— Досточтимый отец, — сказал Калами на родном языке, употребив уважительную форму обращения младшего по возрасту к старшему. — К чему эти церемонии? Нас ведь никто не видит, так позволь мне прислуживать тебе.
   Именно Финон заметил неординарные способности Калами, когда тот был еще мальчишкой, изучавшим настоящую историю своей страны в полутемных амбарах, за сараями и в глубине подвалов. О ней шепотом рассказывали ему слуги лорд-мастера, наместника Туукоса, с которым его отец связал себя договором. Это Финон убедил Калами в том, что он должен попытаться попасть в императорский дворец и добиться власти. И тогда, сказал ему Финон, мы, быть может, обретем путь к свободе.
   На это ушло много лет, но Калами это не беспокоило — ведь век чародея долог. А вот век Финона уже подходил к концу. Он превратился в старика — крепкого, но все же старика, и Калами горестно было видеть это. Его победа будет куда менее сладостной, если Финон, начавший этот путь вместе с ним, не увидит его финала.
   — Рад видеть, что твои манеры по-прежнему безупречны, — заметил Финон, но суетиться не перестал. Он постелил на стол льняную салфетку, развел огонь в камине и зажег свечи. — Но ведь мы с тобой знаем, что за нами наблюдают всегда.
   — Не смею спорить, досточтимый отец. — По правде говоря, от запаха всех этих блюд у Калами уже давно потекли слюнки. Он с готовностью сел за стол и принялся за еду. Особенное наслаждение ему доставляло вино. К этому удовольствию он питал все большую слабость и все больше винил себя за это — винопитие было чисто изавальтским пристрастием.
   — Нашел, что искал? — поинтересовался Финон, раздувая огонь.
   — Нашел и потерял. — Калами подцепил ломтик мяса кончиком серебряного ножа. — Дочерью Аваназия интересуется не только императрица.
   Несколько секунд Финон молча крутил тонкую свечку в грубоватых пальцах.
   — Может, оно и к лучшему. Может, будет лучше, если она просто потеряется.
   — Поверь, досточтимый отец, я уже думал об этом. — Калами не просто думал, он всем сердцем желал этого. «А что, если ты не выполнишь свою задачу? — шептал ему внутренний голос. — Что, если тебе не удастся задобрить Лисицу, и Бриджит останется с ней, превратившись в одну из локаи? Что тогда будет делать Медеан? Тогда рядом с ней не останется никого, кроме тебя, и ей придется разделить свои самые потаенные секреты с тобой».
   Если бы Бриджит оставалась у Сакры, он не смог бы оправдаться… Ведь Калами был равен Сакре по силе и искусству, во всяком случае, ему приходилось поддерживать это мнение. Лисица же — совсем другое дело. Она — одна из великих бессмертных сил этого мира. И если уж она заупрямится, что он сможет с этим поделать? Кто сможет обвинить его в нерадивости?
   Взглянув на тарелку, Калами обнаружил, что в задумчивости искромсал на мелкие кусочки лежавшее на ней мясо. Финон живо убрал тарелку и поставил вместо нее блюдо со сладкими рулетиками.
   — Ты хотел рассказать мне, почему это не самая лучшая идея, — напомнил Финон.
   — Потому что нам нужна та сила, которой обладает дочь Аваназия. Если я попытаюсь сам удерживать Жар-птицу в клетке, от меня ничего не останется, как это уже произошло с Медеан. — Калами покачал головой и сделал очередной глоток пряного вина. — А для того чтобы Туукос правил тремя империями, мы должны завладеть Жар-птицей.
   Финон долил его бокал.
   — Но зачем Туукосу власть? Если Изавальта падет, мы будем свободны, как раньше. А больше нам ничего и не нужно.
   Калами вгляделся в содержимое бокала. Вино было темное, почти черное.
   — Нет, нам нужно еще кое-что. Нам нужен способ защитить свою свободу. Нам нужна власть, а костям наших мертвецов нужно отмщение.
