Страница:
Но восьмиклассники будто только и ждали дождя, чтобы в открытую заявить о своих симпатиях. «Братья Карамазовы» растянули над собой плащ-палатку и пригласили под нее Наташу Спринсян и Эмму Гречкосей. Пошла одна Наташа. Валерий Коробкин распростер свою куртку, как крыло, над Малышевой.
Колюня не взял с собой плаща. Но у него был стреляющий зонт марки «Три слона». Нажмешь на кнопку – и над тобой вспухает черный купол, словно рассчитанный на то, чтобы под ним укрылись двое. По нему даже капли дождя били с почтением – до того он был красивым. Пока дождь только расходился, Колюня стоял под ним один. Но когда на лес и озеро обрушился косой, шрапнельный ливень, он подошел к Малышевой и, потеснив Коробкина, отдал ей ползонта.
Дождь угрожал затопить весь мир. Казалось, он и земля разошлись во мнениях по какому-то вопросу и двинулись в разные стороны. Деревья, белый пар от костра, фигурки мальчишек и девчонок, съежившихся под плащами, озеро, взрытое черной оспой ливня, – все плыло и колебалось… Душа Колюни ликовала. Сыпь, дождь, лей, хоть еще сутки, хоть еще двое! Пусть будут перекрыты дороги, размыты мосты! А мы будем стоять под «Тремя слонами» и молча слушать музыку дождя!… Такими были чувства у Колюни Рублева, но их явно не разделял Валерий Коробкин. Он сказал:
– Шел бы ты отсюда, а?
– Хочется, иди, сам, – ласково улыбнулся ему Колюня.
– Тебя же сюда никто не звал!
– И тебя!
– Мальчишки, прекратите! – взмолилась Катя. Она потянула Колюню за руку и, чуть не плача, попросила его: – Встань поближе, ты же совсем мокрый…
Колюня в ответ отдал ей весь зонт, а сам запрокинул голову вверх и стал ртом ловить капли дождя. Они были холодными и сладкими. Но он этому ничуть не удивился.
Колюня, Колюня…
В электричку садились уже затемно. Вагон брали штурмом. Колюня ехал в тамбуре. Случайно или нет – кому какое дело? – рядом с ним оказалась Малышева. Они сидели на своих рюкзаках и всю дорогу ехали среди чьих-то корзин, сумок, велосипедов и т.п. Коробкина во время штурма затащило в середину вагона. Он стоял и, несмотря на все попытки Светы Зарецкой завладеть его вниманием, всю дорогу с потерянным видом вертел головой: искал Малышеву.
– Это правда, что ты уже три года живешь без родителей? – из-за лязга колес Катя кричала Колюне в ухо.
– Правда, – кивнул он, отталкивая кого-то, кто пытался сесть ему на голову. – А что?…
– Тяжко?
– Мне? – уточняя, ткнул он пальцем в себя. – Не жизнь, а малина…
– А вот меня родители еще ни разу не оставляли одну… В гости идут – берут с собой, в отпуск едут – тоже…
– Боятся?
– Наверное.
– И правильно делают.
– В каком это смысле? – засмеялась и занесла она над ним кулак.
– В хорошем, хорошем! – поспешил заверить ее Колюня.
И в это самое время на него доверительно сел мужчина с корзиной яблок, судя по всему, садовод.
– Гражданин? – поинтересовался Колюня из-под него. – Вам так удобно?
Гражданин в ответ недовольно приподнялся и корзину с яблоками поставил на Катю. Колюня боднул его в спину.
– Припадочный, что ли? – ругнулся мужчина, но корзину с Кати все же убрал.
– Скажи, а почему ты тогда не пришел в кино? – спросила она.
Колюня достал из корзины, вытер яблоко и отдал Кате, а себе достал другое.
– Я же сказал ему почему.
– Он не поверил. Я тоже…
– Ну и правильно сделали… Не пришел потому, что не мог выйти из дома. Вот и все.
– Ты немного потерял…
Колюня сморщился и бросил недоеденное яблоко.
– Кислое? – не поверила она. – А мое, попробуй, сладкое.
Он осторожно откусил.
– Действительно, сладкое, – признал.
– А ты ревнивый? – вдруг спросила она.
– Я? – Он снова, уточняя, ткнул себя пальцем в грудь. – Откуда мне знать?…
– А он ревнивый… Нельзя хорошего слова ни о ком сказать. Сразу начинает искать недостатки.
– Любишь ты о нем поговорить, – отметил Колюня.
– Ты первый, с кем я так откровенно… Серьезно, с тобой интересно разговаривать. Про тебя всякое говорят, а ты, по-моему, не хуже других, а в чем-то и лучше.
– П-продолжай, – разрешил ей Колюня. Когда они выдавливались из тамбура на перрон, садовод сказал им вслед с упреком:
– Сопляки еще, а разговоры совсем как у взрослых. Неловко даже слушать.
Это глубокое умозаключение, сделанное им на основе подслушанного разговора, развеселило Колюню и Катю. Выбравшись из вагона, они плюхнулись на свои рюкзаки и покатились со смеху. Такими веселыми их и увидел Валерий Коробкин.
Не сказав ни слова, он подал Кате руку, оправил на ней, как на маленькой, куртку, взвалил себе на плечо ее рюкзак, и они, не дожидаясь остальных, пошли по перрону и вскоре растворились в его толчее…
Колюня рта не успел раскрыть – все произошло так быстро. Он тоже встал. Горбатый из-за рюкзака, растерянно смотрел им вслед. Но ни обиды, ни досады он в ту минуту не испытал – уже умел довольствоваться малым. Какую глупость сделал бы он, если бы не пошел в поход! Разве можно забыть, как она смотрела на него, когда он пел и когда классная вовсю славила его…
Он тоже вскоре откололся от всех, шел вразвалочку и всю дорогу, точно любимые стихи, повторял в двух лицах диалог в тамбуре. И так увлекся этим, что забрел в незнакомый квартал и, блуждая среди его редких огней, долго не мог сообразить, где он и даже кто он.
И весь остаток вечера он был весел, возбужден, подробно рассказывал бабуле, где они были, как он отличился на заготовке дров, какой потом сыпанул дождь и т.д., и нахваливал, чего за ним раньше не водилось, бабулино поварское искусство.
Под конец ужина его слегка зазнобило – то ли от усталости, то ли от пережитого за весь день… Ночью он проснулся от страшного землетрясения. А на самом деле его бил и сотрясал дикий озноб. Зубы что-то выстукивали на азбуке Морзе, а бабуля, когда он разбудил ее, долго не могла понять, что же с ним…
Под утро она вызвала «скорую».
Врач послушала его легкие, нашла хрипы и сказала, что у него двустороннее воспаление легких. Зная, что нынешние пациенты лечь в больницу боятся больше, чем умереть, она сказала, что вопрос о госпитализации не подлежит обсуждению.
