Завтра Газета. Газета Завтра 219 (58 1998)

   И вот еще письмо, на этот раз пишет москвичка, служащая в храме.
   “Уважаемый автор!
   (Простите, что не называю вас полным именем. В газете не написано отчество, а без него обращаться к взрослому человеку на Руси не принято.)
   Я вам очень благодарна за статью о Павлике Морозове и теперь в “Завтра”, и в 1992 году в “Советской России”. Спасибо, что вы для многих таких, как я, по неведению смущавшихся клеветой на него, открыли правду об этом чистом отроке, исповеднике и мученике за Истину — одном из самых ярких алмазов земли Российской, одном из самых славных ее святых.
   Вот такие люди, как Павлик, как Зоя Космодемьянская, как Георгий Жуков, становятся ныне жертвами всяческих поношений от ненавистников России. И что больнее всего — они побуждают к тому же и многих, многих доверчивых наших соотечественников, которые впадают в грех хулы на угодников Божиих, чем вызывают еще большее нестроение гнев Создателя. И вы правы в своем негодовании, что в этот же грех впадают и те, кто считает себя защитниками чести родной страны — упомянутые в вашей статье и многие им подобные, зомбированные таким образом, что слова “коммунист” и “пионер” служат для них сигналом к злобному беснованию.
   Особенно ярятся люди церковные, хотя им-то полагалось бы более взвешенно оценивать чужие поступки. Но, видно, по особому тяготению душ они выказывают свою “голубиную простоту” и “агнечью кротость” только в отношении егоров гайдаров. А уж “мудрости змиевой”, судя по последним годам (да что годам — столетиям!), они и вовсе предпочитают избегать.
   К статье 92-го года была приложена фотография: удивительно светлое, святое лицо маленького мученика. К сожалению, памятник, изображение которого помещено в газете “Завтра”, не передает этих свойств. А сама статья очень хороша и своей документальностью, и образом, светлым и чистым, по особому промыслу Божию запечатленному даже в акте осмотра трупов. Участковый инспектор, составляющий акт, видимо, не мог не поразиться видом святого облика маленького мученика и написал это простыми словами, как мог*. А тело убитого брата Феди описано уже вполне протокольно, обыденно.
   Имя отрока Павла, за Истину живот положившего, я поминаю в своих молитвах с 92-го года, еще с той вашей статьи, и пишу его в записках на Богослужении. Но рассказать о нем в своем приходе, даже сослуживцам по храму, не берусь. Не поймут. Даже о. настоятель не знает, за кого вынимает частички (?). **
   Гражданская война не кончилась. Как мы предстанем на Страшный суд? Не понимающие друг друга, не примеренные, в отчаянии от неудачи с коммунистическим раем бросившиеся в капиталистический ад, топчущие Истину и при этом взывающие к Ней же: “Подай, Господи…”
   Спаси вас Господи за Павлика Морозова, за Истину.
   Раба Божья Надежда
   17.01.98 г.”
   Владимир БУШИН
 
   ** Видимо, имеются в виду записки, в которых значатся имена усопших для поминания их за упокой. (В. Б.)

Анатолий ГОРСТЬ ВРЕМЕНИ

   Анатолию Пшеничному, нашему постоянному автору и давнему другу, лауреату премии Ленинского комсомола, прекрасному русскому поэту, написавшему много хороших стихов и песен, в эти дни исполняется 50 лет. С юбилеем тебя, дорогой Анатолий Григорьевич!
   Редакция, авторы и читатели “Завтра”
 
   * * *
   Что происходит?
   А то происходит -
   Милая родина в землю уходит.
   Едешь домой -
   от версты до версты
   Россыпью бревна,
   зола да кресты…
   Что происходит?
   А то происходит…
   Мэришка сонный
   по кладбищу ходит:
   — Что впереди?
   Расширяем погост,
   Ждем в этом деле
   великий прирост…
   Что происходит?
   А то происходит -
   Сеяли правду,
   Да что-то не всходит…
   Черные руки,
   Испитые лица:
   — Здравствуй, родимый,
   Приехал проститься?..
