Житинский Александр. Дитя эпохи

   — Приветствуем вас на псковской земле! — сказал юноша-экскурсовод, и автобус поехал.
   На холмах желтели убранные поля. Рощи осыпали листья. Вадик благополучно спал. Его жена смотрела журнал. Толстая женщина медленно закипала, потому что экскурсовод молчал.
   «Унылая пора, очей очарованье!…» — повторял я про себя.
   — А чего это вы молчите? — вдруг грозно сказала толстая женщина. — Деньги плочены, а он молчит! Где мы едем?
   — Мы приближаемся к Святогорскому монастырю, — сказал юноша.
   — Он что, здесь жил? — спросила женщина, имея в виду Пушкина.
   — В монастырях живут только монахи.
   — А я почем знаю, кто он был, — обиделась женщина. — Я, может, для того сюда и еду, чтобы мне все объяснили.
   — Объясню, объясню, — пообещал экскурсовод.
   Мы проехали мимо монастыря. Толстая женщина заволновалась. Она решила, что шофер что-то напутал.
   — Так вот же монастырь! — сказала она. — Куда же теперь?
   — Сначала в Тригорское, — сказал юноша.
   — У меня путевка в Пушгоры, — настаивала женщина, делая ударение на первом слоге.
   Юноша успокаивал ее до Тригорского. От шума проснулся Вадик и полез за бутылкой. Он сентиментально посмотрел в окошко и дососал бутылку до конца.
   В Тригорском толстая женщина первой вскарабкалась на гору, не отходя от экскурсовода ни на шаг. Юноша уже понял, что его ждет. Он печально рассказывал о соседях Пушкиных Осиповых-Вульф. Женщине он сказал, чтобы она запоминала вопросы. Отвечать на них он решил на обратном пути.
   Вадик на гору не полез. Он устроился на берегу Сороти и кидал камушки в воду.
   Возглавляемые толстой женщиной, мы пошли в Михайловское. Женщина требовала объяснений у каждого исторического куста. Она жадно впитывала культуру. Особенно ее интересовали любовные увлечения поэта. В аллее Керн она совсем расчувствовалась и принялась делиться с женой Вадика какой-то своей историей. Я нечаянно подслушал. История была аналогична пушкинской. До войны в женщину был влюблен один лейтенант. Все было так же, только стихов он не писал.
   Наконец мы совсем устали и поехали в Святогорский монастырь. Толстая женщина притихла после воспоминаний. Она с нежностью смотрела на картину «Дуэль Пушкина». Наверное, вспоминала своего лейтенанта.
   Вадик пожелал сфотографироваться у могилы поэта. Его жена достала фотоаппарат и запечатлела Вадика. Он стоял на фоне мраморного обелиска с таким видом, будто могила его собственная. Один интеллигентный старичок из нашей группы не выдержал. Он подскочил к Вадику и затряс головой. У него даже пенсне свалилось.
   — Как вы смеете! — закричал старичок. — Это святыня!
   — Сгинь, папаша! — сказал Вадик. — Искусство принадлежит народу.
   Старичок кинул в рот валидол и отошел, пошатываясь.
   — Расскажите про Дантеса, — попросила экскурсовода жена Вадика. С Пушкиным ей все уже было ясно.
   — У этой могилы я не могу о нем рассказывать, — тихо сказал юноша. Он повернулся и пошел к автобусу. Все молча пошли за ним.
   На обратном пути до Пскова экскурсовод отвечал на вопросы. Вопросов было много. Всех интересовали житейские подробности. Сколько у Пушкина было детей, где они жили и какое народили потомство. Будто Пушкин был основателем племени, а не великим поэтом.
   Никто не попросил юношу просто почитать стихи. Вероятно, стихи были всем известны из школьной программы.
   Перед самым Псковом юноша поднял на нас грустные глаза и медленно прочитал четыре строчки:

 
Веленью Божьему, о Муза, будь послушна!
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца…

 

