите, что я французский офицер.
– Извините! я вижу только, что на вас мундир французского офицера.
– Что вы хотите этим сказать? – вскричал Зарецкой, чувствуя какое-то невольное сжимание сердца.
– А то, сударь, что Москва теперь наполнена русскими шпионами во всех возможных костюмах.
– Как, господин капитан! вы смеете думать?..
– Да, сударь! – продолжал Рено, – французской офицер должен знать службу и не станет вызывать на дуэль капитана жандармов, который обязан предупреждать все подобные случаи.
– Но, сударь…
– Французской офицер не будет скрывать своего имени и давить народ, чтоб избежать затруднительных вопросов, которые вправе ему сделать каждый офицер жандармов.
– Но, сударь…
– Французской офицер не отлучится никогда самопроизвольно от своей команды. Ваш полк стоит далеко от Москвы, следовательно, вы должны иметь письменное позволение. Не угодно ли вам его показать?
– А если я его не имею?..
– В таком случае пожалуйте вашу саблю.
– Прекрасно, сударь!.. Вы обидели меня и употребляете этот низкой способ, чтоб отделаться от поединка. Позвольте ж и мне теперь спросить вас: француз ли вы?
– Вы напрасно расточаете ваше красноречие. Быть может, я несколько погорячился; но извините!.. Все ваши ответы были так странны: лошадь, которую вы купили за половину цены; сабля, которая никак не могла быть вам продана, и даже это смущение, которое я замечаю в глазах ваших, – все заставляет меня пригласить вас вместе со мной к коменданту. Там дело объяснится. Мы узнаем, должен ли я просить у вас извинения или поблагодарить вас за то, что вы доставили мне случай доказать, что я недаром ношу этот мундир. Да не горячитесь: у меня в сенях жандармы. Пожалуйте вашу саблю!
– Так возьмите же ее сами! – вскричал Зарецкой, отступив два шага назад.
Вдруг двери отворились и в комнату вошел прекрасный собою мужчина в кирасирском мундире, с полковничьими эполетами. При первом взгляде на Зарецкого он не мог удержаться от невольного восклицания.
– Ах, это вы, граф!.. – вскричал Зарецкой, узнав тотчас в офицере полковника Сеникура. – Как я рад, что вас вижу! Сделайте милость, уверьте господина Рено, что я точно французской капитан Данвиль.
– Капитан Данвиль!.. – повторил полковник, продолжая смотреть с удивлением на Зарецкого.
– Неужели, граф, вы меня не узнаете?..
– Извините! я вас тотчас узнал…
– И верно, вспомнили, что несколько месяцев назад я имел счастие спасти вас от смерти?
– Как! – вскричал жандармской капитан, – неужели в самом деле?..
– Да, Рено, – перервал полковник, – этот господин говорит правду; но я никак не думал встретить его в Москве и, признаюсь, весьма удивлен…
– Вы еще более удивитесь, полковник, – подхватил Зарецкой, – когда я вам скажу, что не имею на это никакого позволения от моего начальства; но вы, верно, перестанете удивляться, если узнаете причины, побудившие меня к этому поступку.
– Едва ли! – сказал полковник, покачав головою, – это такая неосторожность!.. Но позвольте узнать, что у вас такое с господином Рено?
– Представьте себе, граф! Господин Рено обидел меня ужасным образом, и когда я отыскал его квартиру, застал дома и стал просить удовлетворения…
– Что это все значит? – вскричал полковник, глядя с удивлением на обоих офицеров. – Вы в Москве… отыскивали жандармского капитана… вызываете его на дуэль… Черт возьми, если я тут что-нибудь понимаю!
– Послушайте, граф! – перервал Рено, – можете ли вы меня удостоверить, что этот господин точно капитан французской службы?
– Да разве вы не видите? Впрочем, я готов еще раз повторить, что этот храбрый и благородный офицер вырвал меня из рук неприятельских солдат и что если я могу еще служить императору и бить русских, то, конечно, за это обязан единственно ему.
– О, в таком случае… Господин Данвиль! я признаю себя совершенно виноватым. Но эта проклятая сабля!.. Признаюсь, я и теперь не постигаю, как мог Дюран решиться продать саблю, которую получил из рук своей невесты… Согласитесь, что я скорей должен был предполагать, что он убит… что его лошадь и оружие достались неприятелю… что вы… Но если граф вас знает, то конечно…
– Итак, это кончено, – сказал полковник.
– Я думаю, господин Данвиль, вы теперь довольны? Да вам и некогда ссориться; советую по-дружески сей же час отправиться туда, откуда вы приехали.
– Извините, – сказал Рено, – я исполнил долг честного человека, признавшись в моей вине; теперь позвольте мне выполнить обязанность мою по службе. Господин Данвиль отлучился без позволения от своего полка, и я должен непременно довести это до сведения начальства.
– И, полноте, Рено! – перервал полковник, – что рам за радость, если моего приятеля накажут за этот необдуманный поступок? Конечно, – прибавил он, взглянув значительно на Зарецкого, – поступок более чем неосторожный и даже в некотором смысле непростительный – не спорю! но в котором, без всякого сомнения, нет ничего неприличного и унизительного для офицера: в этом я уверен.