   п. Нейво-шайтанский, 1997
   РОДНАЯ РЕЧЬ
   Я не привык к чужому языку,
   И сколько ни учил
   и ни старался,
   Как будто конь
   о камни на скаку
   Я о чужие слоги спотыкался…
   А рядом были асы, знатоки!
   Но холодело сердце мое снова,
   Когда мои родные земляки
   Вдруг русского
   не находили слова…
   Родная речь!
   От Родины вдали,
   Где в слове “Русь” -
   значение крамолы,
   Я опирался, как на костыли,
   На чуждые скрипучие глаголы.
   И как последних спичек
   коробок
   В таежном
   промороженном зимовье
   Я свой родной
   уральский говорок
   Оберегал
   в трескучем чужесловье.
   Спасибо, память,
   стражница-сова,
   Что ты очей
   на службе не смыкала,
   Не выпускала отчие слова
   И без нужды
   чужие не впускала.
   Пусть я высот служебных
   не достиг,
   Хоть и постиг
   земные перегрузки,
   Но не усвоил русский мой язык
   Нелепой фразы:
   “Как это по-русски…”
   * * *
   Ты не дай обиде разгореться,
   Пусть она горюча и остра.
   Никому в округе не согреться
   У такого зябкого костра.
   Так вот -
   возле насыпи бессонной
   Выросший
   на гибельном краю
   Разве обижается подсолнух
   На судьбу короткую свою?
   Так вот -
   когда скинувши рубашки
   Косари выходят на луга,
   Разве обижаются ромашки,
   Вбитые безжалостно в стога?
   Ты ведь не любил
   ходить по кругу,
   Будто бы привязан у столба,
   Вот и поднесла тебе разлуку
   Родина,
   А значит — и судьба.
   Просто ли
   скитаться в одиночку,
   Зная, что слетаясь, как в рои,
   Жизнь свою
   не прячут в оболочку
   Сверстники веселые твои?
   Зная,
   что нещедрую кукушку
   В недалеком выслушав лесу,
   Где-то
   о больничную подушку
   Мама твоя вытерла слезу…
   Но когда от гибельных морозов
   Цепенеет в ужасе простор,
   Разве обижаются березы,
   Падая в спасающий костер?..
   * * *
   Когда спешите вы,
   Рукою
   Махнув приветственно,
   То все ж
   Спросите что-нибудь другое,
   Не проходное:
   “Как живешь?”
   Спросите что-нибудь полегче,
   Коль так пришлось,
   накоротке, -
   Про этот сад,
   Про этот вечер,
   Про эту дымку на реке…
   Спросите все, что захотите,
   Не провоцируя на ложь,
   Ее вы вряд ли избежите,
   Коль пробубните:
   “Как живешь?”
   Спросите что-нибудь другое, -
   Я растолкую, как смогу.
   А это — слишком дорогое,
   Чтобы ответить
   На бегу.
   * * *
   Затопила мама печь
   Белыми поленьями.
   Хорошо с дороги лечь -
   К потолку коленями,
   Будто вдаль
   не унеслось
   Зим четыре короба,
   Будто вовсе я не гость
   Из большого города…
   От конца и до конца
   Я поселок вымерю,
   Возле звездочки отца
   Сигаретку выкурю…
   — Чей же будешь-то,
   юнец? -
   Кликнут
   долгожители
   И вдогонку:
   — Молодец,
   Не забыл родителей…
   Стог соломы, как луна,
   Встанет
   над пригорками,
   Настоится тишина
   На березах с елками.
   …Обронил заботы с плеч
   Ветками оленьими…
   Это мама топит печь
   Белыми поленьями.
   ГОРСТЬ ВРЕМЕНИ
   Недели быстротечные
   дробя,
   Взлетает
   и скрывается светило…
   Да как же я
   расходую тебя,
   Горсть времени,
   что жизнь мне отпустила?
