Эпоха экстатического бреда. Андрей Хлобыстин о Тимуре Петровиче Новикове

   Дело было вечером,
   Делать было нечего.
Сергей Михалков


 
   Каждый человек, начиная с периода полового созревания, начинает воображать какие-то вечеринки, на которых должно случиться «то самое». Вечеринки связаны с возможностью таинственной встречи, которая преследует каждого всю его жизнь, надеждой на которую он и живет, потому что, какова будет эта встреча, никто не может сказать.
Аркадий Драгомощенко

 
   Английское слово рейв (rave) имеет древнее германское происхождение, когда оно значило «быть бессмысленным». Через старофранцузский оно в итоге попало в классический (чосеровский) английский, где как существительное получило значение «бред», «рев», «шум», а как глагол, помимо «бредить» и «нести чушь», еще значило «неистовствовать» и «восторженно хвалить». В современном английском распространено выражение «stack raving mad», обозначающее совершенно сходящего с ума человека, закатывающего истерику с пеной у рта. Впрочем, русских рейверов вся эта филология никогда не волновала.
   Итак, момент сдвига, экстаза, стресса: пульсация, дрожь, захлебывание, оргазм, транс. Чтобы выровнять стресс, нужен четкий ритм: барабаны в атаке, бой колоколов при осаде города. Ленинградцы впитали блокадный ритм метронома (идея Олега Котельникова). Поколение послевоенных стиляг убыстрило ритм — развлечений было мало, а хотелось танцевать и «секса». Как оказалось позже, любой веселый подросток может «улучшать» речь Брежнева или песню Пьехи до состояния диско или хэви-метала подручными средствами, попросту меняя скорость проигрывателя. Так появились первые народные диджеи. Все отмечали особую манеру игры на басу Валерия Черкасова, который еще в семидесятые провозгласил бас-гитару главным инструментом в рок-ансамбле. Бас, как отмечают медики, в наибольшей мере способствует впадению в транс. А танцевать хотелось все сильнее («Мы хотим танцевать», — пел Цой), ритм убыстрялся и начал доминировать в музыке. Потом княжна Катя Голицына произнесла крылатое «Я хочу танцевать, я хочу двигать телом!» — и не осталось ничего, кроме ритма, — на дворе свирепствовала семиотическая чума «перестройки».
   Чего-чего, а бреда в нашей жизни хватает. В свое время хиппи, увидев, что окружающий их мир — говно, все же понадеялись сохранить прекрасный цветок внутри себя. Панки, презиравшие этих расслабленных кидал, заявили, что говно находится в нас самих. «Ноу фьюче!» и понеслось. Это уже не могли не учитывать новые романтики и неостиляги. Они не хотели переделывать весь мир, желая счастья лишь людям, подобным себе. Хотя вспышки веры в возможность переделать человечество в лучшую сторону, особенно с помощью наркотиков, постоянно звучали и в восьмидесятые. «Но фьюче» не потому, что жизнь заранее просрана, а потому, что все «здесь и сейчас».
   Философствующие поняли это позже. Начало рейва у нас парадоксально совпало с самой ранней манифестацией неоакадемизма — первая настоящая вечеринка с диджеями Грувом и Янисом в клубе «Курьер» (ДК Связи, 1989) декорировалась первой выставкой картин в неоклассической манере Тимура Новикова, Георгия Гурьянова и Дениса Егельского. Тогда же впервые блеснул В. Ю. Мамышев-Монро. И рейв, и неоакадемизм можно считать явлением постпанка. Так наступил полный бред, и в этом бреду многие из нас провели немало лет.
