Страница:
Да, у меня были предыдущие лит. опыты, в свободном доступе лежали и лежат мои рассказы, пьеска «Светская жизнь» (в Театре.doc вроде бы ея читали под названием «Новый год»), Кузин ознакомился и проникся доверием.
Вы — автор, идущий исключительно «от жизни», от знания того, о чем пишете, или у вас есть также художественные стимулы — например, написать или придумать лучше, чем кто-нибудь другой?
Я — реалист, не социалистический и даже не критический, я акын — что вижу, о том пою. Немного, конечно, приукрашивая и слова в предложениях переставляя — чтобы было интересней читателю. Художественный стимул есть — чтобы не пришлось краснеть, точнее — чтобы не вынесли вердикт «балабол». Те люди, мнение которых мне действительно важно, — их примерно пять-семь человек, из лично знакомых, но, допускаю, их больше, просто не знаком. А так, амбиции — «написать лучше всех и т. д.» — я ведь читал в детстве, в школе, в институте и потом тоже читал, пока не обломался, не охладел. Писателей много, среди них присутствуют графы, бароны, маркиз еще один, ученые присутствуют, герои войн и просто гении. То есть — «лучше всехЪ» я не замахиваюсь, пишу как получится и что получится — просто я вычеркиваю много, чтобы не позориться, может быть, поэтому читать не тяжело и объемы невелики. А «лучше кого-нибудь» — здесь я не оперирую, на этом поле. Все, что я хотел доказать себе и окружающим, я доказал в 30 лет, а мне уже значительно больше. Не соревнуюсь, кто лучше и т. д.
В «Чужой» материал вам известен досконально, а как с тюрьмой Абу-Граиб в упомянутом вами «Порно для патриотов»? Или вы и там бывали? Всегда ли вам обязательно видеть, чтобы петь?
Кузин нанял местного американского урку, который должен был адаптировать тюремные реалии, и еще пару человек, которые адаптировали к реалиям армейским. А все остальное… Увы, большой разницы нет, у нас или у них — только дайте понять жлобью, что им ничего не будет, если они немного развлекутся, посмеются над беспомощними людьми, ну, может быть, одного-двух немножко попытают или убъютЪ. То есть я, конечно, акын, но акын-путешественник, видел всякой сволочи достаточно, чтобы можно было интерполировать.
Могу предположить, что понятие профессионализма в литературе для вас лично не обладает ценностью, и вам не важно, закрепится ли за вами статус писателя в сознании более чем пяти-семи человек. Это так?
Профессионализм важен, но статус «профессиональный писатель», «профессиональный поэт»… Воображение рисует нам анекдотических персонажей, в беретах, с длинными волосами и безумным от алкоголя взглядомЪ, пишущих про цемент, подвиг майора ФСБ и сочиняющих поэму о корпоративном празднике в честь основания фирмы каким-то заграничным негодяем. Т. е. «написано профессионально» — это мне нравится, а «профессиональный писатель» — не совсем.
Кем вы ощущаете себя как автор — бесстрастным фиксатором, пусть и погруженным в происходящее, или все-таки отчасти моралистом? Возможны ли для вас всерьез такие, скажем, посылы: «это — жлобы», «это — хороший человек», «так поступать плохо, а так — хорошо»?
Не ощущаю себя ни бесстрастным фиксатором, ни отчасти моралистом. Рассказы или, допустим, та же «Чужая» — они представляются абсолютно аморальными, не раз уже это «выписывали» критики и комментаторы. Но дело в том, что они вполне моральны, просто написаны были не для всех. Вот я дал «Чужую» на рецензию в лагерь особого режима — он там в «Чужой» в конце описан — и дедушки, точнее, те из них, кто умеет читать, вынесли вердиктЪ: «Хорошая история, жизненная. ТАК И НАДО СУКЕ». Чему я несказанно рад. Разумеется, посылы «это жлоб», «так хорошо, а так плохо» для меня вполне возможны, более того — ими я руководствуюсь в повседневной жизни и творчестве. Но это не означает, что я хочу кого-то перевоспитать или указать в жизни дорогу. Я этой дороги сам толком не знаю, куда уж указывать. Просто рассказываю историю максимально правдоподобно, а мораль — она сама себя проявит, хоть узкокорпоративная, хоть христианская. Она вообще, эта мораль, исключительно юркая сущность — пролезет в любую дырочку, потому что без морали никакое более-менее долгоживущее объединение граждан жить не может, съедают друг друга, а я ведь именно о гражданах пишу, а не о родной природе.
В «Чужой» человека, которому подчиняются пацаны, зовут Рашпиль. Это слово в качестве имени бандита есть в давней повести Юрия Коваля «Приключения Васи Куролесова», а еще был фильм, где Рашпиля играл Лев Дуров. Это совпадение?
Никакого Васи Куролесова я не знаю и знать не желаю, что-то помню смутно, каких-то псов в мешке. Рашпиль — именно Рашпиль из-за характера и из-за шрамов на лице. Совпадение чистой воды.
Проза и сценарно-драматические вещи — это для вас два принципиально разных способа писания или вы их для себя не разделяете? Как вы решаете, будет ли сейчас пьеса или рассказ? Или это происходит спонтанно?
Я не разделяю прозу и драматургию. А рассказ получится или пьеса — зависит от того, сколько интересных диалогов можно задействовать без вреда для тела текста. Если много — получается пьеса, если герои мычат — то, соответственно…
Какова ваша самоидентификация сейчас? В смысле — как бы вы себя назвали одним-двумя-тремя словами?
Если назвать себя одним словом, то я бы выбрал слово «пенсионер», если двумя — «работающий пенсионер».
Как вы начали писать? Скажем так: когда и как вы поняли, что можете и будете не просто что-то записывать, а этим заниматься?
Лет пять назад я получил от государства выговор, причем там было поражение в правах — в частности, следовало после восьми вечера быть дома. И проверяли, потому что, по мнению одной ветви власти, другая ветвь со мной обошлась слишком мягко. Ходили, проверяли, короче — «плели лапти», опять упаковать. Тут семья, я их давненько не видел, жена дизайнер, у нее был компьютер, стал нажимать на клавиши, вспоминать буквы, а потом решил вспомнить сочинительство, я когда-то писал в самиздат, в перестройку, в 88-м, кажется, до 90-го. Потом подключился к интернету, и вуаля. А то, что я буду этим заниматься… Дело в том, что чем бы я ни захотел заняться — у меня всегда получается. Трезво оцениваю свои шансы и то, что не получится, — сразу отметаю, «лишнего не прошу» от жизни. Например, заниматься писанием в советское время я бы не стал — заведомо не получилось бы, а к карьере диссидента я как-то не готов был.
