Совсем недалече от нужной домины темнеет лесок, подошли, посмотрели. Малец лет двенадцати вежливо попросил у дяденек закурить. Дали, спросили, че там, за лесочком? Малолетний курильщик сказал, что ежели пилить напрямки, то выйдешь в микрорайоне Коньково. Ништяк - ежели случится чего непредвиденное - тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, - можно линять из района акции пешими через зеленку.
Заверещала мобила - Папа Ельцин прорвался в Ясенево, подруливает к «Ханою». Переглянулись, достали из карманов перчатки. Весна давненько вступила в свои права, но, что отрадно, вечереет и холодает. Повезет, и прохожие подумают, что молодые люди напялили на руки тонкие шерстяные перчатки по застарелой зимней привычке.
Вернулись к двадцатидвухэтажной домине. У шестого подъезда и у остальных фиг припаркуешься, все забито иномарками. На первый взгляд это плохо, на второй - нормально. Папа Ельцин парканется с другой стороны дома, типа, места другого не нашлось, а с другой стороны и фонарей меньше, и стартовать проще.
В трех шагах от подъезда номер шесть Дум замандражировал. Лось еще в младших классах средней школы приметил, что нервишки у пацанов-здоровяков частенько дают сбой. Вот Илья Муромец, например, здоров был, что мамонт, а полжизни на печи провалялся по вине острого невроза на почве собственной физической неординарности.
Поднялись по ступенькам к железной двери с домофоном, вмонтированным в железный косяк. Справа ступеньки к более грубым дверям «черного хода» на пожарную лестницу. Лось глянул искоса на двери, через которые предстоит уходить после выполнения акции, и приложил сенсорный ключик к нужной ячейке домофона. Дум открыл железную дверь в парадный подъезд, дернув за ручку чересчур резко. Едва Лося не зашиб.
С понтом прошли мимо выгородки, за которой дремала бабка-консьержка, повернули к лифтам.
Препятствия номер раз и два - позади.
Лифт стоял на первом, повезло. Поднялись на этаж. Дум скрежетал зубами, лифт тросами, Лось гремел связкой ключей.
Вышли из кабинки лифта. Заранее приготовленным ключом Лось открыл деревянную дверку в коридорчик с квартирами. Хата клиента расположена удобно - аккурат рядом с другой хлипкой дверкой в коридорчик с мусоропроводом и далее на общественный балкончик, и оттуда на пожарную лестницу.
Лось брякнул ключами, хотелось покоситься на дверные «глазки» соседей, но он сдержался. А Дум не смог обуздать инстинкты, мотнул башкой туда-сюда. «Глазки» реально похожи на оптические прицелы. Неуютно, блин косой.
И вообще все это дверное изобилие уже достало. «Ненавижу двери», - подумал Лось, вставляя очередной ключ в очередную скважину.
Еле слышный скрип петель, и хочется метнуться в прихожую чужой квартиры, спрятаться от проклятых «глазков». Однако Лось перешагивает порожек хаты клиента подчеркнуто не торопясь. И Дум - молоток, браток! - сумел справиться с мандражом, заходит вальяжно, «сейфовую» дверь прикрывает за собой без подозрительной спешки.
Все препятствия преодолены, но вздыхать с облегчением рано.
Кто мешает лохам-соседям набрать ноль-два и сообщить о проникновении в квартиру подозрительной парочки? И нет стопроцентной уверенности, что хата без сигнализации.
Вздыхать рано. Лось достает «ПСС», Дум вытаскивает «ТТ». Оба замирают, прислушиваются, считают секунды, минуты, удары сердец.
В прихожей достаточно светло, чтобы осмотреться и сориентироваться. Планировка обычная, советская, хата двухкомнатная. На кухню - вон туда, а по дороге ванная и сортир. Вон там большая комната, а там поменьше. В прихожей евроремонт. И в видимом пространстве тоже все клево. Шикарная квартирка.
Снаружи тихо. Сколько прошло времени? Лось досчитал до трех тысяч. Можно вздохнуть?… Нет, рано. Слишком рано.
В прихожей висят модерновые часы. Начало восьмого. Клиент в самолете, в воздухе. Летит и не догадывается, что его ожидает и кто.
«На фига я в уме считаю, когда можно на стрелки смотреть?» - подумал Лось и бросил подсчеты, сосредоточился на длинной минутной стрелке.
Семь… десять… пятнадцать… больше двадцати минут прошло с момента проникновения в квартиру. Пожалуй, можно и вздохнуть.
Лось вздыхает.
– Пошли в залу? - шепчет Дум.
Идут на цыпочках в большую из комнат. Заходят… Ай-яй-яй, какая обстановочка! Супер! Кровать у окна - сексодром с закосом под старину тыщ за… дцать баксов. Стеклопакеты прикрывают офигенные жалюзи с отливом. У белоснежной стенки антикварный письменный столик с выдвижными ящичками и полукресло, ну чисто из дворца. На противоположной стороне висит картина в золоченой богатой рамке, пацанка голая нарисована. Дорогая небось картина, старинная, а пацанка так себе, тоща и груди с кукиш. У стены напротив окна и сексодрома поставлен офигительный «домашний кинотеатр». Телик - плазменная панель на треноге, колонки узкие и высокие, выше Дума. И резная полочка красного дерева с DVD-дисками. И шкура белого медведя скалится с дубового паркета. И хрустальная, с медными завитушками, люстра под потолком с лепниной.
– Жирует, блин косой, - шепнул Дум, восхищаясь. - Пошли посмотрим, как там у него в другой комнате.
– На хер? - прошептал Лось, пожимая плечами. - Мы не на экскурсии. Отсюда прихожая ближе, здесь посидим. Нашим позвони.
Дум связался с корешами в «Жигулях», шепотом доложился, шепотом передал Лосю, дескать, у братков все нормально, мол, вокруг дома все в норме, никакого стрема.
Лось вздохнул с еще большим облегчением и расслабился окончательно. Улыбнулся довольный Дум. Так, как будто дело уже сделано, хрусты на кармане, клиент в морге, а убойная бригада в отрыве.
Верхнюю одежду не снимали, только расстегнулись, чтоб не сопреть. Естественно, оба остались в перчатках. С этим неудобством, как и с остальными, приходится мириться. Ничего не поделаешь - профессиональные трудности. Дум улегся на кровать, Лось сел в полукресло у антикварного столика. Дум положил на пузо «ТТ», на батистовую подушку обрез. Лось предпочел сунуть «ПСС» обратно за брючный ремень. Дум лежал, балдел и смотрел, как Лось от нечего делать выдвигает ящички письменного столика.
