Страница:
Например, Эпикур, решительный отрицатель языческих богов, спокойно и счастливо жил в Афинах, где вокруг него процветали и древний культ, и иные новейшие, иностранного происхождения суеверия. Христианское общество было менее снисходительно как к еретикам, так и к философам, нападавшим на его таинства, на его теологию. Против христианства писали в особенности трое учёных: Цельзий, Порфирий и Юлиан. Строго осуждённые, преданные поруганиям и поношению, их сочинения не могли пережить времени, в которое они появились: от них сохранились лишь отрывки в прозе христианских учёных, писавших возражения против них. Что же касается до знаменитого ересиарха Ария, очень долго колебавшего основы христианского учения, то его книга, преданная анафеме на соборах, исчезла совершенно.
Даже помимо этих преследований, объясняющихся искренней страстью у православных христиан, естественно было ожидать, что торжество новой религии мало-помалу погрузит в забвение многие произведения языческой литературы. Одного папу обвиняют в поощрении уничтожения языческих сочинений; но этот папа, Григорий Великий, нашёл себе защитников в этом отношении, и, кажется, теперь доказано, что его единственная вина заключалась в том, что он советовал членам духовенства ограничивать своё образование латинской Библией и её комментаторами. Великий епископ, святой Василий Великий, двумя веками раньше, советовал, напротив, изучать древних поэтов Греции и доказывал, что подобное изучение, надлежащим образом направленное учителями, спасительно для воспитания сердца и ума. Творение святого Василия об этом предмете сделалось классическим в школах, подобно сочинению Плутарха о воспитании детей.
Теперь мы дошли до времени великого нашествия варваров, которое внесло в цивилизованный мир много других неурядиц, помимо борьбы двух непримиримых религий.
Я не знаю, хорошо ли разъяснили историки, – в особенности те, которые пишут для молодежи, – всё то, что должна была потерять цивилизация вследствие нашествия этих миллионов людей без всякой культуры, без всякой любви к искусствам, без всякого уважения к памятникам, благодаря гению художников размножившимся по всему Западу. Самая промышленность, служившая только удобствам жизни, должна была очутиться в пренебрежении у народов, преданных войне или грубым наслаждениям кочевой жизни. Много времени потребовалось для того, чтобы эти грубые завоеватели почувствовали расположение к тонкостям более цивилизованной жизни. Готы, гунны, вандалы, все эти варвары, ринувшиеся на Европу и не умевшие ни читать, ни писать, могли лишь впоследствии заинтересоваться книгами и библиотеками, имевшими такую большую цену для побеждённых. К счастью, евангелие проникало в их души не посредством одной только проповеди, они должны были мало-помалу научиться чтению священных книг. Впрочем, раз сделавшись распорядителями громадных империй, они должны были иметь для управления делами сколько-нибудь образованных министров; они имели надобность в правильно организованных канцеляриях, и таким образом они начали делаться учениками грамматиков и риторов, которых Рим и Греция предлагали им в большом изобилии. Не один учёный латинского Запада сделался министром короля-варвара: таков был Боэций, переводчик и комментатор Аристотеля, при дворе Теодориха; таков же был и Кассиодор, большой почитатель литературы, большой поощритель всех искусств, облегчавших производство книг, украшение и распространение их. Некоторые короли сами оказывались ревностными поборниками знания; король франков, Хильперик, одно время с удовольствием занимался выдумыванием новых букв для азбуки.
Несмотря на всё это, как в греческом, так и в римском мире школы делались менее многочисленными, искусство письма более и более обращалось к рутине практики, вкус изменялся, язык портился, и понижение знаний было бы не вознаградимо, если бы христианство не придало падавшим обществам могущественный элемент жизни. По истечении нескольких веков все литературные школы сделались христианскими, и обучение новому догмату, поддерживая повсюду деятельность умов, оспаривало мрак невежества и предупредило бедствие, к которому бы привёл совершенный перерыв учёных исследований. Что христианство обнаруживало горячность в спорах, плодовитость в проповеди, об этом можно судить по сочинениям некоторых учёных новой религии. Целыми томами in-folio считаются творения первых отцов Церкви: святого Августина и святого Иоанна Златоуста. Библия одна, сама по себе, потребовала громадных трудов, хотя бы только для перевода с еврейского на греческий и латинский языки и для более лёгкого распространения, таким образом, среди народов Востока и Запада. Вы знаете, что Ветхий Завет в оригинале представляет большой том, даже в самых компактных изданиях. Вообразите же себе, чем должна была быть многоязычная Библия Оригена, собрание шести, расположенных параллельными столбцами, текстов всех канонических творений: текст еврейский, текст латинский, четыре и даже пять различных переводов на греческий язык. Какой громадный труд, какие расходы предполагали подобные книги! Латинский перевод Библии, известный у католиков под названием Вульгаты, принадлежит преимущественно святому Иерониму. Нет ничего любопытнее предисловий этого учёного мужа во главе каждого из произведений, которые он переводил по еврейскому или халдейскому оригиналу. Тут видно, какую страсть к исследованию, какую тонкость толкования обнаруживали эти учёные, как ещё легки были сношения между различными школами, между библиотеками, между книжными торговлями цивилизованных народов.