   * * *
   Существуют работы, отследившие «эпидемии танцев» в исторической перспективе, в различных точках планеты. Очевидно, что они начинаются в эпохи социально-семиотических сдвигов, ужаса, когда через коллективные танцы выстраивались новые тела и души. (Если пойти дальше, то чем-то подобным была страсть к маршам в 1920—1930-е годы.) После разрушения Бастилии первым делом установили табличку: «Здесь танцуют». Но реальная эпидемия танцев началась после Террора, когда танцевали буквально везде — в кафе, на улицах, кладбищах и т. д. Особой эстетикой, по-видимому напоминающей современных «готов», отличались «балы жертв». Девушки носили красные бархотки, имитирующие след от ножа гильотины, а кавалеры с выбритыми «для казни» затылками или прическами а’ля Сансон (палач Парижа) кланялись характерным резким кивком «отсекаемой» головы, что называлось «чихнуть в мешок».
   Первыми настоящими «проторейвами» можно назвать парти, устраивавшиеся в Калифорнии 1960-х Кеном Кизи и его «проказниками». Там уже присутствовали все внешние составляющие современного рейва. Танцы в безумных одеждах под психоделическую музыку, скажем, «Джеферсон Аэроплэн», сопровождались мельканием стробоскопов и фильмами, демонстрируемыми под углом на стены или потолок. В зале размещалась бочка с разбавленным «Сандозом» и пластиковыми стаканчиками, причем о содержимом никто не предупреждался (типа обучения плаванью бросанием в воду). Главным для рейва становится коллективное впадение в транс, напоминающее языческие мистерии или камлания. От рок-концерта рейв отличается отсутствием демонически-авторитарной фигуры музыканта, требующего кровавых жертв с возвышения сцены. Поистине оторвавшегося рейвера больше привлекает ухающая колонка, свой внутренний мир или общение, чем фигура диджея.
   Основа рейва — танцевальная электронная музыка, вводящая в тот или иной транс. Колебание между очень низкими и очень высокими частотами. Некоторые не без доли справедливости говорят, что это вовсе не музыка, а род стимулятора для выхода в транс. В шестидесятые это захотелось делать любой ценой. Детские крестовые походы шестидесятников за правдой кончились на рейверах и киберпанках — последняя надежда прогрессивных интеллектуалов рухнула, и молодежь превратилась во вполне себе реакционную субстанцию.
   * * *
   В популярной песенке эпохи советского диско диджей жалуется, что он «всего лишь диск-жокей», не смеющий пригласить девушку на танец. В начале девяностых из несчастного паяца, развлекающего публику, диджей превращается в паладина душ, демона девичьих ночей, самую популярную молодежную профессию. Молодой человек, чтобы стать взрослым, стал проходить инициацию не через рок, а через рейв. Некоторые из диджеев, объевшись психоделиков, начали гуровать. Мне приходилось встречаться в Германии с диджеем, кратко изложившим свое жизненное кредо: «Надо жить в Берлине и быть диджеем-драг-дилер-гуру». Некоторые, попав в среду шоу-бизнеса, сменили социальную ориентацию. Но настоящий интерес представляют идейные деятели танцевальной культуры, верившие даже в возможность перековки бандитов, чему имелись подлинные примеры. Диджей надолго сменил героическую фигуру рокера, использующего личную колдовскую силу, выдающего со сцены гитарный запил под вой менад. Диджей скорее медиум, шаман, посредник перед духами, приводящий всех присутствующих в состояние экстаза, ничего особенного не делая.
