Зюзюкин Иван. Из-за девчонки

   – Почему молчит наше радио? – удивилась Наталья Георгиевна. – Кто-нибудь сбегайте, узнайте у Рублева, в чем дело…
   Она выжидательно посмотрела на Валерия Коробкина, занятого в сцене из «Недоросля» в роли Стародума.
   – Как в них сбегаешь? – Красный от натуги, он яростно вгонял ноги в тесные для него ботфорты. – Дали на два размера меньше моего!…
   – Извини, я думала, твое благородство распространяется и на нас, учителей…
   – Я схожу, – вызвалась Катя – госпожа Простакова.
   Она постучала в дверь радиоузла. Никто ей не ответил. Вошла и увидела: уронив голову на подоконнику Рублев пригрелся у радиаторов и уснул. От скрипа дверей он проснулся. Поднял голову, дикими глазами уставился на Катю, не понимая, видит ее во сне или наяву.
   – Наталья Георгиевна просила узнать, почему ты не начинаешь передачу.
   Со всей наивностью только что проснувшегося он спросил:
   – А что? Уже перерыв?
   Ее неожиданное появление вышибло у него из памяти весь текст композиции. И, как назло, куда-то затерялась одна из приготовленных кассет.
   – А я слушал, слушал эту тягомотину, – хмуро оправдывался он, роясь на столе, – и задремал…
   – Тебе ничего не понравилось?
   – Все это уже было, – небрежно махнул он рукой и чуть не опрокинул микрофон. – В прошлом году, позапрошлом, позапозапрошлом… Только название новое: фестиваль искусств!…
   – Это Наталья Георгиевна придумала.
   – Ну и что она доказала?… Что фантазии у нее столько же, сколько у Ольги Михайловны…
   – А почему ты промолчал? Ты же в классе отвечал за подготовку,
   – Да, я тоже маху дал. За характеристику, обормот, испугался… – Он отбросил рукой текст композиции. – Чтоб я когда-нибудь еще связывался с этим!…
   – Злой ты какой… И вид у тебя нехороший. Ты что, все каникулы болел? Тебя нигде не было видно…
   Колюня резко встал, подошел к окну и вцепился в ручку рамы.
   – Болел, – не оборачиваясь, с кривой усмешечкой ответил он. – Не помню точно, как про такую болезнь в одной песне поется… Короче, я болел тобой…
   – Ты меня ненавидел?
   – Думай, что говоришь!… Я жить без тебя не могу.
   Она покачала головой.
   – Ты неправду говоришь…
   Он, что было сил, дернул за ручку. Окно с треском распахнулось. В лицо ударил знакомый ему пьянящий холод высоты.
   – А если я сейчас… тогда поверишь?!
   Она оттолкнула его в сторону и захлопнула окно.
   – Начинай передачу! – приказала. – Кому говорю?!
   Колюня покорно сел у микрофона.
   – Дурачок ненормальный! – сказала она ему в спину и, заплакав, закрыла лицо руками.
   В этот момент с грохотом, словно от ударной волны взрыва, распахнулась дверь. В радиоузел ворвался Коробкин. Он щелкнул выключателем микрофона и изо всей силы крикнул Рублеву:
   – Совсем рехнулся?…
   – Я тебя не понимаю, – спокойно ответил Колюня и встал, готовый к драке.
   – Микрофон был включен! – на крике же объяснил ему Валерий, что произошло. – Все было слышно, о чем вы тут… беседовали…
   – Во всей школе?! – помертвела от испуга Катя.
   – Во всей школе… – подтвердил Валерий. Он смерил Колюню уничтожающим взглядом, взял Малышеву за руку и на выходе сказал: – Я сколько раз предупреждал: доведет тебя твой язык!…
   Как только они ушли, Колюня запер дверь за ключ. Что делать дальше, он не знал. В радиоузел кто-то стучал, торкался – он не подавал голоса. Руки у него стали ледяными и дрожали, как у дряхлого старика. Хорошо, чтобы все это было кошмарным сном. Но это был не сон, и поправить это уже никак было нельзя…
   Он изгрыз все ногти, думая, как выйти на улицу незамеченным. Что будет потом, это его не интересовало. Лишь бы сейчас пройти и никого не встретить. Потянулся к ключу, чтобы открыть дверь, как вдруг в нее кто-то постучал.
