Зиновий Юрьевич Юрьев. Чужое тело, или Паззл президента

   А дальше всё было уже просто. Быстренько поднялся обратно на чердак, спрятал на всякий случай пистолет в тайничок, который у меня давно там был присмотрен, спустился через другой подъезд, вернулся к машине, которую на всякий случай оставлял в разных местах, только не у дома, потому что по машине человека найти куда проще, чем по физиономии, и поехал в ночной клуб, где бывал не раз. А уж оттуда позвонил Танюшке. Приезжай, говорю, в клуб, я дельце одно провернул сегодня удачное, надо обмыть. Наверное, что-то она почувствовала, потому что спрашивать ни о чем не стала и тут же примчалась в клуб. Вся встрепанная, только что, видно было, из халата вылезла. А глаза испуганные.
   – Что случилось, Петенька?
   – Ты, когда выходила, ничего не заметила?
   – Да н-нет, вроде. А что я должна была заметить?
   – Да ничего особенного. О трупик на лестнице не споткнулась случайно? Да не трясись ты так, не о моем же речь.
   – Петенька… – говорит, а у самой губы трясутся, – Петенька…
   – Не споткнулась – и слава богу. И скорой во дворе не было?
   – Н-н-нет…
   – И милиции?
   – Не было.
   – Тогда давай выпьем, любовь моя, за спокойствие наших границ. Помнишь, как пели когда-то? Мы рождены, чтоб сказку сделать былью… что-то там еще, а потом: и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ. Ну а то, что за спокойствие иногда надо платить – это первый закон природы. Бесплатного сыра, Танюшка, как выяснила наука, не бывает.
   – А труп…
   – Видно, забрали его подельники. На всякий случай.
   – А он, Петенька, он… он что…
   – Да ничего, просто хотел, чтоб об мой труп споткнулись. Работа у него такая. Я бы в киллеры пошел, пусть меня научат.