   * * *
   В СССР историю танцевальной электронной музыки следует возводить к группе «Новые Композиторы», созданной в Ленинграде в 1983 году Игорем Веричевым и Валерием Аллаховым. «Новые Композиторы» были частью «Нового движения» Тимура Новикова, частью новой волны молодежной культуры. В 1983 году Веричев на основе пластинки о советских космических достижениях сделал первый музыкальный коллаж «Космическое пространство». Никаких семплеров не было и в помине: использовались различные комбинации закольцованных бабинных магнитофонов. Когда к группе присоединялись друзья, возникал «Оркестр Ноль Музыки», переросший в курехинскую «Поп-механику». «Новые Композиторы» практически не концертировали, а, так как вокруг царила дикая скука и пойти было абсолютно некуда, устраивали домашние вечеринки. Ряд из них запечатлел в своих прекрасных фотографиях и картинах Евгений Козлов. Первым публичным выступлением «Новых Композиторов» можно считать перформанс-хэппенинг «Анна Каренина», организованный Новиковым в 1985 году. Я помню также их перформанс с флуоресцентными красками во время выставки «Новых Художников» в ДК им. Свердлова в 1987-м. С этого года они проникают в Планетарий, где уже в 1988-м под их эгидой функционирует своеобразный чил-аут с использованием всей планетарной техники. «Композиторы» затеяли переписку с Брайном Ино, который навестил их в Ленинграде уже в 1987 году. Тогда, в эпоху торжества ленинградского рока, они были маргиналами, и никто не мог предположить, что спустя несколько лет электронная музыка превратится во все сметающий мейнстрим. В 1990-м их первый в СССР танцевальный клубный сингл «Спутник жизни» занимал первые места в хит-парадах Лондона, Парижа и Нью-Йорка.
   Местная танцевальная эпидемия под электронную музыку, переросшая в клубное движение и рейв, расцвела в 1990-м среди ленинградских модников-сквотеров, конкретно в доме №145 по набережной Фонтанки. Члены группы «Новые Художники», вмиг разбогатевшие на моде на искусство «от Горби», ставшие первыми «новыми русскими», а также молодые искатели приключений всех мастей, воспользовавшиеся тем, что приподнялся железный занавес, в конце 1980-х съездили на Запад, где клубное движение и хаус-музыка переживали свой подъем. Оттуда они привезли новую музыку, новый стиль жизни, манеру одеваться и т. д. Все это в темном и голодном перестроечном Ленинграде выглядело сногсшибательно весело и привлекательно. Подробнее об этом и последующих событиях см. в справочнике «Неофициальная Столица» (СПб., 2000), где помимо информации об отдельных героях есть написанная нами с Михаилом Бархиным статья «Рейволюция и эпидемия танцев (1999—2000)», и в только что вышедшей замечательной книге Андрея Хааса «Корпорация счастья», где события описаны с внутренней позиции активного участника движения.
   * * *
   Мой личный вечериночный опыт начался с 99-й школы Выборгского района. Они проходили прямо в классе, допоздна, благодаря нашей замечательной классной руководительнице, преподавательнице английского Инне Самойловне, человеку умному и прогрессивному. Буйство как составляющая будущего рейва было познано в университете. Особой стильностью отличались ночи, проведенные в мансарде Кати Андреевой на ул. Марата (статью Екатерины Андреевойсм. на с. 56. — Ред .), оставленной ей ее приятелем-хиппи, уехавшим в Амстердам. Среди циновок, вертикально стоящего рояля и самиздата Кришнамурти танцевали девушки в одних пиджаках своих кавалеров. Следующая веха — Олимпиада-80, когда нас, студентов истфака, прикрепили групповодами к республиканским делегациям. Помню, как я убеждал своих алтайцев не писать на Александрийский столп, угрожая, что идол может реально отомстить. Благодаря этой должности можно было клубиться всю ночь в дискотечных барах Дворца молодежи, где впервые я увидел много разнообразных иностранцев, прибамбасы типа видео и ощутил клубную атмосферу. Помню, как поутру мы валялись на траве у вентиляционной тумбы на Марсовом поле. Настоящие дискотечные клубы, где играл «Дюран-Дюран», мы с Аллой Митрофановой впервые посетили в следующем году в Каунасе, во время свадебного путешествия. Новым этапом инициации стал уже Париж образца 1989 года, клуб «Палас» с театральными ложами и музыкой Принца, какой-то клуб с шикарными антильцами, где белые богачки снимали черных ребят под музыку регги, и т. д.