   Прадед Калами, знаток древней волшбы, должен был стать его наставником. Но его повесили по приказу наместника. За то, что он использовал кровь и барабанный бой, чтобы по просьбе родителей узнать истинное имя новорожденного ребенка. Калами часто видел прадеда во сне — как он покачивается на веревке, привязанной к дереву, и глаза его широко открыты в немом вопросе: почему те, кто сделал это, до сих пор не наказаны?
   Калами поставил кружку на стол.
   — Не тревожься, досточтимый отец. Бриджит Ледерли уже послужила мне, хоть и невольно. Послужит и впредь. А теперь, — Калами поднялся из-за стола, — я должен собираться в путь.
   Не говоря ни слова, Финон убрал посуду со стола и оставил Калами одного. Тот тряхнул головой, прогоняя дурные мысли. Финон поймет его, когда Туукос завладеет клеткой и той силой, что заключена в ней. Когда он узнает, что такое власть, он поймет, почему нельзя было поступить иначе.
 
   Отпустив Калами, Медеан некоторое время стояла на том же месте, пошатываясь от изнеможения и пытаясь совладать с ним силой воли. Голос, тонкий шепчущий голосок, который слышался повсюду во дворце, был сейчас таким громким, что Медеан могла разобрать слова. Как тяжело колдовать, когда этот голос все шепчет и шепчет! Порой даже самое простое заклинание или какое-нибудь элементарное решение казались ей непосильным трудом.
   Но распускаться нельзя. Она правит Изавальтой и будет править до тех пор, пока Бриджит Ледерли не снимет с нее это бремя, как это сделал когда-то ее отец. Но сначала Медеан должна избавиться от Ананды и передать трон своему сыну, и никому больше.
   Голос становился все громче.
   «Не удержишь меня! — шептал он. — Ты состарилась, смертная женщина, и ты не удержишь меня».
   Медленно и осторожно Медеан опустилась на колени и откинула краешек ковра. Ноющими пальцами она принялась ощупывать каменные плиты пола, пока не нашла зарубку на одной из них. Под той плитой была круглая железная дверца. Медеан отперла ее ключом из своей связки. От этой дверцы вниз уходила деревянная лестница, ступени которой стерлись от времени. Эта лестница вела к другой лестнице, каменной, которая спускалась во мрак и холод подземелья.
   Медеан нащупала фонарь, стоявший на верхней ступеньке, и коробочку с трутом и огнивом. Огниво несколько раз выпадало из ее неуклюжих рук, и Медеан приходилось становиться на колени и искать его снова. В конце концов ей удалось высечь огонь.
   «Весь мир преклоняется передо мной, — подумала она, обращаясь к голосу, что-то шепчущему внизу, у подножия лестницы, — а перед тобой встаю на колени я».
   — Выпусти меня, — сказал голос. — Выпусти меня!
   Медеан зажала фонарь в руке устала осторожно спускаться по крутым ступенькам. Свободной рукой она придерживалась за каменную стену. Около дюжины рабочих — строителей, архитекторов, кузнецов и каменщиков — трудились, чтобы построить и укрепить эту лестницу и комнату под ней. Все они потом исчезли.
   Поначалу стена была такой холодной, что ломило пальцы. Но с каждым шагом камни становились чуть-чуть теплее. Пар собственного дыхания перестал застилать Медеан глаза, и она уже пожалела, что не сняла с себя теплый ночной халат.
   У подножия лестницы путь Медеан преградила еще одна железная дверь. Металл был теплым на ощупь, а из щели внизу выбивалась полоска света.
   Медеан поставила фонарь на пол и достала еще один ключ. Он был обмотан тусклыми серебряными проволочками, которые обожгли бы любую руку, кроме руки императрицы.
   Медеан пришлось навалиться на дверь всем телом, чтобы преодолеть сопротивление проржавевших петель. Наконец дверь подалась, издав душераздирающий скрип несмазанного железа.