* * *

   А уж когда «мерседес» мой взорвали вместе с водителем – хороший был парень Гена – я из нефтяного бизнеса как ошпаренный выскочил. Продал свои колонки первому же покупателю. Почти, кстати, ничего и не потерял. Основал компанию, которая занималась импортом компьютеров. Тогда, в первой половине девяностых, компьютеры были на вес золота. Крали их из офисов и складов беспощадно. Вообще по тому, что в основном воруют, можно судить об эпохе куда точнее, чем по томам исторических исследований. Был бы я историком, диссертацию защитил на эту тему. И назвал бы красиво, что-нибудь вроде «К вопросу о краденом как показателе спроса и предложения эпохи». В двадцатых, говорят, больше всего воровали галоши, хотя тинэйджеры сегодня могут вообще и не знать, что это такое. В тридцатых – кальсоны с бельевых веревок, на которых они сушились, тащили. И они были ценностью. Ну и так далее. Сначала ввозили мы компьютеры целиком, потом – детали, из которых сами собирали их. В этом деле уже давно международная специализация сложилась. Жесткие диски, например, ввозили из Тайваня, в производстве процессоров царствовали США, периферию сразу захватили китайцы и так далее.
   Сборка компьютеров, Костя, дело, между прочим, не такое уж трудное. Как детский конструктор, только чуть посложнее. А в последние несколько лет при своем заводике мы и лабораторию открыли.
   А там вскоре порекомендовали мне одного парня, кончавшего тогда Физтех. Пришел такой тощенький рыжеватый мальчишка, волосенки в разные стороны торчат, и так скромненько сказал мне, что сконструировал флэшку нового образца, которая может полностью заменить винчестер. Я, если честно, понимал тогда в этом примерно столько же, сколько ты сейчас. Как-нибудь потом постараюсь тебе объяснять, о чем идет речь. Скажу лишь, что с этой штукой и размеры компьютера сокращаются, и энергопотребление. А быстродействие увеличивается. А что это может значить коммерчески – представить себе не так уж трудно. Колоссальные перспективы.
   Не могу тебе точно сказать, чем меня наш Вундеркинд сразу купил.
   – Хозяин, – говорит он мне, он меня так сразу прозвал, – меня в Калифорнию зовут, сулят золотые горы.
   – И чего ж не едете? – эдак нарочито равнодушно спросил я. Поторговаться-то надо все-таки. Хотя бы для приличия.
   – Да как-то сам в толк не возьму. Я, знаете, солнце плохо переношу, веснушки сразу вылезают.
   По глазам вижу, смеется. И что мне особенно понравилось, ни слова о патриотизме, долге и тому подобных материях. Из опыта знаю, что эти словечки больше для камуфляжа годятся. Я когда еще в советские времена инженером работал, был у нас один в отделе такой патриот. Чуть что, сразу родину поминает. Да я за родину-мать и так далее. Только что ворот рубашки не рвал на себе. А потом выяснилось, что он на всех нас регулярно стучал. Хорошо хоть времена уже наступали полиберальнее, а то сидели бы всем отделом давным давно.
   Я когда слышу все эти мифы о едином советском счастливом народе, в едином патриотическом порыве бросавшимся в очередь за колбасой в тех редких местах, где ее изредка видели, меня смех разбирает. Может, и сегодня наши прописные воздыхатели по советским временам потому и существуют, что мифы неистребимы. Они, я думаю, вообще для человека необходимы как воздух и еда. Поэтому, наверное, сегодня, когда советские мифы изрядно одряхлели и пообветшали и волнуют преимущественно сердца тех, кто жил в счастливые советские времена победившего социализма, их место заняли новые мифы, от мифов о пришельцах до мифов о снежном человеке. Не случайно, я думаю, один мудрец сказал давным-давно, что мифы – это то, что никогда не существовало, но всегда есть. Здорово ведь сказано, а?
   А вообще, Костя, я сам-то иногда чувствую себя если и не мифом, то уж самой что ни на есть белой вороной. Потому что не думаю о стародавнем фундаменте нашей российской деловой этики – от трудов праведных не наживешь палат каменных. И что раньше появилось – это мудрое оправдание нашего извечного воровства и лени или и то, и другое, наоборот, вызвано убежденностью в преимуществах воровства над честным трудом, не разберешь. Ну а я, во-первых, уже кое-что имел, а во-вторых, мне всё казалось, что труды праведные все-таки поинтереснее палат каменных. Вот и живу теперь своей компанией «РуссИТ». А если точнее – доживаю.
   И всё это длиннющее предисловие, Костя, не только оттого, что страшно мне одному оставаться в этой палате. Оно еще и к тому, чтобы ты понял, какие тут интересы задействованы. И чутье мое нашептывает, что смерть бедной этой сестрички Даши не так проста. Что я хочу от тебя? Может, поговоришь с вахтером? Тут его все зовут Данилычем. С этими операми. Случайно ли ее сбили или… Ну, и в компании присматривайся и приглядывайся. Знает ли кто-нибудь о моем диагнозе. Пока я жив, Костя, ложиться на спину и поднимать лапки как-то не хочется. Андерстэнд?
   – Иес, сэр.
   – Тогда иди. Думаю, что вряд ли сегодня мне грозит что-нибудь еще.
   – Иес, сэр, – улыбнулся Костя. – Но все-таки я бы предпочел посидеть ночь рядом с этим Данилычем.
   – Не выслуживайся, секьюрити, – улыбнулся Петр Григорьевич и тут же поймал себя на том, что улыбается впервые с момента вынесения ему приговора. – Придешь завтра.