   – Рублев! – донесся с той стороны голос классной. – Ты здесь?… Да не молчи, горе ты мое! Ты здесь?…
   Он стоял перед дверями с запрокинутым к потолку лицом и, как бы отрицая факт своего присутствия, покачивал головой. Так и не открыл ей.
   Он просидел взаперти почти до конца фестиваля. Наконец осмелился, приоткрыл дверь – на этаже не было ни души – и во весь опор побежал в раздевалку.
   Его пальто на том крючке, где он повесил, не оказалось. Какие-то бездельники от души позабавились: перевесили всю одежду, сложили в одну кучу обувь. Час будешь искать свое – не найдешь… Колюня уже хотел было бежать домой без пальто, как вдруг услышал голоса Малышевой и Коробкина.
   – Валерка, один сапог никак не могу найти…
   – А я свою куртку…
   Понятно. Они ушли с фестиваля до того, как в раздевалке начнется столпотворение.
   – Не этот твой?
   – Фасон такой. Но у меня каблук сбит…
   – Моей куртки не видно?
   – Вот она… И рядом его пальто висит.
   – Чье – его?
   – Рублева… А я думала, он сразу домой убежал.
   – Еще о чем ты думала?
   – Не злись. Мне жалко его до слез. Думаешь, ему не влетит за это?
   – Не бойся… Вот твой сапог. Учтут, что он живет без родителей. И что его уже заявили на олимпиаду…
   – Наталья рвет и мечет. О Рублеве слышать теперь не хочет и грозится уйти в другую школу…
   – Классная и англичанка, я видел, уже проводят с ней работу… Встань, я застегну. И вот увидишь: ничего ему не будет. Он мне еще потреплет нервы!…
   С яростью пропела застегиваемая молния сапога.
   – Между прочим, ты ему тоже действуешь на нервы…
   – Я тут при чем? Выбирала нас ты.
   – А ты был его другом.
   – И что теперь нам с тобой делать? Мучиться из-за него до десятого класса?
   – Не спрашивай, не знаю… Он так напугал меня, когда открыл окно…
   – Повезло нам… Ну, давай пореже попадаться ему на глаза вдвоем. Чтобы, как ты говоришь, не ранить его. Но вообще-то это будет глупо и нечестно с нашей стороны. Ты должна раз и навсегда сказать, что ему не на что надеяться. Пошли. И никакая это не жестокость, а если хочешь знать, наоборот, доброта…
   – Знаешь, Валерка, я бы обрадовалась, если бы моего отца куда-нибудь перевели. В школу иной раз не хочется идти.
   Они ушли, а Колюня, уткнувшись лицом в чью-то холодную, на поролоне, куртку, еще долго стоял и не двигался…
   На улицу он выскользнул никем не замеченный. Уже была тьма кромешная. Дома слились с ней, их огни нелепо повисли в черной пустоте. Дул ветер, сухой снег сек лицо. К Колюне подбежала бродячая собака, вопросительно задрала морду. Но когда он хотел погладить ее, шарахнулась назад и убежала. И Колюня побежал обратно в школу. Влетел на второй этаж, где находился кабинет директора.
   В приемной за секретаря сидела девчонка, которая год назад окончила эту школу, никуда не поступила и теперь нарабатывала стаж.
   – Мне к директору надо, – сказал ей Колюня.
   – Сначала иди сними пальто и головной убор, а потом я буду с тобой разговаривать, – начала она его воспитывать.
   Колюня снял только шапочку и без спроса вошел в кабинет директора.
   Всеволод Николаевич был один. С фестиваля он, оставив вместо себя завучей, ушел. И сейчас сидел за чистым, без бумаг, столом, глядел на свое отражение в полировке и мысленно проклинал себя за то, что доверил ключи от радиоузла Рублеву. На вошедшего в кабинет Колюню он посмотрел мельком и опять погрузил свой взгляд в полировку. Сколько раз до сегодняшнего случая он разговаривал с этим учеником, так и сяк убеждал быть поскромнее… И все без толку. А тут припекло – сам, без вызова, явился не запылился.