– Так, полковник, так!.. Однако ж вы знаете, что порядок службы требует…
– Знаю, знаю, капитан! но представьте себе, что вы с ним никогда не встречались – вот и все! Пойдемте ко мне, Данвиль.
– Ну, если, граф, вы непременно этого хотите, то, конечно, я должен… я не могу отказать вам. Уезжайте же скорее отсюда, господин Данвиль; советую вам быть вперед осторожнее: император никогда не любил шутить военной дисциплиною, а теперь сделался еще строже. Говорят, он беспрестанно сердится; эти проклятые русские выводят его из терпения. Варвары! и не думают о мире! Как будто бы война должна продолжаться вечно. Прощайте, господа!
– Это ваша лошадь? – спросил полковник, когда они вышли на крыльцо.
– Да, граф.
– Отвяжите ее и сделайте мне честь – пройдите со мною несколько шагов по улице.
Зарецкой, ведя в поводу свою лошадь, отошел вместе с графом Сеникуром шагов сто от дома золотых, дел мастера. Поглядя вокруг себя и видя, что их никто не может подслушать, полковник остановился, кинул проницательный взгляд на Зарецкого и сказал строгим голосом: – Теперь позвольте вас спросить, что значит этот маскарад?
– Я хотел узнать, жив ли мой друг, который, будучи отчаянно болен, не мог выехать из Москвы в то время, как вы в нее входили.
– И у вас не было никаких других намерений?
– Никаких, клянусь вам честию.
– Очень хорошо. Вы храбрый и благородный офицер – я верю вашему честному слову; но знаете ли, что, несмотря на это, вас должно, по всем военным законам, расстрелять как шпиона.
– Знаю.
– И вы решились, чтоб повидаться с вашим другом…
– Да, полковник! для этого только я решился надеть французской мундир и приехать в Москву.
– Признаюсь, я до сих пор думал, что одна любовь оправдывает подобные дурачества… но минуты дороги: малейшая неосторожность может стоить вам жизни. Ступайте скорей вон из Москвы.
– Я еще не виделся с моим другом.
– Отложите это свидание до лучшего времени. Мы не вечно здесь останемся.
– Надеюсь, граф… но если мой друг жив, то я могу спасти его.
– Спасти?
– То есть увезти из Москвы.
– Так поэтому он военный?
– Да, граф; но, может быть, ваше правительство об этом не знает?
– Извините! Я знаю теперь, что ваш друг офицер, следовательно, военнопленный и не может выехать из Москвы.
– Как, граф? вы хотите употребить во зло мою откровенность?
– Да, сударь! Я поступил уже против совести и моих правил, спасая от заслуженной казни человека, которого закон осуждает на смерть как шпиона; но я обязан вам жизнию, и хотя это не слишком завидный подарок, – прибавил полковник с грустной улыбкою, – а все я, не менее того, был вашим должником; теперь мы поквитались, и я, конечно, не допущу вас увезти с собою пленного офицера.
– Но знаете ли, полковник, кто этот пленный офицер?
– Какое мне до этого дело!
– Знаете ли, что вы успели уже отнять у него более, чем жизнь?
– Что вы говорите?
– Да, граф! Этот офицер – Рославлев.
– Рославлев? жених…
– Да, бывший жених Полины Лидиной.
– Возможно ли? – вскричал Сеникур, схватив за руку Зарецкого. – Как? это тот несчастный?.. Ах, что вы мне напомнили!.. Ужасная ночь!.. Нет!.. во всю жизнь мою не забуду… без чувств – в крови… у самых церковных дверей… сумасшедшая!.. Боже мой, боже мой!.. – Полковник замолчал. Лицо его было бледно; посиневшие губы дрожали. – Да! – вскричал он наконец, – я точно отнял у него более, чем жизнь, – он любил ее!
– Что ж останется у моего друга, – сказал Зарецкой, – если вы отнимете у него последнее утешение: свободу и возможность умереть за отечество?
– Нет, нет! я не хочу быть дважды его убийцею; он должен быть свободен!.. О, если б я мог хотя этим вознаградить его за зло, которое, клянусь богом, сделал ему невольно! Вы сохранили жизнь мою, вы причиною несчастия вашего друга, вы должны и спасти его. Ступайте к нему; я готов для него сделать все… да, все!.. но, бога ради, не говорите ему… послушайте: он был болен, быть может, он не в силах идти пешком… У самой заставы будет вас дожидаться мой человек с лошадью; скажите ему, что вы капитан Данвиль: он отдаст вам ее… Прощайте! я спешу домой!.. Ступайте к нему… ступайте!..
Полковник пустился почти бегом по площади, а Зарецкой, поглядев вокруг себя и видя, что он стоит в двух шагах от желтого дома с зелеными ставнями, подошел к запертым воротам и постучался. Через минуту мальчик, в изорванном сером кафтане, отворил калитку.
– Это дом купца Сеземова? – спросил Зарецкой, стараясь выговаривать слова, как иностранец.