   Но, конечно, реальной инициацией стал Нью-Йорк, где между 1990-м и 1995-м я прожил в общей сложности примерно два года. Денег было неприлично много, с нами хотели дружить все звезды, и практически еженощно мы шатались по клубам, угощая друзей налево и направо, заводя новых знакомых. Лучшие клубы были «гей», где в очередях в туалеты люди разного пола (а «полов» там было гораздо больше двух) стояли вперемешку. «Копа-Кобана», где самые фрики-оторвы собирались по воскресеньям. «Ю Эс Эй» на Таймс-сквер, переделанный из театра, с порно-кабинками и закрученной пластиковой трубой для спуска с балкона в центр толпы танцующих. «Марс», где на первом этаже голые геи терлись друг о друга, как сельди в бочке, на втором в пахнущих спермой интерьерах рококо драг квинс пели под фанеру, а на крыше влюбленные любовались звездами над Гудзоном. «Ламлайт», переделанный из «готической» церкви, где однажды мы с Тимуром были искренне поражены вечеринкой самодеятельной моды: таких нарядов на сотнях людей разом мы в жизни не видывали. Множество названий, которые стерлись из памяти или не стоит вспоминать: черные клубы, S&M-клубы, закрытые клубы для богатеев, полуподпольные притоны и т. д. В Нью-Йорке главное — размер и количество. Всего, начиная с Мэрилин Монро, которых было по 10 штук в каждом клубе (а у нас один на весь СССР), и кончая «излишествами нехорошими»: мы объедались жизнью. Но любимейшим на какое-то время стал «Рокси», куда мы первым делом водили показать, как надо веселиться приехавших с родины неофитов — от Сергея Шолохова до научных сотрудников Гос. Эрмитажа. «Что, устал, голова разболелась? На, съешь пол-аспиринки!» И человек в полном счастье танцевал до утра.
   Здесь необходимо отметить выдающуюся роль Ирены Рамунсовны Куксенайте, одного из флагманов клубно-танцевльного движения в мире. В той же мере, как ее муж Сергей Бугаев-Африка обладал исключительными способностями по проникновению в священные зоны арт-индустрии, Ирена была сталкером в клубной жизни. Наряды, надетые под ее чутким руководством, гарантировали проход без очереди и даже бесплатно в самые популярные места. «Эй! — кричал нам фейс-контрольщик через головы очереди, — вы, вы! проходите!» В клубе самые красивые люди сами подтанцовывали к нам, чтобы познакомиться. (Плоды этого, типично петербургского умения привлекать людей только своим видом мы потом еще долго использовали повсюду, когда где-нибудь в Цюрихе или Вене к нам на улице подбегал человек и говорил: «Ребята, вы такие классные! Чего вы хотите?») В «Рокси» Ирена познакомилась с семейством Дельфинов. Это были гиганты под два метра, три брата-гея и сестра-лесбиянка итальянского происхождения. Они были невероятными модниками и веселыми хулиганами. С Майклом — цирюльником — невозможно было спокойно идти по улице. Он непрерывно задирал платье, показывая прохожим то задницу, то перед. Барбара влюбилась в Ирену и преследовала ее по всему свету. На вечеринке в их доме с бассейном на Лонг-Айленде я впервые увидел, как полиция врывается на частную территорию, расталкивая парней в париках и длинных прозрачных платьях.
   Другим выдающимся спутником по клубной жизни был Тимур с которым мы сначала вместе жили на 57-й улице в Ист-Сайде, а затем в отеле «Челси», где еще бурно доживали свой век «челси герлз» и т. п. монстры. Ближе к ночи Тимур, начинал наблюдать за амплитудой моих раскачиваний на табурете (я в отличие от него еще и пил), но не давал мне заснуть, а всеми способами начинал приводить меня в чувство, чтобы отправиться в клуб. В итоге он превращался в ярко-рыжую стерву в платье-матроске и черных колготках, а я, в восточного человека в халате и чалме, с кинжалом за поясом. В таком обличии мы ехали в клуб «Джеки Сикстис», кажется, на 14-й улице, попутно проводя фотосессию под фонарями, где ловили клиентов переделанные парни.