А что писали в самиздат?
Рокенрол. Субкультура. Контркультура. Панки. Хотел написать «хуянки», но решил, что это неформатЪ. Фанзины. У Кушнира (не знаю, насколько он сейчас известен, но он очень хорошо исследовал тему рок— и около-самиздата, перестроечного и частично доперестроечного, он московский деятель культуры) есть неплохая книга «Золотое подполье»1 — там можно ознакомиться, у меня текстов тех, разумеется, нет. Но вот самую короткую рецензию на первый концерт Бориса Гребенщикова в Киеве я помню: «При ближайшем рассмотрении Бог оказался рыжеватым евреем среднихЪ лет». До сих пор горд.
Все Ваши вещи, известные мне — о прошлом. А о настоящем, о 2000-х пишете?
Пишу, в ЖЖ есть, короткие совсем сценки, зарисовки — готовлюсь написать что-нибудь более-менее серьезное, больше чем на полстраницы, страниц на десять. Про Пата и Паташона, можно набрать в поисковом окне, у меня в ЖЖ в юзинфо, и выскочит несколько.
Роман могли бы написать?
Мог бы, если бы был договор с издательством и т. д. Роман — это много работы, нужно сосредоточиться, все бросить остальное, халтурить не хочу — чего-то душа не принимает такой способ заработка, стыдно. Все-таки я литературоцентричный гражданин, советский, уважаю русскую (даже не знаю как в моем случае — русскоязычную, что ли) литературу. То есть — перешагнуть через свою нелюбовь много писать могу, но только зная, что это нужно кому-то, хотя бы увидит свет. Так как-то.
Ваши рассказы, отобранные для «Критической Массы», написаны как бы в жанре «воспоминания». Это не совсем «акынский» подход — скорее былинный. Впечатление такое, что вы «со своей стороны» последовательно воссоздаете картину эпохи. Как хотите, но вы — просто летописец на ниве малой прозы…
Насчет летописаний… Ну было, я и Нестеренко-то придумал, как Нестора летописца… Но я не претендую на какое-то серьезное исследование вроде «истории махновского движения» и т. д. Вспоминаю себя, вспоминаю, какие у меня тогда были взгляды, какие были взгляды у других, кто как БЫ поступил в какой ситуации. Выделяю БЫ, потому что настоящих событий я не описываю по понятным причинам (срока давности еще не истекли и не все герои умерли). Я все же придумываю много, а вот то, что воспринимается как летопись, достоверно — это мне плюс, или как говорят некоторые люди — «считается».
Насколько я понял, важным моментом было подключение к Интернету. Это было важно только в плане обнародования текстов или для самого сочинительства сетевая среда сыграла какую-то роль?
Тексты нескольких рассказов были написаны сразу по подключению к сети — когда я узнал, куда можно чего-нибудь вывесить. Сеть сыграла большую роль во включении неработавших ранее участков головного мозга. А среда свою роль сыграла, конечно — общение очень важный фактор. Общение с теми людьми, у которых можно чего-нить почерпнуть, поскольку в обычной жизни их встретить сложно, и даже в Телевизоре они не бывают.
ЖЖ для вас — это что-то спонтанное, побочный продукт жизни в реале или все-таки некая деятельность? Вы вот в ЖЖ культовая персона, но вы же, наверное, не планировали ею становиться? Примеряете на себя тогу стихийного лидера некоторого сообщества или просто получаете удовольствие (или не получаете)?
Я вам отвечу как мущина мущине. Телки. Там много хороших телок. ЖЖ — прекрасная среда, где можно посторонних исключать из своей жизни. Опять же — сколько умных людей вы можете встретить за три часа? Как правило — ни одного. В ЖЖ можно триста. Или пятьсот. То есть — если уметь пользоваться и не особо погружаться в ЖЖ-отношения. Послал по известному адресу, если просят какого-то особого внимания, и все на этом — ЖЖ полезная вещь. Не какой-то отвлеченный блогсервис, а именно ЖЖ в том виде, в котором он есть сейчас — бесплатный, без зайобывающей рекламы, со сложившимся сообществом. С большим сообществом тоскующих по родному языку эмигрантов, россиян, лишенных свободы слова и т. д. Никем я не планировал становиться, просто поступал так, как поступал всю жизнь. А тогу носить не по понятиям — биксячья какая-то кишка.
Скажите, пожалуйста, пару слов об истории вашего юзерпика. Кто этот мощный старик, изображенный на нем?
Это Джефф. В 95-м, что ли, году ему было 92 года. Самый старый наркоман в Лондоне. Его в больнице, видимо, держали эксперимента ради. Мой приятель вступил в спор с неграми в пабе и в процессе спора поломал ногу. Вот он в больнице познакомился с Джеффом и прислал мне фотку. Там он с ним и еще каким-то иностранцем, но я лишних отрезал. Думаю, что он умер, иначе бы об этом уже писали: «Сто лет исполнилось Джеффу Доу, полинаркоману, его жизнь в корне изменила мнение медицины о вреде наркотиков».
Как в вашем восприятии соотносятся известность в ЖЖ и вне его? Что для вас важнее? Не смущает возможная репутация субкультурного человека, которой чревата ЖЖ-шная культовость?
Культовость — для лохов. А также для тех, кому эта культовость нужна, например, женщины не любят. Для меня ЖЖ — это инструмент и как бы клуб, где я могу пообщаться с друзьями и посмотреть на клоунов и говорящих животных, женщин с бородой и т. д. Спокойно отношусь.
Если верно, что в вашем существовании есть, так сказать, особая «сфера письма» (в которой пребывают рассказы, сценарии и пьесы), то относится ли писание в ЖЖ к этой сфере? Спрашиваю, потому что как минимум стилистические схождения между некоторыми вашими постами и остальным прослеживаются.
Разумеется. Интернет вообще учит краткости изложения — как жалобы. На одной странице следует разместить всю трагедию твоей жизни, потому что две страницы читать не будут. Я в ЖЖ вывешиваю зарисовки-заготовки-кусочки и т. д. Тренируюсь, короче говоря.
«Я» в ваших рассказах — это вы или более обобщенный персонаж? А Адольфыч в ЖЖ — это совсем-совсем не персонаж, это строго настоящий вы, да?
«Я» — это более обобщенный персонаж. То есть не все автобиографично, но это вполне конкретный персонаж, со своей системой ценностей и т. п. Это личность, не вполне я, но и не разные лица, персонаж один во всех рассказах. Адольфыч в ЖЖ, конечно, тоже персонаж. Есть большая доля моей личности, но тоже не вполне я — Адольфыч честнее. Он пенсионер, человек трудной судьбы, режущий порою правду-матку.