Вне религиозного обучения наука, правда, начала падать. Естественная история, астрономия и вообще знание физического мира более и более сводились к поверхностным понятиям. Красноречиво прославляли красоты творения – дело шести дней, это было даже любимым предметом христианской проповеди (отсюда название Hexameron, которое, между прочим, носит сборник поучений святого Василия), но мир уже не изучали так, как изучали его знаменитые физики и астрономы греческой древности. Приспособляясь к потребностям менее любознательного общества, наука превратилась в краткие руководства, которые стоили малого труда их авторам, малых расходов книгопродавцам и их покупателям. В некоторых отношениях эта мания кратких руководств была бичом для серьёзной и изящной литературы. В одном труде, в тридцати семи книгах, учёный римлянин Плиний представил картину природы и цивилизованного мира (Historia naturalis). Когда эта энциклопедия нашла себе сократителя (этот сократитель назывался Солином, а его маленькая книжечка называлась Polyhistor), она более и более начала приходить в забвение; однако же, она не исчезла, и для нас ещё представляет богатый склад учёности. Но масса кратких изложений убили большую книгу, которую они резюмировали для невежественной массы читателей. Без сомнения, таким именно образом мы лишились, целиком или отчасти, больших исторических трудов, как, например, трудов Теопомпа и Полибия у греков, Трога Помпея и Тита Ливия у римлян.
Менее известный пример, но мы приведём его, потому что он кажется нам характерным, представляет маленький латинский словарь, составленный во времена Карла Великого диаконом Павлом. Во времена Августа, грамматик Веррий Флакк, бывший в течение некоторого времени наставником внуков этого императора, составил большой исторический словарь латинского языка, содержащий в двадцати книгах все слова, даже самые древние, с цитатами из авторов; словарь этот был настоящей сокровищницей самой разнообразной учёности, но именно вследствие своего богатства он показался скоро обременительным. Три века спустя некто Помпей Фест сделал из него первое сокращение, которое, в свою очередь, показалось слишком длинным для учителей и школ тех варварских времён, когда Карл Великий и Алкуин старались пробудить любовь к наукам; и вот диакону Павлу было поручено сократить, в свой черёд, книгу Помпея Феста. До нас дошёл только этот последний труд, самый короткий и наименее поучительный из всех трёх; первый исчез бесследно; от второго осталось только около половины статей, начиная с буквы М, в рукописи, которую пламя истребило наполовину тогда, когда книгопечатание спасло оставшееся от неё.
Сборники извлечений наделали не менее вреда полным изданиям оригинальных произведений. Таким образом в V веке компилятор по имени Иоанн Стобийский или Иоанн Стобей, собрал по порядку сотни страниц или коротких отрывков наиболее знаменитых прозаиков и поэтов древней Греции. Некоторые из этих писателей нам и известны только по тому, что сохранилось из их произведений в компиляции Стобея. Нельзя, впрочем, не признать, что велико было искушение облегчить немного пользование (для наибольшего числа читателей) бесчисленными сочинениями, накопившимися в библиотеках. Между V веком до христианской эры и VI веком после Рождества Христова насчитывают в одной только Греции более шестисот историков, из числа которых двадцать пять или тридцать были первого порядка или по таланту, или по учёности. Это, конечно, извиняет греческого императора Византии Константина Порфирородного, возымевшего мысль составить в широких размерах и методически свод извлечений из главных историков под таким заглавием: «Извлечения стратагем, сражений, посольств, хороших и дурных примеров…» Редкие рукописи, оставшиеся нам от этого сборника, сохранили для нас много страниц из историй, заимствованных из объёмистых произведений, ныне утраченных; все эти страницы более или менее драгоценны, например, страница историка Николая Дамасского, где рассказан, и притом греческим летописцем-современником, трагический эпизод смерти Юлия Цезаря.
Другую возможность спасти некоторые литературные труды древней Греции представлял перевод на иностранные языки. Армяне, на севере Азии, и сирийцы, в Палестине, очень рано посвящённые в знакомство с греческим языком и почувствовавшие любовь к столь прекрасной литературе, скоро захотели иметь её произведения и на своём языке. В особенности пользовались этой любовью отцы Церкви и философы, и таким образом иное произведение знаменитого учёного Евсевия, например, или святого Иоанна Златоуста, греческий оригинал которого погиб, сохранилось или на армянском, или на сирийском языке. Иной раз даже с сирийского оно переводилось на арабский, а с арабского, в средние века, на еврейский или латинский язык. После такого продолжительного странствия, оригинальный автор доходил до нас в очень искажённом виде. Когда мы, благодаря счастливой случайности, можем сравнить первоначальный текст с этими переводами из вторых, третьих или даже четвёртых рук, нас поражает то, что мысль автора искажена до того, что нередко делается неузнаваемой.
Научный трактат можно таким образом переводить на несколько языков без больших неудобств; одинаковость терминов в различных языках проведена с достаточной строгостью; «Геометрия» Эвклида, «Механика» Архимеда, может быть, даже «Медицина» и «Хирургия» Гиппократа утратили мало в своей ценности при переходе из греческих школ в школы Ассирии или Испании, занятой арабами. Слог имеет лишь посредственное значение в сочинениях подобного рода, и самые идеи, по свойству своему, не сильно могут быть искажены, если только переводчик одинаково хорошо владеет как своим родным языком, так и языком переводимого им автора. Совсем иное дело литература, где яснее обозначается различие гения народов. Арабы, несмотря на богатство своего восточного воображения, не создали и даже не знали ничего похожего на греческую эпопею, на греческую трагедию или комедию. Поэтому-то арабский переводчик «Поэзии» Аристотеля и впадает во множество противоречий и искажений; трагедия, которой у него нет перед глазами ни одного примера, превращается у него в «искусство хвалить», а комедия, которой он не знает, сводится к «искусству порицать». Небольшое произведение Аристотеля о поэзии не всегда отличается особенной ясностью в неполной редакции, имеющейся у нас на греческом языке. Но в латинском переводе, сделанном по арабскому переводу, это почти совершенная бессмыслица, из которой история литературы не может извлечь почти никакой пользы.