– Да, сударь! Да кого вам надобно? Здесь стоят одни солдаты.
– Мне нужно видеть самого хозяина.
– Хозяина? – повторил мальчик, взглянув с робостию на Зарецкого.
– Да у нас, сударь, ничего нет…
– Не бойся, голубчик, я ничем вас не обижу. Подержи мою лошадь.
Мальчик, посматривая недоверчиво на офицера, выполнил его приказание.
Зарецкой вошел на двор. Небольшие сени разделяли дом на две половины: в той, которая была на улицу, раздавались громкие голоса. Он растворил дверь и увидел сидящих за столом человек десять гвардейских солдат: они обедали.
– Здравствуйте, товарищи! – сказал Зарецкой.
Солдаты взглянули на него, один отвечал отрывистым голосом:
– Bonjour, monsieur! – но никто и не думал приподняться с своего места.
– Куда пройти к хозяину дома? – спросил Зарецкой.
– Ступайте прямо; он живет там – в угольной комнате, – отвечал один из солдат.
– Не! la vieille!..[83] – продолжал он, застучав кулаком по столу. – Клеба!
– Что, батюшка, изволите? – сказала старуха лет шестидесяти, войдя в комнату.
– Arrives, donс, vieille sorciere…[84] Клеба!
– Нет, батюшка!..
– Нет, батушка!.. Allons сейшас!.. Клеба, – ou sacristi!..[85]
– Не трогайте эту старуху, друзья мои! – сказал Зарецкой. – Вот вам червонец: вы можете на это купить и хлеба и вина.
– Merci, mon officier![86] – сказал один усатый гренадер. – Подождите, друзья! Я сбегаю к нашей маркитанше: у ней все найдешь за деньги.
Зарецкой, сделав рукою знак старухе идти за ним, вышел в другую комнату.
– Послушай, голубушка, – сказал он вполголоса, – ведь хозяин этого дома купец Сеземов?
– Да батюшка, я его сожительница.
– Тем лучше. У вас есть больной?
– Есть, батюшка; меньшой наш сын.
– Неправда; русской офицер.
– Видит бог, нет!.. – вскричала старуха, побледнев как полотно.
– Тише, тише! не кричи. Его зовут Владимиром Сергеевичем Рославлевым?
– Ах, господи!.. Кто это выболтал?
– Не бойся, я его приятель… и также русской офицер.
– Как, сударь?..
– Тише, бабушка, тише! Проведи меня к нему.
– Ох, батюшка!.. Да правду ли вы изволите говорить?..
– Увидишь сама, как он мне обрадуется. Веди меня к нему скорее.
– Пожалуйте, батюшка!.. Только бог вам судья, если вы меня, старуху, из ума выводите.
Пройдя через две небольшие комнаты, хозяйка отворила потихоньку дверь в светлый и даже с некоторой роскошью убранный покой. На высокой кровати с ситцевым пологом сидел, облокотясь одной рукой на столик, поставленный у самого изголовья, бледный и худой как тень Рославлев. Подле него старик, с седою бородою, читал с большим вниманием толстую книгу в черном кожаном переплете. В ту самую минуту, как Зарецкой показался в дверях, старик произнес вполголоса: «Житие преподобного отца нашего…»
– Александр!.. – вскричал Рославлев.
– Нет, батюшка! – перервал старик, – не Александра, а Макария Египетского.
– Тише, мой друг! – сказал Зарецкой. – Так точно, это я; но успокойся!
– Ты в плену?..
– Нет, мой друг!
– Но как же ты попал в Москву?.. Что значит этот французской мундир?..
– Я расскажу тебе все, но время дорого. Отвечай скорее: можешь ли ты пройти хотя до заставы пешком?
– Могу.
– Слава богу! ты спасен.
– Как, сударь! – сказал старик, который в продолжение этого разговора смотрел с удивлением на Зарецкого. – Вы русской офицер?.. Вы надеетесь вывести Владимира Сергеевича из Москвы?
– Да, любезный, надеюсь. Но одевайся проворней, Рославлев, в какой-нибудь сюртук или шинель. Чем простее, тем лучше.
– За этим дело не станет, батюшка, – сказала старуха. – Платье найдем. Да изволите видеть, как он слаб! Сердечный! где ему и до заставы дотащиться!
– Не бойтесь, – сказал Рославлев, вставая, – я почти совсем здоров.
– Мавра Андреевна! – перервал старик, – вынь-ка из сундука Ваничкин сюртук: он будет впору его милости. Да где Андрюшина калмыцкая сибирка?
– В подвале, Иван Архипович! Я засунула ее между старых бочек.
– Принеси же ее скорее. Ну что ж, Мавра Андреевна, стоишь? Ступай!
– Да как же это, батюшка, Иван Архипович! – отвечала старуха, перебирая одной рукой концы своей шубейки, – в чем же Андрюша-то сам выйдет на улицу?