Как оцениваете русский ЖЖ вообще? Я лично все ЖЖ делю на необязательные (обычные, заурядные…) и творческие/харизматические, представляющие собой проект (вы или Вербицкий, например). При этом дневники писателей скорее не являются отдельным проектом (Лукьяненко, скажем), а вы — исключение…
Разумеется, я разделяю хорошие проекты и всякий скам2 , мудака Вербицкого, например, или Лукьяненко, этого нудного халтурщика-олигофрена. Надеюсь, я доступно изложил свою точку зрения?
Кажется, вы, в отличие от некоторых, не боретесь с политкорректностью, а просто ее игнорируете. А с вами пытались бороться сознательные граждане, противники фошызма ? Имею в виду любые (публичные) проявления, кроме пикировки в ЖЖ — с ней все ясно.
Политкорректность — хорошая штука. Придумана, чтобы не обижать людей. Но, опять же — какое она имеет ко мне отношение? Я ведь не хожу по улицам и не призываю кого-нить бить. Не нравится — выключи монитор. С выходом книги, скорее всего, начнут бороться — там много просторечных выражений и тому подобного. Но я физически нахожусь в резервации, в Украине, у нас нет и, надеюсь, не будет кампаний по борьбе с чем угодно. А если что, суд, например — я готовЪ. Принять мученический венецЪ. Уплатить штраф. Или даже, страшно сказать, год условно. Положыть живот на алтарь.
Какие чувства вызывает у вас медийная реакция на «Чужую», лихорадочный к вам интерес, глянцевая раскрутка? Есть ощущение долгожданного успеха? Или уже раздражает, может быть?
«Из Пскова мы, на говорящую собачку посмотреть» © — это половина журналистов. А вторая половина — это те, кто рассмотрели в «Чужой» что-то интересное. Вот со второй половиной я и переписываюсь подробно, как с вами.
Замечаете ли в этой связи разницу в журналистском поведении на Украине и в Москве?
Да, конечно. Украинские СМИ написали на меня одну рецензию (поругивають), один минирепортаж — бесстрастно более-менее, но ни о чем, и одно интервью попытались взять, но журналист сходу меня огорошил внезапным заявлением: «Мне известно, что во времена Буравчика вы носили кличку Валидол». Что в итоге привело к тому, что я поиздевался над ним несколько дней, а потом послал по известному адресу. Вывешивал в ЖЖ ссылку. Остальное — перепечатки из российских СМИ. Все это позволяет мне сделать вывод, что журналистика и в целом литература в Украине развита лучше и не ведется на всякую белиберду, которая интересует северо-восточных соседей. Тем более что аффтор свой, земляк, из Киева, а что хорошего может быть из Киева?
Как вам Москва по недавним визитам?
Москва изрядно обыдлела. По улицам ходят лица с лицами землепасов и скотоложцев. Все они приехали за лучшей жизнью, чем изрядно затруднили жизнь москвича. А в целом — как всегда — быстро, жестко, слезам не верим, бьем с носка.
Как продвигается работа над фильмом по «Чужой»? Какие у вас требования к экранизации?
Даже и не знаю, как вам ответить. Я не вполне уверен, что должен отвечать я, а не Михаил Котомин и Александр Иванов из Ad Marginem, без которых ничего бы не было. То есть — работа идет, занимается этим Алексей Агеев, продюсерская компания «Инмошен». Мы с ним контактируем, адаптирую текст к кино. Ожидаю хорошего фильма, быстрого и жесткого. Кстати, в «Чужой» события заняли ровно две недели. К экранизации особых требований нет — по-моему, чем проще, тем лучше. Лишь бы адекватных людей показать, без маникюра. А то вот помню, Тальков, певец, в каком-то фильме главаря рэкетиров изображал. С патлами, чуть ли не с серьгой в ухе, короче — угорали мы когда-то с пацанами. Да почти над всеми фильмами угорали, над «Бригадой», какие там еще были…
Сборник издавать не собираетесь?
Собираюсь в Ad Marginem. В новом году. Кстати — с Новым годом!
Беседу вел Кирилл Решетников
1 См .: Александр Кушнир. Золотое Подполье. Полная иллюстрированная энциклопедия рок-самиздата. История. Антология. Библиография. 1967—1994. Нижний Новгород, 1994 (примеч. ред ).
2 Скам — от англ. scum (отбросы; пена, накипь) (примеч. ред ).
Три рассказа Адольфыча
Первый погром
Одни жиды
Вы — автор, идущий исключительно «от жизни», от знания того, о чем пишете, или у вас есть также художественные стимулы — например, написать или придумать лучше, чем кто-нибудь другой?
Я — реалист, не социалистический и даже не критический, я акын — что вижу, о том пою. Немного, конечно, приукрашивая и слова в предложениях переставляя — чтобы было интересней читателю. Художественный стимул есть — чтобы не пришлось краснеть, точнее — чтобы не вынесли вердикт «балабол». Те люди, мнение которых мне действительно важно, — их примерно пять-семь человек, из лично знакомых, но, допускаю, их больше, просто не знаком. А так, амбиции — «написать лучше всех и т. д.» — я ведь читал в детстве, в школе, в институте и потом тоже читал, пока не обломался, не охладел. Писателей много, среди них присутствуют графы, бароны, маркиз еще один, ученые присутствуют, герои войн и просто гении. То есть — «лучше всехЪ» я не замахиваюсь, пишу как получится и что получится — просто я вычеркиваю много, чтобы не позориться, может быть, поэтому читать не тяжело и объемы невелики. А «лучше кого-нибудь» — здесь я не оперирую, на этом поле. Все, что я хотел доказать себе и окружающим, я доказал в 30 лет, а мне уже значительно больше. Не соревнуюсь, кто лучше и т. д.
В «Чужой» материал вам известен досконально, а как с тюрьмой Абу-Граиб в упомянутом вами «Порно для патриотов»? Или вы и там бывали? Всегда ли вам обязательно видеть, чтобы петь?
Кузин нанял местного американского урку, который должен был адаптировать тюремные реалии, и еще пару человек, которые адаптировали к реалиям армейским. А все остальное… Увы, большой разницы нет, у нас или у них — только дайте понять жлобью, что им ничего не будет, если они немного развлекутся, посмеются над беспомощними людьми, ну, может быть, одного-двух немножко попытают или убъютЪ. То есть я, конечно, акын, но акын-путешественник, видел всякой сволочи достаточно, чтобы можно было интерполировать.
