"Я избегал вашего присутствия и даже города, в котором вы жили..."
   Интересно отметить, что Э. По избегал этой женщины, так как он (не имея на то никаких оснований) считал ее замужней. И только потом он "в этом разуверился".
   Мотив для того, чтобы избежать этой женщины, был поистине необыкновенным. Понадобились нравственные, искусственно придуманные мотивы для того, чтобы оправдать свое, казалось бы, непонятное бегство.
   В другом письме Э. По пишет этой женщине:
   "Я не смел говорить о вас, тем менее видеть вас. В течение целых лет ваше имя ни разу не перешло моих губ... Самый шепот, касавшийся вас, пробуждал во мне трепещущее чувство, смутно слитое из страха, восторженного счастья и безумного необъяснимого ощущения, которое ни на что ни походит так близко, как на сознание вины..."
   С поразительной ясностью Э. По раскрывает картину своей беды. Сам того не подозревая, он дает тщательный анализ своего психического
   состояния. Он находит в своем состоянии элементы: страх, радость и вина.
   Нет сомнения, что школа Фрейда увидела бы в этом так называемый эдинов комплекс. Другими словами, увидела бы в этом тайное и подавленное влечение к своей матери. Она увидела бы в этом нравственный запрет и боязнь наказания, которое налагается на человека в условиях цивилизованной жизни.
   Биографы отмечают, что Эдгар По любил образ своей матери. Всю жизнь он не расставался с медальоном, в котором был ее портрет.
   Должно быть, и в этом маленьком факте школа Фрейда увидела бы истинное оправдание своих выводов.
   Тем не менее выводы эти не оправдываются. Мы снова видим здесь не что иное, чем эдинов комплекс. И вот почему.
   Мать Эдгара По умерла, когда ребенку было два года.
   Сомнительно, что годовалый ребенок мог испытывать нравственные волнения или страх наказания за свои младенческие чувства к матери.
   Но еще более сомнительна, что эти чувства и волнения ребенок испытывал после двух лет. Он не мог их испытывать. Он не видел матери - она умерла.
   Стало быть, ребенок не мог подавлять или запрещать свое влечение к матери, в какой бы форме оно ни было. И стало быть, если возник запрет, то он возник по иным причинам, не оправдывающим соображения Фрейда об эдинов комплексе.
   Какие же в таком случае могли быть иные причины? Только те, о которых мы говорим в нашей книге.
   Не нравственные мотивы и не страх наказания за свои младенческие "влечения", иного характера страх - страх к предметам, в условном значении которых младенец ошибся,- вот что имеет место.
   Оборонный рефлекс мог возникнуть только лишь на основе этих "вещественных" мотивов. Все остальные мотивы были продиктованы дальнейшим развитием. Нет сомнения, они могли, оказывать влияние на поведение субъекта. Однако сомнительно, что эти мотивы могли носить. патологический характер.
   Итак, среди болезненных представлений Э. По мы находим несколько элементов весьма явственных: вода - мать - женщина. Можно допустить, что имелись еще и иные объекты устрашения.
   Однако и найденные объекты с достаточной ясностью говорят нам о патологическом характере отношения к ним.
   Не понимая, что с ним и каковы причины его несчастья, Э. По стал пить. Этим он хотел сбросить с себя оцепенение, хандру, торможение, которые возникали у него при столкновении с объектами его устрашения.
   Умер Э. По неожиданно и при странных обстоятельствах. Он выехал из Балтиморы в Филадельфию. Поездной кондуктор нашел его на полу в каком-то странном оцепенении. Его отправили в больницу. И там он вскоре умер.
   Свидетели его смерти писали, что и в больнице он все время находился в каком-то судорожном состоянии.
   Весь путь его жизни, его болезни, тоски и гибели имеет следы патологии, имеет, как мне кажется, следы неверных условных связей, ошибочно возникших при первом знакомстве с окружающим миром.
   5
   О болезни Гоголя я сделаю более обстоятельное исследование. Впрочем, психика Гоголя, с чертами огромных противоречий, чрезвычайно сложна. И, видимо, добиться исчерпывающего анализа не представляется возможным без некоторых документов, каких мы не нашли в записях современников Гоголя.
   Я отмечу только лишь то, что мне кажется бесспорным.
   Нет сомнения, что болезнь Гоголя складывалась не только по причинам физического характера. Герцен, например, считал, что "николаевский режим вел Гоголя в сумасшедший дом". В этих словах было нечто справедливое.