   – Ты смотрел «Карнавальную ночь», Рублев?… Нет? В этой кинокартине тоже объяснялись по радио…
   – Я не знал, что микрофон был включен, – пролепетал Колюня. – Честное слово, не знал.
   – Что же нам с тобой делать? – вслух задумался директор.
   Колюня угрюмо, смотрел в шапочку. Зря он не снял пальто! Весь мокрый от жары.
   – Отправите в колонию, – поднял Колюня пустые глаза, – спасибо скажу…
   – Ну хватит! – хлестнул директор ладонью по глади стола. – Строить героя перед девчонкой – это ты можешь. А передо мной не надо.
   Колюня согнулся, так, будто хотел нырнуть под стол и там отсидеться, переждать грозу. Но Всеволоду Николаевичу не нравилось, когда провинившиеся ученики показывали ему свои затылки. Он вышел из-за стола и за подбородок приподнял Рублеву голову.
   – Сам-то как думаешь жить дальше? – спросил он, охотясь за его глазами. – Вот завтра придешь на уроки. Встретишься с Натальей Георгиевной, товарищами… Что скажешь им?
   Колюня закрыл глаза.
   – Что же ты молчишь?! Скажи что-нибудь. Ну?!
   – А что мне говорить?!. – вскричал Колюня. – Что я скот? И на всю школу опозорился?!
   – Я знаю, тебе не позавидуешь… – сочувственно покачал седенькой головой директор. – Но для чего ты ко мне пришел? Рассусоливать? Как в любовь играть – мы взрослые. А как отвечать – пожалейте нас, мы еще маленькие?!
   – Вы меня не поняли! Я больше не буду учиться в нашей школе! Переведите меня в другую…
   После этих слов Всеволод Николаевич долго расхаживал по кабинету, изредка поглядывая на Рублева. Хорошо сработала голова у парня! Так будет лучше и для него самого, и для всех остальных…
   – Допустим, я смогу убедить роно, что тебя надо перевести, – насупленно сказал директор, снова усаживаясь за стол. – Но в районе больше нет таких школ, как наша. В обычную ты не пойдешь…
   – В любую пойду, кроме нашей!!!
   – Это другое дело. Теперь ступай домой.
 
   Три дня отсиживался Колюня дома, не ходил в школу, а на четвертый пошел, но уже в другую, тоже – с уклоном. Вернее, поехал. Пять остановок на метро с одной пересадкой.
   В учительской первое время было много разговоров о Рублеве. Но обычно они велись в отсутствие Натальи Георгиевны. И если она, еще более прямая, отчужденная, вдруг входила в учительскую, тема разговора немедленно менялась.
   Но однажды неуёмная Ольга Михайловна прямо при ней начала возмущаться тем, что Рублева отпустили без обсуждения его проступка.
   – Ольга Михайловна… – умоляюще показывая ей глазами на Наталью Георгиевну, тихо сказала классная. – Я вам уже много раз объясняла: это нельзя назвать проступком, а, следовательно, нечего и обсуждать…
   В учительской с утра сияло кроткое зимнее солнце. Больше всего его лучей доставалось Наталье Георгиевне – ее стол стоял прямо у окна. Пока шел спор о Рублеве, она с брезгливым видом просматривала тетрадки.
   – А вы, Наталья Георгиевна, как считаете? – наклонила над ней грузное тело Ольга Михайловна. – Следует поставить в известность его новую школу, какие у него мысли в голове?…
   Наталья Георгиевна вместе со стулом молча отодвинулась в, сторону от Ольги Михайловны, загородившей солнце.