   Горсть времени…
   Я в скрягах не ходил,
   Но соглашаюсь
   с выводом печальным:
   Кого любил -
   по зернышку дарил
   И сыпал впрок
   попутчикам
   случайным.
   А надо стать скупее,
   наконец,
   Быть строже
   и к знакомствам,
   и к маршрутам…
   Рассказывали мне -
   один мудрец
   Всю жизнь свою
   разметил по минутам…
   Но снова ртуть
   вскарабкалась на “плюс”,
   Как верхолаз
   по лесенке делений,
   И я опять домой
   не тороплюсь,
   Обзаведясь
   компанией весенней…
   Горсть времени,
   Ты таешь,
   словно снег.
   Не лучше ль мне
   Под утренней
   звездою
   В родное поле
   выйти раньше всех
   И горсть разжать
   Над свежей бороздою…
   УБИТЫЕ ЗВЕРИ
   Вдоль автострад -
   убитое зверье.
   Как простыня над ними -
   ветер века.
   Шальная скорость
   сделала свое -
   Не стой, зверье,
   на тропах человека!
   Давно ль и я не знал
   про авторут,
   Живя в дворнягах
   и не веря сроду,
   Что где-то там
   медали раздают
   Не за геройство —
   Просто за породу!
   Таких собак
   не выпустят к шоссе,
   Ну а дворняги -
   Что в них за пропажа!
   И два пятна
   горят на колесе,
   Как две звезды
   на кромке фюзеляжа.
   Ты не виновен,
   слышишь, скорый век!
   Я знаю путь
   к причине и итогу:
   Запомни, зверь,
   Не любит человек
   Тех, кто ему
   Перебежал дорогу!
   КОМУ ТЫ НУЖЕН?
   Я как будто
   занедужил,
   Слышу шепот за спиной:
   “Ну скажи,
   кому ты нужен,
   Кроме матери
   родной!
   Кто поймет
   и не осудит,
   Лист почтовый теребя,
   Кто печаль мою
   остудит
   И поплачет за тебя?..”
   Ну а если
   нет спасенья -
   Мир -
   как жуткое кино:
   Под кладбищенской
   сиренью
   Твоя матушка давно,
   Если дом твой
   перевьюжен,
   Если окна
   без огней.
   Ты скажи,
   кому ты нужен,
   Кроме Родины
   своей?
   …Кто-то в гору,
   кто-то — в нору.
   И жена,
   махнув с крыльца,
   Сыщет новую опору,
   Сменит пробу
   у кольца,
   Но на дальнем перегоне
   Будут память
   согревать
   Две горячие ладони —
   Это Родина
   и мать.
   Нет, не зря
   опять и снова,
   Будто вены на руке,
   Два заветных
   этих слова
   Рядом
   в русском языке.
   Пусть сияют,
   завлекая,
   Чужедальние
   края -
   Там,
   где матушка родная,
   Там
   и Родина твоя!

Роберт КЕПКА ВОЖДЯ ( РАССКАЗ НЕКУРЯЩЕГО )

   В ДРЕВНЕМ РИМЕ — обществе рабов и рабовладельцев, отстоящем от нас на расстоянии полутора тысяч лет, был один замечательный обычай: человек, которому грозила опасность, мог искать защиты у статуи императора. Здесь он был неприкосновенен, и хотя бы он пробыл у статуи неделю или больше, никто не мог чем-либо повредить ему.
   Такие мысли почему-то посетили меня, когда глухим зимним вечером я возвращался из института домой и проходил мимо памятника Ленину. Кто мало знаком с нашим городом, я должен сказать, что неподалеку от памятника находится ресторан, и как раз, когда я поравнялся с памятником, из ресторана вывалилась пьяная компания и, перемахнув через барьер, отделявший тротуар от проезжей части, направилась ко мне. Тревожное предчувствие охватило меня, я ускорил шаг.
   — Стой! — крикнули мне вдогонку, но поскольку я стоять был не намерен, меня грубо схватили за плечо.