   С огромной силой Гоголь изобразил николаевскую Россию. Он нашел беспощадные и точные слова, изображая помещичью жизнь, николаевский строй и пошлую, фальшивую мораль общества.
   На этих своих литературных позициях Гоголь был революционером, демократом, истинным представителем народа.
   Однако Гоголя устрашили и безрадостные картины, какие он нарисовал, и революционность, о которой он не помышлял.
   Разлад оказался весьма велик между художником и человеком, между реальной жизнью и желанием увидеть Россию иной. Он хотел вырваться из тисков этого конфликта. Но не смог этого сделать. Он не смог и не захотел пойти по той дороге, по которой шли Белинский, Чернышевский и революционная демократическая молодежь.
   Гоголь сделал шаг с тем, чтобы примириться с печальной действительностью, но этот шаг привел его в стан его же врагов.
   Это и было трагедией Гоголя, той трагедией, которая усугубила его болезнь, ускорила его гибель.
   Однако, помимо этой трагедии, Гоголь нес в себе и другую трагедию конфликт физиологического порядка, который столь бурно отразился в его болезни, в его психоневрозе.
   Черты этого психоневроза отчетливо видны на протяжении всей жизни Гоголя.
   Эти болезненные черты были замечены окружающими в раннем его детстве.
   В 1815 году (Гоголю пять-шесть лет) "вельможа и благодетель" Трощинский писал отцу Гоголя:
   "...Да будет вам известно, что я трактовал с Наталинским (врачом) о слабости здоровья Марии Ивановны и о золотушных припадках вашего Никоши..."
   Эти непонятные "золотушные" припадки стали повторяться и в юности, и в зрелые годы.
   Эти припадки достигали иной раз огромной силы. И тогда Гоголь не находил себе места - "не мог ни лежать, ни сидеть". При этом иной раз у него возникала тоска в той степени, какая позволила ему однажды воскликнуть: "Повеситься или утонуть казалось мне как бы похожим на какое-то лекарство и облегчение".
   Однако врачи не находили у Гоголя сколько-нибудь серьезной органической болезнд. Его лечили от золотухи, от ипохондрии, от "геморроидов", от желудочных заболеваний.
   Лечение не имело успеха, и физическое состояние Гоголя стремительно ухудшалось.
   Однако были моменты, когда многолетняя болезнь Гоголя мгновенно исчезала. И тогда он вновь чувствовал себя здоровым и юношески свежим. Гоголь не раз отмечал эту странность своей болезни.
   В 1840 году Гоголь писал (Погодину): "Дорога... сделала надо мной чудо. Свежесть и бодрость взялась такая, какой я никогда не чувствовал".
   В письме (2 января 1846 г.) Гоголь писал А. П. Толстому: "Я худею, вяну и слабею и с тем вместе слышу, что есть что-то во мне, которое по одному мановению высшей силы выбросит из меня недуги все вдруг..."
   Стало быть, Гоголь и сам чувствовал, что его болезнь не есть нечто, раз навсегда данное, органическое. Это болезненное "нечто" может уйти, исчезнуть и не вернуться к нему. Уже это одно обстоятельство позволяет нам предположить в болезни Гоголя ту болезнь, о которой мы сообщаем в нашей книге.
   Допустим, что наше предположение правильно. Допустим, что Гоголь чем-либо был травмирован в младенческом возрасте.
   Как исследовать эту травму? Как проанализировать течение этой болезни?
   Мне кажется, что это возможно сделать по тем особенностям и "странностям", какие характерны для поведения Гоголя в его личной жизни. Какие же "особенности" мы наблюдаем в поведении Гоголя?
   Этих странностей немало. Однако основной "странностью" можно считать отношение Гоголя к женщине.
   Известно, что Гоголь не был женат. И не стремился к этому. Более того, мы не знаем ни одного сколько-нибудь значительного увлечения Гоголя.
   В 1829 году Гоголь писал матери о своем чувстве к какой-то незнакомке, которую он назвал "божеством, слегка облеченным в человеческие страсти".