Опера

   Меня вызвали к начальству и сказали, что нужно выступить в парке культуры. Там в воскресенье праздник молодежи. И ее нужно развлекать, чтобы она зря не убивала время. Нужно рассказать молодежи о научных исследованиях в области физики.
   В воскресенье я приехал ко входу в парк и нашел ответственного за мероприятие. Он нервно прогуливался у билетных касс со списком в руках. Я представился, и ответственный поставил галочку рядом с моей фамилией. В списке было человек семь. Поэт, композитор, несколько певцов, футбольный комментатор и я. Как я понял, предстоял маленький концерт широкого профиля.
   Подошел композитор с певцами. Певцов было двое, мужчина и женщина. Оба солидной комплекции. На двоих у них имелось штук шесть подбородков, расположенных друг под другом круглыми складочками. Говорят, это улучшает голос.
   — А где Мулин? — спросил ответственный.
   — Кто его знает? — сказал композитор. — Этот Мулин у меня в печенках сидит. Может, еще и явится.
   Мы немного подождали Мулина, а потом нас посадили в микроавтобус и повезли к открытой эстраде. Эстрада располагалась рядом с пляжем. На скамейках сидела и лежала обнаженная молодежь. То есть не совсем обнаженная, конечно. Молодежь недвусмысленно загорала. Рядом сидели старушки. Они были одеты нормально.
   Мы зашли в комнату сзади эстрады и стали готовиться.
   — Вы пойдете первым, — сказал мне ответственный. — Постарайтесь, чтобы аудитория не разбежалась.
   И он вытолкнул меня к микрофону.
   Я распинался минут пятнадцать. Молодежь не шевелилась, старушки тоже. Не знаю, замечали ли они мое присутствие. Я рассказал им про лазер и другие штучки. Мне рассеянно поаплодировали, и я ушел обратно в комнатку.
   Там напряженно ждали Мулина. Ответственный объявил поэта, и тот принялся что-то выть в микрофон. Композитор курил и сжимал пальцами виски.
   — А зачем вам Мулин? — поинтересовался я из вежливости.
   Композитор взглянул на меня, видимо, в первый раз замечая. Потом по его лицу пробежала какая-то мысль. Быстро так пробежала, как мышка.
   — Леша, — сказал он певцу. — Этот подлец не придет, все уже ясно. Наряжай молодого человека.
   — Понял, — проговорил певец и раскрыл маленький чемодан.
   — Вы будете вместо Мулина, — сказал композитор, глядя мне в глаза, как гипнотизер. И он тут же в двух словах объяснил мне задачу. Предстояло сыграть сцену из оперы. Это была детективная опера, которую композитор сам сочинил. Певец Леша и его партнерша поют сцену расставания. Певец изображает уголовного типа, а певица его мать. Тут входит милиционер и говорит: «Встаньте!» Дальше они еще немного поют, а потом милиционер говорит: «Следуйте за мной!» То есть не говорит, а поет. В опере всегда поют.
   Партию милиционера пел отсутствующий Мулин. Значит, теперь должен был петь я. Мне даже интересно стало, что из этого выйдет.