   — Дай закурить, — потребовал пьяный, толстомордый, с противными усами парень. Я уже отмечал как-то в своих произведениях, что мне всегда казалось смешным, когда преступники перед тем, как грабить или избивать, просят у своей жертвы закурить. Однако в этот миг мне было не до смеха, и так как я не курю, я сказал это, сбросил руку со своего плеча и пошел дальше.
   — Ах, он не курит, — сказали сзади и удар по голове чуть не свалил меня с ног. Я кинулся бежать, но не тут-то было, меня схватили и стали бить — по голове, по спине, пинать. Закричав от боли, стыда и ужаса — зачем же, почему эти чужие люди так злобно, зверски бьют меня? — я вырвался от них и побежал куда глаза глядят. А перед глазами неожиданно оказался памятник Ленину. Я взбежал на постамент, хулиганы ринулись за мной. Уж не знаю почему, но здесь они меня бить не стали: то ли постеснялись, то ли еще что, но в общем они потащили меня вниз, чтобы там продолжить избиение. Я, как мог, цеплялся за пьедестал, но пальцы скользили по гладкому мрамору, и я понимал, что уже ничто не может спасти меня.
   Вдруг надо мной мелькнуло что-то темное, кто-то заорал, раздался глухой, тяжкий удар о мрамор, и по плите постамента разошлась паутина трещин. В тот же миг один из моих мучителей упал с разбитой головой, и кровь, хлынувшая из пробитого виска, застывала на матовой поверхности постамента. А темный предмет, расколовший плиту, отскочил от нее и треснул в лоб второго хулигана. Тот, не охнув, повалился навзничь. С безумными воплями все метнулись удирать в разные стороны, но темный предмет, прыгая по площади, как мяч, догнал одного из них и тюкнул его в затылок, четвертого шмякнул в поясницу, и он растянулся, корчась и визжа. Пятый убежал весьма далеко, но предмет настиг и его.
   Вглядываясь, я с изумлением увидел, что этот темный предмет по форме напоминает кепку. Осененный догадкой, я поднял робеющий взгляд. Ленин стоял, как обычно, слегка наклонив голову, и с мудрым прищуром смотрел на происходящее. Кепки в его правой руке не было.
   Схватив свой портфель, я пустился прочь с места побоища, но тут на площадь въехало сразу три желто-голубых “газика”, из них повыпрыгивали люди в милицейской форме… Даю вам слово — я бы убежал, бегаю я неплохо, тем более, что теперь-то я не был оглушен по голове, но когда вслед за мной спустили овчарку, я остановился и замер, как столб.
   Вы, конечно, можете сказать, что все это — чушь, вздор, что скорее всего не те пятеро, а я вышел из ресторана пьяным. Но, во-первых, с какой стати мне врать; во-вторых, в ресторан в валенках, с портфелем, набитым учебниками и тетрадями с записями лекций, не пускают; и в-третьих, многие люди скажут вам обо мне как о человеке психически здоровом, не пьющем и давно изжившем в себе хулиганские побуждения.
   Но тем не менее, я сейчас нахожусь под следствием, мне ставят в вину превышение мер самообороны, нанесение тяжких телесных повреждений, повлекших за собой смертельный исход и нанесение ущерба памятнику. И следователь — пожилой, но физически крепкий лейтенант обещает мне, что выбьет из меня дурь и заставит признаваться, чем я убил пятерых несчастных пьянчуг.

Роберт МАЛЕНЬКИЙ ЗЕЛЕНЫЙ КРОКОДИЛ ( ЕГИПЕТСКАЯ ЛЕГЕНДА )

   ЭТО СЛУЧИЛОСЬ ДАВНО, когда Осирис являлся на землю в образе человека, Нил разливался, как океан, а люди были могучи, как львы, и слабы, подобно былинке у подножия пирамид. Тогда еще само время было молодо.