Только что сделанные нами замечания переносят нас в средние века. Пора представить, каково было тогда состояние книги в публичных или частных библиотеках, особенно в библиотеках монастырских, и какова была профессия людей, писавших, украшавших или продававших их. Этим мы и займёмся в следующей главе.
Глава VII. Книги в средние века
Даже помимо этих преследований, объясняющихся искренней страстью у православных христиан, естественно было ожидать, что торжество новой религии мало-помалу погрузит в забвение многие произведения языческой литературы. Одного папу обвиняют в поощрении уничтожения языческих сочинений; но этот папа, Григорий Великий, нашёл себе защитников в этом отношении, и, кажется, теперь доказано, что его единственная вина заключалась в том, что он советовал членам духовенства ограничивать своё образование латинской Библией и её комментаторами. Великий епископ, святой Василий Великий, двумя веками раньше, советовал, напротив, изучать древних поэтов Греции и доказывал, что подобное изучение, надлежащим образом направленное учителями, спасительно для воспитания сердца и ума. Творение святого Василия об этом предмете сделалось классическим в школах, подобно сочинению Плутарха о воспитании детей.
Теперь мы дошли до времени великого нашествия варваров, которое внесло в цивилизованный мир много других неурядиц, помимо борьбы двух непримиримых религий.
Я не знаю, хорошо ли разъяснили историки, – в особенности те, которые пишут для молодежи, – всё то, что должна была потерять цивилизация вследствие нашествия этих миллионов людей без всякой культуры, без всякой любви к искусствам, без всякого уважения к памятникам, благодаря гению художников размножившимся по всему Западу. Самая промышленность, служившая только удобствам жизни, должна была очутиться в пренебрежении у народов, преданных войне или грубым наслаждениям кочевой жизни. Много времени потребовалось для того, чтобы эти грубые завоеватели почувствовали расположение к тонкостям более цивилизованной жизни. Готы, гунны, вандалы, все эти варвары, ринувшиеся на Европу и не умевшие ни читать, ни писать, могли лишь впоследствии заинтересоваться книгами и библиотеками, имевшими такую большую цену для побеждённых. К счастью, евангелие проникало в их души не посредством одной только проповеди, они должны были мало-помалу научиться чтению священных книг. Впрочем, раз сделавшись распорядителями громадных империй, они должны были иметь для управления делами сколько-нибудь образованных министров; они имели надобность в правильно организованных канцеляриях, и таким образом они начали делаться учениками грамматиков и риторов, которых Рим и Греция предлагали им в большом изобилии. Не один учёный латинского Запада сделался министром короля-варвара: таков был Боэций, переводчик и комментатор Аристотеля, при дворе Теодориха; таков же был и Кассиодор, большой почитатель литературы, большой поощритель всех искусств, облегчавших производство книг, украшение и распространение их. Некоторые короли сами оказывались ревностными поборниками знания; король франков, Хильперик, одно время с удовольствием занимался выдумыванием новых букв для азбуки.
Несмотря на всё это, как в греческом, так и в римском мире школы делались менее многочисленными, искусство письма более и более обращалось к рутине практики, вкус изменялся, язык портился, и понижение знаний было бы не вознаградимо, если бы христианство не придало падавшим обществам могущественный элемент жизни. По истечении нескольких веков все литературные школы сделались христианскими, и обучение новому догмату, поддерживая повсюду деятельность умов, оспаривало мрак невежества и предупредило бедствие, к которому бы привёл совершенный перерыв учёных исследований. Что христианство обнаруживало горячность в спорах, плодовитость в проповеди, об этом можно судить по сочинениям некоторых учёных новой религии. Целыми томами in-folio считаются творения первых отцов Церкви: святого Августина и святого Иоанна Златоуста. Библия одна, сама по себе, потребовала громадных трудов, хотя бы только для перевода с еврейского на греческий и латинский языки и для более лёгкого распространения, таким образом, среди народов Востока и Запада. Вы знаете, что Ветхий Завет в оригинале представляет большой том, даже в самых компактных изданиях. Вообразите же себе, чем должна была быть многоязычная Библия Оригена, собрание шести, расположенных параллельными столбцами, текстов всех канонических творений: текст еврейский, текст латинский, четыре и даже пять различных переводов на греческий язык. Какой громадный труд, какие расходы предполагали подобные книги! Латинский перевод Библии, известный у католиков под названием Вульгаты, принадлежит преимущественно святому Иерониму. Нет ничего любопытнее предисловий этого учёного мужа во главе каждого из произведений, которые он переводил по еврейскому или халдейскому оригиналу. Тут видно, какую страсть к исследованию, какую тонкость толкования обнаруживали эти учёные, как ещё легки были сношения между различными школами, между библиотеками, между книжными торговлями цивилизованных народов.