   Слова, найденные для описания своей влюбленности, необычайны и для исследователя чрезвычайно важны:
   "Адская тоска с возможными муками кипела в груди моей. О, какое жестокое состояние!.. Если грешникам уготован ад, то он не так мучителен! Нет, это не любовь быда... В порыве бешенства и ужаснейших терзаний, я жаждал, кипел упиться одним только взглядом, только одного взгляда алкал я... Взглянуть на нее еще раз - вот было одно-единственное желание... С ужасом осмотрелся и разглядел я свое ужасное состояние. Я увидел, что мне надо бежать от самого себя, если я хотел сохранить жизнь..."
   Даже если это не реальная любовь, а всего лишь фантазия, выдумка, то и в этом случае аналитический характер этой выдумки остается.
   Страх, ужас, муки, смерть - вот что идет рука об руку с женщиной! Вот что сопровождает любовь.
   И только бегство может сохранить жизнь. И вот это бегство мы видим на протяжении всей жизни Гоголя.
   Он избегал женщин. И, вероятно, не знал их1. Хотя и понимал, что столь длительное воздержание не может не отражаться на его здоровье.
   Гоголь писал о К. Аксакове:
   "Если человек, достигнув тридцати лет, не женился, то он делается болен..."
   Несомненно, эти слова Гоголь относил и к себе самому. Тем не менее он не изменил своей жизни. И не мог ее изменить, так как препятствия были значительны и вне его власти.
   Какого же рода были эти препятствия?
   Видимо - неосознанный страх, возникающий в силу оборонных рефлексов, тот страх, в котором так красноречиво признавался сам Гоголь в письме о своей влюбленности.
   Каким же образом возник этот страх? Когда? И на чем он был основан?
   Этот страх мог возникнуть только лишь в младенческом состоянии. Ибо только младенческий возраст мог создать страх, до такой степени лишенный логики.
   Но ведь этот страх относился к женщинам. К кому ж именно он первоначально возник?
   Он мог возникнуть к матери - вернее, к тем объектам устрашения, какие были условно связаны с матерью. Ведь по законам условных рефлексов, ребенка страшит и мать, и объекты устрашения, связанные с ней, с той только разницей, что страх этот усложнялся противоречиями и уживался вместе с радостью и стремлением.
   _____________
   1 Врач, лечивший Гоголя, А. Тарасенков, оставил следующую запись о Гоголе: "...болезней в нем не было заметно; сношений с женщинами он давно не имел и сам признавался, что не чувствовал в том потребности и никогда не ощущал от этого особого у довольствия..."
   В дальнейшем любой образ женщины мог вызвать этот противоречивый страх. ибо в младенческом уме ребенка (как и в низшем этаже нашей психики) мать и женщина, видимо, отождествляются и по вещественным материальным признакам (грудь, рука, тело), и по ощущению радости.
   Но если условные нервные связи соединили образ женщины с несчастьем, ужасом и даже гибелью, то эти чувства должны проявляться и в отношении к матери.
   Разве так обстоит дело у Гоголя?
   Да, именно так. Отношение Гоголя к матери было в высшей степени противоречивым и странным.
   Его "почтительная сыновья любовь" к матери уживалась с нежеланием ее видеть. Он находил разные предлоги и мотивировки для того, чтобы не поехать к ней, и для того, чтоб она не приехала к нему.
   Он отговаривался делами, нездоровьем и тем, что он дома испытывает хандру.
   Он писал матери (в декабре 1837 г.):
   "Когда я был последний раз у вас, я думаю, сами заметили, что я не знал, куда деваться от тоски... Я сам не знал, откуда происходила эта тоска..."
   В другой раз, когда Гоголь поехал к матери, он почувствовал эту тоску уже в экипаже.
   Гоголь, который отлично переносил любую дорогу и даже считал, что дорога - его лекарство, на этот раз не мог ее вынести. Его "нервическое" состояние дошло до таких пределов, что он решил вернуться в Москву.
   И он действительно с полпути вернулся назад, не доехав до своего имения.
   Гоголь любил свою мать на расстоянии и всячески избегал встречи. И в этом он дошел до того, что свои письма к ней, посылаемые из Москвы, он не раз помечал заграничными городами - Веной, Триестом.
   Вот обстоятельства, которые поставили в туник многих биографов Гоголя. Этот обман казался загадочным, непонятным.
   На самом же деле он объяснялся весьма просто: нежеланием Гоголя увидеться с матерью, бегством от нее. Пусть она думает, что он за границей, иначе она снова будет настаивать на встрече.