   — Следите за мной, — сказал композитор. — Я дам знак и вы споете: «Следуйте за мной!»
   — На какой мотив? — спросил я.
   — Все равно! — махнул рукой композитор. — Тут уже не до мотива.
   — Меня публика узнает, — сказал я. — Я им лекцию о физике читал, а тут вдруг пою…
   — Леша, прилепи ему усы, — сказал композитор.
   Пока мне прилепляли усы и напяливали фуражку, поэт и футбольный комментатор уже закончили. Я взглянул в дырку на аудиторию и увидел, что она переполнена. Это комментатор постарался. Ответственный вышел и объявил сцену из оперы. Публика потихоньку стала расползаться.
   Композитор сел за фортепиано и заиграл. Леша с партнершей запели. Текст Леши был совершенно уголовный. Певица его задушевно увещевала. Я должен был вступить после слов: «Нужно было расколоться, но нет, не могу».
   Они попели минут десять, и Леша красиво исполнил:
   — Нужно бы расколоться, но нет, не могу…
   Я выпрыгнул на сцену, как чертик из коробочки. Есть такая детская игрушка на пружинке. Публика насторожилась, увидев милицейскую фуражку. Я раскрыл рот как только мог, чтобы пропеть свое слово, и тут у меня отвалились усы.
   — Я же тебе говорил, что он все врал про физику! — закричал в первом ряду какой-то голый молодой человек. — Он артист!
   Я поспешно поднял свои усы и приложил их обратно к губе под носом. Придерживая усы одной рукой, я рявкнул голосом Шаляпина:
   — Встаньте!
   Старушки в аудитории поспешно вскочили на ноги.
   — Да я не вам! — сказал я, обращаясь к старушкам. Они продолжали стоять, как заколдованные.
   Певец Леша встал и посмотрел на меня исподлобья.
   — Двинь ты ему и чеши! — посоветовал певцу тот же парень.
   Певец пошел на меня, как медведь. Не знаю, может быть, так и полагалось по либретто. Но мне это не понравилось. Я отступил на шаг и провел рукой по бедру.
   — У меня пистолет, — пропел я. — Он заряжен.
   — Врет! — убежденно выкрикнул парень.
   Композитор от растерянности продолжал наяривать на фортепиано. Старушки скорбно молчали. Я ужасно разозлился, что мне этот тип не верит, вытянул указательный палец в виде пистолета и громко пропел:
   — Кыхх!
   Леша, видимо, был настоящим актером. Он жил по законам сцены. Поэтому он без звука рухнул на пол. А я совсем вошел в азарт.
   — Ну, кого еще? — заорал я и повернулся к композитору. Тот прекратил играть и поднял руки вверх. Все старушки тоже подняли руки вверх. Голая молодежь была в восторге.
   — Следуйте за мной! — победоносно закончил я, повернулся и ушел.
   За мной последовали композитор и певица. Леша продолжал с минуту лежать для убедительности, а потом встал, раскланялся и тоже ушел. Старушки, крестясь, принялись покидать аудиторию.
   Бедный Мулин, вероятно, кусал себе локти, когда услышал об этом моем триумфе. А композитор сказал, что я рожден для оперной сцены.