– Никуда я не поеду, – твердо сказал Колюня.
– Хочешь, чтоб я вызвала санитаров?
– Вызывайте. А я в окно выпрыгну. Отвечать будете…
Врач разозлилась, сказала бабуле, что она ей не завидует, и, выписав, какие нужно, лекарства, ушла…
Адски болела голова. Он весь пылал от температуры, свыше сорока и временами бредил, зачем-то требовал у бабули сразу два зонта. Она почти не отходила от его постели, боялась, как бы внук не сгорел от высокой температуры.
– Умрешь, что я родителям скажу? – плакала и ругала она его за то, что не поехал в больницу.
– Ты что, бабуля? – хрипел Колюня. – Я да умру?
Он действительно не боялся ни отека, ни удушья, ни даже самой смерти. Настроение у него было хорошим – редкий случай, когда в больном теле по какой-то причине жил здоровый дух.
Через три дня температура снизилась. Колюня попросил есть.
Бабуля только сделала фарш и завела тесто, как в квартиру кто-то позвонил. В глазок она увидела Валерия Коробкина и незнакомую ей девчонку в белом пушистом берете.
– Как он? – спросил Валерий первым делом.
– Есть попросил.
– Значит, будет жить, – пошутил он и, пропустив впереди себя Катю, прошел к Колюне.
Бабуля тем временем добавила в тесто еще муки, чтобы угостить всех, кто пришел и кто еще придет. Звонила утром Оля Самохвалова и предупредила, что после школы зайдет.
– Как дела? – спросил Валерий Колюню и положил на тумбочку кулек яблок сорта «джонатан». Да неловко положил. Кулек лопнул, и желто-красные яблоки, точно хулиганы при свистке милиции, рассыпались и попадали на пол. Валерий, не дождавшись ответа, полез собирать их.
– Температура высокая? – спросила Катя.
– Нет, уже почти нормальная.
– А вид такой, словно весь горишь.
Она оглядела Колюнину келью с осторожным любопытством. Остановила свой взгляд на висевшей над дверью ритуальной маске с печально и злобно ощеренным ртом. Поежилась и спросила:
– Кто это?
– Дух мести, – пояснил Колюня. – Кажется, из Габона…
– Ешь. – Валерий собрал и положил яблоки на стол. – Тут все волшебные. Какое ни съешь, сразу выздоровеешь…
– А какое из них отравленное? – в своем стиле пошутил Колюня.
Валерий так и не сказал какое. Он засмотрелся на футляр с трубой. Колюня все понял.
– Забирай, – сказал он. – Пока я добрый…
– Можно? – оживился Валерий. – Я тебе все до копейки отдам.
– Конечно. – Колюня глянул куда-то вдаль внезапно заблестевшими глазами. – За кино же ты полностью рассчитался.
Кате не нравился их разговор.
– Нет, у тебя есть температура, – повторила она. Привстала и прохладными, мягкими, как лепестки розы, губами прикоснулась к Колюниному лбу.
Валерий к тому же месту, приложил руку.
– Совершенно холодный.
– Сам ты холодный… – Она снова хотела дотянуться до Колюни, но Валерий, дернув ее за руку, не дал.
– Ты чего? – смерила она его взглядом.
– Я тебе по дороге, кажется, все сказал…
Колюня лежал под одеялом не шелохнувшись. Они ссорились!
– Ты как разговариваешь со мной?! – возмутилась Катя.
– Не нравится? – Волевой подбородок Валерия затрясся. – Тогда я ухожу!
– Я и не звала тебя сюда, сам напросился, – сказала она вслед.
Валерий хлопнул дверью с такой силой, что дух мести сорвался с гвоздочка и упал.
– Жуть какая, – сказала Катя про маску, вешая ее на место. – А глаз не оторвешь.
– Тебе нравится? – Колюня глаз от нее не мог оторвать. Белый берет очень шел к ее темным глазам. В нем она была вылитым олененком! – Хочешь, возьми себе на память.
– Что ты! – смутилась она. – Я сказала без всякой задней мысли.
– Ну, говорю же, возьми!…
Она поглядела в окно и сказала:
– Я пошла, ладно?
– Сядь! – скорее приказал, чем попросил он. – Что ты на праздники делаешь?
– Еще не знаю…
– С родителями будешь отмечать?
– Вряд ли…
– Давай вместе отметим. У меня есть приятель. Севка. Он со своей девчонкой придет. Посидим, послушаем музыку…
– Валерку, я поняла, ты не позовешь?
– А ты уже соскучилась по нему?
Она ушла от прямого ответа.
– А почему ты думаешь, что я подойду вашей компании?
– Потому что ты естественная девчонка. Что думаешь, то и говоришь. Не строишь из себя, как, например, Светка. Короче, с тобой легко… – Колюня сам себе удивился. Никогда еще и ни с одной девчонкой он не разговаривал так запросто и так уверенно! Он даже в собственном голосе уловил незнакомые ему нотки…
Малышева недобро усмехнулась.
– А я – то думала, Рублев, ты еще совсем мальчик. А Валерка, выходит, прав.
– Дальше говори,
– Думала, мы можем быть с тобой друзьями…
– А что? Нет? – Только сейчас Колюня услышал хрипы. Но не в легких, в сердце. – Можем. Но без него, понимаешь?
– За счет Валерки – никогда. Я его люблю. Слышал это?!
Она встала, бросила духа мести и пошла к дверям.
– Постой! – с прерывистым, как у ребенка после долгого плача, всхлипом крикнул Колюня. В дурацком положении был он: раздетым ни встать, ни догнать ее, ни загородить дорогу. – Постой, говорю! Возьми трубу и отдай ему.
– Пусть сам придет и возьмет.
– Он сюда больше никогда не придет! И я не понесу ему…
Она постояла у дверей, кусая губы. Потом взяла трубу и тихо сказала:
– Выздоравливай. До свидания.
– Чао! – выбросил он голую руку из-под одеяла.
Бабуля вкатила стол-тележку с блюдом пельменей, источавших вкусный курчавый пар. Среди них был «счастливый». И уж она бы сделала так, чтобы он достался внуку. А теперь и стараться не надо: товарищи, она проглядела, ушли. Все счастье одному ему.
Колюня, укрывшись с головой, лежал под одеялом молча и неподвижно, прямой, как покойник.
– С маслом или уксусом будешь? – спросила она.
– Ни с чем не буду, – глухо ответило одеяло.
– Опять не угодила, – проворчала бабуля. – Чего же тебе хочется?
– Умереть.
– Чего?!
– Не трогай меня! Я сплю.
– Оля скоро придет. Что ей сказать?
– Что она мне надоела.
Оля Самохвалова оказалась легкой на помине. Сказала, что очень спешит («В „Универсаме“ выбросили гречку. Вам не надо?»), оставила для Колюни уроки и записку. В записке она сообщала, что за дежурство в классе санитарный пост школы поставил ему «отлично». А что она видела Катю Малышеву, выбегавшую из подъезда с футляром под мышкой, это оставила при себе.