* * *

   – Понимаешь, сынок, – рассказывал через несколько минут вахтер Косте, – смотрю, она бежит, вся какая-то растрепанная, в руке мобильник. А на улице дождина как из ведра поливает. Я ей говорю, Даш, ты бы хоть зонтик взяла, держи, а она даже на меня не взглянула, только всхлипнула и выскочила на улицу.
   – Всхлипнула? Плакала, что ли?
   – Ну да, я и говорю. А прямо минут через двадцать два милиционера заявились и стали спрашивать, не наша ли это сотрудница. Проезжали, оказывается, мимо и заметили ее на дороге. Мертвая, говорят, уже была. Хорошая была девчушка… – Старик покачал головой и вытер глаза платком. – Я теперь вспоминаю, она уже несколько дней какая-то сама не своя была…
   – А в чем вы это заметили?
   – Ну, так прямо и не ответишь… Вообще-то она приветливая была, улыбалась, когда мимо проходила. И всегда спросит: Как дела, Данилыч, назначил бы хоть раз свидание. Смешливая была такая… – Старик снова приложил несвежий платок к глазам.

* * *

   Утром Костя был уже в отделении милиции.
   – Если не возражаете, товарищ лейтенант, – сказал он дежурному, – я бы хотел узнать о девушке, которую вчера обнаружили сбитой машиной около больницы.
   – А вы кто? – хмуро спросил дежурный. – Родственник?
   – Да нет. Ваш бывший коллега. Теперь вот в одной фирме безопасностью заведую. И мой шеф как раз лежит в этой больнице. Ему Даша, так зовут эту девушку, должна была укол на ночь сделать.
   – А чего ушел из милиции? – слегка оживился дежурный. – Сам или поперли?
   – Сам.
   – И сколько же тебе в фирме платят?
   – Сто тысяч.
   – Честно?
   – Ей-богу.
   – Здорово… За такие деньги – это что ж, больше трех тысяч баксов…
   – Точно.
   – За такие деньги я бы сам… Нет ли там у вас еще местечка, а?
   – Пока нет, но…
   – Имей меня в виду, безопасность. Пройди в пятнадцатую комнату. Это на втором этаже вторая комната направо. Поговори со старшим лейтенантом Стычкиным. На него труп твой повесили.

* * *

   Стычкин тоже долго интересовался, сколько Косте платят на фирме, потом вздохнул и покачал головой:
   – Даже не знаю, что делать. Начали нас здорово поджимать. Вроде бы и хорошо это. Кусочничать и побираться противно, но когда это еще зарплату прибавят, да и сколько прибавят – тысячи на три? Пять? Жить-то как на наши деньги… Ну, что тебя интересует в этом ДТП?
   – Понимаете, мой шеф думает, что это может быть и не ДТП. Может, это убийство, считает он. Она, эта девушка, должна была сделать ему укол – он лежит в больнице, – терпеливо бубнил Костя. – Он бизнесмен, и вполне может быть, что его враги решили подговорить сестру сделать не тот укол, что нужно было, но она в последнюю минуту испугалась и куда-то выскочила прямо под дождь.
   – М-да, начало тридцать восьмой серии «Убийство под дождем»…
   – Несколько вопросов, если вас не затруднит.
   – Давай, секьюрити.
   – Мобильный при ней нашли?
   Старший лейтенант взял со стола листок и начал читать.
   – Да нет, вроде. И что, ты думаешь, девчушку сбили машиной, чтобы украсть мобильный?
   – Может, товарищ старший лейтенант, убийца боялся, что его номер остался в телефоне.
   – Гм…
   – И потом, не обнаружили ли у нее в кармане мелкие осколки стекла?
   – В каком смысле?
   – Понимаете, там вполне могла быть ампула, точнее ее осколки, с остатками того вещества, которое намеревались вколоть пациенту, то есть моему шефу.
   – Ну, секьюрити, похоже, ты и впрямь милицейские погоны носил. Серия тридцать девятая. Давай твои позывные, я тебе сразу позвоню, когда проверим.