Вода

   Раздался звонок, и я открыл дверь. На пороге стоял мужчина в шлеме мотоциклиста. Он вызывающе посмотрел на меня и сказал:
   — Я ваш сосед снизу.
   — Очень приятно, — сказал я.
   — А мне не очень приятно, потому что у меня течет.
   — Что именно у вас течет? — предельно вежливо осведомился я.
   — Вода. С потолка. Я приехал, а она течет. Вот пойдемте, посмотрим.
   Я охотно согласился, хотя при желании мог представить себе, как она течет.
   Мы спустились на восьмой этаж. По лестничной площадке прохаживался какой-то тип в пижаме и шлепанцах.
   — Акт будем составлять или как? — спросил он мотоциклиста.
   — А что такое?
   — Вчера молотком стучал, а сегодня протечка. На мотоцикле разъезжаешь, а у меня два часа течет. Долото куда-то запропастилось, а то дверь тебе надо было сломать, вот что!
   — Значит, и у вас течет? — обрадовался мотоциклист. Я тут ни при чем. Это все девятый этаж! Посмотрим сначала у меня, а потом к вам.
   Потолок у мотоциклиста был красивый, как акварель. Он плакал крупными, увесистыми слезами.
   — Побелка пятнадцать рублей, мытье полов — пять, — резюмировал Седьмой этаж.
   Я мысленно умножил на два, и мы спустились ниже. В квартире на седьмом этаже шла оживленная полемика, в которой участвовали хозяйка с шестого этажа и жена типа в шлепанцах.
   — Вот он! — сказали Седьмой и Восьмой, вводя меня в квартиру, как арестанта.
   — Господи! Что за люди! В такой момент! — сказал Шестой этаж. — У нас же дитё купают! Оно же простудиться может!
   На ходу оценив ущерб, мы двинулись на шестой этаж. Купание было в полном разгаре. Всем пришлось включиться. Мотоциклист следил за температурой воды. Седьмой этаж давал советы, а я поддерживал головку дитя на нужном уровне.
   Вокруг было очень много воды.
   — А что это пятый этаж молчит? — задумчиво сказал тип в шлепанцах, посмотрев на пол. Судя по количеству воды на полу, поведение пятого этажа, действительно, представлялось загадочным.
   Шестой этаж, довольный результатами купания, выдал нам сухую обувь, и мы пошли дальше.
   Пятый этаж сидел с зонтиком перед телевизором и смотрел футбол.
   — Как на стадионе! — крикнул он нам. — Присаживайтесь! Плащи есть? «Зенит» выигрывает!
   В перерыве мы ели сосиски и пили кофе. «Зенит» выиграл. Меня растерли скипидаром и одели в чистую сухую сорочку. Сорочка оказалась весьма кстати, потому что на четвертом этаже праздновали свадьбу. Молодые в плащах болонья сидели во главе стола и были счастливы.
   — Я так люблю, когда осень и дождь. И падают листья… — призналась мне невеста. Она с любовью посмотрела на жениха. — Он у меня такой хороший, замечательно все организовал, правда?
   Седьмой этаж в пижаме произнес очень теплый тост. Я даже не ожидал. Второй и Третий этажи тоже оказались в числе гостей, и, когда все кончилось, мы пошли прямо на первый.
   Первый этаж, маленький белый старичок, сидел на диване, поджав ноги. Он смотрел на пол. На полу были расставлены тазы, кастрюли и банки.
   — Вспоминаю молодость, — сказал он, снимая шлем с мотоциклиста и подставляя его под капли. — Наводнение двадцать четвертого года. Я, молодой, сильный, несу по Васильевскому — представляете? — свою барышню… Радикулит схватил, но, как видите, живу. Здравствую, так сказать…
   Кажется, Экзюпери сказал про радость человеческого общения. Когда старичок дошел до второй мировой войны, тип в пижаме посмотрел на потолок и сказал:
   — Чего это она не останавливается?
   — Да-да! — сказал старичок. — Пожалуй, надо пойти сказать, чтобы закрыли кран.
   — Кран? — спросил я. О кране я как-то не подумал.
   И мы все вместе отправились закрывать кран. Старичка мы несли на руках, потому что лифт, как всегда, не работал.