Во всех ящиках пусто, кроме самого нижнего. В нижнем нашлись тетрадь, толстая, в дерматиновом переплете, и дешевая шариковая ручка. Тетрадка под стать столику, ее тоже, с некоторой натяжкой, можно назвать «антикварной». Такие «общие тетради» имели хождение в студенческой среде конца семидесятых годов прошлого века.
Лось открыл тетрадку, пролистнул.
– Чо за блин косой? - тихо, но уже не шепотом спросил Дум.
– Дневник, - произнес вполголоса Лось.
– Типа, с отметками?
– С записями про каждый день, начиная с… - прошелестели странички, - с двадцать пятого октября.
– Какого года?
– Прошлого, наверное. Два года сюда б не влезли.
– Дай позырить.
– Фиг, я нашел, я и почитаю.
– Блин косой, а мне, значит, дурью маяться… Давай телик включим.
– Охренел?
– Дык, мы звук вырубим. Пульт где, блин косой?… Во, на подоконнике, за шторой. Блин, как в перчатках-то кнопки жать неудобно…
Синхронно с нажатием красной кнопки на пульте дистанционного управления телеящиком… пардон, теледоской, Дум коснулся и кнопочки под схематичным изображением динамика, перечеркнутого крест-накрест. Теледоска вспыхнула, Дум занялся переключением каналов, наткнулся на старую, добрую «Кавказскую пленницу» и отложил пульт.
Лось подивился четкости и контрастности телекартинки, досмотрел эпизод, где Шурик бежит из сумасшедшего дома, отвернулся от экрана и приступил к чтению.
Во времена оны Лось любил читать. Особенно в старших классах первые переводы Стивена Кинга. В ту пору, когда Кинга переводили избранно, не удостаивая вниманием откровенную халтуру ударника-беллетриста. Времена оны канули в Лету, Лось все реже брал в руки книги, а рукопись так вообще ему попалась впервые.
Читал Лось медленно. Почерк у автора ежедневных записок чересчур мелкий и слишком замысловатый для чтеца, привыкшего к печатному слову. Да и содержание не ахти, не «затягивает». Тугомуть какая-то, скука. Только самые первые строчки слегка интригуют.
Осилив первую страницу. Лось отложил тетрадку, повернулся к экрану. Досмотрев шедевр Гайдая в немом варианте, кино кончилось, Дум взялся за пульт и, переключая каналы, отыскал прямую трансляцию футбольного матча. «Локомотив» - «Зенит». На табло - 0:0.
Лось отвернулся. Он с детства футбол терпеть ненавидел. Попробовал читать дальше рукописный дневник. Дочитал записи, датированные двадцать вторым октября, и сделал однозначный вывод, что автором рукописи ну никак не может быть крутой киллер, которого им заказали и которого они дожидаются. Чего там случилось с героем дневника двадцать третьего, Лося интересовало постольку-поскольку. Гораздо интереснее было бы узнать, как и почему тетрадка оказалась на хате у заказанного киллера. У Лося появились кое-какие соображения на этот счет, от нечего делать он их обдумывал и машинально просматривал текст дальше. И вдруг, что называется, «вчитался». С двадцать третьего началось интересное.
Глава 2 КЛИЕНТ
Заверещала мобила - Папа Ельцин прорвался в Ясенево, подруливает к «Ханою». Переглянулись, достали из карманов перчатки. Весна давненько вступила в свои права, но, что отрадно, вечереет и холодает. Повезет, и прохожие подумают, что молодые люди напялили на руки тонкие шерстяные перчатки по застарелой зимней привычке.
Вернулись к двадцатидвухэтажной домине. У шестого подъезда и у остальных фиг припаркуешься, все забито иномарками. На первый взгляд это плохо, на второй - нормально. Папа Ельцин парканется с другой стороны дома, типа, места другого не нашлось, а с другой стороны и фонарей меньше, и стартовать проще.
В трех шагах от подъезда номер шесть Дум замандражировал. Лось еще в младших классах средней школы приметил, что нервишки у пацанов-здоровяков частенько дают сбой. Вот Илья Муромец, например, здоров был, что мамонт, а полжизни на печи провалялся по вине острого невроза на почве собственной физической неординарности.
Поднялись по ступенькам к железной двери с домофоном, вмонтированным в железный косяк. Справа ступеньки к более грубым дверям «черного хода» на пожарную лестницу. Лось глянул искоса на двери, через которые предстоит уходить после выполнения акции, и приложил сенсорный ключик к нужной ячейке домофона. Дум открыл железную дверь в парадный подъезд, дернув за ручку чересчур резко. Едва Лося не зашиб.
С понтом прошли мимо выгородки, за которой дремала бабка-консьержка, повернули к лифтам.
Препятствия номер раз и два - позади.
Лифт стоял на первом, повезло. Поднялись на этаж. Дум скрежетал зубами, лифт тросами, Лось гремел связкой ключей.
Вышли из кабинки лифта. Заранее приготовленным ключом Лось открыл деревянную дверку в коридорчик с квартирами. Хата клиента расположена удобно - аккурат рядом с другой хлипкой дверкой в коридорчик с мусоропроводом и далее на общественный балкончик, и оттуда на пожарную лестницу.
Лось брякнул ключами, хотелось покоситься на дверные «глазки» соседей, но он сдержался. А Дум не смог обуздать инстинкты, мотнул башкой туда-сюда. «Глазки» реально похожи на оптические прицелы. Неуютно, блин косой.
И вообще все это дверное изобилие уже достало. «Ненавижу двери», - подумал Лось, вставляя очередной ключ в очередную скважину.
Еле слышный скрип петель, и хочется метнуться в прихожую чужой квартиры, спрятаться от проклятых «глазков». Однако Лось перешагивает порожек хаты клиента подчеркнуто не торопясь. И Дум - молоток, браток! - сумел справиться с мандражом, заходит вальяжно, «сейфовую» дверь прикрывает за собой без подозрительной спешки.
Все препятствия преодолены, но вздыхать с облегчением рано.
Кто мешает лохам-соседям набрать ноль-два и сообщить о проникновении в квартиру подозрительной парочки? И нет стопроцентной уверенности, что хата без сигнализации.
Вздыхать рано. Лось достает «ПСС», Дум вытаскивает «ТТ». Оба замирают, прислушиваются, считают секунды, минуты, удары сердец.
В прихожей достаточно светло, чтобы осмотреться и сориентироваться. Планировка обычная, советская, хата двухкомнатная. На кухню - вон туда, а по дороге ванная и сортир. Вон там большая комната, а там поменьше. В прихожей евроремонт. И в видимом пространстве тоже все клево. Шикарная квартирка.
Снаружи тихо. Сколько прошло времени? Лось досчитал до трех тысяч. Можно вздохнуть?… Нет, рано. Слишком рано.