   Вернувшись из Нью-Йорка, Тимур стал идеологом танцпола на Фонтанке, 145. Здесь вскоре мы с удивлением обнаружили нашу немецкую коллегу Катрин Беккер, проживающую вместе с братьями Хаасами и их друзьями. Квартира, украшенная крупноформатными фотографиями античных статуй с наклеенными кружевами Африки, Херингом и произведениями ее обитателей, стала местом сбора всех модников города. В этом сквоте тусовались заграничные миллионеры и знаменитости, можно было увидеть людей в смокингах, шампанское лилось рекой, а столы ломились от яств. Фонтанка была центром сбора по самым разным поводам. Так, мы оказались у входа в дом вместе с Гурьяновым и Каспаряном в день, кажется, похорон Цоя. Из парадной вышли ребята, сказавшие: «Не ходите туда, там все плачут, слушают „Кино“». Мои спутники молча поднялись наверх, выключили «Кино», поставили легкую музыку и стали танцевать. Смерть — личное дело каждого, на ней не паразитируют. Фонтанка переняла главные достижения западной клубной культуры, в первую очередь — фейс-контроль. При мне молодые модники не пустили на порог Сергея Курехина с Аликом Канном и пьяной компанией. События тщательно готовились, вплоть до того, что на «Гурьянов-парти» были сделаны майки с шелкографическим рисунком.
   * * *
   Танцевальное движение и перемены в стране развивались все динамичнее, и находиться в Петербурге становилось интереснее, чем в Нью-Йорке. Так, однажды прилетев из Америки, я обнаружил, что прокуковал «Гагарин-парти», в другой раз, что на дворе эпоха героики «Тоннеля». У большинства людей быстро менялись лица — шел глобальный кризис так называемой самоидентификации. Шизореволюция, о которой так долго говорили французы, произошла в одной отдельно взятой стране. Благодаря фантастическим переменам и путешествиям мы ощутили, что нет центра и периферии, что всюду жизнь и интересно не находится в какой-то «столице», состоянии, а перемещаться между ними, быть в путешествии, трансформации, трансе. Можно признать, что совок задержал наше взросление, отчего с наступлением перемен многие ударились в либертенство и всевозможные эксперименты с новыми поколениями веществ, часто стоившие жизни и рассудка. Несчастные истории страстной любви шли волнами, трудно было назвать хоть одну нормальную семью, и до сих пор чувствуется инерция тех событий. Все взболталось и перемешалось. Новиков эксплуатировал принцип «перекомпозиции», а диджеи начали сводить несовместимое, создавая клипы-химеры. В одном пространстве оказались смешаны динамичные маргиналы всех мастей — художники, бандиты, наркоманы, молодые бизнесмены и т. д. В «Тоннель» ходили как на работу: по четвергам, пятницам и субботам там можно было встретить всех друзей, которых традиционно пускали бесплатно. Там появились первые флайерсы — новинка, которую ввел в художественную жизнь Тимур. Они стали бескрайним полем для художественного и литературного творчества молодежи. Усилиями Аллы Митрофановой там проводились семинары о новых технологиях в искусстве, лекции о техно-движении, а сама она раздавала неопытной молодежи маленькие пособия по тому, как в случае чего выбраться из бэдтрипа. Ею же был организован визит в город корабля интернациональных художников новых медиа — «Штюбниц», что ознаменовало новую эру в местном искусстве и, опять же, танцы. В «Тоннеле» проводились и художественные выставки. Темное и мрачное бомбоубежище стало прекрасным пространством для моих треугольных лайт-боксов, создававших иллюзию пустых углов. Тут же снималось кино. Особенно запомнилось, как снимали фильм «Последняя вечеринка Гитлера» по мотивам Кукрыниксов. На «Ленфильме» взяли потешные фашистские костюмы, к входу в бункер подогнали мотоцикл с коляской Коли Блоцкого и начали импровизировать на ходу. На роль режиссера и оператора помимо Володи Захарова и Сережи Енькова стали претендовать сразу несколько человек. Кто-то уже начал оттягиваться и танцевать. Камера пошла по рукам, и в итоге было снято несколько совершенно разностильных и абсурдных сюжетов. Например, Ленка Попова с Щукой мочили в знаменитом сортире «в ромашку» Захарова. Было взято несколько интервью, в том числе с совершенно отъехавшим панком по прозвищу «Гитлерюгенд». Когда в клуб стала прибывать обычная публика, ей начало сносить крышу, и все смешалось в каком-то апокалипсическом безумии.