«И ТАЙНО, И ЗЛОБНО ОРУЖИЯ ИЩЕТ РУКА!»
ТРАГЕДИЯ С КОМЕДИЕЙ
Колюня не взял с собой плаща. Но у него был стреляющий зонт марки «Три слона». Нажмешь на кнопку – и над тобой вспухает черный купол, словно рассчитанный на то, чтобы под ним укрылись двое. По нему даже капли дождя били с почтением – до того он был красивым. Пока дождь только расходился, Колюня стоял под ним один. Но когда на лес и озеро обрушился косой, шрапнельный ливень, он подошел к Малышевой и, потеснив Коробкина, отдал ей ползонта.
Дождь угрожал затопить весь мир. Казалось, он и земля разошлись во мнениях по какому-то вопросу и двинулись в разные стороны. Деревья, белый пар от костра, фигурки мальчишек и девчонок, съежившихся под плащами, озеро, взрытое черной оспой ливня, – все плыло и колебалось… Душа Колюни ликовала. Сыпь, дождь, лей, хоть еще сутки, хоть еще двое! Пусть будут перекрыты дороги, размыты мосты! А мы будем стоять под «Тремя слонами» и молча слушать музыку дождя!… Такими были чувства у Колюни Рублева, но их явно не разделял Валерий Коробкин. Он сказал:
– Шел бы ты отсюда, а?
– Хочется, иди, сам, – ласково улыбнулся ему Колюня.
– Тебя же сюда никто не звал!
– И тебя!
– Мальчишки, прекратите! – взмолилась Катя. Она потянула Колюню за руку и, чуть не плача, попросила его: – Встань поближе, ты же совсем мокрый…
Колюня в ответ отдал ей весь зонт, а сам запрокинул голову вверх и стал ртом ловить капли дождя. Они были холодными и сладкими. Но он этому ничуть не удивился.
Колюня, Колюня…
В электричку садились уже затемно. Вагон брали штурмом. Колюня ехал в тамбуре. Случайно или нет – кому какое дело? – рядом с ним оказалась Малышева. Они сидели на своих рюкзаках и всю дорогу ехали среди чьих-то корзин, сумок, велосипедов и т.п. Коробкина во время штурма затащило в середину вагона. Он стоял и, несмотря на все попытки Светы Зарецкой завладеть его вниманием, всю дорогу с потерянным видом вертел головой: искал Малышеву.
– Это правда, что ты уже три года живешь без родителей? – из-за лязга колес Катя кричала Колюне в ухо.
– Правда, – кивнул он, отталкивая кого-то, кто пытался сесть ему на голову. – А что?…
– Тяжко?
– Мне? – уточняя, ткнул он пальцем в себя. – Не жизнь, а малина…
– А вот меня родители еще ни разу не оставляли одну… В гости идут – берут с собой, в отпуск едут – тоже…
– Боятся?
– Наверное.
– И правильно делают.
– В каком это смысле? – засмеялась и занесла она над ним кулак.
– В хорошем, хорошем! – поспешил заверить ее Колюня.
И в это самое время на него доверительно сел мужчина с корзиной яблок, судя по всему, садовод.
– Гражданин? – поинтересовался Колюня из-под него. – Вам так удобно?
Гражданин в ответ недовольно приподнялся и корзину с яблоками поставил на Катю. Колюня боднул его в спину.
– Припадочный, что ли? – ругнулся мужчина, но корзину с Кати все же убрал.
– Скажи, а почему ты тогда не пришел в кино? – спросила она.
Колюня достал из корзины, вытер яблоко и отдал Кате, а себе достал другое.
– Я же сказал ему почему.
– Он не поверил. Я тоже…
– Ну и правильно сделали… Не пришел потому, что не мог выйти из дома. Вот и все.
– Ты немного потерял…
Колюня сморщился и бросил недоеденное яблоко.
– Кислое? – не поверила она. – А мое, попробуй, сладкое.
Он осторожно откусил.
– Действительно, сладкое, – признал.
– А ты ревнивый? – вдруг спросила она.
– Я? – Он снова, уточняя, ткнул себя пальцем в грудь. – Откуда мне знать?…
– А он ревнивый… Нельзя хорошего слова ни о ком сказать. Сразу начинает искать недостатки.
– Любишь ты о нем поговорить, – отметил Колюня.
– Ты первый, с кем я так откровенно… Серьезно, с тобой интересно разговаривать. Про тебя всякое говорят, а ты, по-моему, не хуже других, а в чем-то и лучше.
– П-продолжай, – разрешил ей Колюня. Когда они выдавливались из тамбура на перрон, садовод сказал им вслед с упреком:
– Сопляки еще, а разговоры совсем как у взрослых. Неловко даже слушать.
Это глубокое умозаключение, сделанное им на основе подслушанного разговора, развеселило Колюню и Катю. Выбравшись из вагона, они плюхнулись на свои рюкзаки и покатились со смеху. Такими веселыми их и увидел Валерий Коробкин.
Не сказав ни слова, он подал Кате руку, оправил на ней, как на маленькой, куртку, взвалил себе на плечо ее рюкзак, и они, не дожидаясь остальных, пошли по перрону и вскоре растворились в его толчее…
Колюня рта не успел раскрыть – все произошло так быстро. Он тоже встал. Горбатый из-за рюкзака, растерянно смотрел им вслед. Но ни обиды, ни досады он в ту минуту не испытал – уже умел довольствоваться малым. Какую глупость сделал бы он, если бы не пошел в поход! Разве можно забыть, как она смотрела на него, когда он пел и когда классная вовсю славила его…
Он тоже вскоре откололся от всех, шел вразвалочку и всю дорогу, точно любимые стихи, повторял в двух лицах диалог в тамбуре. И так увлекся этим, что забрел в незнакомый квартал и, блуждая среди его редких огней, долго не мог сообразить, где он и даже кто он.
И весь остаток вечера он был весел, возбужден, подробно рассказывал бабуле, где они были, как он отличился на заготовке дров, какой потом сыпанул дождь и т.д., и нахваливал, чего за ним раньше не водилось, бабулино поварское искусство.
Под конец ужина его слегка зазнобило – то ли от усталости, то ли от пережитого за весь день… Ночью он проснулся от страшного землетрясения. А на самом деле его бил и сотрясал дикий озноб. Зубы что-то выстукивали на азбуке Морзе, а бабуля, когда он разбудил ее, долго не могла понять, что же с ним…
Под утро она вызвала «скорую».
Врач послушала его легкие, нашла хрипы и сказала, что у него двустороннее воспаление легких. Зная, что нынешние пациенты лечь в больницу боятся больше, чем умереть, она сказала, что вопрос о госпитализации не подлежит обсуждению.
– Никуда я не поеду, – твердо сказал Колюня.