Могу предположить, что понятие профессионализма в литературе для вас лично не обладает ценностью, и вам не важно, закрепится ли за вами статус писателя в сознании более чем пяти-семи человек. Это так?
Профессионализм важен, но статус «профессиональный писатель», «профессиональный поэт»… Воображение рисует нам анекдотических персонажей, в беретах, с длинными волосами и безумным от алкоголя взглядомЪ, пишущих про цемент, подвиг майора ФСБ и сочиняющих поэму о корпоративном празднике в честь основания фирмы каким-то заграничным негодяем. Т. е. «написано профессионально» — это мне нравится, а «профессиональный писатель» — не совсем.
Кем вы ощущаете себя как автор — бесстрастным фиксатором, пусть и погруженным в происходящее, или все-таки отчасти моралистом? Возможны ли для вас всерьез такие, скажем, посылы: «это — жлобы», «это — хороший человек», «так поступать плохо, а так — хорошо»?
Не ощущаю себя ни бесстрастным фиксатором, ни отчасти моралистом. Рассказы или, допустим, та же «Чужая» — они представляются абсолютно аморальными, не раз уже это «выписывали» критики и комментаторы. Но дело в том, что они вполне моральны, просто написаны были не для всех. Вот я дал «Чужую» на рецензию в лагерь особого режима — он там в «Чужой» в конце описан — и дедушки, точнее, те из них, кто умеет читать, вынесли вердиктЪ: «Хорошая история, жизненная. ТАК И НАДО СУКЕ». Чему я несказанно рад. Разумеется, посылы «это жлоб», «так хорошо, а так плохо» для меня вполне возможны, более того — ими я руководствуюсь в повседневной жизни и творчестве. Но это не означает, что я хочу кого-то перевоспитать или указать в жизни дорогу. Я этой дороги сам толком не знаю, куда уж указывать. Просто рассказываю историю максимально правдоподобно, а мораль — она сама себя проявит, хоть узкокорпоративная, хоть христианская. Она вообще, эта мораль, исключительно юркая сущность — пролезет в любую дырочку, потому что без морали никакое более-менее долгоживущее объединение граждан жить не может, съедают друг друга, а я ведь именно о гражданах пишу, а не о родной природе.
В «Чужой» человека, которому подчиняются пацаны, зовут Рашпиль. Это слово в качестве имени бандита есть в давней повести Юрия Коваля «Приключения Васи Куролесова», а еще был фильм, где Рашпиля играл Лев Дуров. Это совпадение?
Никакого Васи Куролесова я не знаю и знать не желаю, что-то помню смутно, каких-то псов в мешке. Рашпиль — именно Рашпиль из-за характера и из-за шрамов на лице. Совпадение чистой воды.
Проза и сценарно-драматические вещи — это для вас два принципиально разных способа писания или вы их для себя не разделяете? Как вы решаете, будет ли сейчас пьеса или рассказ? Или это происходит спонтанно?
Я не разделяю прозу и драматургию. А рассказ получится или пьеса — зависит от того, сколько интересных диалогов можно задействовать без вреда для тела текста. Если много — получается пьеса, если герои мычат — то, соответственно…
Какова ваша самоидентификация сейчас? В смысле — как бы вы себя назвали одним-двумя-тремя словами?
Если назвать себя одним словом, то я бы выбрал слово «пенсионер», если двумя — «работающий пенсионер».
Как вы начали писать? Скажем так: когда и как вы поняли, что можете и будете не просто что-то записывать, а этим заниматься?
Лет пять назад я получил от государства выговор, причем там было поражение в правах — в частности, следовало после восьми вечера быть дома. И проверяли, потому что, по мнению одной ветви власти, другая ветвь со мной обошлась слишком мягко. Ходили, проверяли, короче — «плели лапти», опять упаковать. Тут семья, я их давненько не видел, жена дизайнер, у нее был компьютер, стал нажимать на клавиши, вспоминать буквы, а потом решил вспомнить сочинительство, я когда-то писал в самиздат, в перестройку, в 88-м, кажется, до 90-го. Потом подключился к интернету, и вуаля. А то, что я буду этим заниматься… Дело в том, что чем бы я ни захотел заняться — у меня всегда получается. Трезво оцениваю свои шансы и то, что не получится, — сразу отметаю, «лишнего не прошу» от жизни. Например, заниматься писанием в советское время я бы не стал — заведомо не получилось бы, а к карьере диссидента я как-то не готов был.
А что писали в самиздат?
Рокенрол. Субкультура. Контркультура. Панки. Хотел написать «хуянки», но решил, что это неформатЪ. Фанзины. У Кушнира (не знаю, насколько он сейчас известен, но он очень хорошо исследовал тему рок— и около-самиздата, перестроечного и частично доперестроечного, он московский деятель культуры) есть неплохая книга «Золотое подполье»1 — там можно ознакомиться, у меня текстов тех, разумеется, нет. Но вот самую короткую рецензию на первый концерт Бориса Гребенщикова в Киеве я помню: «При ближайшем рассмотрении Бог оказался рыжеватым евреем среднихЪ лет». До сих пор горд.
Все Ваши вещи, известные мне — о прошлом. А о настоящем, о 2000-х пишете?
Пишу, в ЖЖ есть, короткие совсем сценки, зарисовки — готовлюсь написать что-нибудь более-менее серьезное, больше чем на полстраницы, страниц на десять. Про Пата и Паташона, можно набрать в поисковом окне, у меня в ЖЖ в юзинфо, и выскочит несколько.
Роман могли бы написать?
Мог бы, если бы был договор с издательством и т. д. Роман — это много работы, нужно сосредоточиться, все бросить остальное, халтурить не хочу — чего-то душа не принимает такой способ заработка, стыдно. Все-таки я литературоцентричный гражданин, советский, уважаю русскую (даже не знаю как в моем случае — русскоязычную, что ли) литературу. То есть — перешагнуть через свою нелюбовь много писать могу, но только зная, что это нужно кому-то, хотя бы увидит свет. Так как-то.
Ваши рассказы, отобранные для «Критической Массы», написаны как бы в жанре «воспоминания». Это не совсем «акынский» подход — скорее былинный. Впечатление такое, что вы «со своей стороны» последовательно воссоздаете картину эпохи. Как хотите, но вы — просто летописец на ниве малой прозы…
Насчет летописаний… Ну было, я и Нестеренко-то придумал, как Нестора летописца… Но я не претендую на какое-то серьезное исследование вроде «истории махновского движения» и т. д. Вспоминаю себя, вспоминаю, какие у меня тогда были взгляды, какие были взгляды у других, кто как БЫ поступил в какой ситуации. Выделяю БЫ, потому что настоящих событий я не описываю по понятным причинам (срока давности еще не истекли и не все герои умерли). Я все же придумываю много, а вот то, что воспринимается как летопись, достоверно — это мне плюс, или как говорят некоторые люди — «считается».