   – Или им уже все можно, – продолжала наступать та, – а нам, – только инфаркты я гипертонию наживать?…
   Наталья Георгиевна с бесстрастным лицом сказала ей:
   – Ольга Михайловна, у вас даже тень тяжелая… Отойдите, пожалуйста, от меня…

ОЛЯ, ОЛЯ…

   Отзвуком страстей, вызванных переходом Рублева в другую школу, был визит Оли Самохваловой к нему домой.
   Она вошла в квартиру осторожно, будто боялась, что ее ударят. И почему-то свою знаменитую сумку держала, как ребенка – на руках.
   – Здравствуй! – оказала она с проказливо-виноватой улыбкой.
   – Здорово, – нелюбезно ответил Колюня.
   – Я знаю, тебе неприятно, что я пришла. Но ты имей в виду, я по делу…
   – Проходи, – не оглядываясь, он поплелся в свою комнату. Увлек за собой и Олю. Сам сел, ей не предложил.
   – Что надо? – спросил он в пол.
   Оля поставила сумку на стол. Теперь до Колюни дошло, почему она так держала ее – ремень с «мясом» оторван, молния поломана.
   – Присаживайся, – наконец-то раздобрился он. – Ты что, в переделку какую-то попала? – показал он глазами на сумку.
   – Нет, – быстро завертела она головой. – Это дурачок Перовский вцепился и оторвал.
   – Чего это он?
   – Не пускал меня к тебе. А кто он такой, чтобы я ему подчинялась?
   – Скромный же был мальчишка…
   – Скромный, когда в классе, – нахмурилась Оля. – А когда рядом никого, руки распускает…
   Она вытаскивала один за другим учебники из сумки, пролистывала их до тех пор, пока не нашла листок бумаги.
   – Из твоей школы на тебя запросили общественную характеристику… Ты ничего там не натворил? – спросила она прежде, чем отдать ему листок.
   – Когда б успел? – подарил ей взгляд Колюня.
   – Классная думает, что тебе кто-то удружил и сообщил в твою школу про все… – сказала Оля и отдала ему характеристику.
   Листок был сложен пополам. Развернуть его и прочитать? Нет, в присутствии Самохваловой Колюня побоялся это делать. После всего, что произошло с ним в той школе, мало ли чего могли написать?…
   – Как поживает Людмила? – спросил он со вздохом про классную.
   – Нормально!… Часто вспоминает тебя, жалеет, что ушел от нас. Честно говоря, мне тоже кажется, что ты поторопился… Мог бы…
   – А Наталья свет Георгиевна как? – торопливо перебил ее Колюня.
   – Она всех нас удивила! На днях привела своего сынишку в школу. У него в саду карантин, что ли?… И знаешь, с ним она была на себя не похожа! Смеется, целует его. И голос у нее теплый-теплый. По-моему, она просто без ума от него. А вот с нами она… всегда над нами… Хотя нет! – самой себе тут же возразила Оля. – Последнее время она и с нами разговаривает немного по-другому. Представляешь, ведет урок и вдруг спросит: «Все согласны со мной?… Может, кто-то думает иначе?»
   – Обо мне вспоминает?
   – Нет, – виновато улыбнулась Оля.
   – И то н-неплохо, – грустно покивал головой Колюня и, набравшись духу, спросил Олю: – Можно, я почитаю, что вы написали про меня?
   – Если интересно, что мы о тебе думаем, – вспыхнула она, – пожалуйста!…
   Колюня читал и время от времени потряхивал головой. Дочитал, свернул как было, пополам.
   – Олька, зачем это? Трудолюбивый, исполнительный, пользовался большим уважением… А?
   – Пойми, тебе сейчас, как никогда, нужна хорошая характеристика…
   – Но это же липа, Олька!… Сама сколько раз долбала меня за то, за другое… – невесело засмеялся Колюня.
   – А вот теперь, когда ты ушел от нас, многие о тебе по-другому говорят. Даже Светка Зарецкая и та считает, что тебя в классе не хватает… И пожалуйста, не думай, что характеристику я одна составляла. Всем бюро вчера с четырех до шести сидели…
   – И все были за?
   – Все! – клюнула головой Оля.
   – И Коробкин в том числе?