* * *

   Костя медленно шел через парк к больничному корпусу. Неужели уже август к концу клонится – и не заметил, как лето прошмыгнуло. Вон и листочки начали кое-где желтеть, и ветерок холодный вполне по-осеннему под куртку забирается… Ну никак не хотелось верить, что Петр Григорьевич обречен. Так ему было хорошо за его широкой и надежной спиной. Всем, всем буквально был он обязан шефу. И тем, что вытащил он его тогда из милиции. И тем, что не считают теперь отец с матерью каждую копейку, когда нужно идти в аптеку. До этого отец от этих счетов и расчетов на глазах старился – не привык так жить. Все-таки был в советские времена кадровым военным. Деньги, говорят, людей не украшают. Может, оно и так. Зато их отсутствие людей уж точно портит. Отец с тех пор, как стал он работать у Петра Григорьевича, прямо на глазах изменился: и спокойнее стал, и мягче. Они на Петра Григорьевича как на святого молятся, только что портрет его в красный угол еще не повесили. И вообще, если бы не Петр Григорьевич, сидел бы он сейчас как пить дать где-нибудь в Мордовии в колонии общего режима и шил брезентовые рукавицы под выцветшим плакатом «На свободу с чистой совестью»… От того, что Петр Григорьевич рассказал ему накануне, на сердце ему словно защелку какую-то повесили – болело оно. Так жалко ему еще никогда никого не было. Прямо завыл бы от горя, как собака. Он, наверное, и был по натуре собакой, потому что только собака может быть так привязана к хозяину, как он к шефу.

* * *

   Петр Григорьевич показался ему немножко оживленней сегодня, и он вкратце доложил ему о том, что уже успел.
   – Может, – предложил он шефу, – все-таки посадить в коридоре у палаты хорошего человечка. Это организовать совсем не трудно. У меня есть старые знакомые, да и в отделении, которое убийством Даши занимается, тоже есть хорошие ребята.
   – Думаю, Костя, – пожал плечами Петр Григорьевич, – что пока до штурма больницы дело не дойдет. Поезжай в офис и постарайся выяснить, знает ли кто-нибудь о моем диагнозе.
   – Слушаю, шеф.

* * *

   Днем в палату к Петру Григорьевичу зашел главврач Борис Васильевич.
   – У меня к вам одна просьба, – сказал ему Петр Григорьевич.
   – Слушаю.
   – Проследите, пожалуйста, чтобы о моем диагнозе посторонние люди не знали. Это для меня очень важно, не столько лично, сколько для компании.
   – Понимаю, – кивнул главврач и добавил с плохо скрытой обидой в голосе: – Уверяю вас, у нас персонал вымуштрован, врачебная тайна для нас отнюдь не абстрактное понятие, и всё, что касается пациентов, за пределы больницы не выходит и выйти не может.
   Поразительно, почему-то заметил Петр Григорьевич, как у него изумительно выглажена рубашка. И усмехнулся про себя. Как часто он, однако, останавливает в последние дни внимание на пустяках. Прячется, должно быть, за ними от более серьезных вещей. Никогда раньше не подумал бы, что могут ничтожные пустяки быть человеку неким утешением.
   – Спасибо, Борис Васильевич, очень надеюсь на вас. Иначе… – Он специально не закончил фразы, и главврач, кажется, почувствовал невысказанную угрозу. Он медленно кивнул и с видом подчеркнуто оскорбленного достоинства вышел из палаты.