   Египтом правил могущественный Фараон — Солнце правителей, Владыка сияния, сын Ра, внук Пта, царь Верхнего и Нижнего Египта. Поистине не было ему равных в подлунном мире. Никто не решался противостоять могущественнейшему из Владык — ни держава хеттов, ни грозное Митанни, ни Вавилон. Не было врага ни в Нубии, ни в Сирии. Дом оружия был заперт, луки, палицы, боевые топоры и пращи мирно лежали в его кладовых. Воины могли беззаботно вытянуться на своих спинах, есть досыта и пить вволю: жены и дети были при них. Вельможи покоренных стран гнули спины рабами в амбарах Фараона. В столицу страны стекались несметные богатства: ароматы и ценное дерево из сказочной страны Пунт, серебро, медь, драгоценные камни. Золото было в Египте, что пыль.
   Страна благоденствовала, наслаждаясь спокойной жизнью.
   Благоденствовал и Фараон. Множество советников и придворных окружало его. Но любил он среди них одного, чати Рахотепа, мудрого верховного визиря, носильщика опахала по правую руку царя, начальника конницы его величества. Никакого государственного дела не начинал Фараон без совета с ним. Чати ведал царским дворцом, все канцелярии и управления столицы были подвластны ему, он заведовал землями и каналами, командовал крепостями, набирал войско и флот. Он построил стену от Асуана до Филэ, о которую, как волны о скалу, разбились набеги нубийских кочевников. Он присоединил к Египту медные рудники Синая. Он обнес стенами заболоченные места и осушил их. Количество полей было удвоено, житницы наполнены так, что они ломились. Он наводнил страну пищей и запасами: быками, телятами, гусями, хлебом, вином и плодами. Египет превратил он в цветущий сад.
   Поистине, если бы судили боги родиться в этой жизни Фараоном, слава бы о нем пронеслась до отдаленных краев вселенной.
   Завистники, которых и в те времена было немало, вливали в божественные уши Сына Неба клевету на Рахотепа. Шептали и злословили вслух, будто бы вьет он петлю измены, за личиной кротости и послушания таит вероломство.
   Фараон отсылал злоречивых наушников в окраинные номы, чтобы там, в мрачных пустынях, в глухих горных ущельях, клевета сгинула вместе с ними.
   Беспредельно умножил Фараон милости к своему слуге. Дворец, что подарил он Рахотепу, можно было бы назвать чудом света, если бы таким чудом не был сам царский дворец.
   70 комнат и коридоров насчитывалось во дворце Рахотепа. Парадный зал, покои хозяина, оружейная, зверинец, библиотека, комнаты жены и детей. Стены и полы дворца расписали лучшие художники. Картины битв с врагами Фараона, охоты на Ниле на гиппопотамов, уборки урожая и молений богам украшали его.
   В саду, что был позади дворца, в рощах акаций, финиковых пальм и сикомор резвились шаловливые обезьянки, порхали оранжевые хохластые удоды. На лужайках, среди цветов, распустив веером пышные, радужные хвосты, гуляли павлины, а ночью меж деревьев бесшумно, как тени, появлялись в свете луны и исчезали длинноногие, угольно-пятнистые сторожевые гепарды.
   Посреди сада раскинулся великолепный пруд. В нем цвел лотос и лилии, плескались красногрудые гуси и крякали утки, вышагивали розовоногие фламинго, а в просторных садках бродила густыми стадами лакомая, отборная рыба. Пруд был так велик, что когда ночью богиня Нут надевала свой темный плащ, то ее дети-звезды все до единой отражались в нем.
   Как чаша, была полна сокровищница Рахотепа. В ней багровели рубины и небесно сиял лазурит, рядом с ярким изумрудом темнел нефрит из далекого Китая, индийские алмазы затмевали своим блеском солнце.
   Но сокровищем, которым больше всего на свете дорожил Рахотеп, были не слитки золота, не жемчуг, который доставали ныряльщики из пучин аравийских морей, не резные перстни из халцедона, яшмы и сердолика, дороже всех богатств была для него жена — прелестная Анхесенпаатон.
   Волосы ее, как золотистые лучи восходящего солнца — так были прекрасны они. Глаза ее были подобны кротким глазам газели, мерцающим в сумерках опалам были подобны они. Ее голос струился, как хрустальный ручей в горах, как воркование голубки, как пение лютни звучал он.