   – Да! Хочешь знать, он больше всех старался, чтобы характеристика была хорошей. Заметил: в ней говорится, что ты надежный товарищ, морально устойчив?… – Она с торжеством сообщила: – Это его слова!…
   – Лицемер, – еле слышно обронил Колюня.
   Но Оля всегда была чутка к его словам – услышала она и это.
   – Ты не прав! – горячо и поспешно возразила она. – Когда Ольга Михайловна узнала про характеристику и подняла в школе шум, не кто-нибудь, а Валерка встал на уроке и сказал ей, что она мстит тебе. И что одной ей кажется, будто этого никто не понимает. Она его за эти слова потащила к директору. А он и директору чего-то наговорил… Нет, я считаю, что он как раз искренний. Может, даже чересчур. Он очень дорожит своими чувствами. Но забывает, что чувства есть и у других…
   Слушая ее, Колюня низко опустил голову.
   – То есть я хотела сказать, что он в то же время большой эгоист. – Чувство справедливости в Оле срабатывало как условный рефлекс. – Правда, классная со мной не согласна. Говорит, что я путаю эгоизм с эгоцентризмом, а это не совсем одно и то же.
   – Нет, ты, меня удивляешь! – нервозно перебил ее Колюня. – Сколько тебе крови попортил. А ты бегаешь, хлопочешь за меня…
   – Как тебе не стыдно?! Я комсорг. Это моя обязанность! – закричала Оля, вся опять вспыхнула, уши у нее стали розовыми и прозрачными. – Ты правильно против меня выступал, только слова не те подбирал. Мне и классная часто говорит, что я люблю общественную работу, но мало думаю, что она дает людям…
   Колюне стало не по себе: она еще и оправдывается перед ним. И он сказал ей:
   – Брось клепать на себя. Ты девчонка что надо…
   – Ты меня не знаешь, – сразу заторопилась она, стала в беспорядке заталкивать в сумку учебники. – Слышал бы, например, как я на мать кричу, когда она опять звонит отцу, унижается.
   Колюня глядел на нее, а что еще сказать – не нашелся.
   – Я пошла. До свиданья… – попрощалась Оля и продолжала стоять.
   – Перовскому передай, – попросил он, – будет еще приставать – схлопочет…
   – Передам! – благодарно улыбнулась она. – Он трусишка, напугается.
   У Колюни перехватило дыхание – до того захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее. А что? Он взял свою фирменную сумку, выпростал ее на стол. То же самое сделал и с Олиной сумкой. Она сначала не поняла, что он задумал. А когда поняла, вцепилась в свою сумку, точно она была инкассатором, а Колюня – грабителем.
   – Пусти! – плачущим голосом требовала она. – Отдай мою сумку!…
   – Мы с тобой махнулись, – не отдавал Колюня. – Поняла?
   – Нет! – продолжала Оля выдергивать свою сумку. – Пусти!
   – Так?! – Колюня схватил со стола характеристику и двумя руками поднял ее над головой. – Слабо порвать на мелкие кусочки?!
   – Нельзя! – взмолилась Оля. – Это же официальный документ…
   Из лоджии он увидел, как она вышла из подъезда и испуганно шарахнулась от тихо ехавшей ей наперерез свадебной машины. Колюнину фирменную сумку она, словно кем-то забытую вещь, несла на отлете. А как она, свернув за угол дома, побежала и как у нее по щекам полились слезы, этого Колюня уже не видел…

ЗДРАВСТВУЙ! И – ПРОЩАЙ!…

   В большом городе переносить одиночество ничуть не легче, чем в маленькой деревне, – от себя и своих душевных неустроенностей, как и от угрызений совести, никуда не спрячешься. Но затеряться, сделаться невидимым для друзей и знакомых, коль встречи с ними для тебя тяжелы, – куда проще. Для этого достаточно сдвинуть свои обычные маршруты чуть в сторону, и река твой жизни побежит по руслу других улиц и переулков, в теснинах других кварталов.