   Свет и жар разлились вокруг Медеан, заставив ее сощуриться и заморгать. Лоб императрицы сразу покрылся потом. Ноги, состарившиеся и уставшие на много лет раньше положенного срока, не слушались ее, но все же Медеан держалась твердо, хотя и не могла пока ступить ни шагу. Существу, томившемуся в золотой клетке, и без того слишком многое известно о ее слабости. Не стоит подавать ему лишний повод для издевательств.
   Клетка, свисавшая с потолка на толстой стальной цепи, была размером с туловище человека. Ее обуглившиеся прутья были выкованы из чистого золота, особым образом скрученного и согнутого. Руки Медеан до сих пор помнили эту работу и эту боль. Клетка стоила ей многих лет жизни, а еще — жизни человека, которому она могла абсолютно доверять. Но это было необходимо. Ничто, кроме этой клетки, не могло удержать Жар-птицу.
   Жар-птица, Феникс, птица из живого пламени, сияла в центре клетки. Крылья и хвост пылали изменчивым узором из золотых, красных и оранжевых бликов. Острый клюв горел белым огнем. Синие отблески, какие бывают в самом центре пламени, мерцали в круглых глазах.
   Увидев Медеан, птица издала истошный крик, пронзивший мозг императрицы острой болью. Птица забила расправленными крыльями по прутьям клетки, отчего воздух наполнился клубами дыма и запахом горелого мяса.
   — Выпусти меня! — вопила она. — Выпусти!
   Медеан собралась с силами и прошла мимо клетки. На первый взгляд казалось, что здесь, в подземелье, устроена мастерская. Возле стены стоял тигель, рядом с ним — верстак, на котором валялись куски руды и полоски металла, молотки и прочие инструменты. Медеан присела на корточки и занялась разведением огня под тиглем: вытащила золу, угли и подбросила туда несколько поленьев. Все это время она затылком чувствовала горящий взгляд Жар-птицы.
   — Аваназий здесь, Медеан.
   Императрица не оглянулась. Вообще-то для того, чтобы тигель как следует разогрелся, требовалось несколько часов, но сейчас на это не было времени. Медеан не мигая уставилась в огонь, заставляя самые глубинные пласты души подниматься на поверхность, растекаться по венам, наполнять руки и выплескиваться через кончики пальцев.
   — Он стоит возле клетки, сотворенной его жизнью. Он говорит что ты должнаосвободить меня, иначе она отберет жизнь и у тебя. Она возьмет твою жизнь и твое царство!
   Медеан стиснула зубы. Эта тварь лжет, лжет как всегда! Императрица закатала рукава и сунула голые руки в огонь. Языки пламени лизали ее кисти, но не обжигали — они были мягкими и послушными, как глина. Теперь пальцы Медеан, в которых сосредоточилась ее глубинная сущность, могли извлечь из пламени жар, направить его на тигель, чтобы раскалить этот тигель добела, расплавить металл и укрепить клетку. Ее руками, ее душой, ее волей, только ее одной.
   — Твое сердце колотится, Медеан. Сердце сжимается, руки опускаются…
   Но Медеан уже овладела пламенем. Она принялась водить руками по тиглю, распространяя жар и на ощупь определяя температуру. Сердце у нее действительно билось тяжело, но не от старости, а от усилий. Рано еще. Это лишь очередное вранье птицы, о котором не стоит и думать.
   Медеан вынула руки из огня, встала во весь рост и повернулась к верстаку. Отобрав несколько кусков золотой руды, она бросила их в тигель. Среди инструментов на верстаке лежал и нож. Медеан взяла его и проколола острием подушечку пальца. Затем повернула пораненную руку ладонью вверх, чтобы дышать на нее. Капли крови стекали по пальцам Медеан, с шипением падали в тигель и, испаряясь, смешивались с ее дыханием.