Вне религиозного обучения наука, правда, начала падать. Естественная история, астрономия и вообще знание физического мира более и более сводились к поверхностным понятиям. Красноречиво прославляли красоты творения – дело шести дней, это было даже любимым предметом христианской проповеди (отсюда название Hexameron, которое, между прочим, носит сборник поучений святого Василия), но мир уже не изучали так, как изучали его знаменитые физики и астрономы греческой древности. Приспособляясь к потребностям менее любознательного общества, наука превратилась в краткие руководства, которые стоили малого труда их авторам, малых расходов книгопродавцам и их покупателям. В некоторых отношениях эта мания кратких руководств была бичом для серьёзной и изящной литературы. В одном труде, в тридцати семи книгах, учёный римлянин Плиний представил картину природы и цивилизованного мира (Historia naturalis). Когда эта энциклопедия нашла себе сократителя (этот сократитель назывался Солином, а его маленькая книжечка называлась Polyhistor), она более и более начала приходить в забвение; однако же, она не исчезла, и для нас ещё представляет богатый склад учёности. Но масса кратких изложений убили большую книгу, которую они резюмировали для невежественной массы читателей. Без сомнения, таким именно образом мы лишились, целиком или отчасти, больших исторических трудов, как, например, трудов Теопомпа и Полибия у греков, Трога Помпея и Тита Ливия у римлян.
Менее известный пример, но мы приведём его, потому что он кажется нам характерным, представляет маленький латинский словарь, составленный во времена Карла Великого диаконом Павлом. Во времена Августа, грамматик Веррий Флакк, бывший в течение некоторого времени наставником внуков этого императора, составил большой исторический словарь латинского языка, содержащий в двадцати книгах все слова, даже самые древние, с цитатами из авторов; словарь этот был настоящей сокровищницей самой разнообразной учёности, но именно вследствие своего богатства он показался скоро обременительным. Три века спустя некто Помпей Фест сделал из него первое сокращение, которое, в свою очередь, показалось слишком длинным для учителей и школ тех варварских времён, когда Карл Великий и Алкуин старались пробудить любовь к наукам; и вот диакону Павлу было поручено сократить, в свой черёд, книгу Помпея Феста. До нас дошёл только этот последний труд, самый короткий и наименее поучительный из всех трёх; первый исчез бесследно; от второго осталось только около половины статей, начиная с буквы М, в рукописи, которую пламя истребило наполовину тогда, когда книгопечатание спасло оставшееся от неё.
Сборники извлечений наделали не менее вреда полным изданиям оригинальных произведений. Таким образом в V веке компилятор по имени Иоанн Стобийский или Иоанн Стобей, собрал по порядку сотни страниц или коротких отрывков наиболее знаменитых прозаиков и поэтов древней Греции. Некоторые из этих писателей нам и известны только по тому, что сохранилось из их произведений в компиляции Стобея. Нельзя, впрочем, не признать, что велико было искушение облегчить немного пользование (для наибольшего числа читателей) бесчисленными сочинениями, накопившимися в библиотеках. Между V веком до христианской эры и VI веком после Рождества Христова насчитывают в одной только Греции более шестисот историков, из числа которых двадцать пять или тридцать были первого порядка или по таланту, или по учёности. Это, конечно, извиняет греческого императора Византии Константина Порфирородного, возымевшего мысль составить в широких размерах и методически свод извлечений из главных историков под таким заглавием: «Извлечения стратагем, сражений, посольств, хороших и дурных примеров…» Редкие рукописи, оставшиеся нам от этого сборника, сохранили для нас много страниц из историй, заимствованных из объёмистых произведений, ныне утраченных; все эти страницы более или менее драгоценны, например, страница историка Николая Дамасского, где рассказан, и притом греческим летописцем-современником, трагический эпизод смерти Юлия Цезаря.
Другую возможность спасти некоторые литературные труды древней Греции представлял перевод на иностранные языки. Армяне, на севере Азии, и сирийцы, в Палестине, очень рано посвящённые в знакомство с греческим языком и почувствовавшие любовь к столь прекрасной литературе, скоро захотели иметь её произведения и на своём языке. В особенности пользовались этой любовью отцы Церкви и философы, и таким образом иное произведение знаменитого учёного Евсевия, например, или святого Иоанна Златоуста, греческий оригинал которого погиб, сохранилось или на армянском, или на сирийском языке. Иной раз даже с сирийского оно переводилось на арабский, а с арабского, в средние века, на еврейский или латинский язык. После такого продолжительного странствия, оригинальный автор доходил до нас в очень искажённом виде. Когда мы, благодаря счастливой случайности, можем сравнить первоначальный текст с этими переводами из вторых, третьих или даже четвёртых рук, нас поражает то, что мысль автора искажена до того, что нередко делается неузнаваемой.
Научный трактат можно таким образом переводить на несколько языков без больших неудобств; одинаковость терминов в различных языках проведена с достаточной строгостью; «Геометрия» Эвклида, «Механика» Архимеда, может быть, даже «Медицина» и «Хирургия» Гиппократа утратили мало в своей ценности при переходе из греческих школ в школы Ассирии или Испании, занятой арабами. Слог имеет лишь посредственное значение в сочинениях подобного рода, и самые идеи, по свойству своему, не сильно могут быть искажены, если только переводчик одинаково хорошо владеет как своим родным языком, так и языком переводимого им автора. Совсем иное дело литература, где яснее обозначается различие гения народов. Арабы, несмотря на богатство своего восточного воображения, не создали и даже не знали ничего похожего на греческую эпопею, на греческую трагедию или комедию. Поэтому-то арабский переводчик «Поэзии» Аристотеля и впадает во множество противоречий и искажений; трагедия, которой у него нет перед глазами ни одного примера, превращается у него в «искусство хвалить», а комедия, которой он не знает, сводится к «искусству порицать». Небольшое произведение Аристотеля о поэзии не всегда отличается особенной ясностью в неполной редакции, имеющейся у нас на греческом языке. Но в латинском переводе, сделанном по арабскому переводу, это почти совершенная бессмыслица, из которой история литературы не может извлечь почти никакой пользы.