Какое странное и вместе плачевное зрелище представилось Зарецкому, когда он въехал в город! Вместо улиц тянулись бесконечные ряды труб и печей, посреди которых от времени до времени возвышались полуразрушенные кирпичные дома; на каждом шагу встречались с ним толпы оборванных солдат: одни, запачканные сажею, черные, как негры, копались в развалинах домов; другие, опьянев от русского вина, кричали охриплым голосом: «Viva I'Empereur!»[76] – шумели и пели песни на разных европейских языках. Обломки столов и стульев, изорванные картины, разбитые зеркала, фарфор, пустые бутылки, бочки и мертвые лошади покрывали мостовую. Все это вместе представляло такую отвратительную картину беспорядка и разрушения, что Зарецкой едва мог удержаться от восклицания: «Злодеи! что сделали вы с несчастной Москвою!» Будучи воспитан, как и большая часть наших молодых людей, под присмотром французского гувернера, Зарецкой не мог назваться набожным; но, несмотря на это, его русское сердце облилось кровью, когда он увидел, что почти во всех церквах стояли лошади; что стойла их были сколочены из икон, обезображенных, изрубленных и покрытых грязью. Но как описать его негодование, когда, проезжая мимо одной церкви, он прочел на ней надпись: «Конюшня генерала Гильемино». «Нет, господа французы! – вскричал он, позабыв, что окружен со всех сторон неприятелем, – это уже слишком!.. ругаться над тем, что целый народ считает священным!.. Если это, по-вашему, называется отсутствием всех предрассудков и просвещением, так черт его побери и вместе с вами!» Когда он стал приближаться к середине города, то, боясь встретить французского генерала, который мог бы ему сделать какой-нибудь затруднительный вопрос, Зарецкой всякий раз, когда сверкали вдали шитые мундиры и показывались толпы верховых, сворачивал в сторону и скрывался между развалинами. Несколько раз случалось ему, для избежания подобной встречи, въезжать в какую-нибудь залу или прятаться за мраморным камином и потом снова выбираться на улицу сквозь целый ряд комнат без полов и потолков, но сохранивших еще по тестам свою позолоту и живопись. Переехав Яузу, Зарецкой пустился рысью по набережной Москвы-реки, мимо уцелевшего воспитательного дома, и, миновав благополучно Кремль, заметил, что на самой средине Каменного моста толпилось много народа. Когда он подъехал к этой толпе, которая занимала всю ширину моста, то должен был за теснотою приостановить свою лошадь подле двух гвардейских солдат. Они разговаривали о чем-то с большим жаром.
– Как! – вскричал одни из них, – обе молодые девушки?..
– Да! – отвечал другой, – они обе в моих глазах бросились с моста прямо в реку.
– Matin! Sont elles farouches ces bourqeoises de Moscou!..[77] Броситься в реку оттого, что двое гвардейских солдат предложили им погулять и повеселиться вместе с ними!.. Ну вот, к чему служит парижская вежливость с этими варварами!
– Правда, – сказал первый солдат, – они тащили их насильно.
– Насильно!.. насильно!.. Но если эти дуры не знают общежития!.. Что за народ эти русские!.. Мне кажется, они еще глупее немцев… А как бестолковы!.. С ними говоришь чистым французским языком – ни слова не понимают. Sacristie! Comine ils sontbetes ces barbares![78]
– Здравствуй, Дюран! – сказал кто-то на французском языке позади Зарецкого.
– Ну что, доволен ли ты своей лошадью? – продолжал тот же голос, и так близко, что Зарецкой оглянулся и увидел подле себя кавалерийского офицера, который, отступя шаг назад, вскричал с удивлением:
– Ах, боже мой! я ошибся, извините!.. я принял вас за моего приятеля… но неужели он продал вам свою лошадь?.. Да! Это точно она!.. Позвольте спросить, дорого ли вы за нее заплатили?
– Четыреста франков, – отвечал наудачу Зарецкой.
– Только?.. Он заплатил мне за нее восемьсот, а продал вам за четыреста!.. Странно!.. Вы служите с ним в одном полку?
– Нет! – отвечал отрывисто Зарецкой, стараясь продраться сквозь толпу. Поворачивая во все стороны лошадь, он нечаянно распахнул свою шинель.
– Это странно! – сказал кавалерист, – вы служите не вместе с Дюраном, а на вас, кажется, такой же мундир, как и на нем.
– Мундиры наших полков очень сходны… Но извините!.. Мне некогда… Посторонитесь, господа!
– Что это? – продолжал кавалерист, заслонив дорогу Зарецкому. – Так точно! На вас его сабля!
– Я купил ее вместе с лошадью.
– Эту саблю?.. Позвольте взглянуть на рукоятку… Так и есть, на ней вырезано имя Аделаиды… странно! Он получил ее из рук сестры моей и продал вам вместе с своею лошадью…
– Да, сударь! вместе с лошадью…
– Извините!.. Но это так чудно… так непонятно… Я знаю хорошо Дюрана: он не способен к такому низкому поступку.
– То есть я солгал? – перервал Зарецкой, стараясь казаться обиженным.
– Да, сударь! это неправда!
– Неправда! – повторил Зарецкой ужасным голосом. – Un dementi! a moi…[79]
– Как вас зовут, государь мой?