* * *

   Сразу после обеда в палату к Петру Григорьевичу вошел Гурген Ашотович.
   – Как самочувствие, дорогой мой?
   – Дышу еще.
   – И слава богу. Вот, держите, – он протянул больному несколько отпечатанных листков.
   – Что это? Набросок моего завещания?
   – Ну, Петр Григорьевич, вы меня радуете. Узнаю ваш прежний юмор. Нет, до завещания еще дело не дошло, да вы его и без меня составите. Это вам советы по меню. Хотя, строго говоря, особых ограничений в еде я от вас не требую, но лучше не перегружать и без того ваш нагруженный желудочно-кишечный тракт. Кроме того, здесь указаны дозы того препарата, что я вам назначил. Если почувствуете тошноту, попробуйте старый дедовский способ – полстакана ледяной водички. Не поможет – попробуйте таблетку мотилиума. Болеутоляющее я вам тоже выписал, ну и снотворное. Пока этого достаточно. Да, чуть не забыл, – добавил Гурген Ашотович, – вот вам телефон человека, который очень хотел бы встретиться с вами. – Петру Григорьевичу показалось, что ничего доктор и не думал забывать и все эти рекомендации просто ширма для чего-то другого. – Держите.
   – И по какому же поводу ваш знакомец хотел встретиться со мной?
   – Понятия не имею, – для выразительности доктор даже покачал головой и театрально развел руками, отчего манжеты его голубой рубашки вылезли из-под халата.
   – Простите, Гурген Ашотович, что-то, сдается мне, вы со мной в кошки-мышки играете. Вы давеча сами говорили, что это ваш знакомый, а теперь и понятия не имеете, зачем я ему.
   – Не имею, – почему-то сразу нахохлился врач. – Просто просил он меня устроить с вами встречу. А на какой предмет – не знаю.
   – Гм, и вы, зная меня и то, в каком я состоянии, советуете мне встретиться с ним? Так? Правильно я вас понял?
   – Вы что, хотите, чтобы я честное пионерское дал или на библии поклялся? Да, я Семена, Семена Александровича знаю давным-давно. Лет пятьдесят, наверное. Учились в школе вместе. Хотя вижу его нечасто. Человек он, скажу вам прямо, довольно странный. Но что именно заинтересовало его в вас – не знаю и знать категорически не желаю, – врач даже слегка повысил голос.
   – Боюсь, Гурген Ашотович, автора детективных романов из вас не получится. И знаете, почему? Потому что хорошему детективщику нужно заранее продумать все вопросы и ответы. Так, чтобы казались они естественными и убедительными. Вот сейчас я вас спрошу: а откуда это ваш знакомец знает о моем существовании и тем более о моей болезни? А? В выпуске новостей по телевизору сообщалось? Да не волнуйтесь вы так… Ведь я это…
   – Я вас не понимаю, – пробормотал Гурген Ашотович, и желваки на его щеках угрожающе прокатились под кожей. – Я ведь вас не уговариваю…
   – Уговариваете что сделать? Может, ваш друг хочет, чтобы я субсидировал постройку приюта для бездомных собак?
   – Собак? При чем тут собаки? – почему-то разволновался доктор и недоуменно развел руками.
   – Да ни при чем. Это я так, к слову. Тут как раз один такой собаколюб недавно по телевизору за это ратовал. Боюсь, мне как-то сейчас не до бродячих собак. Так что, простите…
   – Ну, смотрите. Позвольте вам только намекнуть, что, может быть, вы сами не менее него можете быть заинтересованы во встрече. Если не более. Всё, Петр Григорьевич, больше не пытайте меня. С вашего разрешения я побегу, у меня, между прочим, кроме вас ведь и другие больные есть. Завтра утром выписывайтесь. Здесь вам делать больше нечего.