   Но, может быть, он делал это, чтоб не совершать длительного путешествия? Может быть, ему, обремененному делами и заботами, было не до того? Нет, мать не всегда настаивала на его приезде. Она сама хотела бы побывать в Москве.
   В таком случае Гоголь, может быть, стеснялся ее, стыдился ее провинциального вида? Нет, судя но письмам. Гоголь уважал се, почитал, испытывал к ней истинные чувства, оберегая се от волнений и забот.
   Видимо, нечто иное удерживало его от встреч с матерью.
   Это нечто иное было неосознанным, инфантильным. Условные связи явственно тянулись к объектам устрашения - к дому, к матери, к женщине.
   Эти связи на протяжении всей жизни оста вались неразорванными и действовали губительно.
   Когда однажды встречи с матерью нельзя было предотвратить. Гоголь нашел весьма холодные и неприятные слова, говоря об ожидаемой встрече. Он писал Данилевскому (декабрь 1839 г.):
   "...желая исполнить сыновний долг, то есть доставить случаи маменьке меня видеть, приглашаю ее в Москву на две недели..."
   По-видимому, мать была невольной виновницей младенческого конфликта.
   Но ведь в уме младенца мать - это не только мать, это еще - питание, еда и радость утоления голода. Значит, и п этой области должны были быть странности, "чудачества", непорядки - быть может, даже в большей степени, чем в ином, ибо условные связи здесь еще более прочны, так как "столкновения" с этим объектом постоянны и нет возможности их избежать.
   Мы знаем, как проходили последние трагические дни Гоголя. Он отказался принимать пищу и морил себя голодом.
   Последние же дни он вовсе перестал есть, несмотря на уговоры и мольбы окружающих.
   Тогда его стали кормить искусственно, силой. Он кричал и умолял не трогать, "не мучить его".
   Однако отказ Гоголя от еды не возник из-за какой-либо желудочной болезни или отсутствия аппетита.
   Доктор Тарасенков пишет:
   "Пульс был ослабленный, язык чистый, но сухой, кожа имела натуральную теплоту. По всем соображениям видно было, что у него нет горячечного состояния, и неупотребление пищи нельзя было приписать отсутствию аппетита..."
   Тот же Тарасенков пишет:
   "Ом не хотел в этот день ничего есть, и когда после съел просфору, то назвал себя обжорой, окаянным, нетерпеливцем и сокрушался сильно".
   Может быть, это было "религиозное исступление" , какое видят в этой голодовке многие биографы?
   Нет, религиозный мотив, может быть, и имел значение, но он не был основным и даже существенным.
   Мы знаем, что духовные особы - духовник и приходский священник уговаривали Гоголя есть.
   Известно, что приходский священник почти силой заставил Гоголя "принять ложку клещевинного масла".
   Более того. Толстой обратился с просьбой к митрополиту Филарету "воздействовать на расстроенное воображение кающегося грешника" - приказать Гоголю принимать пищу и слушаться распоряжения врачей.
   Митрополит велел передать Гоголю свое приказание, говоря, что "сама церковь повелевает в недугах предаться воле врача".
   Однако и это высокое приказание не произвело перемены в мыслях больного. Ибо в основе отречен ия от еды лежали не религиозные мотивы.
   Чем же сам Геголь объяснял свой отказ от еды? Ог находил весьма странную и вместе с тем показательную мотивировку. Доктор Тарасенков пишет:
   "За обедом Гоголь употреблял только несколько ложек овсяного супа или капустного рассола. Когда ему предлагали кушать что-нибудь другое, он отказывался болезнью, объясняя, что чувствует что-то в животе, что кишки у него перевертываются, что это болезнь от отца, умершего в такие же лета, и притом оттого, что его лечили" (!).
   Этот инфантильный ответ Гоголя весьма разъясняет сущность ого отказа от еды.
   Во-первых, мешают спазмы и судороги (симптомы оборонного рефлекса?). Во-вторых, эти слова Гоголя говорят о нежелании лечиться, другими словами о нежелании быть здоровым. Вот где вся суть его болезни и гибели. Лучше умереть, чем испытывать то, что он испытывает.
   Вот в каком счете решался вопрос о голодовке Гоголя.
   Однако как же совместить его голодовку с тем пристрастием к еде, какое было весьма характерно для Гоголя? Об этом пристрастии Гоголя мы читаем всюду - в мемуарах, в письмах, в воспоминаниях.