   * * *
   Петербургский рейв отличался традицией вписывания происходящего в сюжет города и особой «тематичностью». После выставки на поднятых мостах все отправились в бассейн у мечети, где кто в плавках, кто голый танцевали, плавали и ныряли. В конце вечеринки на дне был обнаружен утопленник, что не помешало продолжить танцы в том же месте на следующий день (в последующем на флайерсах опен эйров писали что-то вроде «каждый должен сам позаботиться о собственной безопасности»). Запомнился рейв на коньках на ледовом стадионе «Юбилейный», оставивший Алле на память шрам на подбородке. Хардкор происходил на броне боевой техники во дворе Музея артиллерии.
   Конечно, бандосы весьма пугали, и иногда от них серьезно доставалось. Но вскоре даже девушки, которых прежде они могли запросто затащить в машину, научились с ними обходиться. Тем более что некоторые из бандитов радикально менялись: хлопнув разом 6 (!) колес, человек сначала впервые в жизни ощущал в себе зарождение неких добрых чувств, затем садился в машину и вдребезги ее разбивал, познавая бренность сущего. Тесно общаясь с рейверами, некоторые из них становились поклонниками диджеев, усваивали новые понятия и этику отношений. В крайних ситуациях такие выпускники республики Шкид вставали на нашу защиту, а кого-то и безвозмездно поддерживали материально. В городе, где шла криминальная революция, даже на Невском вечером было опасно, люди были агрессивны и непрестанно дрались. Некоторые вечеринки, как, например, в цирке, превращались в полный беспредел. В кинотеатре «Родина» я однажды попал в зал, полностью набитый братками. Они заворожено приплясывали перед сценой, с которой на фоне фильма «Джентльмены удачи» группа «2 самолета» пела: «Один московский кент, по имени Доцент, узнал об исторической находке…». Тем не менее мы позволяли себе такое, что сейчас трудно себе представить. Монро спокойно прогуливался в своем наряде в любое время суток. Однажды среди бела дня мы с Валерой Кацубой отправились на одну из «Фрикаделик», организованных Тимуром в «Тоннеле» (допускались посетители только в женской одежде), он — в теннисных тапках и платье, я — в поповских высоких сапогах, мини и колготках в сетку, бритый наголо. Мы вышли на Невский, взяли такси и поехали в клуб, искренне веселясь.
   Постепенно техно-музыка покорила все вокруг, она булькала из любой машины, а «тыц-тыч, тыц-тыч» раздавалось за спиной самой заскорузлой буфетчицы. Как и все остальные модные явления, зародившиеся в Петербурге, рейв стал экспортироваться в Москву, где быстро коммерциализировался. Чтобы доставить на рейв «Мобиле» в Крылатском образцовых петербургских модников, которые должны были обучить аборигенов, как нужно выглядеть и держать себя, его организаторы заказали несколько мягких вагонов. Проводники бегали по купе, безуспешно пытаясь прекратить курение. На вокзале нас встретили автобусы, отвезшие в гостиницу с номерами «люкс», а потом обратно с рейва. На стадионе меня поразил юноша на стуле у входа, с ножницами и блоком марок, а также ряды бояр, плотно сидевших за столами со своими «жабами» в шубах. Олю Тобрелутс, случайно забредшую на их территорию, пришлось быстро уводить под белы руки.