– Позвольте мне прежде узнать…
– Ваше имя, сударь?
– Но растолкуйте мне прежде…
– Ваше имя и ни слова более!..
– Капитан жандармов Рено; а вы, сударь?..
– Капитан Рено?.. Очень хорошо… Я знаю, где вы живете… Мы сегодня же увидимся… да, сударь! сегодня же!.. Un dementi а moi…[80] – повторил Зарецкой, пришпоривая свою лошадь.
– Господин офицер!.. господин офицер!.. – закричали со всех сторон – Тише! вы нас давите!.. Ай, ай, ай! Misericorde!..[81] Держите этого сумасшедшего!..
Но Зарецкой, не слушая ни воплей, ни проклятий, прорвался, как бешеный, сквозь толпу и, выскакав на противуположный берег реки, пустился шибкой рысью вдоль Полянки.
Зарецкой вздохнул свободно не прежде, как потерял совсем из виду Каменный мост. Не опасаясь уже, что привязчивый жандармский офицер его догонит, он успокоился, поехал шагом, и утешительная мысль, что, может быть, он скоро обнимет Рославлева, заменила в душе его всякое другое чувство. Почти все дома около Серпуховских ворот уцелели от пожара, следовательно он имел полное право надеяться, что отыщет дом купца Сеземова. Доехав до конца Полянки, он остановился. Несколько сот неприятельских солдат прохаживались по площади. Одни курили трубки, другие продавали всякую всячину. Посреди всех германских наречий раздавались иногда звучные фразы итальянского языка, перерываемые беспрестанно восклицаниями и поговорками, которыми так богат язык французских солдат; по во всей толпе Зарецкой не заметил ни одного обывателя. Он объехал кругом площадь, заглядывал во все окна и наконец решился войти в дом, над дверьми которого висела вывеска с надписью на французском и немецком языках: золотых дел мастер Франц Зингер.
Привязав у крыльца свою лошадь, Зарецкой вошел в небольшую горенку, обитую изорванными обоями. Несколько плохих стульев, разбитое зеркало и гравированный портрет Наполеона в черной рамке составляли всю мебель этой комнаты. Позади прилавка из простого дерева сидела за работою девочка лет двенадцати в опрятном ситцевом платье. Когда она увидела вошедшего Зарецкого, то, вскочив проворно со стула и сделав ему вежливый книксен[82], спросила на дурном французском языке: «Что угодно господину офицеру?» Потом, не дожидаясь его ответа, открыла с стеклянным верхом ящик, в котором лежали дюжины три золотых колец, несколько печатей, цепочек и два или три креста Почетного легиона.
– Где хозяин? – спросил Зарецкой.
– Папенька? Его нет дома.
– Не знаешь ли, миленькая, где здесь дом купца Сеземова?
– Сеземова? Не знаю, господин офицер; но если вам угодно немного подождать, папенька скоро придет: он, верно, знает.
Зарецкой кивнул в знак согласия головою, а девочка села на стул и принялась снова вязать свой белый бумажный колпак с синими полосками.
Прошло с четверть часа. Зарецкой начинал уже терять терпение; наконец двери отворились, и толстый немец, с прищуренными глазами, вошел в комнату. Поклонясь вежливо Зарецкому, он повторил также на французском языке вопрос своей дочери:
– Что угодно господину офицеру?
– Не знаете ли, где дом купца Сеземова?
– Шагов двадцать отсюда, желтый дом с зелеными ставнями. Вы, верно, желаете видеть офицера, который у него квартирует?
– Да. Итак, желтый дом с зелеными ставнями?..
– Позвольте, позвольте!.. Вы его там не найдете: он переменил квартиру.
– Право? – сказал Зарецкой. – Все равно, я его как-нибудь отыщу.
– Позвольте!.. он теперь живет у меня.
– В самом деле?.. Но, кажется, его нет дома?..
– Да, он вышел; но не угодно ли в его комнату: господин капитан сейчас будет.
– Нет, я лучше зайду опять.
– Да подождите! он идет за мной.
– Нет, я вспомнил… мне еще нужно… я хотел… прощайте!..
– Постойте, господин офицер! постойте! – вскричал немец, взглянув в окно, – да вот и он!
Прежде чем Зарецкой успел образумиться, жандармской офицер, с которым он поссорился на Каменном мосту, вошел в комнату.
– Вот господин офицер, который отыскивал вашу квартиру, – сказал немец, обращаясь к своему постояльцу. – Он не знал, что вы переехали жить в мой дом.
Счастливая мысль, как молния, блеснула в голове Зарецкого.
– Господин Рено! – сказал он грозным голосом, – я обещался отыскать вас и, кажется, сдержал мое слово. Обида, которую вы мне сделали, требует немедленного удовлетворения: мы должны сейчас стреляться.
Хозяин-немец побледнел, начал пятиться назад и исчез за дверьми другой комнаты; но дочь его осталась на прежнем месте и с детским любопытством устремила свои простодушные голубые глаза на обоих офицеров.