Крестный отец

   Шеф поймал меня в коридоре и сказал, пряча глаза:
   — Вот что, Петя… Кафедра решила дать вам дипломанта. Пора вам попробовать свои силы. Я вас рекомендовал. Времени, правда, в обрез, но, я думаю, вы справитесь.
   Разговор этот, между прочим, происходил в начале декабря, когда до защиты дипломов оставалось два месяца. Поэтому я насторожился. Шеф разъяснил, что в силу ряда причин дипломант на старом месте кончить работу не может. Излучение там какое-то, неприятное для здоровья. Поэтому нужно взять теоретическую тему и быстренько что-нибудь состряпать. Вот в таком разрезе.
   — Идите, — сказал шеф. — Я ее послал в лабораторию, она вас там дожидается.
   «Она! — подумал я. — Два месяца! Теоретическая тема! Попробуй тут попробовать свои силы!»
   Дипломантка сидела на краешке стула, тихая, как мышка. На коленях она держала портфель.
   — Ну, — бодро начал я, — будем знакомиться!
   — Надя, — сказала она, поднимаясь.
   — Петя, — проговорил я упавшим голосом, потому что ряд причин, о которых упоминал шеф, обнаружился сразу с убийственной отчетливостью. Собственно, ряда причин не было. Одна была причина. Живот у новой дипломантки был, извините, как первый искусственный спутник, такой же круглый. Только без антенн. Чувствовалось, что она, как говорится, готовится стать матерью. И довольно скоро.
   — Петр Николаевич, — поправился я, глотнув воздуха, и добавил без дальнейших околичностей, косясь на спутник: — Как вы думаете, мы успеем?
   — Должны успеть, — сказала она твердо. — Мы все рассчитали.
   Как выяснилось, мы — это она и ее муж, который, добросовестно все рассчитав, отбыл служить в Советскую Армию. Таким образом, все упало на меня, включая советы из книги «Наш ребенок», дородовый период. Их я пересказал популярно со слов своей жены.
   Начали мы с ней теперь рассчитывать совсем другое. Разные там взаимодействия на предмет выяснения зонной структуры. Надо сказать, дипломантка попалась сообразительная. Косинус от фикуса она отличала четко. Хотя в общем ей было наплевать и на то и на другое, и я ее понимал. Она больше интересовалась своим внутренним содержанием. Я ей толковал про волновые функции и по ее лицу отмечал, когда там, внутри, оно трепыхало ручкой, ножкой или еще чем. В эти моменты Надя смущенно улыбалась, будто отвечала за его поступки. Вообще же, оно могло появиться в любой момент. Это я знал по своему жизненному опыту.
   Диплом Надя переписала красиво, и мы стали планировать защиту. Я настаивал на самых ранних сроках.
   — Ой, — сказала она, и я вздрогнул. — Давайте лучше потом.
   — Когда потом? — не понял я.
   — Ну, когда из больницы выйду… Приеду и защищусь.
   — Когда вы выползете из больницы, — проговорил я с видом знатока, — условия будете диктовать не вы. И не я. Их будет диктовать он. Вы знаете, сколько нужно времени, чтобы сказать речь, ответить на вопросы, дождаться решения комиссии и получить значок с аплодисментами?
   — Нет, — сказала она.
   — А сколько времени проходит между двумя кормлениями?
   — Не знаю, — вздохнула она.
   — То-то! — сказал я. — И вообще, зачем нам упускать такой козырь? С вашими внешними данными вы пройдете как по маслу. А если потом, то вы уже будете, так сказать, на общих основаниях.
   — Ой! — сказала она, и я опять вздрогнул.
   Оставшиеся до защиты дни я провел тревожно. Все время подходили товарищи по работе и, понизив голос, интересовались:
   — Ну как?
   — Терпим, — отвечал я значительно.
   Защита прошла, как я и предсказывал. Комиссия тактично смотрела куда угодно, только не на дипломантку, будто от одного взгляда могли начаться схватки. В сущности, так оно и было. Никто не кашлял, не чихал, не барабанил пальцами по столу. Дышать старались через нос.
   Когда раздали значки и прозвучали аплодисменты, Надя тихо сказала «Ой!» — и я помчался вызывать «Скорую помощь». Сына назвали Петей, а меня на кафедре прозвали крестным отцом.