   По воспоминаниям мы узнаем, как иной раз Гоголь "священнодействовал" за обедом, как торжественно приступал к еде и какое значение он придавал хорошему обеду.
   В своих письмах (к Данилевскому) Гоголь называл ресторан "храмом" и даже "храмом жертвы" (!).
   В мемуарах мы читаем, что Гоголь иной раз сам приготавливал пищу, готовил обед. Причем делал это он весьма торжественно и серьезно.
   С. Аксаков пишет:
   "Он от всей души занимался этим делом, как будто оно было его любимое ремесло. И я подумал, что если б судьба не сделала Гоголя великим поэтом, то он был бы непременно артистом-поваром".
   Значит, отношение к еде у Гоголя было несколько странным и даже преувеличенно торжественным.
   Причем эта странность выражалась постоянно и была замечена всеми мемуаристами.
   М. Погодин пишет о том, как некто Бруни, говоря о Гоголе, воскликнул: "Да мы нарочно ходили иногда смотреть на Гоголя за обедом, чтоб возбуждать в себе аппетит,- он ест за четверых".
   П. Анненков пишет:
   "Получив тарелку риса по своему вкусу, Гоголь приступил к ней с необычайной алчностью, наклоняясь так, что длинные волосы его упали на самое блюдо, и поглощая ложку за ложкой со страстью и быстротой".
   С. Аксаков пишет:
   "Гоголь взял на себя распоряжение нашим кофеем, чаем, завтраком и обедом..."
   М. Погодин пишет:
   "Первой заботой Гоголь имел устроить утреннее чаепитие. Запасы отличного чая у него никогда не переводились. Но главным делом для него было набирать различные печения к чаю. И где он отыскивал всякие крендельки, булочки, сухарики - это уже только знал он, и никто более... Начинаются наливания, разливания, смакования, потчевания и облизывания. Ближе часа никогда нельзя было управиться с чаем..."
   Это удивительное пристрастие Гоголя замечено было даже его товарищами по школе.
   Некто Любич сообщал:
   "В карманах брюк у него постоянно имелся значительный запас всяких сладостей - конфект и пряников. И все это по временам, доставая оттуда, он жевал не переставая, даже в классах, во время занятий..."
   И еще запись о школьных годах Гоголя:
   "Он постоянно сосал медовые пряники, ел сладости и пил грушевый квас. Гоголь или сам приготовлял его из моченых груш, или покупал его на базаре..."
   При этом необыкновенном пристрастии Гоголь подчас жаловался на отсутствие аппетита, на несварение желудка, на всякого рода недомогания. Однако в основном это преувеличенное и торжественное отношение к еде оставалось.
   Однако всякий раз, приступая к еде, Гоголь (как сообщают свидетели его обедов) "капризничал", нервничал, а иногда и сердился.
   П. Анненков пишет:
   "Гоголь поразил меня, однако, капризным, взыскательным обращением с прислужником. Раза два он менял блюдо риса, находя его то переваренным, то недоваренным".
   Ф. И. Иордан пишет:
   "Спросив какое-нибудь блюдо, Гоголь едва, бывало, дотронется до него, как уже зовет полового и требует переменить кушанье по два, по три раза, так что половой трактира почти бросал ему блюдо, говоря: "Синьор Николо, лучше не ходите к нам обедать, на вас никто не может угодить".
   Как бы младенческие инфантильные сцены разыгрываются перед едой. Какое-то необыкновенное волнение присутствует перед этим торжественным процессом.
   Мы знаем, как противоречиво складываются чувства и желания человека, основанные на первых младенческих представлениях. Иной раз страх, связанный с желанием, не гасит его, а, напротив, усиливает. Происходит как бы борьба за объект устрашемия, который могут отнять. И временная победа над этим объектом увеличивает торжество победителя. Однако окончательная победа остается за страхом.
   И механизм этой победы иной раз основан на ослаблении контроля. Науке известно, что кора мозга, ослабляя свой контроль (в с.алу утомле ния, болезни, старости), позволяет вновь возникнуть оттесненным животным и младенческим силам1.
   Переутомленный, ослабленный болезнью, мозг Гоголя (вернее, кора мозга) перестал контролировать даже в той неполной степени, в какой этот контроль осуществлялся в молодые годы. И вот мы видим трагические сцены голодовки, видим неосознанный страх, который постоянно присутствовал к еде. Младенческие представления: и животные силы, не контролируемые сознанием, одержали верх.