В прихожей висят модерновые часы. Начало восьмого. Клиент в самолете, в воздухе. Летит и не догадывается, что его ожидает и кто.
«На фига я в уме считаю, когда можно на стрелки смотреть?» - подумал Лось и бросил подсчеты, сосредоточился на длинной минутной стрелке.
Семь… десять… пятнадцать… больше двадцати минут прошло с момента проникновения в квартиру. Пожалуй, можно и вздохнуть.
Лось вздыхает.
– Пошли в залу? - шепчет Дум.
Идут на цыпочках в большую из комнат. Заходят… Ай-яй-яй, какая обстановочка! Супер! Кровать у окна - сексодром с закосом под старину тыщ за… дцать баксов. Стеклопакеты прикрывают офигенные жалюзи с отливом. У белоснежной стенки антикварный письменный столик с выдвижными ящичками и полукресло, ну чисто из дворца. На противоположной стороне висит картина в золоченой богатой рамке, пацанка голая нарисована. Дорогая небось картина, старинная, а пацанка так себе, тоща и груди с кукиш. У стены напротив окна и сексодрома поставлен офигительный «домашний кинотеатр». Телик - плазменная панель на треноге, колонки узкие и высокие, выше Дума. И резная полочка красного дерева с DVD-дисками. И шкура белого медведя скалится с дубового паркета. И хрустальная, с медными завитушками, люстра под потолком с лепниной.
– Жирует, блин косой, - шепнул Дум, восхищаясь. - Пошли посмотрим, как там у него в другой комнате.
– На хер? - прошептал Лось, пожимая плечами. - Мы не на экскурсии. Отсюда прихожая ближе, здесь посидим. Нашим позвони.
Дум связался с корешами в «Жигулях», шепотом доложился, шепотом передал Лосю, дескать, у братков все нормально, мол, вокруг дома все в норме, никакого стрема.
Лось вздохнул с еще большим облегчением и расслабился окончательно. Улыбнулся довольный Дум. Так, как будто дело уже сделано, хрусты на кармане, клиент в морге, а убойная бригада в отрыве.
Верхнюю одежду не снимали, только расстегнулись, чтоб не сопреть. Естественно, оба остались в перчатках. С этим неудобством, как и с остальными, приходится мириться. Ничего не поделаешь - профессиональные трудности. Дум улегся на кровать, Лось сел в полукресло у антикварного столика. Дум положил на пузо «ТТ», на батистовую подушку обрез. Лось предпочел сунуть «ПСС» обратно за брючный ремень. Дум лежал, балдел и смотрел, как Лось от нечего делать выдвигает ящички письменного столика.
Во всех ящиках пусто, кроме самого нижнего. В нижнем нашлись тетрадь, толстая, в дерматиновом переплете, и дешевая шариковая ручка. Тетрадка под стать столику, ее тоже, с некоторой натяжкой, можно назвать «антикварной». Такие «общие тетради» имели хождение в студенческой среде конца семидесятых годов прошлого века.
Лось открыл тетрадку, пролистнул.
– Чо за блин косой? - тихо, но уже не шепотом спросил Дум.
– Дневник, - произнес вполголоса Лось.
– Типа, с отметками?
– С записями про каждый день, начиная с… - прошелестели странички, - с двадцать пятого октября.
– Какого года?
– Прошлого, наверное. Два года сюда б не влезли.
– Дай позырить.
– Фиг, я нашел, я и почитаю.
– Блин косой, а мне, значит, дурью маяться… Давай телик включим.
– Охренел?
– Дык, мы звук вырубим. Пульт где, блин косой?… Во, на подоконнике, за шторой. Блин, как в перчатках-то кнопки жать неудобно…
Синхронно с нажатием красной кнопки на пульте дистанционного управления телеящиком… пардон, теледоской, Дум коснулся и кнопочки под схематичным изображением динамика, перечеркнутого крест-накрест. Теледоска вспыхнула, Дум занялся переключением каналов, наткнулся на старую, добрую «Кавказскую пленницу» и отложил пульт.
Лось подивился четкости и контрастности телекартинки, досмотрел эпизод, где Шурик бежит из сумасшедшего дома, отвернулся от экрана и приступил к чтению.
Во времена оны Лось любил читать. Особенно в старших классах первые переводы Стивена Кинга. В ту пору, когда Кинга переводили избранно, не удостаивая вниманием откровенную халтуру ударника-беллетриста. Времена оны канули в Лету, Лось все реже брал в руки книги, а рукопись так вообще ему попалась впервые.
Читал Лось медленно. Почерк у автора ежедневных записок чересчур мелкий и слишком замысловатый для чтеца, привыкшего к печатному слову. Да и содержание не ахти, не «затягивает». Тугомуть какая-то, скука. Только самые первые строчки слегка интригуют.
Осилив первую страницу. Лось отложил тетрадку, повернулся к экрану. Досмотрев шедевр Гайдая в немом варианте, кино кончилось, Дум взялся за пульт и, переключая каналы, отыскал прямую трансляцию футбольного матча. «Локомотив» - «Зенит». На табло - 0:0.
Лось отвернулся. Он с детства футбол терпеть ненавидел. Попробовал читать дальше рукописный дневник. Дочитал записи, датированные двадцать вторым октября, и сделал однозначный вывод, что автором рукописи ну никак не может быть крутой киллер, которого им заказали и которого они дожидаются. Чего там случилось с героем дневника двадцать третьего, Лося интересовало постольку-поскольку. Гораздо интереснее было бы узнать, как и почему тетрадка оказалась на хате у заказанного киллера. У Лося появились кое-какие соображения на этот счет, от нечего делать он их обдумывал и машинально просматривал текст дальше. И вдруг, что называется, «вчитался». С двадцать третьего началось интересное.
Глава 2 КЛИЕНТ
22 октября. Вторник
Наверное, это глупо, но я решил написать обо всем, что со мной произошло. Пускай останется хоть какая-то улика.
Начать придется издалека.
Я родился, и вырос, и жил до недавнего времени на Чистых прудах. У нас была большая семья - папа, мама, две бабушки, моя старшая сестра и я. Мой папа был полярником, Героем Советского Союза. Трехкомнатную квартиру в центре отцу выделили еще до моего рождения. Я помню, правда, довольно смутно, как к нам домой приезжали иностранные кинодокументалисты снимать сюжет про отца для французского телевидения. Отчетливо помню бородатого профессора живописи. Художник приходил делать наброски, рисовал папу в его кабинете за рабочим столом, склонившегося над картой с белыми пятнами и со мной, с любимым сыном, на коленях. Отец заявил бородачу художнику, что без наследника позировать отказывается. Бородатый живописец выполнял заказ для Ленинградского музея Арктики и Антарктиды. Я не был в Ленинграде, теперь уже в Санкт-Петербурге, со школьных времен и не знаю, сохранилась ли картина, где изображен седовласый богатырь с маленьким сыном.