Экономия средств

   Перед Новым годом пронесся слух, что в январе будет запись на машины всех марок. Такие вопросы почему-то всегда волнуют широкие массы общественности. Все начали обсуждать технические данные, сравнивать лошадиные силы и ругать ГАИ. Стало ясно, что настает эра всеобщей автомобилизации.
   После праздника мы отправились записываться. Меня взяли за компанию. Шеф шел записываться на «Волгу», поскольку сдал докторскую в переплет, Гена рассчитывал избраться в доценты и шел на «Москвич», Саша шел на «Жигули», а я шел от чистого сердца.
   Приходим, а там толпятся мужчины. Пар изо рта идет, глаза блестят, над толпой носится дух наживы и еще что-то. Не обходится и без мата, но в умеренных дозах. Публика все больше интеллигентная.
   Стали записываться. Я потолкался, потолкался, да и не выдержал. Записался на «Запорожец». А тут шеф подбегает.
   — Быстрей! — говорит. — На «Волгу» сейчас немного народу стоит! Чего ты теряешь? Потом разберешься!
   И я побежал записываться на «Волгу».
   — «Волгу» хочу! — говорю. — И чтоб цвета морской волны!
   — Будет тебе морская волна, дорогой, — отвечает какой-то грузин.
   Подошел Гена с пятизначным номером. Счастливый.
   — Послушай! — шепчет. — А вдруг обстоятельства изменятся? Давай уж записывайся на всю катушку!
   И я записался на «Москвич». И на «Жигули» тоже записался. А потом побежал в соседний магазин и записался на холодильник «ЗИЛ». Для ровного счета.
   Пришел я домой возбужденный. По дороге купил кефир и 150 граммов колбасы «отдельной». Мы с женой поужинали и на ночь затвердили наши номера. И еще поговорили про гараж.
   А потом начались суровые дни. Вернее, суровые воскресенья. Каждое воскресенье я ездил отмечаться. То на «Запорожец», то на «Волгу», то еще на что. И на холодильник тоже.
   Меня уже там узнавать стали.
   — Вон, — говорили, — миллионер идет!
   Так продолжалось три месяца. А потом я лишился «Волги». Торопился отмечаться и улицу в неположенном месте перебежал. Нарвался на штраф. Порылся в карманах, выскреб всю мелочь — рубль и две копейки. Рубль я отдал, а на две копейки позвонил жене.
   — Иду пешком домой, — говорю. — Ехать ни туда, ни сюда не могу. Потерял рубль, но сэкономил девять тысяч. Новыми!
   — Старыми тоже было бы неплохо, — мечтательно сказала жена.
   Таким образом, одно воскресенье в месяц стало свободным. Я его личной жизни посвятил.
   А потом обстоятельства стали меняться. Как и предсказывал Гена. Жена опять ушла в декретный отпуск, и где-то тут в суматохе я потерял «Москвич» и «Жигули». Сэкономил и на этом баснословную сумму. Мне уже можно было давать премию за экономию средств. Но «Запорожцу» я не изменил. Я приближался к нему медленно, но верно. Как червяк к сердцевине яблока.
   Развязка наступила неожиданно. Оставалось еще больше тысячи номеров, и обстоятельства могли вот-вот совсем уж измениться. Как вдруг на очередной проверке мне вручают какой-то листок.
   — Приходите завтра получать, — говорят.
   — Чего получать? — спрашиваю.
   — Машину. Белого цвета хотите?
   — Нет, — говорю. — Белого никак не устроит. Хочу розового.
   — Розовые тоже есть.
   — Хочу двойного цвета. Снизу голубого, а сверху розового.
   — Таких нету, — говорят.
   — Ах, нету! — сказал я. — Что же вы думаете? Что я всякий металлолом неокрашенный буду покупать? Я денег не печатаю!
   Это я правду сказал. Я их действительно не печатаю.
   Я бросил этот листок и пошел домой. У пивного ларька встретил дядю Федю. Выпили мы с ним по маленькой. Он и говорит:
   — Слушай, Петьк! Тебе, я слыхал, скоро коляска понадобится? Жену-то свез уже?
   — Еще нет. Скоро, кажется, — сказал я.
   — Так об чем я и говорю! У меня внучка уже ходит, бери ейную коляску, задешево отдадим. За три поллитры.
   — Только после получки, — сказал я.
   — Идет! Коляска-то еще совсем новая. Двойного цвета: снизу голубого, сверху серого…
   — Дядя Федя, а холодильник тебе не нужен? — спросил я.
   — Нужон! — сказал дядя Федя.