– Хочешь, чтоб я вызвала санитаров?
– Вызывайте. А я в окно выпрыгну. Отвечать будете…
Врач разозлилась, сказала бабуле, что она ей не завидует, и, выписав, какие нужно, лекарства, ушла…
Адски болела голова. Он весь пылал от температуры, свыше сорока и временами бредил, зачем-то требовал у бабули сразу два зонта. Она почти не отходила от его постели, боялась, как бы внук не сгорел от высокой температуры.
– Умрешь, что я родителям скажу? – плакала и ругала она его за то, что не поехал в больницу.
– Ты что, бабуля? – хрипел Колюня. – Я да умру?
Он действительно не боялся ни отека, ни удушья, ни даже самой смерти. Настроение у него было хорошим – редкий случай, когда в больном теле по какой-то причине жил здоровый дух.
Через три дня температура снизилась. Колюня попросил есть.
Бабуля только сделала фарш и завела тесто, как в квартиру кто-то позвонил. В глазок она увидела Валерия Коробкина и незнакомую ей девчонку в белом пушистом берете.
– Как он? – спросил Валерий первым делом.
– Есть попросил.
– Значит, будет жить, – пошутил он и, пропустив впереди себя Катю, прошел к Колюне.
Бабуля тем временем добавила в тесто еще муки, чтобы угостить всех, кто пришел и кто еще придет. Звонила утром Оля Самохвалова и предупредила, что после школы зайдет.
– Как дела? – спросил Валерий Колюню и положил на тумбочку кулек яблок сорта «джонатан». Да неловко положил. Кулек лопнул, и желто-красные яблоки, точно хулиганы при свистке милиции, рассыпались и попадали на пол. Валерий, не дождавшись ответа, полез собирать их.
– Температура высокая? – спросила Катя.
– Нет, уже почти нормальная.
– А вид такой, словно весь горишь.
Она оглядела Колюнину келью с осторожным любопытством. Остановила свой взгляд на висевшей над дверью ритуальной маске с печально и злобно ощеренным ртом. Поежилась и спросила:
– Кто это?
– Дух мести, – пояснил Колюня. – Кажется, из Габона…
– Ешь. – Валерий собрал и положил яблоки на стол. – Тут все волшебные. Какое ни съешь, сразу выздоровеешь…
– А какое из них отравленное? – в своем стиле пошутил Колюня.
Валерий так и не сказал какое. Он засмотрелся на футляр с трубой. Колюня все понял.
– Забирай, – сказал он. – Пока я добрый…
– Можно? – оживился Валерий. – Я тебе все до копейки отдам.
– Конечно. – Колюня глянул куда-то вдаль внезапно заблестевшими глазами. – За кино же ты полностью рассчитался.
Кате не нравился их разговор.
– Нет, у тебя есть температура, – повторила она. Привстала и прохладными, мягкими, как лепестки розы, губами прикоснулась к Колюниному лбу.
Валерий к тому же месту, приложил руку.
– Совершенно холодный.
– Сам ты холодный… – Она снова хотела дотянуться до Колюни, но Валерий, дернув ее за руку, не дал.
– Ты чего? – смерила она его взглядом.
– Я тебе по дороге, кажется, все сказал…
Колюня лежал под одеялом не шелохнувшись. Они ссорились!
– Ты как разговариваешь со мной?! – возмутилась Катя.
– Не нравится? – Волевой подбородок Валерия затрясся. – Тогда я ухожу!
– Я и не звала тебя сюда, сам напросился, – сказала она вслед.
Валерий хлопнул дверью с такой силой, что дух мести сорвался с гвоздочка и упал.
– Жуть какая, – сказала Катя про маску, вешая ее на место. – А глаз не оторвешь.
– Тебе нравится? – Колюня глаз от нее не мог оторвать. Белый берет очень шел к ее темным глазам. В нем она была вылитым олененком! – Хочешь, возьми себе на память.
– Что ты! – смутилась она. – Я сказала без всякой задней мысли.
– Ну, говорю же, возьми!…
Она поглядела в окно и сказала:
– Я пошла, ладно?
– Сядь! – скорее приказал, чем попросил он. – Что ты на праздники делаешь?
– Еще не знаю…
– С родителями будешь отмечать?
– Вряд ли…
– Давай вместе отметим. У меня есть приятель. Севка. Он со своей девчонкой придет. Посидим, послушаем музыку…
– Валерку, я поняла, ты не позовешь?
– А ты уже соскучилась по нему?
Она ушла от прямого ответа.
– А почему ты думаешь, что я подойду вашей компании?
– Потому что ты естественная девчонка. Что думаешь, то и говоришь. Не строишь из себя, как, например, Светка. Короче, с тобой легко… – Колюня сам себе удивился. Никогда еще и ни с одной девчонкой он не разговаривал так запросто и так уверенно! Он даже в собственном голосе уловил незнакомые ему нотки…
Малышева недобро усмехнулась.
– А я – то думала, Рублев, ты еще совсем мальчик. А Валерка, выходит, прав.
– Дальше говори,
– Думала, мы можем быть с тобой друзьями…
– А что? Нет? – Только сейчас Колюня услышал хрипы. Но не в легких, в сердце. – Можем. Но без него, понимаешь?
– За счет Валерки – никогда. Я его люблю. Слышал это?!
Она встала, бросила духа мести и пошла к дверям.
– Постой! – с прерывистым, как у ребенка после долгого плача, всхлипом крикнул Колюня. В дурацком положении был он: раздетым ни встать, ни догнать ее, ни загородить дорогу. – Постой, говорю! Возьми трубу и отдай ему.
– Пусть сам придет и возьмет.
– Он сюда больше никогда не придет! И я не понесу ему…
Она постояла у дверей, кусая губы. Потом взяла трубу и тихо сказала:
– Выздоравливай. До свидания.
– Чао! – выбросил он голую руку из-под одеяла.
Бабуля вкатила стол-тележку с блюдом пельменей, источавших вкусный курчавый пар. Среди них был «счастливый». И уж она бы сделала так, чтобы он достался внуку. А теперь и стараться не надо: товарищи, она проглядела, ушли. Все счастье одному ему.
Колюня, укрывшись с головой, лежал под одеялом молча и неподвижно, прямой, как покойник.
– С маслом или уксусом будешь? – спросила она.
– Ни с чем не буду, – глухо ответило одеяло.
– Опять не угодила, – проворчала бабуля. – Чего же тебе хочется?
– Умереть.
– Чего?!
– Не трогай меня! Я сплю.
– Оля скоро придет. Что ей сказать?
– Что она мне надоела.
Оля Самохвалова оказалась легкой на помине. Сказала, что очень спешит («В „Универсаме“ выбросили гречку. Вам не надо?»), оставила для Колюни уроки и записку. В записке она сообщала, что за дежурство в классе санитарный пост школы поставил ему «отлично». А что она видела Катю Малышеву, выбегавшую из подъезда с футляром под мышкой, это оставила при себе.