Только что сделанные нами замечания переносят нас в средние века. Пора представить, каково было тогда состояние книги в публичных или частных библиотеках, особенно в библиотеках монастырских, и какова была профессия людей, писавших, украшавших или продававших их. Этим мы и займёмся в следующей главе.
Глава VII. Книги в средние века
Рукописи и переписчики. – Орудия каллиграфа. – Этимология слов «рубрика» и «миниатюра». – Дипломы времён меровингов и другие рукописи VIII и X веков на папирусе. – Скудость пергамента в VI веке нашей эры. – Палимпсесты. – Драгоценные открытия, сделанные при их разборе.
Несмотря на мрачное впечатление, производимое на нас картиной нашествий варварства и следовавших за ними раздирающих сцен, вы уже видели в предыдущей главе, что средние века были не бесплодны и не без литературной славы, что промышленность и торговля книгами далеко не исчезли; только кажется, что эта деятельность сосредоточивалась по преимуществу в монастырях и в руках монахов, сделавшихся почти единственными представителями науки, единственными наставниками молодежи.
Войдём же в склад рукописей в одной из наших больших библиотек; мы изумляемся, как многочисленны ещё, как прекрасны ещё иной раз рукописи на весьма различных языках, особенно на греческом и латинском, поступившие к нам по наследству от средних веков. Мы увидим там или карманные книги для употребления студентов, или громадные тома, в которые любитель, не обладавший ни критическим взглядом, ни вкусом, без разбора сшивал тетради, принадлежавшие произведениям нескольких авторов и написанные разными переписчиками. Или это роскошные тома, написанные безусловно красивым и тщательным почерком, книги любителей по преимуществу, в которых точность текста пострадала только от почти неизбежных оплошностей со стороны самых добросовестных переписчиков. Нередко каллиграф подписывал свой труд, поручая себя, «бедного грешника», снисходительности и молитвам своих читателей; иногда (но это редко лишь встречается в латинских рукописях Запада) переписчик, – будь то монах с необразованным грубым умом, или продажный писака, – после своей последней строки прибавлял довольно грубый стих, мысль которого можно перевести таким образом: «Здесь оканчивается моя книга; ради Христа, дайте мне на чай».
Explicit hie totum, per Christum da mihi potum.
Многие рукописи носят следы критического просмотра, сделанного с большей или меньшей тщательностью самим владельцем, или грамотеем по профессии; в таком случае этот просмотр нередко удостоверяется подписью, свидетельствующей о времени просмотра. Таким именно образом имели возможность расположить по порядку веков рукописи не помеченные, сличая их почерк с почерком книг, время писания которых обозначено, так как естественно предполагать, что сходство почерков указывает на рукописи одного и того же века.
Особенную трудность для переписчиков представляло переписывание книг с цитатами на греческом языке. Почтенный писец нередко не знал греческого языка. Тогда из двух вещей одно: или он делал с большим трудом снимки с букв греческого письма, и эти снимки, несмотря на своё несовершенство, очень полезны для нас цитатами греческих авторов, которых до нас не дошло ни одного оригинального списка, или же он выходил из своего затруднения тем, что выбрасывал цитату и заменял её двумя буквами gr. т. е. grecum; формула, которую обычай распространил в четыре слова grecum est, non legitur, сделалась почти пословицей для обозначения незнания греческого языка. Под названием «Аттические ночи» мы имеем очень интересную компиляцию римлянина Аула-Гелла, библиофила, весьма сведущего в обеих литературах, в которых он черпал чрезвычайное разнообразие анекдотов и интересных извлечений. Некоторые рукописи этой любопытной книги лишены греческих цитат, которые автор прибавил туда; в те времена и в монастырях, в которых они переписывались, греческий язык был почти совсем неизвестен. Иногда также переписывание греческого текста невежественным писцом показывает (что тоже небезынтересно), каким образом произносился тогда язык Гомера и Демосфена.
А на каком веществе, какими орудиями занимались своим ремеслом все эти переписчики, все эти каллиграфы? Об этом мы имеем свидетельства, восходящие к первым векам христианской эры. Сборник мелких греческих поэм, известный под названием «Антологии», содержит в себе семь небольших статей, однообразное содержание которых представляет приношение каллиграфа какому-то божеству, приношение, упоминающее о всех орудиях, необходимых для его профессии; приводим прозаический перевод одного из этих стихотворных произведений, очень грациозного в оригинале:
«Этот мягкий свинец, определяющий движение моих пальцев; это перо, мягкое для иных искусных поворотов; этот ножик, расщепляющий и утончающий его; камень, на котором заостряется тростник; наконец, всю свою сумку, с лощилкой, губкой и чернильницей, когда-то бывшими орудиями моего смиренного ремесла, я приношу тебе, о бог, потому что, ослабленные возрастом, моя рука и мои глаза отказываются от работы».
Мягкий свинец был или кружок, или стержень из этого металла, которым, как у нас, водили по линейке для того, чтобы начертить линии, едва заметные для глаза, и тем доставить некоторым образом точку опоры для руки переписчика и получить одинаковое число строк на каждой странице. Карандаш заменял их для торговых списков, для школ и для повседневного употребления лиц, хлопотавших о правильности своего почерка. Ещё больший прогресс представляет употребление очень бледных чернил, положенных с помощью особого прибора на бумагу, которая в торговле носит название «линованной бумаги».