Насколько я понял, важным моментом было подключение к Интернету. Это было важно только в плане обнародования текстов или для самого сочинительства сетевая среда сыграла какую-то роль?
Тексты нескольких рассказов были написаны сразу по подключению к сети — когда я узнал, куда можно чего-нибудь вывесить. Сеть сыграла большую роль во включении неработавших ранее участков головного мозга. А среда свою роль сыграла, конечно — общение очень важный фактор. Общение с теми людьми, у которых можно чего-нить почерпнуть, поскольку в обычной жизни их встретить сложно, и даже в Телевизоре они не бывают.
ЖЖ для вас — это что-то спонтанное, побочный продукт жизни в реале или все-таки некая деятельность? Вы вот в ЖЖ культовая персона, но вы же, наверное, не планировали ею становиться? Примеряете на себя тогу стихийного лидера некоторого сообщества или просто получаете удовольствие (или не получаете)?
Я вам отвечу как мущина мущине. Телки. Там много хороших телок. ЖЖ — прекрасная среда, где можно посторонних исключать из своей жизни. Опять же — сколько умных людей вы можете встретить за три часа? Как правило — ни одного. В ЖЖ можно триста. Или пятьсот. То есть — если уметь пользоваться и не особо погружаться в ЖЖ-отношения. Послал по известному адресу, если просят какого-то особого внимания, и все на этом — ЖЖ полезная вещь. Не какой-то отвлеченный блогсервис, а именно ЖЖ в том виде, в котором он есть сейчас — бесплатный, без зайобывающей рекламы, со сложившимся сообществом. С большим сообществом тоскующих по родному языку эмигрантов, россиян, лишенных свободы слова и т. д. Никем я не планировал становиться, просто поступал так, как поступал всю жизнь. А тогу носить не по понятиям — биксячья какая-то кишка.
Скажите, пожалуйста, пару слов об истории вашего юзерпика. Кто этот мощный старик, изображенный на нем?
Это Джефф. В 95-м, что ли, году ему было 92 года. Самый старый наркоман в Лондоне. Его в больнице, видимо, держали эксперимента ради. Мой приятель вступил в спор с неграми в пабе и в процессе спора поломал ногу. Вот он в больнице познакомился с Джеффом и прислал мне фотку. Там он с ним и еще каким-то иностранцем, но я лишних отрезал. Думаю, что он умер, иначе бы об этом уже писали: «Сто лет исполнилось Джеффу Доу, полинаркоману, его жизнь в корне изменила мнение медицины о вреде наркотиков».
Как в вашем восприятии соотносятся известность в ЖЖ и вне его? Что для вас важнее? Не смущает возможная репутация субкультурного человека, которой чревата ЖЖ-шная культовость?
Культовость — для лохов. А также для тех, кому эта культовость нужна, например, женщины не любят. Для меня ЖЖ — это инструмент и как бы клуб, где я могу пообщаться с друзьями и посмотреть на клоунов и говорящих животных, женщин с бородой и т. д. Спокойно отношусь.
Если верно, что в вашем существовании есть, так сказать, особая «сфера письма» (в которой пребывают рассказы, сценарии и пьесы), то относится ли писание в ЖЖ к этой сфере? Спрашиваю, потому что как минимум стилистические схождения между некоторыми вашими постами и остальным прослеживаются.
Разумеется. Интернет вообще учит краткости изложения — как жалобы. На одной странице следует разместить всю трагедию твоей жизни, потому что две страницы читать не будут. Я в ЖЖ вывешиваю зарисовки-заготовки-кусочки и т. д. Тренируюсь, короче говоря.
«Я» в ваших рассказах — это вы или более обобщенный персонаж? А Адольфыч в ЖЖ — это совсем-совсем не персонаж, это строго настоящий вы, да?
«Я» — это более обобщенный персонаж. То есть не все автобиографично, но это вполне конкретный персонаж, со своей системой ценностей и т. п. Это личность, не вполне я, но и не разные лица, персонаж один во всех рассказах. Адольфыч в ЖЖ, конечно, тоже персонаж. Есть большая доля моей личности, но тоже не вполне я — Адольфыч честнее. Он пенсионер, человек трудной судьбы, режущий порою правду-матку.
Как оцениваете русский ЖЖ вообще? Я лично все ЖЖ делю на необязательные (обычные, заурядные…) и творческие/харизматические, представляющие собой проект (вы или Вербицкий, например). При этом дневники писателей скорее не являются отдельным проектом (Лукьяненко, скажем), а вы — исключение…
Разумеется, я разделяю хорошие проекты и всякий скам2 , мудака Вербицкого, например, или Лукьяненко, этого нудного халтурщика-олигофрена. Надеюсь, я доступно изложил свою точку зрения?
Кажется, вы, в отличие от некоторых, не боретесь с политкорректностью, а просто ее игнорируете. А с вами пытались бороться сознательные граждане, противники фошызма ? Имею в виду любые (публичные) проявления, кроме пикировки в ЖЖ — с ней все ясно.
Политкорректность — хорошая штука. Придумана, чтобы не обижать людей. Но, опять же — какое она имеет ко мне отношение? Я ведь не хожу по улицам и не призываю кого-нить бить. Не нравится — выключи монитор. С выходом книги, скорее всего, начнут бороться — там много просторечных выражений и тому подобного. Но я физически нахожусь в резервации, в Украине, у нас нет и, надеюсь, не будет кампаний по борьбе с чем угодно. А если что, суд, например — я готовЪ. Принять мученический венецЪ. Уплатить штраф. Или даже, страшно сказать, год условно. Положыть живот на алтарь.
Какие чувства вызывает у вас медийная реакция на «Чужую», лихорадочный к вам интерес, глянцевая раскрутка? Есть ощущение долгожданного успеха? Или уже раздражает, может быть?
«Из Пскова мы, на говорящую собачку посмотреть» © — это половина журналистов. А вторая половина — это те, кто рассмотрели в «Чужой» что-то интересное. Вот со второй половиной я и переписываюсь подробно, как с вами.
Замечаете ли в этой связи разницу в журналистском поведении на Украине и в Москве?