«И ТАЙНО, И ЗЛОБНО ОРУЖИЯ ИЩЕТ РУКА!»
Ночью опять поднялась температура. В ушах гулко шумела горячая кровь. Из глаз в темноту уплывали, сцепившись, красные, синие, зеленые кольца. Во рту было сухо и жарко.
– Бабуля… – еле удалось отодрать язык от раскаленных зубов. – Бабуля!…
– Кричать зачем? Я здесь…
– Посмотри, что у меня под тахтой лежит.
Загорелся свет. Бабуля, вся седая, в белой ночной рубашке похожая на привидение, перекрестилась и, кряхтя, полезла под тахту. Достала оттуда и поднесла к его глазам желто-красное яблоко.
– И больше ничего.
– Не ешь его! Оно отравленное.
– Будет глупости болтать, – осерчала она. – Спи.
На его лоб, зашипев, легло мокрое полотенце. Свет погас. Полотенце впитывало в себя все ночные кошмары. Разноцветные кольца стали распадаться на светящиеся точки, вот и вовсе исчезли.
Днем приходила врач. Послушала его и сказала, что ничего не понимает.
– Легкие и сердце у тебя уже в порядке. А состояние, сама вижу, тяжелое…
«А, чего тут понимать?» – лежал и про себя думал Колюня, пока врач измеряла его давление. Такое состояние у него из-за плохого настроения. И за него он должен благодарить своих одноклассников – Коробкина и Малышеву. Называется – навестили…
– Если не хочешь иметь осложнений, раньше времени не вставай.
Раньше времени? Да лучше вообще никогда не вставать! Лежать, лежать, ни есть, ни пить, остановить дыхание – и до скорой встречи на том свете!…
Обида, горечь, возмущение лихорадили кровь, туманили голову Колюни. И в чем-то мы должны разделить его чувства, если хотим быть справедливыми ко всем сторонам этого лирического треугольника. Он, хотя и самая малая в нем сторона – все же сторона!
Что оставалось ему делать после того, как Малышева сказала, что любит другого? На что еще было надеяться? На чье плечо опереться?
День-два он ждал: она позвонит и скажет, что погорячилась. И это было бы самым сильным утешением для него! Но – не дождался… И тогда он, пристроив телефон на груди, сам стал названивать ей. Но едва она брала трубку – бросал свою! Таким отчаянным способом он хотел – не говоря – сказать ей: «Ну позвони же-е-е-е!…»
И как-то раз после нескольких сеансов этой (телепатической, по сути) связи у него над самым сердцем, подобно небесному грому, раздался звонок! Он в мгновение ока сорвал трубку.:
– Привет… – Звонил Коробкин. Он с самого начала взял шутливый тон. – Спишь, что ли, с телефоном? Так быстро взял трубку…
Колюня весь похолодел.
– Что надо?!
– Все еще болеешь?
– Предположим…
– Я тебе чего звоню? Ты не можешь подождать с деньгами за трубу? Мать купила новый холодильник, истратила свои и мои. Но летом я опять поеду в деревню, заработаю и отдам.
– Могу выписать дарственную.
– Нет, так не пойдет. Лучше я займу у кого-нибудь и тебе отдам. (Забегая чуть вперед, скажу: он так и сделал.)
– Не надо!… Когда, откроешь на небе луну, назовешь ее в честь меня. И мы будем квиты…
– Хочешь завести меня? Не выйдет! Ты лучше пой. Это у тебя здорово получается. Про любовь, про свет в ночи…
Колюня сбросил с себя аппарат на пол и зарылся лицом в подушку…
В те дни в его душе шла отчаянная борьба. Точнее говоря, ее вели «внутренний голос» Колюни, другими словами, его совесть, и дух мести, с которым больной, лежа в постели, не расставался теперь, словно малыш с игрушкой. Вот образец того, как яростно и непримиримо спорили между собой «внутренний голос» (сокращенно – ВГ) и дух мести (ДМ):
ДМ.Совести у Коробка ни на грош! Неужели он забыл, что говорил о Малышевой вначале?
ВГ.Совесть в таких делах ни при чем. Можешь мне на слово поверить.
ДМ.Ненавижу его! Даже тень его ненавижу!…
ВГ.Бесишься… А толку?
ДМ.Ты прав! Пора переходить от слов к делу. Отравить? Нет, это грязная работа. Самое лучшее – устроить ему честную «темную». Разукрасить его как пасхальное яичко. Неплохо выбить передний зуб! Пусть она тогда любуется на его портрет. Ха-ха-ха!…
ВГ.Слушать тебя неприятно.
ДМ(искренне). Почему?!
ВГ(безнадежно). Руками тут не поможешь.
ДМ.А ноги на что? В каратэ ими только и пользуются.
ВГ.Ставим на этом точку. Пока я его совесть, этому не бывать!
ДМ(багровея). На его месте я бы поскорее отделался от тебя. Зануда ты страшная, а не совесть! И на самом деле ты его враг номер один. На каждом шагу, за каждую мелочь угрызаешь. Связал по рукам и ногам… Нет, я верю: придет время, ученые найдут средство против тебя! Станут делать прививки или будут, как аппендикс, удалять. Счастливо заживут люди…
ВГ.Не желаю слушать твой бред. На «темную» накладываю вето.
ДМ.Ладно. Есть еще одна неплохая идея. Пусть «темную» устроит Севка. Он верный товарищ. Не откажется. И так отделает, что Коробок будет всю жизнь – ха-ха-ха! – работать на аптеку…
ВГ.И это я запрещаю.
ДМ(разъяренно). Совести у тебя нет, совесть!… Это из-за тебя на земле столько разбитых сердец и неудачников. Я не камень, сочувствую тем, кому не повезло в любви. Но я уважаю силу! Счастье достается только сильным.
ВГ.И честным…
ДМ.Опомнись! Что ты делаешь с ним? Расшатываешь характер! Вот и вырастет он лопухом. Каждый, кому не лень, будет у него из-под носа уводить девчонок…
ВГ.Зато совесть будет чиста.
ДМ.Жалости у тебя никакой!… Ему который день есть совсем не хочется, грудь болит, словно на нее горячий утюг поставили. А ты, знай, поешь одно… Не делай из него христосика! Поручи его мне, мы с ним та-а-кое придумаем!…
(Дух мести сладострастно потирает руки и поет:
Как сон неотступный и страшный,
Мне снится соперник счастливый…)
ВГ(морщась). Потише, я не глухой… Злоба затемняет тебе рассудок. Ты все твердишь: Коробок, Коробок… А что, только в нем дело? Ты же был тут, когда она сказала: я люблю его. С этим-то что поделаешь?
ДМ(небрежно). Слушай ты ее больше… Это она тебе сказала. А ему еще нет.