Перо (calamus) или палка для писания, как мы видим, была очиняема и расщепляема, конечно, перочинным ножом, а затем ещё полируема и заостряема на камне; лишь в VII веке нашей эры мы находим первое упоминание о пере, заменяющем calamus. Но этот последний в руках каллиграфа достигал, конечно, тонкости, близкой к тонкости нашего воронова пера, или наших стальных перьев.
Папирус, на котором написаны стихи греческого поэта Алкмана, имеет на полях заметки, писанные почти микроскопическим почерком; существует также речь, писанная греческим ритором на папирусе; оригинал её находится у автора этой книги, но уже в сильно попорченном виде; наконец, чудо, представляемое «Илиадой», написанной так, что она могла уместиться в ореховой скорлупе (чудо, о которых мы уже говорили), служит отличным доказательством того, на что был способен греческий каллиграф ещё задолго до того, как вошли в употребление гусиное и вороново перья.
Лощилкой служил кусок пемзы, пористое и несколько шероховатое вещество которой слегка объедало края свернутого папируса и выравнивало поверхность его краёв, подобно тому, как у нас резец переплётчика обрезает концы полей в книге.
Чернильница греческих переписчиков, по-видимому, содержала только чёрные чернила. Слово, означающее чернила, melan, значит просто «чёрное», а латинское слово atramentum означает также употребление черной жидкости; но египетские папирусы и некоторые древние палитры, найденные в Египте, указывают на употребление чернил различных цветов. Римские и греческие каллиграфы одинаково любили разнообразить цвета чернил, особенно для названий сочинений или глав, для начальных букв этих глав. Роскошь простиралась даже дальше: отыскали средство разводить в подходящей жидкости золотой и серебряный порошок, и таким образом получали золотые и серебряные буквы, блеск которых ласкал глаз, особенно на пергаменте, окрашенном в пурпурный цвет, чему мы имеем несколько примеров. Minium, или сурик, представляющий красную свинцовую соль, обыкновенно употреблялся для заголовков законов в списках уложений; оттуда к нам перешло употребление для заголовков названий рубрика (rubrica по-латыни «буквы красного цвета»). Кроме того, от слова minium (сурик) произошло слово миниатюра, искусство которой, постепенно совершенствуясь, превратилось в оригинальную и чрезвычайно богатую отрасль живописи. Но какая бумага могла воспринимать столь богатые и столь тонкие украшения? Папирус или пергамент? Вы заметили, что каллиграф, набожное приношение которого мы перевели выше, не говорит определённо о своей бумаге. Это потому, что бумага не относилась к принадлежностям его профессии; её давали автор или книгопродавец. Писавший это посвящение не имел надобности приносить богу образец своей бумаги. Для рукописей хорошего качества, но без тщеславных украшений, папирус годился вполне. В Египте писали даже на холсте, а также и делали весьма разнообразные рисунки. Римляне также знали холщовые книги (libri lintei), содержавшие сибиллины предсказания или религиозные обряды. Однако пергамент, более твердый, чем папирус, и воспринимающий более совершенную полировку, должен был рано или поздно вытеснить этот продукт египетской промышленности. Революции, опустошавшие Египет в V веке и последующих, в особенности после занятия его арабами, должны были сильно повредить производству папируса. Долго думали, что калиф Омар, по взятии Александрии, приказал сжечь в ней библиотеку, под тем предлогом, что в ней не заключалось ничего полезного для учеников Пророка. Эта легенда утратила всякую веру. Известно, что после стольких предшествовавших опустошений солдатам Омара осталось очень мало книг для сожжения. Но если и не истребляли в то время старых книг, Египет всё менее и менее доставлял материала для приготовления книг новых. Эта промышленность существовала ещё несколько веков после арабского завоевания. На папирусе написаны многие дипломы времён Меровингов. В числе свёртков, принадлежащих египетскому вице-королю и хранящихся в музее Булак, находится один содержащий Жития святых на коптском языке (это новейшая форма египетского языка и письменности) и оканчивающийся греческой подписью, помеченной 450 годом Диоклетиана (эра мучеников) или 752 годом христианской эры, т. е. временем детства Карла Великого. В Италии папские буллы долго писались на папирусе; из числа их известна одна, помеченная 998 годом; но, по всей вероятности, в те времена подобная роскошь допускалась лишь в некоторых канцеляриях.
Даже в свежем виде, тотчас по выходе из рук рабочего, эта растительная, легкая, ломкая, не совсем плотная бумага должна была легко разрушаться; она подвергалась многим шансам изменения. Это мы видим даже на той бумаге, которая лучше всего сохранилась в Египте; листья при малейшем давлении склеиваются между собой; если только свёрток не сохранялся тщательно в цилиндрической форме, на складках папируса делались разрывы. Когда эта бумага была разрезана на страницы и последние составили книгу нашей формы, а не свёрток, эти страницы было трудно перелистывать; они не обладали упругостью; поэтому некоторые книгопродавцы прибегали к следующему средству: в одной и той же книге они за папирусными страницами поочередно вставляли пергаментные листы, как это видно в прекрасной рукописи святого Августина, хранящейся в парижской национальной библиотеке.