   Поистине не рождалась на земле женщина, которая превзошла бы красотой несравненную Анхесенпаатон.
   Но как лев прыгает из засады на жертву и ударом могучей лапы сокрушает ей хребет, как гнев богов постигает людей, и тогда дрожит земля и колеблются незыблемые храмы, так настал тот черный день, когда Рахотеп узнал, что лишился своего сокровища, любовь его похищена.
   Правитель сада донес ему, что во время его поездки на серебряные рудники Анхесенпаатон купалась в пруду со старшим писцом, оставленным за хозяина дома.
   Не поверил этому Рахотеп. Этого не могло быть. Однако призванные свидетелями Начальник пруда, Учитель гепардов и Кормитель священных кошек удостоверили страшную правду.
   Воспылав гневом, чати хотел кинуть старшего писца голодным гиенам, которым отдавали на расправу дерзких рабов, но, следуя мудрому правилу, отсрочил свой приговор до завтра.
   Ночь он провел в горестных тяжких раздумьях. Почему так случилось? Почему жена — отрада и утешение его дней, мать его троих старших сыновей, командовавших отрядами царской гвардии, презрела его любовь, променяла ее на ласки писца, которого он мог смести с лица земли, как присохшее зернышко проса с хлебной лопаты? Как найти ответ на эти вопросы? Ведь любовь — это тайна, а тайны ведомы одним богам. Поэтому как решат боги, так и должно быть.
   УТРОМ, ЛИШЬ ТОЛЬКО РА ВЫПЛЫЛ на солнечной барке на синее море неба, Рахотеп, не сомкнувший ночью глаз, направился к Верховному жрецу.
   Выслушав чати, жрец сказал:
   — Следуй за мной, господин.
   Длинными сумрачными переходами, шествуя в прохладной тишине вдоль колоннад, как в лесу величественных, окаменевших стволов лотоса и папируса, они вступила в святилище богини Нейт — Великой Матери богов, крокодилов и людей. Богиня, восседавшая на возвышении в короне Верхнего и Нижнего Египта, кормила грудью двух младенцев-крокодилов.
   Воскурив душистый фимиам перед статуей богини, жрец запел священные гимны. Это он проделал трижды, раз от разу увеличивая протяженность гимнов и заклинаний.
   Завершив тайнодействие, жрец почтительно, двумя руками поднял какой-то предмет, лежавший между ног богини и, поклонившись, вручил его Рахотепу.
   На ладони чати находился крошечный, величиной не более семи пальцев, крокодильчик. Изумрудная, влажно блестевшая зелень кожи на спине перетекала в коричнево-желтую, как Нил в половодье, рубчатую с черными крапинами кожу живота. Спина, уснащенная пятью рядами гребней, как пятью рядами пил, переходила в гибкий хвост. Коготки лап, поджатых к животу, кололи, как иглы, а в приоткрытой пасти виднелись белые, острые, как серпы жнеца, зубы. В глаза крокодильчика было жутко смотреть: казалось, вот-вот они моргнут.
   — Ни одно преступление не может остаться безнаказанным, — сурово возвестил Верховный жрец. — Любовью боги создали мир. Предавший любовь не достоин жить. Пусти дитя Нейт в пруд, если нечестивцы вновь окажутся в нем. Ты увидишь, что будет.
   Вернувшись домой, Рахотеп не находил себе покоя. Ведь от жреца он принес смерть для любимой жены. Вспоминая минувшие годы, первую встречу с Анхесенпаатон во дворце Сына Неба, он видел, что любовь по-прежнему жива в его сердце. Может, он чем-то виноват, что она разлюбила его? Как ткачиха перебирает нити в станке, так день за днем перебрал чати в воспоминаниях свою жизнь. Государственная служба, опасные военные походы — он надолго отлучался из дома, но всегда думал и помнил о ней.
   Каждая встреча по возвращении была для него праздником.