– Прежде чем я буду отвечать вам, – сказал хладнокровно капитан Рено, – позвольте узнать, с кем имею честь говорить?
– Какое вам до этого дело? Вы видите, что я французский офицер.
– Извините! я вижу только, что на вас мундир французского офицера.
– Что вы хотите этим сказать? – вскричал Зарецкой, чувствуя какое-то невольное сжимание сердца.
– А то, сударь, что Москва теперь наполнена русскими шпионами во всех возможных костюмах.
– Как, господин капитан! вы смеете думать?..
– Да, сударь! – продолжал Рено, – французской офицер должен знать службу и не станет вызывать на дуэль капитана жандармов, который обязан предупреждать все подобные случаи.
– Но, сударь…
– Французской офицер не будет скрывать своего имени и давить народ, чтоб избежать затруднительных вопросов, которые вправе ему сделать каждый офицер жандармов.
– Но, сударь…
– Французской офицер не отлучится никогда самопроизвольно от своей команды. Ваш полк стоит далеко от Москвы, следовательно, вы должны иметь письменное позволение. Не угодно ли вам его показать?
– А если я его не имею?..
– В таком случае пожалуйте вашу саблю.
– Прекрасно, сударь!.. Вы обидели меня и употребляете этот низкой способ, чтоб отделаться от поединка. Позвольте ж и мне теперь спросить вас: француз ли вы?
– Вы напрасно расточаете ваше красноречие. Быть может, я несколько погорячился; но извините!.. Все ваши ответы были так странны: лошадь, которую вы купили за половину цены; сабля, которая никак не могла быть вам продана, и даже это смущение, которое я замечаю в глазах ваших, – все заставляет меня пригласить вас вместе со мной к коменданту. Там дело объяснится. Мы узнаем, должен ли я просить у вас извинения или поблагодарить вас за то, что вы доставили мне случай доказать, что я недаром ношу этот мундир. Да не горячитесь: у меня в сенях жандармы. Пожалуйте вашу саблю!
– Так возьмите же ее сами! – вскричал Зарецкой, отступив два шага назад.
Вдруг двери отворились и в комнату вошел прекрасный собою мужчина в кирасирском мундире, с полковничьими эполетами. При первом взгляде на Зарецкого он не мог удержаться от невольного восклицания.
– Ах, это вы, граф!.. – вскричал Зарецкой, узнав тотчас в офицере полковника Сеникура. – Как я рад, что вас вижу! Сделайте милость, уверьте господина Рено, что я точно французской капитан Данвиль.
– Капитан Данвиль!.. – повторил полковник, продолжая смотреть с удивлением на Зарецкого.
– Неужели, граф, вы меня не узнаете?..
– Извините! я вас тотчас узнал…
– И верно, вспомнили, что несколько месяцев назад я имел счастие спасти вас от смерти?
– Как! – вскричал жандармской капитан, – неужели в самом деле?..
– Да, Рено, – перервал полковник, – этот господин говорит правду; но я никак не думал встретить его в Москве и, признаюсь, весьма удивлен…
– Вы еще более удивитесь, полковник, – подхватил Зарецкой, – когда я вам скажу, что не имею на это никакого позволения от моего начальства; но вы, верно, перестанете удивляться, если узнаете причины, побудившие меня к этому поступку.
– Едва ли! – сказал полковник, покачав головою, – это такая неосторожность!.. Но позвольте узнать, что у вас такое с господином Рено?
– Представьте себе, граф! Господин Рено обидел меня ужасным образом, и когда я отыскал его квартиру, застал дома и стал просить удовлетворения…
– Что это все значит? – вскричал полковник, глядя с удивлением на обоих офицеров. – Вы в Москве… отыскивали жандармского капитана… вызываете его на дуэль… Черт возьми, если я тут что-нибудь понимаю!
– Послушайте, граф! – перервал Рено, – можете ли вы меня удостоверить, что этот господин точно капитан французской службы?
– Да разве вы не видите? Впрочем, я готов еще раз повторить, что этот храбрый и благородный офицер вырвал меня из рук неприятельских солдат и что если я могу еще служить императору и бить русских, то, конечно, за это обязан единственно ему.
– О, в таком случае… Господин Данвиль! я признаю себя совершенно виноватым. Но эта проклятая сабля!.. Признаюсь, я и теперь не постигаю, как мог Дюран решиться продать саблю, которую получил из рук своей невесты… Согласитесь, что я скорей должен был предполагать, что он убит… что его лошадь и оружие достались неприятелю… что вы… Но если граф вас знает, то конечно…
– Итак, это кончено, – сказал полковник.
– Я думаю, господин Данвиль, вы теперь довольны? Да вам и некогда ссориться; советую по-дружески сей же час отправиться туда, откуда вы приехали.
– Извините, – сказал Рено, – я исполнил долг честного человека, признавшись в моей вине; теперь позвольте мне выполнить обязанность мою по службе. Господин Данвиль отлучился без позволения от своего полка, и я должен непременно довести это до сведения начальства.