   — Выпусти меня, Медеан. Так советует тебе твой Аваназий. Обещаю не причинять вреда тебе и твоим близким.
   — Лжешь, — сквозь зубы процедила Медеан. Она погрузила руку в тигель и вынула из него кусок руды. Под ее пальцами руда мгновенно плавилась, и Медеан скручивала ее, как ткачиха сучит нить, а потом сплетала эти нити в шнур. Только шнур этот был сделан из золота, крови и магии. Он будет вплетен в клетку и поможет Медеан удерживать Жар-птицу еще несколько дней.
   Медеан вынула из тигля мягкую косу из раскаленного металла.
   — Я взывала к твоему сыну.
   На мгновение воля Медеан словно споткнулась, и невыносимая боль пронзила ее пальцы. Она почуяла запах горящей плоти и закричала, но шнур не выпустила. Вместо этого она замкнула всю свою волю, всю жизнь, что еще осталась в ней, вокруг боли и восстановила потерянное было волшебство. Она по-прежнему владеет магией, владеет Изавальтой, она одна, и только она, может защитить и сохранить империю. Если она не справится — опять не справится! — все погибнет. От руки своей окаянной жены погибнет Микель и вся ее семья, как когда-то ее собственные родители погибли от руки Каачи. Это был тот самый Каача, который увез ее из ее дворца. Каача, который пытался захватить Хун-Це с помощью ее солдат. Каача, который так напугал Девятерых Старцев, что они превратили одного из них самих в Жар-птицу и спустили ее на Изавальту, словно цепного пса.
   — Он почти услышал меня, Медеан. Ты ведь знаешь, он так легко поддается внушению, как он мог не услышать меня?
   Медеан прижала золотую косу к прутьям. Жар-птица накинулась на нее, принялась клевать и бить крыльями. Больше всего ей хотелось сжечь Медеан заживо, но ей мешала клетка, и императрица ощущала лишь легкое покалывание там, где появлялись волдыри ожогов, добавляя ей новые шрамы и пятна. Ничего, это не страшно. Медеан отняла руки от клетки, и золотая коса начала остывать прямо на глазах, превращаясь в новый прут и укрепляя старый опаленный металл.
   Медеан пошатнулась и чуть не упала, но в последний момент оперлась локтем о верстак. Некоторое время она так и стояла — согнувшись, тяжело дыша, не в силах думать ни о чем, кроме боли, пульсирующей в пальцах. На них остались черные выгоревшие полосы, и вид этих пальцев в сочетании со жгучей болью вырвал из ее горла рыдания и выжал слезы из обожженных глаз.
   — Освободи меня, Медеан, а не то он сделает это за тебя. — Жар-птица глянула на нее пылающим глазом. — Ты колдунья, а он нет. Думаешь, он выживет в пламени, когда я взлечу!
   Медеан подняла на нее мокрые глаза:
   — Он не сможет попасть сюда.
   Она оттолкнулась от верстака и выпрямила спину. Затем опустила руки, чтобы рукава закрыли ее израненные руки.
   — Никто не сможет попасть сюда. Ты моя. — Медеан подошла к клетке, голос ее дрожал от ярости и боли. — И я буду держать тебя здесь столько, сколько ты будешь мне нужна. Ты не получишь свободу, покуда Изавальта не будет в полной безопасности, даже если на это уйдет тысяча лет. Ты останешься здесь, и заключенная в тебе угроза будет служить моим целям.
   — Уж будь уверена, — зашипела птица. — Ты ведь и правда стареешь, Медеан. Твоя жизнь тает, как свечка, и скоро от нее ничего не останется. А как же Изавальта? Что тогда помешает мне отомстить?
   Медеан направилась к двери и не обернулась, услышав, как Жар-птица бьется в обновленной клетке. Императрица предусмотрительно обернула ладони рукавами, но все равно до крови искусала губы, пока закрывала и запирала на замок железную дверь. О том, чтобы взять в руки фонарь, не могло быть и речи. Медеан поднялась по темной лестнице, почти теряя сознание, когда приходилось дотрагиваться до стен, и выбралась в свою комнату.