ВГ.Все-то ты знаешь…
ДМ.Я же как-никак дух… Малышева еще в самой себе и в своих чувствах не разобралась. А уже любит напускать на себя: я такая взрослая, просто дальше некуда.
ВГ.Все-то ты понимаешь…
ДМ.Представь! В таких темных делах, как любовь, страсть, ревность, я разбираюсь получше многих.
ВГ.И на здоровье. А я буду молча страдать.
ДМ.Делать нечего? И нашел из-за кого… Если она выбрала Коробка, значит, она его стоит.
ВГ.Еще одно плохое слово про нее… и я вытрясу из тебя дух!
ДМ.Охо-хо… Нервы, нервы…
… Рублев встанет через две недели. Все анализы у него будут в норме. Останутся хандра, подавленное настроение. Но за это справки, увы, не дают.
В тот день, когда Колюня пошел в школу, выпал первый снег и ударил легкий, с солнечно-голубой искрой морозец. Все частные автомашины, осадившие «китайскую стену» со всех сторон, стали одного цвета – белого, и одной марки – пухлые снежные шапки стерли различия между «Жигулями», «Москвичами» и «Запорожцами».
– Рублев!
Колюня оглянулся. Его догоняла Наталья Георгиевна. В новой шубе из искусственного меха. Наверное, первый раз надела ее.
– Наконец-то ты выздоровел…
Видишь, Рублев, есть же на свете люди, которые думают о тебе, рады, что ты оклемался.
– У нас полным ходом идет подготовка к фестивалю. Не забыл, что ты в своем классе ответственный?
– П-припоминаю, – кисло улыбнулся Колюня.
– И ты уже знаешь, с чем ваш класс выступит?
Шуба Натальи Георгиевны на свету помигивала, как новогодняя елка, разноцветными огоньками.
– Сами напишем и сами поставим маленькую комедию… Можно?
– Что ж, если это будет смешно и остро, я – за!
Она одобрительно хлопнула его по плечу и прибавила шагу, догоняя свою подругу, англичанку Галину Романовну.
– Бабуля… – еле удалось отодрать язык от раскаленных зубов. – Бабуля!…
– Кричать зачем? Я здесь…
– Посмотри, что у меня под тахтой лежит.
Загорелся свет. Бабуля, вся седая, в белой ночной рубашке похожая на привидение, перекрестилась и, кряхтя, полезла под тахту. Достала оттуда и поднесла к его глазам желто-красное яблоко.
– И больше ничего.
– Не ешь его! Оно отравленное.
– Будет глупости болтать, – осерчала она. – Спи.
На его лоб, зашипев, легло мокрое полотенце. Свет погас. Полотенце впитывало в себя все ночные кошмары. Разноцветные кольца стали распадаться на светящиеся точки, вот и вовсе исчезли.
Днем приходила врач. Послушала его и сказала, что ничего не понимает.
– Легкие и сердце у тебя уже в порядке. А состояние, сама вижу, тяжелое…
«А, чего тут понимать?» – лежал и про себя думал Колюня, пока врач измеряла его давление. Такое состояние у него из-за плохого настроения. И за него он должен благодарить своих одноклассников – Коробкина и Малышеву. Называется – навестили…
– Если не хочешь иметь осложнений, раньше времени не вставай.
Раньше времени? Да лучше вообще никогда не вставать! Лежать, лежать, ни есть, ни пить, остановить дыхание – и до скорой встречи на том свете!…
Обида, горечь, возмущение лихорадили кровь, туманили голову Колюни. И в чем-то мы должны разделить его чувства, если хотим быть справедливыми ко всем сторонам этого лирического треугольника. Он, хотя и самая малая в нем сторона – все же сторона!
Что оставалось ему делать после того, как Малышева сказала, что любит другого? На что еще было надеяться? На чье плечо опереться?
День-два он ждал: она позвонит и скажет, что погорячилась. И это было бы самым сильным утешением для него! Но – не дождался… И тогда он, пристроив телефон на груди, сам стал названивать ей. Но едва она брала трубку – бросал свою! Таким отчаянным способом он хотел – не говоря – сказать ей: «Ну позвони же-е-е-е!…»
И как-то раз после нескольких сеансов этой (телепатической, по сути) связи у него над самым сердцем, подобно небесному грому, раздался звонок! Он в мгновение ока сорвал трубку.:
– Привет… – Звонил Коробкин. Он с самого начала взял шутливый тон. – Спишь, что ли, с телефоном? Так быстро взял трубку…
Колюня весь похолодел.
– Что надо?!
– Все еще болеешь?
– Предположим…
– Я тебе чего звоню? Ты не можешь подождать с деньгами за трубу? Мать купила новый холодильник, истратила свои и мои. Но летом я опять поеду в деревню, заработаю и отдам.
– Могу выписать дарственную.
– Нет, так не пойдет. Лучше я займу у кого-нибудь и тебе отдам. (Забегая чуть вперед, скажу: он так и сделал.)
– Не надо!… Когда, откроешь на небе луну, назовешь ее в честь меня. И мы будем квиты…
– Хочешь завести меня? Не выйдет! Ты лучше пой. Это у тебя здорово получается. Про любовь, про свет в ночи…
Колюня сбросил с себя аппарат на пол и зарылся лицом в подушку…
В те дни в его душе шла отчаянная борьба. Точнее говоря, ее вели «внутренний голос» Колюни, другими словами, его совесть, и дух мести, с которым больной, лежа в постели, не расставался теперь, словно малыш с игрушкой. Вот образец того, как яростно и непримиримо спорили между собой «внутренний голос» (сокращенно – ВГ) и дух мести (ДМ):
ДМ.Совести у Коробка ни на грош! Неужели он забыл, что говорил о Малышевой вначале?
ВГ.Совесть в таких делах ни при чем. Можешь мне на слово поверить.
ДМ.Ненавижу его! Даже тень его ненавижу!…
ВГ.Бесишься… А толку?
ДМ.Ты прав! Пора переходить от слов к делу. Отравить? Нет, это грязная работа. Самое лучшее – устроить ему честную «темную». Разукрасить его как пасхальное яичко. Неплохо выбить передний зуб! Пусть она тогда любуется на его портрет. Ха-ха-ха!…
ВГ.Слушать тебя неприятно.
ДМ(искренне). Почему?!
ВГ(безнадежно). Руками тут не поможешь.
ДМ.А ноги на что? В каратэ ими только и пользуются.
ВГ.Ставим на этом точку. Пока я его совесть, этому не бывать!
ДМ(багровея). На его месте я бы поскорее отделался от тебя. Зануда ты страшная, а не совесть! И на самом деле ты его враг номер один. На каждом шагу, за каждую мелочь угрызаешь. Связал по рукам и ногам… Нет, я верю: придет время, ученые найдут средство против тебя! Станут делать прививки или будут, как аппендикс, удалять. Счастливо заживут люди…
ВГ.Не желаю слушать твой бред. На «темную» накладываю вето.