   Однако условные нервные связи соединяли с опасностью не только еду, женщину, мать. Они соединяли еще целый ряд объектов - дом, ночь, кровать.
   И в силу этого "опасности" возникали на каждом шагу. И борьба с этими "опасностями" была тягостной, непосильной. Можно было спасаться только бегством. Только бегство разрывало эти связи, избавляло от "опасностей".
   Именно бегство характеризует поведение Гоголя. Только садясь в экипаж, он чувствовал освобождение, отдых, здоровье.
   _____________
   1 Этим, например, объясняются причины случаев, когда старик "впадает в детство".
   Сколько раз он писал, как исцелила его дорога.
   По словам Смирновой (1837 год), "Боткин усадил полумертвого Гоголя в дилижанс...".
   Далее Гоголь сообщает о себе:
   "Добравшись до Триэста, я себя почувствовал лучше. Дорога - мое единственное лекарство - оказала и на этот раз свое действие..."
   Еще бы, дорога уводила его от опасностей. Неосознанный страх покидал его. Вот что служило исцелением...
   Но это было временным исцелением. Та же дорога вновь вела его к женщинам, к еде, к лечению, за которым следовало здоровье, а за здоровьем еще большие "опасности", еще большая возможность встретиться с тем, что его страшило.
   Положение было "безвыходным", ибо даже болезнь не служила облегчением. Ведь болезнь связана с постелью, с кроватью. А кровать была условно "связана" с той тягостной драмой, которая когда-то разыгралась в младенческом возрасте.
   Интересно отметить, что многие из биографов и мемуаристов заметили странное отношение Гоголя к кровати. На кровать он почти не ложился, хотя кровать и стояла в комнате. И даже на диван он не всегда ложился. Он предпочитал дремать, сидя в кресле.
   П. В. Анненков "сокрушался и тревожился", видя "такую причуду" Гоголя.
   Анненков так описывает ночи, проведенные с Гоголем:
   "Гоголь довольно часто, а к концу все чаще и чаще, приходил в мою комнату, садился на узенький плетеный диван из соломы, опускал
   голову нэ руку и дремал долго после того, как я уже быэл в постели и тушил свечу. Затем переходил он к себе на цыпочках и так же точно усаживал ся на своем собственном соломенном диванчика и сидел вплоть до света..."
   Сам Гоголь объяснял эту свою странность тем, что в его теле происходит какое-то "замирание", когда он ложится на кровать, и, кроме того, он "боится обморока".
   Далее Анненков сообщает:
   "Со светом Гоголь взбивал и разметывал свою постель для того, чтоб служанка, прибиравшая комнаты, не могла иметь подозрения о капризе своего жстльца..."
   Оказывается, помимо инфантильного страха, который ыспытывал Гоголь, ему нужно было еще притворяться, что страха нет и нет бегства.
   Какие младенческие сцены разыгрывались во взрослче годы! И с какой силой они держали Гоголя!
   Вот поразительный пример замечательного ума, находящегося под властью бессознательных представлений.
   Какие тягчайшие страдания испытал великий поэт! Какую боль мы испытываем за эти его страдания! Их не было бы, если б контроль над низшими силами был осуществлен.
   Эти страдания, испытанные Гоголем, не снижают образ великого художника, поэта, литератора. Не омрачают нашу память о нем. Гоголь был на уровне знаний своего времени. Но уровень науки был недостаточно высок. Наука того времени блуждала в потемках в этой области. Она не смогла по мочь Гоголю. Или даже разъяснить ему, как разъясняет теперь нам.
   6
   Передо мной на письменном столо лежат еще несколько исследований. И выводы в одинаковой мере сходятся.
   Я не стану затруднять читателя подробностями этих исследований. Мне кажется, что и два приведенных примера достаточно убеждают.
   В чем убеждают? Хотя бы в том, что необходим контроль разума над низшими силами.
   Однако я приведу еще несколько коротких примеров из этой области.
   Свое мрачное состояние Некрасов приписывал расстроенному здоровью, главным образом болезни печени. Некрасов пишет:
   "Доктор Циммерман объявил, что у меня расстроена печень. Итак, я дурю от расстройства печенки!.."
   Долгие годы Некрасова лечили от этой болезни.
   Однако после смерти тело было вскрыто, и внутренние органы, включая печень, найдены были в хорошем состоянии.