Папа умер, когда мне стукнуло пять. На следующий день после моего пятого дня рождения его увезли на «Скорой», а еще через день меня отправили погостить к папиному приятелю, полярному летчику. Мне не сказали, что отец умер. Я верил, что папа прямо из больницы отправился зимовать в Антарктиду. Я плакал, я обиделся на папу за то, что он со мной не попрощался. Мне передали от него подарок, плюшевую игрушку с меня, пятилетнего, ростом, и я успокоился.
Меня воспитывали четыре женщины - две бабушки, мама и старшая сестра. Проживи отец дольше, я был бы другим. Он запрещал поощрять мои капризы. Он бы не позволил укутывать меня шарфами и, чуть что, таскать по врачам. Я рос толстым и взбалмошным. Воспитательницы строго следили, чтобы я, не дай бог, не простудился, и в то же время умилялись, когда я, накрывшись с головой одеялом и вооружившись фонариком, читал по ночам Фенимора Купера. К восьми годам я окончательно испортил глаза, с тех пор ношу очки, у меня минус семь.
По большому блату меня устроили в одну из лучших «английских» школ Москвы. Учился я с себе подобными маменькиными сынками. В нашей школе никто не курил и не ругался матом. Малышей встречали после занятий бонны, за старшеклассниками сановные папаши присылали служебные «Волги». Во дворе я гулял только с бабушками. На все лето уезжал вместе с мамой и сестрой в Сочи. Отец оставил с избытком средств на сберегательных книжках, денег хватило, чтобы изуродовать меня чрезмерной опекой.
Я вырос жирным и неповоротливым. Я инфантилен, я слеп без очков, я постоянно потею, я трус, я классический «ботаник». Одно хорошо - я трезво себя оцениваю с тех пор, как начал лысеть. Раньше я обижался на весь мир, считал себя непонятым гением. Слава богу, пришло то время, когда до меня дошло, что я вовсе не пуп земли, я пупок, я смешон и жалок.
Я «ботаник» по жизни и по образованию. Я окончил биофак МГУ. В универе я немного перевоспитался. На первом курсе, еще до начала занятий, на картошке, я впервые в жизни напился допьяна. Состояние опьянения мне не понравилось, но я приобрел новый жизненный опыт. На четвертом курсе, на сейшене по случаю дня рождения старосты группы, я в первый раз поцеловал девушку. Она обозвала меня жирным боровом и влепила пощечину, а я назвал ее дурой. Я был самым успевающим студентом на курсе, до залысин было еще далеко, я искренне считал себя будущим нобелевским лауреатом.
Бабушки умерли одна за другой незадолго до перестройки. Папина мама умерла в возрасте девяноста шести лет в ЦКБ. Бабушка со стороны матери отдала богу душу скоропостижно, на даче. Обе бабушки ушли в один и тот же июль. Я в это время был на практике в городе Энске, собирал гербарии таежных растений. Да простят меня за цинизм их бессмертные души, но, может, и к лучшему, что бабушки не дожили до перестройки. И одна, и вторая свято верили в идеи коммунизма. Я учился на третьем курсе, когда папина мама нашла у меня томик Библии, она рыдала белугой, боялась, что меня исключат из комсомола. А у маминой мамы над кроватью вместо иконы висел портрет Сталина.
В перестроечные годы я преуспевал. Меня оставили на кафедре лаборантом, я писал кандидатскую, и научный руководитель ставил меня в пример аспирантам. Мне предложили участвовать в хозрасчетных темах, и я нормально зарабатывал. Я увлекся политикой. Я читал от корки до корки перестроечные «Огоньки», вместе с сестрой ходил на демократические митинги в Лужниках. Я видел живых Сахарова и Собчака, и мне казалось, что я причастен к Великому Перелому.
В августе 91-го я, сестра и мама, мы всей семьей, пошли защищать Белый дом. Моя сестра - женщина полная, далеко не красавица. Она работала научным сотрудником в Ленинке и всем прочим развлечениям предпочитала чтение стихов. Она обожала Гумилева, боготворила Бродского. Не знаю, что в ней нашел бравый капитан первого ранга из города Владивостока. Капитан миноносца находился в Москве в служебной командировке, его угораздило приехать как раз к первому дню путча. Недолго думая, морской волк пошел защищать демократию и в «живом кольце» вокруг Белого дома познакомился с моей старшей сестрой. У них случилась любовь с первого взгляда. Он увез сестру на Дальний Восток, на их свадьбе во Владивостоке я не присутствовал, и мама не смогла уехать. Я заболел гриппом не вовремя, температура 40 держалась несколько дней, мама дежурила возле больного и до слез за меня переживала.
Через год у моей сорокалетней сестры родилась дочка. Маму как будто подменили. Я словно перестал для нее существовать. Вся Вселенная для моей мамы сжалась до размеров маленькой внучки. Мама уехала во Владивосток навсегда, я остался один.
Перед отъездом мама разделила наследство. Мне досталась квартира со всем содержимым, а нашу дачу мама продала и вырученные деньги увезла во Владивосток сестре. Дача у нас была отменная - гектар угодий, каменный дом, рядом озеро и всего в сорока километрах от московской кольцевой автодороги.
Я с трудом привыкал к самообслуживанию, а тут, как раз вовремя, грянули гайдаровские реформы. Рубль съеживался, как шагренева кожа, рос как на дрожжах доллар. Все, кто сумел найти другую работу, ушли с кафедры. Ассигнования на науку урезали, и мою кандидатскую «заморазили». Зарплаты лаборанта не хватало, чтобы доехать до работы. Я начал лысеть и расставаться с иллюзиями.
Я продал шкуру белого медведя из кабинета отца, вслед за шкурой отнес в комиссионку папино кожаное пальто. Мне удалось выгодно продать унты отца, тулуп и часть его библиотеки. Презирая себя, продал на Арбате звезду Героя. Арбатские купцы меня обманули, подсунули фальшивые доллары. Зато в одной из частных галерей мне отвалили целую кучу денег за подлинник Айвазовского.
Человек ко всему привыкает, даже к осознанию собственного ничтожества. Я терял самоуважение и продолжал продавать нажитое семьей. У меня хватило ума врать соседям и на работе, что деньгами якобы помогает муж сестры, шлет переводы. Разговаривая по межгороду с мамой, я врал, что получяю грант и зарплату мне выдают долларами. С каждым годом мы созванивались все реже и реже. Дочка сестры, моя племянница, часто болела, и мои дорогие женщины так и не смогли приехать, навестить меня в Москву. А я даже не видел племянницу ни разу живьем, только на фотографиях. Мужа сестры сократили. Он устроился в рыболовецкий флот и, естественно, больше не ездил по служебным командировкам.