Ремонт

   Неожиданности нас подстерегают на каждом шагу. Например, звонят из парткома и предлагают завтра дежурить в дружине. Или ехать на овощную базу перебирать капусту. То есть не предлагают, конечно. Это не то слово.
   Но когда без всякого звонка, это уже некрасиво.
   Короче говоря, я настраивал прибор. Приклеивал пластилином зеркальце, чтобы луч лазера от него отражался под определенным углом. Под каким именно — неизвестно. Это как раз и предстояло определить. Работа тонкая, тут даже чужое сердцебиение мешает.
   Внезапно дверь в лабораторию открыли и без всякой паузы стали что-то просовывать внутрь. Какую-то конструкцию из необструганных досок, заляпанных к тому же известкой. Вместе с конструкцией ввалились трое. Мужик в кепке с «Беломором» в зубах и две девушки в комбинезонах, гладкие и круглые, как божьи коровки. Только покрупнее.
   — Убирайте, — говорят, — свою подзорную трубу, а то стеклышки могут загрязниться.
   Я понял, что это они про лазер, и указал на различные принципы действия подзорной трубы и моего прибора.
   — Если на пол грохнуть — раскокается? — спросил мужик.
   Я ответил, что да, пожалуй, раскокается.
   — Ну вот! А ты говоришь — разный прынцип! — захохотал мужик, ущипнув одну из божьих коровок.
   Мое зеркальце мигом отвалилось из-за сотрясения воздуха.
   Девушки стали вносить ведра с жидкостью неаппетитного вида. Потом одна взобралась на конструкцию и принялась размахивать щеткой. В лаборатории пошел мутный дождь.
   — Оптика! — закричал я. — Она, между прочим, импортная!
   — Протрешь, — заявил мужик. Он погасил «Беломор», ткнув его в вогнутую линзу, как в пепельницу, после чего ушел. Нижняя девушка стала готовить раствор на «Докладах Академии Наук», а верхняя запела, как она любит жизнь, что само по себе и не ново.
   Когда она дошла до того, что все опять повторится сначала, я опомнился. Я схватил лазер, припудренный белой пыльцой, точно пирожное эклер, и выскочил в коридор. Там под дверью сидел на корточках старичок и методично вынимал плитки паркета из пола. Я споткнулся об него, и он посоветовал мне куда-то идти. Пришлось пристроить лазер в гардеробе и идти в библиотеку.
   Библиотека была закрыта на ремонт. От ее двери тянулась белая меловая тропинка и терялась в коридорах. Я вышел из института, перепрыгнул канаву, которой утром еще не было, и пошел домой вдоль забора с козырьком. За ним всегда что-то ремонтируют, сколько я себя помню.
   Дверь подъезда в своем доме я миновал удачно. Одно пятно масляной краски на брюках. Или два. Дверь месяц назад покрасили сверху, а вчера, когда все притупили бдительность, снизу. Значит, скоро покрасят перила. Надо ждать.
   Я пришел домой и, не раздеваясь, перевернул стол вверх ножками. Потом я застелил газетами диван, сдвинул всю мебель в угол и с удовольствием выплеснул таз воды на потолок. Таким образом, я привел свое жилище в соответствие с окружающей действительностью.
   Теперь можно было жить.

Техника безопасности

   Время от времени нас проверяют, как мы знаем технику безопасности. Техника безопасности — это такая наука, которая помогает нам жить, когда жить опасно. Жить вообще опасно. С этой точки зрения светофор на перекрестке является мероприятием по технике безопасности. И милиция тоже. И медицина.
   Но я отвлекся. На проверке это понятие трактовалось не так широко. Лисоцкий задавал нам вопросы про резиновые коврики и калоши. Оказывается, когда закручиваешь пробки, нужно стоять в калошах на резиновом коврике. Тогда току труднее уйти в землю.
   Теорию мы знали сносно, и Лисоцкий решил проверить нас на практике. Мы все вместе пошли в лабораторию. Студентки смотрели на нас с благоговением.
   — Проверим оказание помощи при поражении электрическим током, — сказал Лисоцкий. — Предположим, что эта шина под напряжением…
   И он цапнул рукой шину заземления. То есть он думал, что это шина заземления. А это была другая шина.