* * *

   Такое было впечатление у Петра Григорьевича, что прекрасно Гурген знал, что от него хочет этот таинственный Семен Александрович. Знал и явно чего-то боялся…
   Ну что ж, надо позвонить. Попытка – не пытка. Он набрал данный ему доктором номер.
   – Ну, – нетерпеливо рявкнул кто-то в трубку, – кто там?
   – Семен Александрович?
   – Я, я.
   – Это пациент Гургена Ашотовича Петр Григорьевич.
   – А? Какой пациент? Гургена? А, да, да. Конечно. И что же вам, простите, нужно от меня?
   – Прощать вас пока еще не за что. Из слов Гургена Ашотовича я понял, что это не я вами интересуюсь, а вы – мною.
   – Что? Я? А, да, да. Конечно. Простите. Я, знаете, когда работаю, вообще перестаю что-либо соображать. Хотя, если честно, и когда не работаю, тоже мало что понимаю. Да-да, так мы о чем?
   – Это я у вас хотел узнать.
   – Сейчас сосредоточусь, старый осел…
   – Это вы обо мне?
   – О себе. Всё, я вернулся в наше измерение. Вас, если я правильно запомнил, Петром Григорьевичем звать?
   – Совершенно верно.
   – Ну что ж, если вы выделите мне толику вашего драгоценного времени, у нас может состояться ин-те-е-ресный разговор. Хотя предупреждаю вас заранее, что, скорее всего, вы решите, что перед вами клинический идиот. Что, если честно, может быть и не так уж далеко от истины.
   – А все-таки о чем…
   – Это, Григорий Петрович…
   – С вашего разрешения, Петр Григорьевич.
   – Простите, не хотел вас обидеть. Я хотел сказать, что это не совсем телефонный разговор. Когда вам Гурген окончательный диагноз поставил?
   – Сейчас… Четыре дня тому назад.
   – Гм… что ж, срок, пожалуй, достаточный.
   – В каком смысле?
   – Что? А, понимаю, что вы хотите спросить. Я хотел сказать, что, наверное, вы дозрели до нашей маленькой беседы.
   – Семен Александрович, я уже вышел из возраста, когда любят загадки, всякие там «без окон, без дверей, полна горница…» и так далее. Да и настроение у меня для загадок, ребусов и считалок не совсем подходящее.
   – Ну, это вы зря. Наоборот, похоже, самое подходящее. О чем это я? А, да. О встрече. Вы уверены, что Гурген даже не намекнул вам о моем предложении?
   – Вполне.
   – Скажите, пожалуйста, человек он не слишком умный, мягко выражаясь, а все-таки сообразил… Я и сам-то не уверен, что сумею вам объяснить, что имеется в виду. Завтра, может быть, а?
   – Давайте завтра. Утром я выписываюсь из больницы, а после полудня мы можем встретиться в любое время. Домой к себе я вас не приглашаю, мне бы не хотелось…
   – Мне тоже.
   – Может, пригласить вас для беседы куда-нибудь в ресторан? Есть симпатичный итальянский ресторанчик «Ми пьяче» около Пушкинской площади.
   – Не стоит, пожалуй. Я в ресторане лет двадцать не был… Если не больше. Я человек странный, дикий, бомжеватого вида и вообще не очень приятный. Даже сам себе, из-за чего у меня постоянное раздвоение личности. Вы говорите, Пушкинская площадь. Вот давайте лучше там и встретимся. Около памятника Пушкину.
   – Как странно…
   – Что?
   – Я очень люблю это место и тоже назначал там свидания.
   – Будем считать это добрым предзнаменованием. Оно нам очень нужно. Может, часа в три?
   – Хорошо. Как я вас узнаю, Семен Александрович?
   – Что? А, да, конечно. Розы во рту мне держать не надо. Увидите дикого бородатого неопрятного вида старика, глазеющего по сторонам, – это я. До завтра, Григорий Петрович…

* * *

3

   Утром Петр Григорьевич позвонил Гале предупредить ее, что выписывается, что приезжать за ним не нужно, его привезет Костя и что будет он дома часам к одиннадцати.
   – Слава богу, Петя, я уже устала быть одна в этой огромной квартире. Может быть, все-таки приехать за тобой?
   – Не нужно, детка. И ничего особенного не готовь. Аппетита и так никакого…
   – Я тебя, Петя, из ложечки кормить буду. За тебя, за твою компанию, за премьер-министра и за президента.
   Вроде ни одного фо па, отметил про себя Петр Григорьевич, даже трогательно, но то ли чувства его теперь обострились, то ли еще помнил он пугающее равнодушие в ее глазах в зеркале, но звучали ее слова донельзя фальшиво. И что он в ней нашел четыре года назад, старый осел? Круглую маленькую попку? Серые удлиненные глаза? Дебил… Таня бы не спрашивала, приехать ли за ним в больницу. Она бы из палаты не вышла, пока он там лежал.