   Собрав волю в кулак, из последних сил Медеан заперла люк, вставила на место каменную плиту, прикрыла ее ковром и отворила дверь в соседнюю комнату.
   — Сидас! Прафад!
   Фрейлины, сильные, умелые и привязанные к своей госпоже клятвами, угрозами и заклятьями, отвели ее в спальню. Там они уложили Медеан на кушетку и принесли лед, целебную мазь и бинты для перевязки. Далеко не в первый раз им приходилось лечить ожоги. Конечно, без сплетен не обходилось. Всего волшебства мира не хватит на то, чтобы заставить слуг держать язык за зубами. Но императрице было на это наплевать. Главное — Жар-птица в клетке, а значит, и Изавальта в безопасности.
   — Бриджит возьмет на себя это бремя, — пробормотала Медеан, не в силах держать свои мысли при себе. — Бриджит не предаст меня.
   — Никто не предаст вас, Ваше Величество, — успокоила ее Прафад.
   — Никто. — Медеан закрыла глаза. — Ни одна живая душа.
   Темная, глубокая волна забытья подступала все ближе, скрывая под собой тревожные мысли. Вскоре Медеан заснула. Во сне она шла по пещере, уставленной свечами. Одни были высокими, от других ничего не осталось, кроме лужицы воска, и все они горели ровным белым светом. Рядом с ней шел некто в черных одеждах, вместе они подошли к свече, которая стояла на песчаном полу пещеры среди сотен тысяч других свечей. Она была не больше дюйма высотой, и воск стекал по ее краям, как кровь стекала по пальцам Медеан.
   — Вот все, что осталось, — сказал ее спутник. — Я ничего не могу с этим поделать.
   Медеан точно знала, что Жар-птица подслушивает, и птица действительно слышала.

Глава 9

   Сначала у Бриджит не было тела. Она плыла в уютной темноте, без мыслей, без чувств. Был только мрак, и была она. Потом темнота рассеялась, появился неяркий зеленоватый свет, и Бриджит вспомнила, что у нее есть глаза. С этого воспоминания началось возвращение тела и ощущений. А потом вернулся и весь мир.
   Бриджит упала на кучу сосновых иголок и зашлась кашлем. Разреженный воздух звенел от холода и чего-то еще, чему Бриджит не знала имени. Казалось, легкие вот-вот разорвутся от недостатка кислорода. Бриджит долго стояла на коленях, мучимая удушьем и рвотой. Однако через некоторое время дыхание успокоилось, и она смогла поднять голову и оглядеться.
   Со всех сторон — черные стволы и зеленые лапы сосен, смыкающиеся в кроны где-то высоко-высоко. Солнца не видно. В воздухе разлит тусклый зеленый сумрак. На земле — ни травинки, только плотный ковер из рыжих иголок кое-где вздымается холмиками, наводя на мысль, что под ним что-то сокрыто. В воздухе стоит такой густой хвойный запах, что смолянистый привкус оседает на языке. И — ни звука. Только собственное дыхание, оглушительное в этой тиши.
   «Я смогла! — было первой мыслью Бриджит. Но за ней явилась вторая: — Что я натворила…»
   Бриджит прислушалась, но не уловила ни единого звука: ни голосов ни пения птиц. Завеса тишины была такой плотной, словно Бриджит оглохла. Не было даже ветра, под которым шелестели бы ветви деревьев.
   Бриджит вновь хотела глубоко вздохнуть, но вместо этого закашлялась, словно легкие не желали расставаться с воздухом, так тяжело им доставшимся. Она потерла горло, пытаясь расслабить сведенные мышцы, и поднялась на ноги. Звать на помощь не было смысла. Да что там, от одной мысли о том, чтобы так грубо нарушить тишину этого места, у Бриджит все сжалось внутри. Ни она сама, ни деревья не отбрасывали тени, и понять, откуда светит солнце, было невозможно, поэтому все направления казались одинаковыми. Теперь уже Бриджит по-настоящему испугалась.