Пергамента, в свою очередь, иногда не хватало для удовлетворения всего спроса. С V или VI века он сделался редким в некоторых местах на Западе. Эта скудость заставила довольно часто прибегать к прискорбному обычаю, впрочем, как будто восходящему даже к классической древности; благодаря этому дурному обычаю мы лишились множества сочинений. Для написания актов какого-нибудь собора или даже плохих стихов какого-нибудь поэта времён упадка, проводили губкой по пергаменту, содержавшему, например, речи или философские трактаты Цицерона, и затем писали новый текст, или между строками ещё заметного старого текста, или на тех же самых строках, если считали их достаточно смытыми, или же, наконец, в поперечном направлении. Этого рода рукописи называются палимпсестами (подчищенными), хотя, говоря правду, эта операция производилась губкой или же пемзой, а отнюдь не ножом. Новейшие филологи поздно хватились сделать опыт разбора первоначального текста палимпсестов; для этого нужны очень хорошие глаза, а иногда и употребление химических реактивов, которые, восстанавливая первоначальный текст, сильно изменяют вещество пергамента. Но открытия, сделанные этим способом, вполне оправдали его. Какое сокровище составляет для нас палимпсест Гайя, возвративший нам классический труд этого великого юрисконсульта, хотя, конечно, и изуродованный в некоторых частях! Какое сокровище составляют открытые таким образом прекрасные страницы «Республики» Цицерона! Какой драгоценный оригинальный документ представляет переписка ритора Фронтона с его учеником, ставшим впоследствии императором Марком Аврелием!
Несмотря на мрачное впечатление, производимое на нас картиной нашествий варварства и следовавших за ними раздирающих сцен, вы уже видели в предыдущей главе, что средние века были не бесплодны и не без литературной славы, что промышленность и торговля книгами далеко не исчезли; только кажется, что эта деятельность сосредоточивалась по преимуществу в монастырях и в руках монахов, сделавшихся почти единственными представителями науки, единственными наставниками молодежи.
Войдём же в склад рукописей в одной из наших больших библиотек; мы изумляемся, как многочисленны ещё, как прекрасны ещё иной раз рукописи на весьма различных языках, особенно на греческом и латинском, поступившие к нам по наследству от средних веков. Мы увидим там или карманные книги для употребления студентов, или громадные тома, в которые любитель, не обладавший ни критическим взглядом, ни вкусом, без разбора сшивал тетради, принадлежавшие произведениям нескольких авторов и написанные разными переписчиками. Или это роскошные тома, написанные безусловно красивым и тщательным почерком, книги любителей по преимуществу, в которых точность текста пострадала только от почти неизбежных оплошностей со стороны самых добросовестных переписчиков. Нередко каллиграф подписывал свой труд, поручая себя, «бедного грешника», снисходительности и молитвам своих читателей; иногда (но это редко лишь встречается в латинских рукописях Запада) переписчик, – будь то монах с необразованным грубым умом, или продажный писака, – после своей последней строки прибавлял довольно грубый стих, мысль которого можно перевести таким образом: «Здесь оканчивается моя книга; ради Христа, дайте мне на чай».
Explicit hie totum, per Christum da mihi potum.
Многие рукописи носят следы критического просмотра, сделанного с большей или меньшей тщательностью самим владельцем, или грамотеем по профессии; в таком случае этот просмотр нередко удостоверяется подписью, свидетельствующей о времени просмотра. Таким именно образом имели возможность расположить по порядку веков рукописи не помеченные, сличая их почерк с почерком книг, время писания которых обозначено, так как естественно предполагать, что сходство почерков указывает на рукописи одного и того же века.
Особенную трудность для переписчиков представляло переписывание книг с цитатами на греческом языке. Почтенный писец нередко не знал греческого языка. Тогда из двух вещей одно: или он делал с большим трудом снимки с букв греческого письма, и эти снимки, несмотря на своё несовершенство, очень полезны для нас цитатами греческих авторов, которых до нас не дошло ни одного оригинального списка, или же он выходил из своего затруднения тем, что выбрасывал цитату и заменял её двумя буквами gr. т. е. grecum; формула, которую обычай распространил в четыре слова grecum est, non legitur, сделалась почти пословицей для обозначения незнания греческого языка. Под названием «Аттические ночи» мы имеем очень интересную компиляцию римлянина Аула-Гелла, библиофила, весьма сведущего в обеих литературах, в которых он черпал чрезвычайное разнообразие анекдотов и интересных извлечений. Некоторые рукописи этой любопытной книги лишены греческих цитат, которые автор прибавил туда; в те времена и в монастырях, в которых они переписывались, греческий язык был почти совсем неизвестен. Иногда также переписывание греческого текста невежественным писцом показывает (что тоже небезынтересно), каким образом произносился тогда язык Гомера и Демосфена.
А на каком веществе, какими орудиями занимались своим ремеслом все эти переписчики, все эти каллиграфы? Об этом мы имеем свидетельства, восходящие к первым векам христианской эры. Сборник мелких греческих поэм, известный под названием «Антологии», содержит в себе семь небольших статей, однообразное содержание которых представляет приношение каллиграфа какому-то божеству, приношение, упоминающее о всех орудиях, необходимых для его профессии; приводим прозаический перевод одного из этих стихотворных произведений, очень грациозного в оригинале:
«Этот мягкий свинец, определяющий движение моих пальцев; это перо, мягкое для иных искусных поворотов; этот ножик, расщепляющий и утончающий его; камень, на котором заостряется тростник; наконец, всю свою сумку, с лощилкой, губкой и чернильницей, когда-то бывшими орудиями моего смиренного ремесла, я приношу тебе, о бог, потому что, ослабленные возрастом, моя рука и мои глаза отказываются от работы».