   Колюня так и сделал: там, где он всегда сворачивал налево, стал заворачивать направо – и наоборот. С тех пор, как он перешел в другую школу, Оля Самохвалова была единственным человеком из его бывшей школы, с которым он встречался лицом к лицу и разговаривал. Звонили «братья», звонил Мишулин, даже Светка Зарецкая была не прочь поболтать с ним. Но Колюня со всеми держался одинаково. Тусклым голосом бросал в трубку свои «аха» и «лана» и в конце концов добивался, чего хотел, – на том конце провода ему говорили: «Пока!…» Звонила и классная. Но его не было дома. Через бабулю она просила позвонить ей. Колюня так и не позвонил и не смог даже объяснить самому себе почему…
   Бывало, он замечал, в толпе прохожих кого-нибудь из своей бывшей школы – у того, кто прячется, зрение острее. Тут же сворачивал в другую сторону и шел себе дальше, или подходил к столбу, улепленному, как пластырями, объявлениями об обмене квартир, и делал вид, что его сильно интересуют разъезды, съезды и кто какой породы собаку потерял.
   Но порой нужда, заставляла его ходить до прежним тропкам. Однажды, он торопливо огибал дом, в котором жил Коробкин. Боролся с искушением посмотреть на знакомое окно. И не удержался – взглянул. Возможно, у него просто разыгралось воображение, но он явственно увидел, что окно приоткрыто и что на него ружьем наставлена телескопическая труба. Колюня резко повернулся к дому спиной, прибавил шагу, но еще долго чувствовал на своем затылке горячий кружок такого же диаметра, как труба…
   Долго, долго шла зима с ее днями, похожими на затяжные сумерки, низким небом и серыми снегами. Но закончилась наконец и она. На помощь Колюне, кроме музыки, пришла весна – известная мастерица менять настроение людей в лучшую сторону. С домов и деревьев до земли протянулись золотые нити капели – она трудолюбиво выстукивала вдохновенные монологи в пользу того, что жизнь, как бы там ни было, прекрасна. В хмуром небе Колюниного несчастья появились голубые оконца. Разлука, как весна: одно уносит, другое приносит…
   Это было в теплый майский день… Бабуля прослышала от соседки, что в «Универсаме» продают соленые помидоры в банках. Не мешкая, засобиралась в магазин.
   – Я сбегаю, – загородил ей дорогу Колюня, пожелавший немного пройтись, вытянул из ее рук авоську и повелел: – Гони мани…
   Бабуля выдала требуемые деньги.
   – Сколько взять? Уан? Ту? – спросил он и, облегчая для бабули понимание английского языка, показал ей сначала один палец, потом – два.
   – Ту, ту! – вынужденная объясняться на чужом языке, закивала бабуля. – Одну-то мы с тобой съедим, а вторую откроем, когда отец с матерью приедут…
   – Вэлл… – хлопнул ее Колюня по плечу. – Ю ар зе бест грэнни ин Москоу энд сабэбс. Я хотел сказать, что ты самая лучшая бабуля в Москве и Московской области.
   – Иди, не болтай, – отмахнулась она и вытолкала за дверь. И сама вскоре пошла в промтоварный – покупать себе чемодан.