Да, конечно. Украинские СМИ написали на меня одну рецензию (поругивають), один минирепортаж — бесстрастно более-менее, но ни о чем, и одно интервью попытались взять, но журналист сходу меня огорошил внезапным заявлением: «Мне известно, что во времена Буравчика вы носили кличку Валидол». Что в итоге привело к тому, что я поиздевался над ним несколько дней, а потом послал по известному адресу. Вывешивал в ЖЖ ссылку. Остальное — перепечатки из российских СМИ. Все это позволяет мне сделать вывод, что журналистика и в целом литература в Украине развита лучше и не ведется на всякую белиберду, которая интересует северо-восточных соседей. Тем более что аффтор свой, земляк, из Киева, а что хорошего может быть из Киева?
Как вам Москва по недавним визитам?
Москва изрядно обыдлела. По улицам ходят лица с лицами землепасов и скотоложцев. Все они приехали за лучшей жизнью, чем изрядно затруднили жизнь москвича. А в целом — как всегда — быстро, жестко, слезам не верим, бьем с носка.
Как продвигается работа над фильмом по «Чужой»? Какие у вас требования к экранизации?
Даже и не знаю, как вам ответить. Я не вполне уверен, что должен отвечать я, а не Михаил Котомин и Александр Иванов из Ad Marginem, без которых ничего бы не было. То есть — работа идет, занимается этим Алексей Агеев, продюсерская компания «Инмошен». Мы с ним контактируем, адаптирую текст к кино. Ожидаю хорошего фильма, быстрого и жесткого. Кстати, в «Чужой» события заняли ровно две недели. К экранизации особых требований нет — по-моему, чем проще, тем лучше. Лишь бы адекватных людей показать, без маникюра. А то вот помню, Тальков, певец, в каком-то фильме главаря рэкетиров изображал. С патлами, чуть ли не с серьгой в ухе, короче — угорали мы когда-то с пацанами. Да почти над всеми фильмами угорали, над «Бригадой», какие там еще были…
Сборник издавать не собираетесь?
Собираюсь в Ad Marginem. В новом году. Кстати — с Новым годом!
Беседу вел Кирилл Решетников
1 См .: Александр Кушнир. Золотое Подполье. Полная иллюстрированная энциклопедия рок-самиздата. История. Антология. Библиография. 1967—1994. Нижний Новгород, 1994 (примеч. ред ).
2 Скам — от англ. scum (отбросы; пена, накипь) (примеч. ред ).
Три рассказа Адольфыча
(Киев)
Первый погром
Запоминаются первые события. Первая девушка и первый стакан портвейна на пустыре за школой, первый тренер и первый суд. Потом все смазывается, и только наиболее жестокие случаи остаются в памяти.
Первые и жестокие — средних жрет время.
Подмораживало не на шутку, бесснежный киевский январь, с мелкими ублюдочными вихрями поземки, забирающимися мне под полы пальтишка. Работать я только начинал, и при всем громадье планов — пальто у меня было одно, югославское, сейчас таких не делают, негде. Пришел в спортзал, на стрелку, с сумкой, в ней перчатки и форма, бросал тогда пить, в первый раз.
В спортзале, между синими дерматиновыми мешками бродило человек сто — обычная стрелка, каждый день, как на завод, просто попозже, в час дня.
Старшие и Батько (ну, так его не называли, это я уже сейчас посмеиваюсь, из глубины времен), пухом всем земля, заперлись в обшарпанной тренерской, держали совет. Батько тогда был из бывших, военный, и порядок у него был как в разведке. Куда поедем, кого лупить — сообщал в последний момент. Так и лучше, не все мусора знали заранее.
Никто не тренировался, и вообще, какое-то жужжание в воздухе, «звери, звери, звери».
Звери еще были не те, мирные были звери, обычные торговцы, гвоздика-хурма. Это потом попрет ушлая бандитская Чечня наезжать, убивать и захватывать. Мирных зверей обыватели побаивались всегда, тогда их называли «грузины», хотя грузинов среди них как раз и не было. Торговали айзера, простые честные трудоголики, с золотыми зубами и повышенной волосатостью. Оккупировав цветочные и фруктовые ряды, они гортанно верещали на весь базар, затемняли своей небритостью тропинки от метро, в глубь гетто.
Звери отказались платить.
Больше нихуя и не надо знать, три слова говорят о всем важном. Что они нас не ставят и в хуй, что у них уже появились свои старшие, какие-то молодые зверьки приехали с гор, и что летом арбузники тоже откажутся платить, а это серьезные деньги. Хурма и гвоздики — так, перебиться до лета, все же мы народ воинов и хлеборобов, нам важен урожай.
Тогда они еще не выхватывали телок в сауну прямо с улицы, а приставали к покупательницам, ну так, мягко, дальше «эй дэвушка!» не шло, за руки не хватали. Это все будет потом.
Лохи боялись зверей. Обыватель должен бояться, чем же он иначе оправдает свою незавидную судьбу. Потом лохи научатся ссать богатых, а мусоров вроде и положено ссать, по закону.
Звери могли «дать ножа» в драке, отомстить, откупиться в мусарне или суде. Балованный, тепличный, постсоветский лох резко перестал чувствовать себя в безопасности. Государство, рабовладелец — оно перестало нуждаться в труде лоха и больше не вытирало подданным слезы и сопли.
Нихуя из этого я тогда не думал, стоял на остановке трамвая и наблюдал за маленьким базаром, состоящим из коротких торговых рядов с хурмой и мандаринами, шашлычной при входе и бетонного бункера с туалетом, весовой и директором рынка. Сигаретами тогда торговали молодые мордатые парни, никаких старушек. Когда мы их грабили, сигаретчиков, они смешно моргали маленькими глазками, не были готовы к простому житейскому факту, что молодых и здоровых тоже грабят, особенно, если некого больше.
Шли эшелонами.
Батько был в прошлой жизни комбатом, на похоронах вдова попыталась вынести ордена на подушке, еле отговорили.
Буцкоманда, боевики — первый эшелон. Тогда еще была стабильная буцкоманда, через пару лет, когда выкопанное следопытами в Белоруссии оружие пошло в народ, боевики стали меняться часто. Новых я уже не помню, средние исчезают в потоке. А первые — как живые.
Второй эшелон — ополчение. Я как раз и стоял во втором эшелоне, на остановке, мы все ждали трамвая. Дел у меня никаких к зверям не было, я не получал с них, хурму — так вообще не ел. Но почти каждый день ездил со стрелки на акции, это была плата за право получать с других. Без ополчения не решалось ничего, тогда даже бит не было, отрывали от шведской стенки в спортзале палки, на этой стенке уже можно было только повеситься, если турник, к примеру, был бы занят спортсменами.