ДМ.Ладно. Есть еще одна неплохая идея. Пусть «темную» устроит Севка. Он верный товарищ. Не откажется. И так отделает, что Коробок будет всю жизнь – ха-ха-ха! – работать на аптеку…
ВГ.И это я запрещаю.
ДМ(разъяренно). Совести у тебя нет, совесть!… Это из-за тебя на земле столько разбитых сердец и неудачников. Я не камень, сочувствую тем, кому не повезло в любви. Но я уважаю силу! Счастье достается только сильным.
ВГ.И честным…
ДМ.Опомнись! Что ты делаешь с ним? Расшатываешь характер! Вот и вырастет он лопухом. Каждый, кому не лень, будет у него из-под носа уводить девчонок…
ВГ.Зато совесть будет чиста.
ДМ.Жалости у тебя никакой!… Ему который день есть совсем не хочется, грудь болит, словно на нее горячий утюг поставили. А ты, знай, поешь одно… Не делай из него христосика! Поручи его мне, мы с ним та-а-кое придумаем!…
(Дух мести сладострастно потирает руки и поет:
Как сон неотступный и страшный,
Мне снится соперник счастливый…)
ВГ(морщась). Потише, я не глухой… Злоба затемняет тебе рассудок. Ты все твердишь: Коробок, Коробок… А что, только в нем дело? Ты же был тут, когда она сказала: я люблю его. С этим-то что поделаешь?
ДМ(небрежно). Слушай ты ее больше… Это она тебе сказала. А ему еще нет.
ВГ.Все-то ты знаешь…
ДМ.Я же как-никак дух… Малышева еще в самой себе и в своих чувствах не разобралась. А уже любит напускать на себя: я такая взрослая, просто дальше некуда.
ВГ.Все-то ты понимаешь…
ДМ.Представь! В таких темных делах, как любовь, страсть, ревность, я разбираюсь получше многих.
ВГ.И на здоровье. А я буду молча страдать.
ДМ.Делать нечего? И нашел из-за кого… Если она выбрала Коробка, значит, она его стоит.
ВГ.Еще одно плохое слово про нее… и я вытрясу из тебя дух!
ДМ.Охо-хо… Нервы, нервы…
… Рублев встанет через две недели. Все анализы у него будут в норме. Останутся хандра, подавленное настроение. Но за это справки, увы, не дают.
В тот день, когда Колюня пошел в школу, выпал первый снег и ударил легкий, с солнечно-голубой искрой морозец. Все частные автомашины, осадившие «китайскую стену» со всех сторон, стали одного цвета – белого, и одной марки – пухлые снежные шапки стерли различия между «Жигулями», «Москвичами» и «Запорожцами».
– Рублев!
Колюня оглянулся. Его догоняла Наталья Георгиевна. В новой шубе из искусственного меха. Наверное, первый раз надела ее.
– Наконец-то ты выздоровел…
Видишь, Рублев, есть же на свете люди, которые думают о тебе, рады, что ты оклемался.
– У нас полным ходом идет подготовка к фестивалю. Не забыл, что ты в своем классе ответственный?
– П-припоминаю, – кисло улыбнулся Колюня.
– И ты уже знаешь, с чем ваш класс выступит?
Шуба Натальи Георгиевны на свету помигивала, как новогодняя елка, разноцветными огоньками.
– Сами напишем и сами поставим маленькую комедию… Можно?
– Что ж, если это будет смешно и остро, я – за!
Она одобрительно хлопнула его по плечу и прибавила шагу, догоняя свою подругу, англичанку Галину Романовну.
ТРАГЕДИЯ С КОМЕДИЕЙ
Сочинять обещанную пьеску Колюня начал с «братьями Карамазовыми». Те взялись за работу с восторгом. Им обоим страстно хотелось, чтобы в классе перестали относиться к ним как к обалдуям. Но, быстро загоревшись, они столь же быстро остыли и вышли из авторского триумвирата. Правда, перед этим рассказали, кому только могли, о замышляемой постановке.
К удивлению самого Колюни, пьеска писалась быстро. Словно он ее, как профессиональный драматург, вынашивал годами, а затем сел за стол и в несколько вечеров выплеснул на бумагу. И хотя первое полугодие уже подходило к концу и по многим предметам надо было срочно выправлять положение, он, придя из школы, первым делом садился писать, потом быстро ел, делал уроки – и опять писал, писал… Он и чувства, дотоле ему неизвестные, испытал в те вечера, особенно когда какая-нибудь сценка, на его взгляд, получалась хорошей. Радостно выскакивал из-за стола, выходил, в чем был, в лоджию и прикладывал к лицу хлопья мягкого, в темноте синего снега. Усталость тут же проходила. Колюня возвращался к столу, с лица на бумагу падали капли талой воды, чернила расплывались и буквы делались ветвистыми, как узоры мороза на оконном стекле… Иногда ему казалось, что сквозь чащу строчек с той стороны листа бумаги на него с укором смотрят чьи-то темные, с раскосинкой глаза. И это его еще сильнее подзадоривало.
В школу он приходил в хорошем настроении. Как ни в чем не бывало здоровался и с Валерием, и с Катей. К тем, кого прежде любил заводить, не приставал и вообще был серьезным, торжественным и погруженным в самого себя.
Колюня, Колюня…
Свою шуточную пьеску (она уместилась в тонкой ученической тетради) он назвал в стиле А.Н. Островского: «Любовь зла – полюбишь и козла!» В скобках написал: «Детям до шестнадцати лет». В основу своего сочинения положил немудреную сказочку про добродетельную многодетную козу, ее доверчивых козлятушек-ребятушек и коварного серого волка. Конечно, он внес в сказку много своего, ввел новые персонажи, а традиционным придал такие черты, каких у тех отродясь не бывало. Так, помимо козы и козлятушек, в пьеске фигурировали ученый козел и молодая козочка, довольно ветреная особа. По-новому трактовал Колюня и образ серого волка. Он у него был вегетарианцем, вовсе не покушался на жизнь козлятушек. Главным для него было доказать, что серый-то не он, а козел, и что все влюбленные козы близоруки и глупы. Самой невыигрышной обещала быть роль козла. Увешанный амперметрами и другими физическими приборами, он на протяжении всей пьески стоял посреди зеленого лужка и с тупым видом поглядывал то на жену-козу, то на козочку-вертихвостку, всячески завлекавшую его, и время от времени бекал и мекал…
Так получилось, что Рублеву пришлось быть и режиссером постановки, и художником-оформителем, и костюмером. Репетиция устраивалась два раза в неделю. Проходили они не бесконфликтно, но всегда весело, и ощутимо сблизили между собой весь режиссерско-исполнительский состав. Постановка раз от разу становилась все лучше и обещала стать гвоздем фестиваля искусств.