   * * *
   В середине десятилетия танцевальный пафос стал стихать, художники стали покидать темные клубы, оставляя поле битвы тинэйджерам и бандосам. Но тут я на год по гранту уехал в Берлин на «полный шоколад». Сперва я честно пытался ходить на вернисажи, но от актуального искусства и черной завистливой тусовки на вернисажах начало тошнить. И, хотя я думал, что с этим покончено, опять влился в клубно-танцевальную жизнь. Еще в 1993 году Попова показала мне суть этого Берлина: «Иверк», «Трезор», «90 градусов», а главное, «Турбину» в Кройцберге, где господствовали самые радикальные формы транса. Если в Нью-Йорке клубы были местом для развлечения, то в Берлине делался акцент на серьезную идеологическую и магическую природу всего происходящего. Здесь были мощные и жесткие подвижники своего дела. Как в 1960-е, они выясняли отношения под ЛСД, сидя вкруг, взявшись за руки, когда невозможно соврать и понятен любой язык без перевода. В 1996-м я опять потащился в «Турбину», но он уже назывался «Кити-Кет», а на входе от меня потребовали снять футболку. Оказывается, там теперь хозяйничали бесстыжие свингеры, а транс-вечеринки проходили только по воскресеньям. Я был счастлив встретить людей, которых не видел несколько лет, начавших меня потчевать на свой манер. Публика была просто прелестна: европейские рейверы тщательно следят за своей душой и телом, а также за окружающими. Великаны в стиле «Том оф Финланд» в фуражках и кожаных штанах с вырезами на задах, красавицы с татуировками в индийских нарядах, ребята в костюмах аквалангистов, «оскары уайльды» в жабо, профессор в пенсне и «тройке» без штанов и т. д. Все ласковы, красивы, сильны и обычно занимаются какой-нибудь восточной практикой. На таких не наедешь. Обычно это люди за тридцать, они благополучны и могут путешествовать по миру, например за затмениями, устраивая рейвы в Чили или Новой Зеландии. Там нельзя сказать (да ничего и не слышно) «Я экзотический художник» или «Я хорошенькая девушка», «Я был» или «Я буду». Тебе ответят: «Это здорово, но кто ты такой сейчас?» Танцор как античный обнаженный герой — по его пластике и ауре все легко считывается. Старые гуру приводят в клуб молодежь, чтобы на живых примерах объяснить им различные состояния человеческой души. Сообщество охраняет себя от инородных элементов. «Это техно-клуб, а не туристическая достопримечательность», — сказала нам на фейс-контроле хозяйка «Ките-Кета», когда я привел туда друзей из Митте. И это-то доктору Хучко — бешеному танцору, фрику, каких свет не видывал, который в клинике Шарите организовал клуб для своих сумасшедших пациентов. Модный код отличался даже по районам. Для некоторых немцев рейв — это серьезная работа по самоусовершенствованию, выполняя которую они иногда не замечают, что переходят на марш. Берлин, несмотря на бесконечный его комплекс перед Лондоном, тогда уже был столицей рейва. В Германии в отношении рейва власти гораздо либеральнее, чем во Франции, а тем более в Англии, где рейв подвергся репрессиям и сотни танцоров бежали на континент. Чего стоил только Лав-парад (официально — демонстрация «за любовь», чтобы не убирать мусор), собравший в Тиргартене миллион танцующих и занимающихся любовью людей + турецкие семьи, жарившие на всех шашлыки. Еще неделю мы бродили по городу в пижамах, посещая тлеющие кое-где очаги праздника. Моей отчетной выставкой в Кунстлехаус Бетаниен стало пространство с исповедальней (в которой сидели местные гуру), работающими душевой и телефонной кабинами, парикмахером, песочницей с грибком и чилаутом, где всем желающим предлагалось печатать любовные письма. Публика вскоре начала танцевать так, что администрация поспешила прикрыть лавочку.