– И, полноте, Рено! – перервал полковник, – что рам за радость, если моего приятеля накажут за этот необдуманный поступок? Конечно, – прибавил он, взглянув значительно на Зарецкого, – поступок более чем неосторожный и даже в некотором смысле непростительный – не спорю! но в котором, без всякого сомнения, нет ничего неприличного и унизительного для офицера: в этом я уверен.
– Так, полковник, так!.. Однако ж вы знаете, что порядок службы требует…
– Знаю, знаю, капитан! но представьте себе, что вы с ним никогда не встречались – вот и все! Пойдемте ко мне, Данвиль.
– Ну, если, граф, вы непременно этого хотите, то, конечно, я должен… я не могу отказать вам. Уезжайте же скорее отсюда, господин Данвиль; советую вам быть вперед осторожнее: император никогда не любил шутить военной дисциплиною, а теперь сделался еще строже. Говорят, он беспрестанно сердится; эти проклятые русские выводят его из терпения. Варвары! и не думают о мире! Как будто бы война должна продолжаться вечно. Прощайте, господа!
– Это ваша лошадь? – спросил полковник, когда они вышли на крыльцо.
– Да, граф.
– Отвяжите ее и сделайте мне честь – пройдите со мною несколько шагов по улице.
Зарецкой, ведя в поводу свою лошадь, отошел вместе с графом Сеникуром шагов сто от дома золотых, дел мастера. Поглядя вокруг себя и видя, что их никто не может подслушать, полковник остановился, кинул проницательный взгляд на Зарецкого и сказал строгим голосом: – Теперь позвольте вас спросить, что значит этот маскарад?
– Я хотел узнать, жив ли мой друг, который, будучи отчаянно болен, не мог выехать из Москвы в то время, как вы в нее входили.
– И у вас не было никаких других намерений?
– Никаких, клянусь вам честию.
– Очень хорошо. Вы храбрый и благородный офицер – я верю вашему честному слову; но знаете ли, что, несмотря на это, вас должно, по всем военным законам, расстрелять как шпиона.
– Знаю.
– И вы решились, чтоб повидаться с вашим другом…
– Да, полковник! для этого только я решился надеть французской мундир и приехать в Москву.
– Признаюсь, я до сих пор думал, что одна любовь оправдывает подобные дурачества… но минуты дороги: малейшая неосторожность может стоить вам жизни. Ступайте скорей вон из Москвы.
– Я еще не виделся с моим другом.
– Отложите это свидание до лучшего времени. Мы не вечно здесь останемся.
– Надеюсь, граф… но если мой друг жив, то я могу спасти его.
– Спасти?
– То есть увезти из Москвы.
– Так поэтому он военный?
– Да, граф; но, может быть, ваше правительство об этом не знает?
– Извините! Я знаю теперь, что ваш друг офицер, следовательно, военнопленный и не может выехать из Москвы.
– Как, граф? вы хотите употребить во зло мою откровенность?
– Да, сударь! Я поступил уже против совести и моих правил, спасая от заслуженной казни человека, которого закон осуждает на смерть как шпиона; но я обязан вам жизнию, и хотя это не слишком завидный подарок, – прибавил полковник с грустной улыбкою, – а все я, не менее того, был вашим должником; теперь мы поквитались, и я, конечно, не допущу вас увезти с собою пленного офицера.
– Но знаете ли, полковник, кто этот пленный офицер?
– Какое мне до этого дело!
– Знаете ли, что вы успели уже отнять у него более, чем жизнь?
– Что вы говорите?
– Да, граф! Этот офицер – Рославлев.
– Рославлев? жених…
– Да, бывший жених Полины Лидиной.
– Возможно ли? – вскричал Сеникур, схватив за руку Зарецкого. – Как? это тот несчастный?.. Ах, что вы мне напомнили!.. Ужасная ночь!.. Нет!.. во всю жизнь мою не забуду… без чувств – в крови… у самых церковных дверей… сумасшедшая!.. Боже мой, боже мой!.. – Полковник замолчал. Лицо его было бледно; посиневшие губы дрожали. – Да! – вскричал он наконец, – я точно отнял у него более, чем жизнь, – он любил ее!
– Что ж останется у моего друга, – сказал Зарецкой, – если вы отнимете у него последнее утешение: свободу и возможность умереть за отечество?
– Нет, нет! я не хочу быть дважды его убийцею; он должен быть свободен!.. О, если б я мог хотя этим вознаградить его за зло, которое, клянусь богом, сделал ему невольно! Вы сохранили жизнь мою, вы причиною несчастия вашего друга, вы должны и спасти его. Ступайте к нему; я готов для него сделать все… да, все!.. но, бога ради, не говорите ему… послушайте: он был болен, быть может, он не в силах идти пешком… У самой заставы будет вас дожидаться мой человек с лошадью; скажите ему, что вы капитан Данвиль: он отдаст вам ее… Прощайте! я спешу домой!.. Ступайте к нему… ступайте!..
Полковник пустился почти бегом по площади, а Зарецкой, поглядев вокруг себя и видя, что он стоит в двух шагах от желтого дома с зелеными ставнями, подошел к запертым воротам и постучался. Через минуту мальчик, в изорванном сером кафтане, отворил калитку.