А еще дальше стоял третий эшелон — малолетки. Этим все было похуй, единственно правильная позиция во времени перемен.
Буцы пошли, освободив себе руки, надев сумки за ручки, наподобие несуществующих в то время рюкзаков — оставить было негде, в спортзале не было ни одной двери с замком. Потянулись и мы, потихоньку, чтобы не спугнуть зверей, бегать за ними по пустырям никто не хотел.
— Слюшай, ты говорыш нада платыт вам. Вчира пришол какой-то Курган, сказал — надо платыть ым. Вы разбэрытэсь, кто гдэ должэн…
Зверь был породистый, в пыжиковой шапке, высокий, седой — вылитый Расул Гамзатов. Звери отличаются по породам, мелкие и черные — это нищета, рабы; высокие и посветлее — начальники.
Начальник говорил с акцентом, но говорил правильно, знал слова и падежи. Может, был партийным хуйлом у себя в горах, а может, учился здесь когда-то. Это «должен» — последнее человеческое слово в акции.
Покойный Иван, человек маленького роста, похожий на Щелкунчика, подпрыгнул и дал зверю в бороду. Тот побледнел, в полете побледнел, это важно — чистый нокаут, и приложился затылком об бровку, с бильярдным стуком. Так и захрапел, перегородив телом узкий проход между рядами с оранжевым богатством.
Нельзя спорить с террористами, партийный зверек не знал азов…
Как всегда в таких делах — понеслись отрывки.
Зверь, побежавший с перепугу не от толпы, а на толпу…
Оранжевое поле боя, ящики мы переворачивали пинками, а топтать времени не было, надо было поскорее, рядом метро, там мусора, и райотдел в километре…
Куцый, получивший от зверя ножом в бицепс, кровь хуярила фонтаном…
Звери бежали врассыпную, был бы у них свой батько — еще неизвестно, чем бы все кончилось. Но Гамзатов лежал без движения, поперек тропы, смелые от водки пролетарии переступали через его ноги. Да вряд ли он мог что-то организовать вообще — уж больно плакатное у него было лицо, не военное.
Малолетки рванули толпой, это и было наше секретное оружие — мародеры. Шапки! Звери ходили в меховых шапках — какой-то обычай, что-то связанное с мужским достоинством. Усы и шапка — иначе не мужчина. Вот эти шапки, они слетают с головы от первого удара, а поднимать — жизнь дороже…
Пять или шесть зверей спрятались в весовой, закрыли одну половину окна железной ставней, вторую не успели, да и слава богу. Люди, соотечественники, раздуплились и стали нас подбадривать. Именно люди и подсказали: «Да спалите их нахуй, хлопцы!» Малолетки побежали за бензином, надо было его еще найти…
Мысли, которые преследовали меня до погрома, отступили. Бедный человек, я все время думал о пальто. Что надо как-то аккуратней, оно светлое и единственное.
Уже стало похуй, в драке меня обронил зверь, видно, борец, прогибом, прямо в мандарины, потом я дал ему по пасти, а пальто стало камуфляжным.
Тут она и прилетела. С чугунным, характерным стуком, кто слышал раз — не забудет навеки, она отскочила от асфальта, прямо мне под ноги.
В бою не покаешься, солдаты умирают со словом «бля»… Кувыркнулся, откатился, все как на тактике, тогда еще, в мирное время. Хуй бы оно помогло, если б граната рванула. Это была не граната.
Звери забрасывали нас килограммовыми гирями, как гранатами, из бункера весовой. Когда притащили канистру бензина, пора уже было валить, мусора, пережидавшие погром в метро, дождались райотделовских «бобиков» и пошли в атаку. Да и хорошо, а то ведь сожгли б мы их низахуй в том сортире, это было одно здание — весовая, сортир и дирекция.
Пальто я выбросил там же, на месте погрома, а взамен получил, как долю, две ондатровые шапки, как раз хватило на желтый китайский пуховик, перья из которого полезли на третий день.
Первые и жестокие — средних жрет время.
Подмораживало не на шутку, бесснежный киевский январь, с мелкими ублюдочными вихрями поземки, забирающимися мне под полы пальтишка. Работать я только начинал, и при всем громадье планов — пальто у меня было одно, югославское, сейчас таких не делают, негде. Пришел в спортзал, на стрелку, с сумкой, в ней перчатки и форма, бросал тогда пить, в первый раз.
В спортзале, между синими дерматиновыми мешками бродило человек сто — обычная стрелка, каждый день, как на завод, просто попозже, в час дня.
Старшие и Батько (ну, так его не называли, это я уже сейчас посмеиваюсь, из глубины времен), пухом всем земля, заперлись в обшарпанной тренерской, держали совет. Батько тогда был из бывших, военный, и порядок у него был как в разведке. Куда поедем, кого лупить — сообщал в последний момент. Так и лучше, не все мусора знали заранее.
Никто не тренировался, и вообще, какое-то жужжание в воздухе, «звери, звери, звери».
Звери еще были не те, мирные были звери, обычные торговцы, гвоздика-хурма. Это потом попрет ушлая бандитская Чечня наезжать, убивать и захватывать. Мирных зверей обыватели побаивались всегда, тогда их называли «грузины», хотя грузинов среди них как раз и не было. Торговали айзера, простые честные трудоголики, с золотыми зубами и повышенной волосатостью. Оккупировав цветочные и фруктовые ряды, они гортанно верещали на весь базар, затемняли своей небритостью тропинки от метро, в глубь гетто.
Звери отказались платить.
Больше нихуя и не надо знать, три слова говорят о всем важном. Что они нас не ставят и в хуй, что у них уже появились свои старшие, какие-то молодые зверьки приехали с гор, и что летом арбузники тоже откажутся платить, а это серьезные деньги. Хурма и гвоздики — так, перебиться до лета, все же мы народ воинов и хлеборобов, нам важен урожай.
Тогда они еще не выхватывали телок в сауну прямо с улицы, а приставали к покупательницам, ну так, мягко, дальше «эй дэвушка!» не шло, за руки не хватали. Это все будет потом.
Лохи боялись зверей. Обыватель должен бояться, чем же он иначе оправдает свою незавидную судьбу. Потом лохи научатся ссать богатых, а мусоров вроде и положено ссать, по закону.
Звери могли «дать ножа» в драке, отомстить, откупиться в мусарне или суде. Балованный, тепличный, постсоветский лох резко перестал чувствовать себя в безопасности. Государство, рабовладелец — оно перестало нуждаться в труде лоха и больше не вытирало подданным слезы и сопли.