* * *

   Костя поднес сумку Петра Григорьевича к самой двери квартиры и позвонил. Галя, похоже, стояла в прихожей, потому дверь сразу же открылась. Была она как всегда одета как перед выходом на подиум и причесана.
   – Петенька, наконец-то ты дома, – проворковала она, и Петру Григорьевичу показалось, что жена бросила на него мгновенный оценивающий взгляд, то ли подставить щеку, то ли самой обнять мужа. Но вместо этого она просто подхватила сумку. Какова интуиция, усмехнулся про себя Петр Григорьевич. Он бы, конечно, вежливо прикоснулся губами к ее гладкой упругой щеке, пахнущей ее любимыми духами «Хлоэ», но, похоже, что это было бы обоим в равной степени неприятно.
   – Костя, приезжай за мной к четырнадцати тридцати. Позвони, когда будешь подъезжать.
   – Хорошо, шеф.
   Удивительно, но квартира, которую Петр Григорьевич всегда так любил и которую с такой любовью обустраивал с Танюшкой, казалась сегодня какой-то чужой, неприветливой, настороженной, словно вошел в нее не хозяин, а посторонний, и ей, квартире, надо еще почувствовать, что это за человек и не несет ли он какой-нибудь опасности.
   – Петенька, я все-таки сварила тебе куриный бульон, ни жиринки. Может, выпьешь все-таки чашечку? Тебе нужно силы восстанавливать, поправиться немножко.
   – Спасибо, не хочется как-то. Пойду, полежу немного.
   Прямо напротив постели в его спальне – они уже давно как-то незаметно, но по взаимному и молчаливому согласию начали спать с Галей в своих комнатах – был портрет Тани. Точнее, это была фотография, но профессионально увеличенная и вставленная в тоненькую темную рамку с приятным темно-зеленым багетом. Красивой Таня не была, но столько было в ее лице с трудом сдерживаемой живости и детского лукавого кокетства, что Петру Григорьевичу на мгновенье почудилось, что вот сейчас она выскочит из портрета и обнимет его, прижимаясь губами к его шее. Не зря он звал ее Танька-встанька. И сама была подвижна, как мячик, и всё вокруг нее всегда разом приходило в движение…
   Петр Григорьевич прилег на кровать и почти сразу же задремал. Он это понял, потому что во сне Танюшка ласково помассировала ему грудь, опустила руку к животу, еще ниже… Действительно, Танька-встанька. Но даже во сне была Танина ласка бесконечно печальна, потому что каким-то краешком сознания понимал Петр Григорьевич, что это всего лишь сон…

* * *

   Раздался телефонный звонок, и Петр Григорьевич взял трубку.
   – Это Костя, шеф. Я подъезжаю. Подняться за вами?
   – Лучше жди в машине. Вообще, старайся машину одну пока не оставлять, кто их знает, что они еще надумают.
   – Те, которые…
   – Сам понимаешь, что на медсестре они могут и не остановиться. Попробую спуститься сам.
   Петр Григорьевич посмотрел на себя в зеркало. М-да… Старая больная обезьяна с печальными глазами и редкими волосенками. Он помассировал лицо руками и пошел к выходу.
   Галя стояла в холле и держала в руках его кожаную куртку.
   – Я подумала, Петенька, что в куртке тебе будет теплее, все-таки на улице довольно прохладно.
   – Спасибо, детка. – Может, зря он так к каждому ее слову цепляется. Может, все-таки привязана она к нему…
   Он надел куртку и вышел к лифту. Ноги были слабыми, но голова, кажется, еще работала вполне пристойно.