– Это дом купца Сеземова? – спросил Зарецкой, стараясь выговаривать слова, как иностранец.
– Да, сударь! Да кого вам надобно? Здесь стоят одни солдаты.
– Мне нужно видеть самого хозяина.
– Хозяина? – повторил мальчик, взглянув с робостию на Зарецкого.
– Да у нас, сударь, ничего нет…
– Не бойся, голубчик, я ничем вас не обижу. Подержи мою лошадь.
Мальчик, посматривая недоверчиво на офицера, выполнил его приказание.
Зарецкой вошел на двор. Небольшие сени разделяли дом на две половины: в той, которая была на улицу, раздавались громкие голоса. Он растворил дверь и увидел сидящих за столом человек десять гвардейских солдат: они обедали.
– Здравствуйте, товарищи! – сказал Зарецкой.
Солдаты взглянули на него, один отвечал отрывистым голосом:
– Bonjour, monsieur! – но никто и не думал приподняться с своего места.
– Куда пройти к хозяину дома? – спросил Зарецкой.
– Ступайте прямо; он живет там – в угольной комнате, – отвечал один из солдат.
– Не! la vieille!..[83] – продолжал он, застучав кулаком по столу. – Клеба!
– Что, батюшка, изволите? – сказала старуха лет шестидесяти, войдя в комнату.
– Arrives, donс, vieille sorciere…[84] Клеба!
– Нет, батюшка!..
– Нет, батушка!.. Allons сейшас!.. Клеба, – ou sacristi!..[85]
– Не трогайте эту старуху, друзья мои! – сказал Зарецкой. – Вот вам червонец: вы можете на это купить и хлеба и вина.
– Merci, mon officier![86] – сказал один усатый гренадер. – Подождите, друзья! Я сбегаю к нашей маркитанше: у ней все найдешь за деньги.
Зарецкой, сделав рукою знак старухе идти за ним, вышел в другую комнату.
– Послушай, голубушка, – сказал он вполголоса, – ведь хозяин этого дома купец Сеземов?
– Да батюшка, я его сожительница.
– Тем лучше. У вас есть больной?
– Есть, батюшка; меньшой наш сын.
– Неправда; русской офицер.
– Видит бог, нет!.. – вскричала старуха, побледнев как полотно.
– Тише, тише! не кричи. Его зовут Владимиром Сергеевичем Рославлевым?
– Ах, господи!.. Кто это выболтал?
– Не бойся, я его приятель… и также русской офицер.
– Как, сударь?..
– Тише, бабушка, тише! Проведи меня к нему.
– Ох, батюшка!.. Да правду ли вы изволите говорить?..
– Увидишь сама, как он мне обрадуется. Веди меня к нему скорее.
– Пожалуйте, батюшка!.. Только бог вам судья, если вы меня, старуху, из ума выводите.
Пройдя через две небольшие комнаты, хозяйка отворила потихоньку дверь в светлый и даже с некоторой роскошью убранный покой. На высокой кровати с ситцевым пологом сидел, облокотясь одной рукой на столик, поставленный у самого изголовья, бледный и худой как тень Рославлев. Подле него старик, с седою бородою, читал с большим вниманием толстую книгу в черном кожаном переплете. В ту самую минуту, как Зарецкой показался в дверях, старик произнес вполголоса: «Житие преподобного отца нашего…»
– Александр!.. – вскричал Рославлев.
– Нет, батюшка! – перервал старик, – не Александра, а Макария Египетского.
– Тише, мой друг! – сказал Зарецкой. – Так точно, это я; но успокойся!
– Ты в плену?..
– Нет, мой друг!
– Но как же ты попал в Москву?.. Что значит этот французской мундир?..
– Я расскажу тебе все, но время дорого. Отвечай скорее: можешь ли ты пройти хотя до заставы пешком?
– Могу.
– Слава богу! ты спасен.
– Как, сударь! – сказал старик, который в продолжение этого разговора смотрел с удивлением на Зарецкого. – Вы русской офицер?.. Вы надеетесь вывести Владимира Сергеевича из Москвы?
– Да, любезный, надеюсь. Но одевайся проворней, Рославлев, в какой-нибудь сюртук или шинель. Чем простее, тем лучше.
– За этим дело не станет, батюшка, – сказала старуха. – Платье найдем. Да изволите видеть, как он слаб! Сердечный! где ему и до заставы дотащиться!
– Не бойтесь, – сказал Рославлев, вставая, – я почти совсем здоров.
– Мавра Андреевна! – перервал старик, – вынь-ка из сундука Ваничкин сюртук: он будет впору его милости. Да где Андрюшина калмыцкая сибирка?
– В подвале, Иван Архипович! Я засунула ее между старых бочек.
– Принеси же ее скорее. Ну что ж, Мавра Андреевна, стоишь? Ступай!
– Да как же это, батюшка, Иван Архипович! – отвечала старуха, перебирая одной рукой концы своей шубейки, – в чем же Андрюша-то сам выйдет на улицу?