   «Ну,ничего не поделаешь. — Бриджит отряхнула руки и передник — не столько из аккуратности, сколько для того, чтобы успокоиться. — Надо либо идти, либо оставаться здесь».
   Однако сама мысль о том, чтобы сидеть и ждать, когда кто-то или что-то ее найдет, была невыносима. И Бриджит решила идти. Для начала она сосредоточила взгляд на дереве, что виднелось впереди, и направилась к нему. Дойдя до этого дерева, она положила ладонь на черный чешуйчатый ствол, выбрала следующий ориентир и двинулась к нему. Если не знаешь, куда идти, так по крайней мере не стоит ходить кругами.
   Сухие хвоинки не шуршали под ногами. Ветки не шелестели, когда Бриджит задевала их. Она все шла и шла от дерева к дереву под покровом неестественной тишины, пока не почувствовала, что тихонько погружается в сон, в котором она идет по сосновому лесу, от одного дерева к другому, все время по прямой. Ее цель — где-то в самом конце этой прямой, и главное — не сбиться с курса. Бриджит не ощущала ни голода, ни жажды, только странную опустошенность и смутное ощущение, что с ней что-то не так, вот только непонятно, что именно.
   Мало-помалу лес стал меняться, сохраняя при этом сходство со сном. Меж сосновых иголок распустились белые венчики цветов. Среди черных стволов забелела застывшая в неподвижности береза. Потом появился клен, за ним еще один. Листья всех оттенков золотистого и коричневого скрыли от глаз хвою. Вместо невыразительного бурого ковра земля покрылась папоротником. Листья деревьев трепетали на ветру, хотя шелеста все равно не было слышно. Однако светлее не становилось, скорее наоборот. Зеленоватое свечение, которое не было солнечным светом, тускнело, и на этот непонятный мир опускалось что-то вроде ночи, о которой Бриджит было страшно подумать. В ушах звенело — наверное, от этой невыносимой тишины, и Бриджит ужасно хотелось услышать хоть какой-нибудь звук.
   Взгляд ее привлекла золотая вспышка. Подумав, что это светлячок, она обернулась: из сгущающихся сумерек сверкнула пара золотистых глаз.
   «Ну разумеется, какой же лес без зверей» . Бриджит поспешила вновь уставиться вперед и ровным шагом двинулась дальше. Если побежать, это только спровоцирует погоню. Бежать нельзя.
   Два зеленых глаза появились впереди. Забыв о своем решении, Бриджит отпрянула назад. Листья предательски заскользили под ногами, и она чуть не упала. Но все же удержала равновесие, решительно сжала зубы, нашла глазами дерево-ориентир и зашагала дальше.
   Еще одна пара зеленых, похожих на кошачьи глаз засияла в наползающих сумерках, на этот раз справа. Теперь уже Бриджит не позволила себе сбиться с шага. Повеяло прохладным ветром и смрадным звериным запахом. Желудок Бриджит сжался от отвращения, но это не заставило ее отвести взгляд от дерева. Оно уже близко, и скоро придется выбирать новое.
   «Не останавливаться. Только не останавливаться».
   Наконец Бриджит миновала свой ориентир — клен с огромным круглым наростом. Теперь она сосредоточилась на паре буков, до которых было несколько ярдов. Две, нет, три пары зеленых глаз загорелись между ней и буковыми деревьями. Бриджит упрямо шла вперед, но шорох одежды теперь казался ей невыносимо громким, а кожа с головы до ног зудела под устремленными на нее взглядами.
   Когда ей было десять лет, Бриджит стала бояться медведей. Неизвестно, с чего все началось, но она была твердо уверена, что медведь может каким-то образом пробраться ночью в дом и сожрать ее и отца.