   А как сумеет объяснить случившееся сама Анхесенпаатон?
   Она явилась к нему, умащенная благовониями. Золотые браслеты с голубыми скарабеями Хепри были на хрупких руках ее. Прозрачно-воздушный хитон облекал ее тонкое тело. Волосы, стянутые по лбу голубой повязкой с нашитыми на нее рубинами, ниспадали на плечи множеством струек-косичек, в каждой из которых блестела серебряная или золотая нить с бирюзовой подвеской на конце ее. Взгляд не мог насытиться, созерцая эту красоту.
   Не дав мужу вымолвить слова, покрывая его руки, грудь и лицо поцелуями, Анхесенпаатон, ласкаясь, поведала ему свою обиду: Правитель сада домогался ее любви, но, получив гордый отказ, теперь порочит ее слухами, низко мстит ей.
   — Но так говорит не один он, — угрюмо возразил Рахотеп.
   — Зачем слушать злых людей, — с заблестевшими от слез глазами, говорила Анхесенпаатон, — когда я люблю тебя. Неужели ты не веришь мне?
   Как ни было больно Рахотепу, он велел пытать Правителя сада, начальника пруда, Учителя гепардов и Кормителя священных кошек, долгие годы преданно служивших ему. А Учитель гепардов даже спас ему жизнь в битве под Мегиддо.
   Любившие своего господина слуги не пожелали купить ложью избавление от мук. Претерпев жестокие пытки, никто из них не отрекся от своих слов, однако Правитель сада, должно быть, не вынеся позора, на другой день повесился на ветви акации в саду.
   “Кому верить? — взволнованный его гибелью, терзался сомнениями Рахотеп. — Анхесенпаатон или слугам?”
   Вскоре чати собрался в поход ко второму порогу Нила. Вечером его дворец засиял огнями, наполнился музыкой — чати давал прощальный пир. Проворные, ловкие танцовщицы услаждали гостей своим искусством. Мимы разыгрывали сцены из жизни богов. Прибывшие из Греции бродячие сказители пели о деяниях героев. Эти музыку и песни могли слышать Начальник пруда, Учитель гепардов и Кормитель священных кошек, томившиеся в грязной, кишевшей крысами и ядовитыми змеями подземной тюрьме. Им, оболгавшим супругу чати, жить оставалось до возвращения хозяина из похода.
   На рассвете открылись дворцовые ворота. Под охраной боевых колесниц и отряда воинов тронулся в путь караван. Побрякивали бубенцы верблюдов, шагали отягощенные поклажей мулы. Шли воины, писцы, носильщики, повара. Все знали, что ночью хозяин внезапно занемог, но, покорный воле Фараона, не отложил похода. Его, больного, несли в плотно занавешенных ковровых носилках.
   Стихая, смолк вдали шум каравана. Чати, находившийся в потайной комнате дворца, никем не замеченный, прокрался на берег пруда, укрывшись в зарослях тамариска.
   Недолго пришлось ждать ему. Внутри дворца послышались напевы лютни, в переливчатое посвистывание свирели вплеталось ритмичное пощелкивание систра. Страстная мелодия нежных, чарующих звуков все слышней, ближе.
   В гирляндах цветов, в сопровождении свиты служанок-рабынь Анхесенпаатон, накануне ласково прощавщаяся с ним, шла к пруду со старшим писцом. Опьяненный страстью, обезумев от мнимой безнаказанности, вор любви пел:
   — Как сладки финики на высокой пальме,
   Так сладки твои долгожданные губы.
   Позади тревоги и страх. Мы одни.
   Вкусим же радости чистой любви.
   Враги наши повержены и далеко старый хозяин…
   Рахотеп удержал закипевшую в груди ярость, хотя зрелище, которое он наблюдал, раздирало его сердце.
   Уже сброшены легкие одежды. Беспечные любовники под пахучим дождем лепестков роз, которые из серебряных корзин сыпали на них рабыни, сошли в пруд. Звуки поцелуев, счастливый, восторженный смех стелились по водной глади.