На один из последних прогонов («генералку» Колюня решил провести перед самым началом фестиваля) пришла классная. Она села в последнем ряду. В актовом зале было холодно, она накинула на плечи пуховую шаль, спрятала под нее руки и смотрела прогон неподвижно, как сфинкс. Колюня вначале оглядывался на нее, пытаясь по лицу понять, нравится ей или нет, потом увлекся, забыл про нее и полностью вошел в роль режиссера.
– Козел! – непререкаемым голосом маэстро указал он Мишулину, исполнителю этой роли. – Я не верю тебе! Сильнее тряси бородой… Это уже лучше!… Козлятушки! – Тут же он набросился на «братьев». – Вы что? С бороздки съехали? Еще не родились, а уже выбежали на лужок…
Когда очередь дошла до эпизода, в котором чадолюбивый серый волк укладывает спать козлятушек, Колюня на несколько минут покинул пульт режиссера – серого волка он играл сам. Поднялся на сцену, перековал голос и под гитару спел колыбельную «Мама, роди меня обратно!», сочиненную участниками постановки совместно.
Репетиция закончилась. Вопреки ожиданиям Колюни и всей труппы, классная не стала хлопать. Постукивая каблучками маленьких туфелек, она медленно прошла через весь зал, поднялась на сцену.
– Вам нравится? – обвела она взглядом всех.
– А вам нет?! – забеспокоились «братья Карамазовы» и вместе с ними остальные.
– Играете вы здорово… А сейчас все по домам. Останется один Рублев.
Она дождалась, когда все выйдут, взяла из реквизита спектакля два стула, сама села и Колюню усадила напротив.
– А что ты сам думаешь про свою пьесу? – спросила она, еще сильнее кутаясь в шаль.
– Не фонтан, – смело поглядел на нее Колюня. – Но кое-что получилось.
– Кое-что… – со значением повторила она. – А ты знаешь, вчера вечером ко мне домой приходила мать Светы Зарецкой. Догадываешься, по какому поводу?… Она сказала, что Света в последние дни какая-то нервная, не спит и плачет по ночам…
К удивлению самого Колюни, пьеска писалась быстро. Словно он ее, как профессиональный драматург, вынашивал годами, а затем сел за стол и в несколько вечеров выплеснул на бумагу. И хотя первое полугодие уже подходило к концу и по многим предметам надо было срочно выправлять положение, он, придя из школы, первым делом садился писать, потом быстро ел, делал уроки – и опять писал, писал… Он и чувства, дотоле ему неизвестные, испытал в те вечера, особенно когда какая-нибудь сценка, на его взгляд, получалась хорошей. Радостно выскакивал из-за стола, выходил, в чем был, в лоджию и прикладывал к лицу хлопья мягкого, в темноте синего снега. Усталость тут же проходила. Колюня возвращался к столу, с лица на бумагу падали капли талой воды, чернила расплывались и буквы делались ветвистыми, как узоры мороза на оконном стекле… Иногда ему казалось, что сквозь чащу строчек с той стороны листа бумаги на него с укором смотрят чьи-то темные, с раскосинкой глаза. И это его еще сильнее подзадоривало.
В школу он приходил в хорошем настроении. Как ни в чем не бывало здоровался и с Валерием, и с Катей. К тем, кого прежде любил заводить, не приставал и вообще был серьезным, торжественным и погруженным в самого себя.
Колюня, Колюня…
Свою шуточную пьеску (она уместилась в тонкой ученической тетради) он назвал в стиле А.Н. Островского: «Любовь зла – полюбишь и козла!» В скобках написал: «Детям до шестнадцати лет». В основу своего сочинения положил немудреную сказочку про добродетельную многодетную козу, ее доверчивых козлятушек-ребятушек и коварного серого волка. Конечно, он внес в сказку много своего, ввел новые персонажи, а традиционным придал такие черты, каких у тех отродясь не бывало. Так, помимо козы и козлятушек, в пьеске фигурировали ученый козел и молодая козочка, довольно ветреная особа. По-новому трактовал Колюня и образ серого волка. Он у него был вегетарианцем, вовсе не покушался на жизнь козлятушек. Главным для него было доказать, что серый-то не он, а козел, и что все влюбленные козы близоруки и глупы. Самой невыигрышной обещала быть роль козла. Увешанный амперметрами и другими физическими приборами, он на протяжении всей пьески стоял посреди зеленого лужка и с тупым видом поглядывал то на жену-козу, то на козочку-вертихвостку, всячески завлекавшую его, и время от времени бекал и мекал…
Так получилось, что Рублеву пришлось быть и режиссером постановки, и художником-оформителем, и костюмером. Репетиция устраивалась два раза в неделю. Проходили они не бесконфликтно, но всегда весело, и ощутимо сблизили между собой весь режиссерско-исполнительский состав. Постановка раз от разу становилась все лучше и обещала стать гвоздем фестиваля искусств.
На один из последних прогонов («генералку» Колюня решил провести перед самым началом фестиваля) пришла классная. Она села в последнем ряду. В актовом зале было холодно, она накинула на плечи пуховую шаль, спрятала под нее руки и смотрела прогон неподвижно, как сфинкс. Колюня вначале оглядывался на нее, пытаясь по лицу понять, нравится ей или нет, потом увлекся, забыл про нее и полностью вошел в роль режиссера.
– Козел! – непререкаемым голосом маэстро указал он Мишулину, исполнителю этой роли. – Я не верю тебе! Сильнее тряси бородой… Это уже лучше!… Козлятушки! – Тут же он набросился на «братьев». – Вы что? С бороздки съехали? Еще не родились, а уже выбежали на лужок…
Когда очередь дошла до эпизода, в котором чадолюбивый серый волк укладывает спать козлятушек, Колюня на несколько минут покинул пульт режиссера – серого волка он играл сам. Поднялся на сцену, перековал голос и под гитару спел колыбельную «Мама, роди меня обратно!», сочиненную участниками постановки совместно.
Репетиция закончилась. Вопреки ожиданиям Колюни и всей труппы, классная не стала хлопать. Постукивая каблучками маленьких туфелек, она медленно прошла через весь зал, поднялась на сцену.
– Вам нравится? – обвела она взглядом всех.
– А вам нет?! – забеспокоились «братья Карамазовы» и вместе с ними остальные.
– Играете вы здорово… А сейчас все по домам. Останется один Рублев.
Она дождалась, когда все выйдут, взяла из реквизита спектакля два стула, сама села и Колюню усадила напротив.
– А что ты сам думаешь про свою пьесу? – спросила она, еще сильнее кутаясь в шаль.
– Не фонтан, – смело поглядел на нее Колюня. – Но кое-что получилось.
– Кое-что… – со значением повторила она. – А ты знаешь, вчера вечером ко мне домой приходила мать Светы Зарецкой. Догадываешься, по какому поводу?… Она сказала, что Света в последние дни какая-то нервная, не спит и плачет по ночам…