   В те дни она потихоньку собирала вещи. Вскоре должны были приехать в отпуск сын и невестка. Внук сдаст выпускные экзамены и уедет с ними, будет жить и учиться два года за границей. А она вернется к себе в деревню. Там ей будет лучше: есть родня и, в отличие от Москвы, так тихо, что слышно, как в тазу лопаются мыльные пузыри…
   Но жалко было расставаться с внуком. Поначалу-то он ей многим не нравился: балованный, думает только о себе, смеется, над чем можно и над чем нельзя. Родная кровь, а вроде как иностранец, говорит по-русски, а не поймешь, одевается, стрижется – глаза бы не глядели… И только когда слегла, убедилась, что есть у него и душа и сердце. Она ведь было уже собралась ложиться в больницу – он не позволил. Кормил, поил – в жизни за ней так никто не ухаживал…
   С осени, заметила она, стал он скучным, нервным. То песни поет, то слова от него не добьешься. Потом догадалась: девчонка у него на уме, та самая, что с Валерием Коробкиным приходила к нему, когда болел. Но говорить ему про свою догадку не стала, даже притворялась, что ничего, не знает. Боялась! Взрослые, когда им взаимностью не ответят, пуще смерти боятся непрошеного сочувствия. А дети, если с ними такое стряслось, жалости и вовсе могут не снести. Пусть этот огонь в самом человеке горит – быстрее погаснет…
   Вдруг внук начал ходить в новую школу. Она не спросила даже почему. Может, из той его исключили, может, сам ушел – какое ее дело? Раньше стала подниматься утром, готовить ему завтрак, следила, чтобы проездной не забыл взять… Перед майскими позвонили родители. Он им про то, другое рассказал, а про новую школу – ни слова. Затем ей передал трубку. Она взяла без большой охоты – от телефона у нее всегда начинала болеть голова – и тоже им про школу ничего не сказала. Приедут, пусть сами разбираются, что случилось…
   Из «Универсама» Колюня, возвращался тихим шагом. На полпути к дому остановился, чтобы поиграть в игру, которой мы все когда-то увлекались: с закрытыми глазами повернулся лицом к солнцу и стал осторожно впускать в себя его ослепительные лучи. В нем тотчас вспыхнули, причудливо изгибаясь, золотые ветви света, залетали синие райские птицы, от него к солнцу, нанизанные на невидимые струны, протянулись гирлянды радужных бубенчиков. Проще простого сотворить такой праздник света – смотреть на солнце сквозь ресницы. И желательно, чтобы ресницы были, как у Коли Рублева – темно-красные, с загибами на концах: праздник света будет ярче…
   – Здравствуй! – вдруг услышал он. Разлепил ресницы – перед ним с поднятым к небу лицом стояла Малышева. На ней было вьющееся на ветру оранжевое с синими цветами платье.
   – Что ты там интересного увидел? – спросила она, продолжая глядеть в небо.
   – Л-летающие тарелки.
   – Где?! – Она еще выше запрокинула лицо, и солнце затопило ее зрачки золотисто-зеленым, как в подсвеченном аквариуме, светом. – Я ничего не вижу…
   – Я тоже, – с улыбкой сознался он. Переправил авоську из одной руки в другую и спросил: – Куда держишь путь?
   – Тебя встречаю.
   – Меня?! – потрясенно вытянул он шею.
   – Я позвонила тебе, а твоя бабушка сказала, что ты в «Универсаме». Тогда я пошла тебе навстречу.
   – Сочинила все.
   – Правда, правда! – поклялась она. И тихо спросила: – Тебе нравится мое платье?
   Он боязливо оглядел ее всю. И впервые в жизни обнаружил, что девчонки дышат грудью. Этого на слайдах не видно.
   – Платье классное, – признал он. – Покупное?
   – Это мы вместе с мамой шили. А материал подарил отец.
   Она присела перед ним на корточки и загляделась на красные бомбочки помидоров. Зрачки ее глаз стали розовыми.
   – Почему в школу не заходишь? – спросила она, водя пальцем по стеклу банки.
   – А зачем? – дернул он плечами.
   – Просто так. Неужели не хочется?
   Долго еще она будет смотреть на эти помидоры? Чтобы поднялась, спрятал банки за спину.
   – А у нас – новостей!!! – улыбнулась она, выпрямляясь. – Отгадай, с кем сейчас сидит Наташка Спринсян… С Мазаевым!
   – А Караев?
   – Как ты, один…
   – Еще что нового? – Опять он поднял лицо к небу.
   – Деньги на выпускной собирают. Придешь?
   – Нет.
   – Почему?
   – Силу воли вырабатываю, – усмехнулся он.
   Она по-птичьи склонила голову к плечу и тихо спросила:
   – Скажи, это ты в зимние каникулы звонил и бросал трубку?
   – А то кто же…
   – Ты пугал, что нашу машину угоняют?
   – Сдаюсь, – поднял он свободную руку.
   – А на Восьмое марта открытку без подписи ты прислал?
   – Я-то старался, левой рукой писал.