Близких друзей у меня никогда не было. Я пристрастился к фэнтези. Читал запоем про героев и принцесс, драконов и гоблинов, прятался в иллюзорном мире от суровой действительности. Иногда я таскался на работу, иногда гонял чаи с такими же толстыми, как сам, тетками и ругал вместе с ними Чубайса. Я регулярно относил в скупку или в комиссионку то одно, то другое из доставшегося в наследство имущества, тем и жил. Не шиковал, но и не бедствовал. Экономично расходуя доставшиеся от предков запасы, я протянул бы еще на том же уровне лет как минимум десять, если бы не Лариса.
Описывая наши с Ларисой взаимоотношения, я не хочу ее очернить, а себя возвысить. Себе я цену знаю - я лох, я тварь дрожащая, а ей - бог судья. Я намерен изложить только сухие факты.
Лариса торговала книгами с лотка в подземном переходе к станции метро «Чистые пруды». Я регулярно покупал у нее фэнтезийные сериалы. (По моему мнению, фэнтези - литература для верующих, а фантастика для атеистов.) Слово за слово, мы познакомились. Прошлой осенью лоток убрали и Ларису пересадили в ларек. К зиме на витрине ларька появилась бумажка с надписью: «Сниму квартиру или комнату». Я мучился ровно 13 дней, прежде чем предложил девушке снять у меня угол.
Весной мы поженились.
Все произошло удивительно быстро. Мы поехали в подмосковную Апрелевку, и проживающий там дальний Ларисин родственник, уладил все документальные формальности буквально за полчаса.
Свадьбы у нас не было, но была волшебная брачная ночь.
На следующий день утром я позвонил во Владивосток, поделился своим счастьем. К вечеру первого дня медового месяца я прописал жену на свою трехкомнатную жилплощадь.
События в личной жизни с мая по июль я описывать не стану, даже как перечень фактов. Нужно либо переписать все, либо ограничиться одной фразой. Психологи советуют исповедоваться чистому листу, если на сердце тяжко, но я мараю бумагу уже больше часа, а облегчения никакого, и посему, ограничусь одной-единственной, итоговой для нашей с Ларисой семейной жизни фразой: в августе мы оформили развод.
Друг Ларисы, господин баскетбольного роста с боксерскими кулаками по имени Артур, организовал исключительно поспешный размен жилплощади. Мне досталась однокомнатная малогабаритка в Митине, а Лариса с Артуром заселились в двухкомнатные апартаменты на Динамо.
Унизительно и смешно, но я не смог отказаться и помогал перевозить собственную мебель с Чистых прудов в сталинский дом недалеко от стадиона. Что не поместилось в их хоромы, то и уехало со мной в митинскую железобетонную хибару.
Слава тебе, господи, у меня остался подлинник Шишкина. Невзрачную картину в облупившейся рамке я берег на черный день, и вот этот день настал.
Я продал пейзаж, полученных за Шишкина денег хватило на мелкий необходимый ремонт в квартире, и на жизнь еще осталось. Я сумел нормально поговорить по телефону с сестрой, приврал немного, но в общем и целом нашел понимание. Нежданно-негаданно улучшились дела на работе. Мне предложили заняться переводами научных статей, посулив приемлемые расценки.
Я постепенно обживался, привыкал к новому и успокаивался. Вчера утром я посмотрел в зеркало и сам себе улыбнулся. За сегодня, до девяти вечера, я перевел две трети статьи об особенностях растительности в лесотундре. В девять с минутами в мою дверь постучали. Дверной звонок я так и не наладил.
Накинув поверх пижамы халат, я побежал к двери, спросил: «Кто там?» Мне ответили, что соседи снизу сказали, что я их заливаю. Дверного «глазка» у меня нет, да и будь он, все равно я не успел познакомиться со всеми новыми соседями. Я доверчиво открыл дверь, и началось светопреставление.
Ко мне в квартиру ворвались коротко стриженные молодчики. Детали их вторжения я помню смутно. Голова была как в тумане, очки мои запотели, я вспотел от страха, и меня трясло, зуб на зуб не попадал.
Бандиты затолкали меня из прихожей в комнату, они орали хором, все сразу. До меня долго и с трудом доходило, в чем, собственно, дело, а когда я начал соображать, чего им от меня надо, я пришел просто в неописуемый ужас.
Лариса поклялась этим бандитам, что передала мне 40000 американских долларов. Якобы я ее шантажировал, якобы документы по размену трехкомнатной на Чистых прудах оформлены неправильно и я требовал «законные» отступные, угрожая судом.
До меня дошло, что Ларисин друг Артур обманул бандитов, которые ворвались ко мне в квартиру, как раз на 40000. Как он их обманул, я так и не понял.
Бандиты требовали, чтобы я вернул их деньги. Они пообещали смерть долгую и мучительную, если я пожалуюсь на них в милицию, и быструю, легкую смерть, если я завтра к вечеру не соберу деньги.
Мне рта не дали раскрыть, слова вымолвить не позволили. Напоследок пообещали «опустить на квартиру», на эту, однокомнатную, если собранная сумма будет меньше требуемой, и еще они сказали, что «все по чесноку», я, типа, не знал, откуда у Артура деньги, получается, меня он «подставил», поэтому мне, «барыге», и отпущены сутки на «разруливание».
Они исчезли внезапно, как по мановению волшебной палочки. Хлопнула дверь в прихожей, и я пополз к тумбочке, в которой храню лекарства. Трясущейся рукой я вытянул все три ящика, вывалил на пол всю свою домашнюю аптеку. Я сунул под язык таблетку валидола, подобрал склянку с валокордином и, лежа, всю ее высосал.
Они ворвались в 21 с минутами, их набег длился не больше четверти часа, а в себя я пришел только к полуночи. Временами я плакал, размазывая сопли по лицу. Подозреваю, что, лежа на полу со склянкой валокордина, как с соской, я периодически терял сознание. Я лежал, прижав коленки к животу, прикрыв локтем голову, и мне хотелось снова стать маленьким и чтобы у меня были большие и сильные братья.
В полночь я совладал с собой, встал и пошел к телефону, разгребая босыми ногами рассыпанные по полу упаковки с таблетками.
Я передвигался по квартире как зомби. Нашел возле телефонного аппарата записную книжку. Отыскал цифры телефонного номера Ларисы и Артура. Потыкал пальцами в кнопки набора номера, послушал длинные гудки и дал отбой.
Я набирал их номер, считал длинные гудки, давал отбой и снова набирал. Так продолжалось долго, около часа.