Нихуя из этого я тогда не думал, стоял на остановке трамвая и наблюдал за маленьким базаром, состоящим из коротких торговых рядов с хурмой и мандаринами, шашлычной при входе и бетонного бункера с туалетом, весовой и директором рынка. Сигаретами тогда торговали молодые мордатые парни, никаких старушек. Когда мы их грабили, сигаретчиков, они смешно моргали маленькими глазками, не были готовы к простому житейскому факту, что молодых и здоровых тоже грабят, особенно, если некого больше.
Шли эшелонами.
Батько был в прошлой жизни комбатом, на похоронах вдова попыталась вынести ордена на подушке, еле отговорили.
Буцкоманда, боевики — первый эшелон. Тогда еще была стабильная буцкоманда, через пару лет, когда выкопанное следопытами в Белоруссии оружие пошло в народ, боевики стали меняться часто. Новых я уже не помню, средние исчезают в потоке. А первые — как живые.
Второй эшелон — ополчение. Я как раз и стоял во втором эшелоне, на остановке, мы все ждали трамвая. Дел у меня никаких к зверям не было, я не получал с них, хурму — так вообще не ел. Но почти каждый день ездил со стрелки на акции, это была плата за право получать с других. Без ополчения не решалось ничего, тогда даже бит не было, отрывали от шведской стенки в спортзале палки, на этой стенке уже можно было только повеситься, если турник, к примеру, был бы занят спортсменами.
А еще дальше стоял третий эшелон — малолетки. Этим все было похуй, единственно правильная позиция во времени перемен.
Буцы пошли, освободив себе руки, надев сумки за ручки, наподобие несуществующих в то время рюкзаков — оставить было негде, в спортзале не было ни одной двери с замком. Потянулись и мы, потихоньку, чтобы не спугнуть зверей, бегать за ними по пустырям никто не хотел.
— Слюшай, ты говорыш нада платыт вам. Вчира пришол какой-то Курган, сказал — надо платыть ым. Вы разбэрытэсь, кто гдэ должэн…
Зверь был породистый, в пыжиковой шапке, высокий, седой — вылитый Расул Гамзатов. Звери отличаются по породам, мелкие и черные — это нищета, рабы; высокие и посветлее — начальники.
Начальник говорил с акцентом, но говорил правильно, знал слова и падежи. Может, был партийным хуйлом у себя в горах, а может, учился здесь когда-то. Это «должен» — последнее человеческое слово в акции.
Покойный Иван, человек маленького роста, похожий на Щелкунчика, подпрыгнул и дал зверю в бороду. Тот побледнел, в полете побледнел, это важно — чистый нокаут, и приложился затылком об бровку, с бильярдным стуком. Так и захрапел, перегородив телом узкий проход между рядами с оранжевым богатством.
Нельзя спорить с террористами, партийный зверек не знал азов…
Как всегда в таких делах — понеслись отрывки.
Зверь, побежавший с перепугу не от толпы, а на толпу…
Оранжевое поле боя, ящики мы переворачивали пинками, а топтать времени не было, надо было поскорее, рядом метро, там мусора, и райотдел в километре…
Куцый, получивший от зверя ножом в бицепс, кровь хуярила фонтаном…
Звери бежали врассыпную, был бы у них свой батько — еще неизвестно, чем бы все кончилось. Но Гамзатов лежал без движения, поперек тропы, смелые от водки пролетарии переступали через его ноги. Да вряд ли он мог что-то организовать вообще — уж больно плакатное у него было лицо, не военное.
Малолетки рванули толпой, это и было наше секретное оружие — мародеры. Шапки! Звери ходили в меховых шапках — какой-то обычай, что-то связанное с мужским достоинством. Усы и шапка — иначе не мужчина. Вот эти шапки, они слетают с головы от первого удара, а поднимать — жизнь дороже…
Пять или шесть зверей спрятались в весовой, закрыли одну половину окна железной ставней, вторую не успели, да и слава богу. Люди, соотечественники, раздуплились и стали нас подбадривать. Именно люди и подсказали: «Да спалите их нахуй, хлопцы!» Малолетки побежали за бензином, надо было его еще найти…
Мысли, которые преследовали меня до погрома, отступили. Бедный человек, я все время думал о пальто. Что надо как-то аккуратней, оно светлое и единственное.
Уже стало похуй, в драке меня обронил зверь, видно, борец, прогибом, прямо в мандарины, потом я дал ему по пасти, а пальто стало камуфляжным.
Тут она и прилетела. С чугунным, характерным стуком, кто слышал раз — не забудет навеки, она отскочила от асфальта, прямо мне под ноги.
В бою не покаешься, солдаты умирают со словом «бля»… Кувыркнулся, откатился, все как на тактике, тогда еще, в мирное время. Хуй бы оно помогло, если б граната рванула. Это была не граната.
Звери забрасывали нас килограммовыми гирями, как гранатами, из бункера весовой. Когда притащили канистру бензина, пора уже было валить, мусора, пережидавшие погром в метро, дождались райотделовских «бобиков» и пошли в атаку. Да и хорошо, а то ведь сожгли б мы их низахуй в том сортире, это было одно здание — весовая, сортир и дирекция.
Пальто я выбросил там же, на месте погрома, а взамен получил, как долю, две ондатровые шапки, как раз хватило на желтый китайский пуховик, перья из которого полезли на третий день.
Одни жиды
Жираф позвонил утром, он вообще жаворонок, поэтому и виделись мы с ним редко. А может, не виделись, потому что он потихоньку отходил от движения, нащупал себе пару жирных клопов — бизнесменов, и сам становился таким же. Я помычал спросонья, что — не помню, а к обеду, приехав на стрелку в спортзал, увидел Жира, он меня дожидался. Верная примета, что дело было важное, по крайней мере для него, обычно он опаздывал.
Жир — это от Жирафа, он как раз доставал мне до подмышки, значит, Жираф. С усами — Гитлер, карлик — Жираф, я, например, — Мелкий. Конспирация. Хуярить кандидатскую Жир бросил в начале движения, когда кандидаты вышли торговать гондонами на базарах, правильно сориентировался. Так, чтобы покончить с ним, в двух словах — он был еврей и мастер спорта по самбо.
Жир — это от Жирафа, он как раз доставал мне до подмышки, значит, Жираф. С усами — Гитлер, карлик — Жираф, я, например, — Мелкий. Конспирация. Хуярить кандидатскую Жир бросил в начале движения, когда кандидаты вышли торговать гондонами на базарах, правильно сориентировался. Так, чтобы покончить с ним, в двух словах — он был еврей и мастер спорта по самбо.