   Никакие объяснения, что медведи на Песчаном острове не водятся, не помогали, и тогда папа взял ее на прогулку в лес. Он показывал ей беличьи дупла, лисьи норы и по пути объяснял, медленно и обстоятельно, так же как объяснял устройство механизмов маяка, что животные редко нападают на людей. О маленьких зверятах и их мамашах вообще не стоит говорить. Но и все остальные звери, даже самые дикие и страшные, всего лишь хотят жить сами и всегда дают жить другим. Бриджит до сих пор не забыла эту прогулку. Страх перед медведями и другими лесными ужасами исчез без следа. И теперь, шагая по призрачному лесу, наполненному светящимися глазами, Бриджит повторяла про себя слова отца: все, что нужно, это просто идти вперед, и звери, кто бы они ни были, отступят.
   «Значит, он был добр к тебе. Я очень рад».
   Бриджит остановилась как вкопанная. Затем обернулась кругом, задев подолом мелкие листочки папоротника. Со всех сторон, куда ни глянь, одни только звериные глаза. Ни одного человеческого взгляда не сияло во тьме.
   В голове у Бриджит помутилось от злости. Ну уж нет, им не запугать ее. Как они смеют насмехаться над ней и перешептываться — эти твари, которых даже не видно! Если ее опять попытаются похитить, она будет сопротивляться.
   Бриджит нащупала ногой сухую ветку. Медленно, не отрывая взгляда от глаз, светящихся в темноте, Бриджит наклонилась, чтобы поднять ее. Лес взорвался хихиканьем, разрушив тишину и заставив Бриджит вздрогнуть.
   — Ну ладно, погоди, — сквозь зубы процедила Бриджит — не из желания бросить вызов окружавшему ужасу, а для того, чтобы не дать вырваться крику.
   — Выходи! — Она схватила палку обеими руками и занесла ее над плечом, чтобы при необходимости тут же ударить. — Кто тут есть, выходи!
   — Как скажете, госпожа.
   Они хлынули из тени: целое море покрытых шерстью тел — рыжих, бурых, серых, белых. Перед глазами Бриджит замелькали остроконечные уши, пушистые хвосты, заостренные морды и блестящие глаза, но ее ошеломленное сознание не могло понять, что происходит. Они окружили ее, высунув языки из смеющихся пастей, и тогда Бриджит поняла, что это лисы. Сотни лис. Рыжие лисы, размером с небольших собак, припадали к земле у лап белых лис, размером с волков. Бурые и серые лисы оглядывались через плечо, чтобы убедиться, что все остальные тоже находят это зрелище занимательным.
   Бриджит обернулась кругом, все еще держа свою дубинку над головой. Она была окружена плотным живым кольцом. Из-под гнилой колоды за ней наблюдали лисята, взрослые лисы сидели на задних лапах с выражением глубочайшего внимания, развернув уши вперед, словно ожидали услышать нечто весьма интересное. Воздух наполнился смрадом, и Бриджит пришлось спешно сглотнуть слюну, чтобы подавить дурноту. Чуть поодаль, почти в тени, взад-вперед двигался чей-то силуэт — слишком огромный, но все же похожий на лису, и Бриджит видела тусклый блеск его громадных глаз. Повеяло теплым ветром, а может, это было дыхание чудовища, и Бриджит ощутила запах падали.
   — Ну? — сказала она. — Чего вам от меня надо?
   Лисы захихикали высоким, лающим смехом. Один из рыжих повернул к ней морду.
   — Будь осторожна, маленькая женщина, — сказал он. У Бриджит же не было сил удивляться тому, что зверь разговаривает. — Не задавай вопросов, ответы на которые ты не хочешь знать.
   — Отличный совет, — подхватил белый лис, щелкнув острыми зубами. — Что, например, если мы хотим отведать лакомства, которое вот оно — прямо перед нами?