Чтобы успокоиться, я решил хотя бы бумаге рассказать о том, что со мной случилось вечером во вторник, 25 октября. И еще я хочу оставить после себя письменный документ, я боюсь не дожить до утра, у меня болит сердце.
Зря я начал издалека. Я выдохся раньше времени, я исписался, пока добрался до сути.
Сейчас глубокая ночь с 25-го на 26-е, со вторника на среду. Поток моего сознания мутнеет. Пора заканчивать. В груди тупо ноет сердце, но тянет в сон.
Все-таки правильно, что я взялся за перо, хотя бы усну. Если я умру во сне, прошу передать эти записи в милицию.
23 октября. Среда
Я спал всего несколько часов. Я проснулся в 6 утра от головной боли. Тяжесть в затылке явно свидетельствовала о повышенном артериальном давлении. В россыпи лекарств на полу я нашел упаковку анаприлина и принял сразу 2 таблетки.
Я набрал телефонный номер бывшей жены. Хлынувший в вены адреналин вызвал дрожь в пальцах. Гормон страха вступил в борьбу с анаприлином, в результате чего сердечная мышца работала с перебоями.
Телефон в апартаментах Ларисы и Артура на Динамо не отвечал. Я набирал номер 10 раз и считал длинные гудки, каждый раз до 10.
Я оделся, я еле справился с пуговицами и «молниями», шнурки ботинок я завязал как попало, тугими, варварскими узлами. На улице было еще темно, когда я вышел из дому. Я намеревался поехать на Динамо. Я вел себя глупо. Я действовал как сумасшедший.
Возле автобусной остановки собралась толпа, и я пошел по автобусному маршруту к метро пешком. Я позабыл о том, что можно взять такси. Неадекватное поведение становилось для меня нормой.
Я заметил подсвеченную лампочкой вывеску отделения милиции. Я помнил угрозы бандитов, но ноги сами понесли мня к отделению. Дежурный милиционер переписал в специальный журнал данные моего паспорта, но долго не мог понять, зачем я пришел. В этом я сам виноват, я говорил путано и невнятно. Дежурного нервировало мое блеяние. И все закончилось тем, что я разрыдался. Тогда меня, плачущего, отвели в кабинет на 2-м этаже. Мне принесли воды и вежливо попросили подождать.
Я ожидал незнамо чего, выпил всю воду из графина и сумел обуздать истерику. Я протер стекла очков и выцедил из опустевшего графина последние капли на носовой платок. Платком я вытер лицо. Мои непослушные пальцы пригладили остатки волос на голове. Я сморкался во влажный платок, когда в кабинет вошел мужчина средних лет, одетый в мятый костюм и с засаленным галстуком на плохо выбритой шее. Я поднял глаза, увидел морщинистое, немного одупьюватое лицо, и мне вспомнилось прозвище, которое видеофанаты времен перестройки присвоили американскому киноактеру Чарльзу Бронсону - «Жеваный». Вошедший в кабинет Жеваный представился коротко, назвался «Опером».
Наверное, это глупо, но я решил написать обо всем, что со мной произошло. Пускай останется хоть какая-то улика.
Начать придется издалека.
Я родился, и вырос, и жил до недавнего времени на Чистых прудах. У нас была большая семья - папа, мама, две бабушки, моя старшая сестра и я. Мой папа был полярником, Героем Советского Союза. Трехкомнатную квартиру в центре отцу выделили еще до моего рождения. Я помню, правда, довольно смутно, как к нам домой приезжали иностранные кинодокументалисты снимать сюжет про отца для французского телевидения. Отчетливо помню бородатого профессора живописи. Художник приходил делать наброски, рисовал папу в его кабинете за рабочим столом, склонившегося над картой с белыми пятнами и со мной, с любимым сыном, на коленях. Отец заявил бородачу художнику, что без наследника позировать отказывается. Бородатый живописец выполнял заказ для Ленинградского музея Арктики и Антарктиды. Я не был в Ленинграде, теперь уже в Санкт-Петербурге, со школьных времен и не знаю, сохранилась ли картина, где изображен седовласый богатырь с маленьким сыном.
Папа умер, когда мне стукнуло пять. На следующий день после моего пятого дня рождения его увезли на «Скорой», а еще через день меня отправили погостить к папиному приятелю, полярному летчику. Мне не сказали, что отец умер. Я верил, что папа прямо из больницы отправился зимовать в Антарктиду. Я плакал, я обиделся на папу за то, что он со мной не попрощался. Мне передали от него подарок, плюшевую игрушку с меня, пятилетнего, ростом, и я успокоился.
Меня воспитывали четыре женщины - две бабушки, мама и старшая сестра. Проживи отец дольше, я был бы другим. Он запрещал поощрять мои капризы. Он бы не позволил укутывать меня шарфами и, чуть что, таскать по врачам. Я рос толстым и взбалмошным. Воспитательницы строго следили, чтобы я, не дай бог, не простудился, и в то же время умилялись, когда я, накрывшись с головой одеялом и вооружившись фонариком, читал по ночам Фенимора Купера. К восьми годам я окончательно испортил глаза, с тех пор ношу очки, у меня минус семь.
По большому блату меня устроили в одну из лучших «английских» школ Москвы. Учился я с себе подобными маменькиными сынками. В нашей школе никто не курил и не ругался матом. Малышей встречали после занятий бонны, за старшеклассниками сановные папаши присылали служебные «Волги». Во дворе я гулял только с бабушками. На все лето уезжал вместе с мамой и сестрой в Сочи. Отец оставил с избытком средств на сберегательных книжках, денег хватило, чтобы изуродовать меня чрезмерной опекой.
Я вырос жирным и неповоротливым. Я инфантилен, я слеп без очков, я постоянно потею, я трус, я классический «ботаник». Одно хорошо - я трезво себя оцениваю с тех пор, как начал лысеть. Раньше я обижался на весь мир, считал себя непонятым гением. Слава богу, пришло то время, когда до меня дошло, что я вовсе не пуп земли, я пупок, я смешон и жалок.
Я «ботаник» по жизни и по образованию. Я окончил биофак МГУ. В универе я немного перевоспитался. На первом курсе, еще до начала занятий, на картошке, я впервые в жизни напился допьяна. Состояние опьянения мне не понравилось, но я приобрел новый жизненный опыт. На четвертом курсе, на сейшене по случаю дня рождения старосты группы, я в первый раз поцеловал девушку. Она обозвала меня жирным боровом и влепила пощечину, а я назвал ее дурой. Я был самым успевающим студентом на курсе, до залысин было еще далеко, я искренне считал себя будущим нобелевским лауреатом.
Бабушки умерли одна за другой незадолго до перестройки. Папина мама умерла в возрасте девяноста шести лет в ЦКБ. Бабушка со стороны матери отдала богу душу скоропостижно, на даче. Обе бабушки ушли в один и тот же июль. Я в это время был на практике в городе Энске, собирал гербарии таежных растений. Да простят меня за цинизм их бессмертные души, но, может, и к лучшему, что бабушки не дожили до перестройки. И одна, и вторая свято верили в идеи коммунизма. Я учился на третьем курсе, когда папина мама нашла у меня томик Библии, она рыдала белугой, боялась, что меня исключат из комсомола. А у маминой мамы над кроватью вместо иконы висел портрет Сталина.
В перестроечные годы я преуспевал. Меня оставили на кафедре лаборантом, я писал кандидатскую, и научный руководитель ставил меня в пример аспирантам. Мне предложили участвовать в хозрасчетных темах, и я нормально зарабатывал. Я увлекся политикой. Я читал от корки до корки перестроечные «Огоньки», вместе с сестрой ходил на демократические митинги в Лужниках. Я видел живых Сахарова и Собчака, и мне казалось, что я причастен к Великому Перелому.
В августе 91-го я, сестра и мама, мы всей семьей, пошли защищать Белый дом. Моя сестра - женщина полная, далеко не красавица. Она работала научным сотрудником в Ленинке и всем прочим развлечениям предпочитала чтение стихов. Она обожала Гумилева, боготворила Бродского. Не знаю, что в ней нашел бравый капитан первого ранга из города Владивостока. Капитан миноносца находился в Москве в служебной командировке, его угораздило приехать как раз к первому дню путча. Недолго думая, морской волк пошел защищать демократию и в «живом кольце» вокруг Белого дома познакомился с моей старшей сестрой. У них случилась любовь с первого взгляда. Он увез сестру на Дальний Восток, на их свадьбе во Владивостоке я не присутствовал, и мама не смогла уехать. Я заболел гриппом не вовремя, температура 40 держалась несколько дней, мама дежурила возле больного и до слез за меня переживала.
Через год у моей сорокалетней сестры родилась дочка. Маму как будто подменили. Я словно перестал для нее существовать. Вся Вселенная для моей мамы сжалась до размеров маленькой внучки. Мама уехала во Владивосток навсегда, я остался один.
Перед отъездом мама разделила наследство. Мне досталась квартира со всем содержимым, а нашу дачу мама продала и вырученные деньги увезла во Владивосток сестре. Дача у нас была отменная - гектар угодий, каменный дом, рядом озеро и всего в сорока километрах от московской кольцевой автодороги.
Я с трудом привыкал к самообслуживанию, а тут, как раз вовремя, грянули гайдаровские реформы. Рубль съеживался, как шагренева кожа, рос как на дрожжах доллар. Все, кто сумел найти другую работу, ушли с кафедры. Ассигнования на науку урезали, и мою кандидатскую «заморазили». Зарплаты лаборанта не хватало, чтобы доехать до работы. Я начал лысеть и расставаться с иллюзиями.
Я продал шкуру белого медведя из кабинета отца, вслед за шкурой отнес в комиссионку папино кожаное пальто. Мне удалось выгодно продать унты отца, тулуп и часть его библиотеки. Презирая себя, продал на Арбате звезду Героя. Арбатские купцы меня обманули, подсунули фальшивые доллары. Зато в одной из частных галерей мне отвалили целую кучу денег за подлинник Айвазовского.
Человек ко всему привыкает, даже к осознанию собственного ничтожества. Я терял самоуважение и продолжал продавать нажитое семьей. У меня хватило ума врать соседям и на работе, что деньгами якобы помогает муж сестры, шлет переводы. Разговаривая по межгороду с мамой, я врал, что получяю грант и зарплату мне выдают долларами. С каждым годом мы созванивались все реже и реже. Дочка сестры, моя племянница, часто болела, и мои дорогие женщины так и не смогли приехать, навестить меня в Москву. А я даже не видел племянницу ни разу живьем, только на фотографиях. Мужа сестры сократили. Он устроился в рыболовецкий флот и, естественно, больше не ездил по служебным командировкам.
Близких друзей у меня никогда не было. Я пристрастился к фэнтези. Читал запоем про героев и принцесс, драконов и гоблинов, прятался в иллюзорном мире от суровой действительности. Иногда я таскался на работу, иногда гонял чаи с такими же толстыми, как сам, тетками и ругал вместе с ними Чубайса. Я регулярно относил в скупку или в комиссионку то одно, то другое из доставшегося в наследство имущества, тем и жил. Не шиковал, но и не бедствовал. Экономично расходуя доставшиеся от предков запасы, я протянул бы еще на том же уровне лет как минимум десять, если бы не Лариса.
Описывая наши с Ларисой взаимоотношения, я не хочу ее очернить, а себя возвысить. Себе я цену знаю - я лох, я тварь дрожащая, а ей - бог судья. Я намерен изложить только сухие факты.
Лариса торговала книгами с лотка в подземном переходе к станции метро «Чистые пруды». Я регулярно покупал у нее фэнтезийные сериалы. (По моему мнению, фэнтези - литература для верующих, а фантастика для атеистов.) Слово за слово, мы познакомились. Прошлой осенью лоток убрали и Ларису пересадили в ларек. К зиме на витрине ларька появилась бумажка с надписью: «Сниму квартиру или комнату». Я мучился ровно 13 дней, прежде чем предложил девушке снять у меня угол.
Весной мы поженились.
Все произошло удивительно быстро. Мы поехали в подмосковную Апрелевку, и проживающий там дальний Ларисин родственник, уладил все документальные формальности буквально за полчаса.
Свадьбы у нас не было, но была волшебная брачная ночь.
На следующий день утром я позвонил во Владивосток, поделился своим счастьем. К вечеру первого дня медового месяца я прописал жену на свою трехкомнатную жилплощадь.
События в личной жизни с мая по июль я описывать не стану, даже как перечень фактов. Нужно либо переписать все, либо ограничиться одной фразой. Психологи советуют исповедоваться чистому листу, если на сердце тяжко, но я мараю бумагу уже больше часа, а облегчения никакого, и посему, ограничусь одной-единственной, итоговой для нашей с Ларисой семейной жизни фразой: в августе мы оформили развод.
Друг Ларисы, господин баскетбольного роста с боксерскими кулаками по имени Артур, организовал исключительно поспешный размен жилплощади. Мне досталась однокомнатная малогабаритка в Митине, а Лариса с Артуром заселились в двухкомнатные апартаменты на Динамо.
Унизительно и смешно, но я не смог отказаться и помогал перевозить собственную мебель с Чистых прудов в сталинский дом недалеко от стадиона. Что не поместилось в их хоромы, то и уехало со мной в митинскую железобетонную хибару.
Слава тебе, господи, у меня остался подлинник Шишкина. Невзрачную картину в облупившейся рамке я берег на черный день, и вот этот день настал.
Я продал пейзаж, полученных за Шишкина денег хватило на мелкий необходимый ремонт в квартире, и на жизнь еще осталось. Я сумел нормально поговорить по телефону с сестрой, приврал немного, но в общем и целом нашел понимание. Нежданно-негаданно улучшились дела на работе. Мне предложили заняться переводами научных статей, посулив приемлемые расценки.
Я постепенно обживался, привыкал к новому и успокаивался. Вчера утром я посмотрел в зеркало и сам себе улыбнулся. За сегодня, до девяти вечера, я перевел две трети статьи об особенностях растительности в лесотундре. В девять с минутами в мою дверь постучали. Дверной звонок я так и не наладил.
Накинув поверх пижамы халат, я побежал к двери, спросил: «Кто там?» Мне ответили, что соседи снизу сказали, что я их заливаю. Дверного «глазка» у меня нет, да и будь он, все равно я не успел познакомиться со всеми новыми соседями. Я доверчиво открыл дверь, и началось светопреставление.
Ко мне в квартиру ворвались коротко стриженные молодчики. Детали их вторжения я помню смутно. Голова была как в тумане, очки мои запотели, я вспотел от страха, и меня трясло, зуб на зуб не попадал.
Бандиты затолкали меня из прихожей в комнату, они орали хором, все сразу. До меня долго и с трудом доходило, в чем, собственно, дело, а когда я начал соображать, чего им от меня надо, я пришел просто в неописуемый ужас.
Лариса поклялась этим бандитам, что передала мне 40000 американских долларов. Якобы я ее шантажировал, якобы документы по размену трехкомнатной на Чистых прудах оформлены неправильно и я требовал «законные» отступные, угрожая судом.
До меня дошло, что Ларисин друг Артур обманул бандитов, которые ворвались ко мне в квартиру, как раз на 40000. Как он их обманул, я так и не понял.
Бандиты требовали, чтобы я вернул их деньги. Они пообещали смерть долгую и мучительную, если я пожалуюсь на них в милицию, и быструю, легкую смерть, если я завтра к вечеру не соберу деньги.
Мне рта не дали раскрыть, слова вымолвить не позволили. Напоследок пообещали «опустить на квартиру», на эту, однокомнатную, если собранная сумма будет меньше требуемой, и еще они сказали, что «все по чесноку», я, типа, не знал, откуда у Артура деньги, получается, меня он «подставил», поэтому мне, «барыге», и отпущены сутки на «разруливание».
Они исчезли внезапно, как по мановению волшебной палочки. Хлопнула дверь в прихожей, и я пополз к тумбочке, в которой храню лекарства. Трясущейся рукой я вытянул все три ящика, вывалил на пол всю свою домашнюю аптеку. Я сунул под язык таблетку валидола, подобрал склянку с валокордином и, лежа, всю ее высосал.
Они ворвались в 21 с минутами, их набег длился не больше четверти часа, а в себя я пришел только к полуночи. Временами я плакал, размазывая сопли по лицу. Подозреваю, что, лежа на полу со склянкой валокордина, как с соской, я периодически терял сознание. Я лежал, прижав коленки к животу, прикрыв локтем голову, и мне хотелось снова стать маленьким и чтобы у меня были большие и сильные братья.
В полночь я совладал с собой, встал и пошел к телефону, разгребая босыми ногами рассыпанные по полу упаковки с таблетками.
Я передвигался по квартире как зомби. Нашел возле телефонного аппарата записную книжку. Отыскал цифры телефонного номера Ларисы и Артура. Потыкал пальцами в кнопки набора номера, послушал длинные гудки и дал отбой.
Я набирал их номер, считал длинные гудки, давал отбой и снова набирал. Так продолжалось долго, около часа.
Чтобы успокоиться, я решил хотя бы бумаге рассказать о том, что со мной случилось вечером во вторник, 25 октября. И еще я хочу оставить после себя письменный документ, я боюсь не дожить до утра, у меня болит сердце.
Зря я начал издалека. Я выдохся раньше времени, я исписался, пока добрался до сути.
Сейчас глубокая ночь с 25-го на 26-е, со вторника на среду. Поток моего сознания мутнеет. Пора заканчивать. В груди тупо ноет сердце, но тянет в сон.
Все-таки правильно, что я взялся за перо, хотя бы усну. Если я умру во сне, прошу передать эти записи в милицию.
23 октября. Среда
Я спал всего несколько часов. Я проснулся в 6 утра от головной боли. Тяжесть в затылке явно свидетельствовала о повышенном артериальном давлении. В россыпи лекарств на полу я нашел упаковку анаприлина и принял сразу 2 таблетки.
Я набрал телефонный номер бывшей жены. Хлынувший в вены адреналин вызвал дрожь в пальцах. Гормон страха вступил в борьбу с анаприлином, в результате чего сердечная мышца работала с перебоями.
Телефон в апартаментах Ларисы и Артура на Динамо не отвечал. Я набирал номер 10 раз и считал длинные гудки, каждый раз до 10.
Я оделся, я еле справился с пуговицами и «молниями», шнурки ботинок я завязал как попало, тугими, варварскими узлами. На улице было еще темно, когда я вышел из дому. Я намеревался поехать на Динамо. Я вел себя глупо. Я действовал как сумасшедший.
Возле автобусной остановки собралась толпа, и я пошел по автобусному маршруту к метро пешком. Я позабыл о том, что можно взять такси. Неадекватное поведение становилось для меня нормой.
Я заметил подсвеченную лампочкой вывеску отделения милиции. Я помнил угрозы бандитов, но ноги сами понесли мня к отделению. Дежурный милиционер переписал в специальный журнал данные моего паспорта, но долго не мог понять, зачем я пришел. В этом я сам виноват, я говорил путано и невнятно. Дежурного нервировало мое блеяние. И все закончилось тем, что я разрыдался. Тогда меня, плачущего, отвели в кабинет на 2-м этаже. Мне принесли воды и вежливо попросили подождать.
Я ожидал незнамо чего, выпил всю воду из графина и сумел обуздать истерику. Я протер стекла очков и выцедил из опустевшего графина последние капли на носовой платок. Платком я вытер лицо. Мои непослушные пальцы пригладили остатки волос на голове. Я сморкался во влажный платок, когда в кабинет вошел мужчина средних лет, одетый в мятый костюм и с засаленным галстуком на плохо выбритой шее. Я поднял глаза, увидел морщинистое, немного одупьюватое лицо, и мне вспомнилось прозвище, которое видеофанаты времен перестройки присвоили американскому киноактеру Чарльзу Бронсону - «Жеваный». Вошедший в кабинет Жеваный представился коротко, назвался «Опером».