Мягкий свинец был или кружок, или стержень из этого металла, которым, как у нас, водили по линейке для того, чтобы начертить линии, едва заметные для глаза, и тем доставить некоторым образом точку опоры для руки переписчика и получить одинаковое число строк на каждой странице. Карандаш заменял их для торговых списков, для школ и для повседневного употребления лиц, хлопотавших о правильности своего почерка. Ещё больший прогресс представляет употребление очень бледных чернил, положенных с помощью особого прибора на бумагу, которая в торговле носит название «линованной бумаги».
Перо (calamus) или палка для писания, как мы видим, была очиняема и расщепляема, конечно, перочинным ножом, а затем ещё полируема и заостряема на камне; лишь в VII веке нашей эры мы находим первое упоминание о пере, заменяющем calamus. Но этот последний в руках каллиграфа достигал, конечно, тонкости, близкой к тонкости нашего воронова пера, или наших стальных перьев.
Папирус, на котором написаны стихи греческого поэта Алкмана, имеет на полях заметки, писанные почти микроскопическим почерком; существует также речь, писанная греческим ритором на папирусе; оригинал её находится у автора этой книги, но уже в сильно попорченном виде; наконец, чудо, представляемое «Илиадой», написанной так, что она могла уместиться в ореховой скорлупе (чудо, о которых мы уже говорили), служит отличным доказательством того, на что был способен греческий каллиграф ещё задолго до того, как вошли в употребление гусиное и вороново перья.
Лощилкой служил кусок пемзы, пористое и несколько шероховатое вещество которой слегка объедало края свернутого папируса и выравнивало поверхность его краёв, подобно тому, как у нас резец переплётчика обрезает концы полей в книге.
Чернильница греческих переписчиков, по-видимому, содержала только чёрные чернила. Слово, означающее чернила, melan, значит просто «чёрное», а латинское слово atramentum означает также употребление черной жидкости; но египетские папирусы и некоторые древние палитры, найденные в Египте, указывают на употребление чернил различных цветов. Римские и греческие каллиграфы одинаково любили разнообразить цвета чернил, особенно для названий сочинений или глав, для начальных букв этих глав. Роскошь простиралась даже дальше: отыскали средство разводить в подходящей жидкости золотой и серебряный порошок, и таким образом получали золотые и серебряные буквы, блеск которых ласкал глаз, особенно на пергаменте, окрашенном в пурпурный цвет, чему мы имеем несколько примеров. Minium, или сурик, представляющий красную свинцовую соль, обыкновенно употреблялся для заголовков законов в списках уложений; оттуда к нам перешло употребление для заголовков названий рубрика (rubrica по-латыни «буквы красного цвета»). Кроме того, от слова minium (сурик) произошло слово миниатюра, искусство которой, постепенно совершенствуясь, превратилось в оригинальную и чрезвычайно богатую отрасль живописи. Но какая бумага могла воспринимать столь богатые и столь тонкие украшения? Папирус или пергамент? Вы заметили, что каллиграф, набожное приношение которого мы перевели выше, не говорит определённо о своей бумаге. Это потому, что бумага не относилась к принадлежностям его профессии; её давали автор или книгопродавец. Писавший это посвящение не имел надобности приносить богу образец своей бумаги. Для рукописей хорошего качества, но без тщеславных украшений, папирус годился вполне. В Египте писали даже на холсте, а также и делали весьма разнообразные рисунки. Римляне также знали холщовые книги (libri lintei), содержавшие сибиллины предсказания или религиозные обряды. Однако пергамент, более твердый, чем папирус, и воспринимающий более совершенную полировку, должен был рано или поздно вытеснить этот продукт египетской промышленности. Революции, опустошавшие Египет в V веке и последующих, в особенности после занятия его арабами, должны были сильно повредить производству папируса. Долго думали, что калиф Омар, по взятии Александрии, приказал сжечь в ней библиотеку, под тем предлогом, что в ней не заключалось ничего полезного для учеников Пророка. Эта легенда утратила всякую веру. Известно, что после стольких предшествовавших опустошений солдатам Омара осталось очень мало книг для сожжения. Но если и не истребляли в то время старых книг, Египет всё менее и менее доставлял материала для приготовления книг новых. Эта промышленность существовала ещё несколько веков после арабского завоевания. На папирусе написаны многие дипломы времён Меровингов. В числе свёртков, принадлежащих египетскому вице-королю и хранящихся в музее Булак, находится один содержащий Жития святых на коптском языке (это новейшая форма египетского языка и письменности) и оканчивающийся греческой подписью, помеченной 450 годом Диоклетиана (эра мучеников) или 752 годом христианской эры, т. е. временем детства Карла Великого. В Италии папские буллы долго писались на папирусе; из числа их известна одна, помеченная 998 годом; но, по всей вероятности, в те времена подобная роскошь допускалась лишь в некоторых канцеляриях.
Даже в свежем виде, тотчас по выходе из рук рабочего, эта растительная, легкая, ломкая, не совсем плотная бумага должна была легко разрушаться; она подвергалась многим шансам изменения. Это мы видим даже на той бумаге, которая лучше всего сохранилась в Египте; листья при малейшем давлении склеиваются между собой; если только свёрток не сохранялся тщательно в цилиндрической форме, на складках папируса делались разрывы. Когда эта бумага была разрезана на страницы и последние составили книгу нашей формы, а не свёрток, эти страницы было трудно перелистывать; они не обладали упругостью; поэтому некоторые книгопродавцы прибегали к следующему средству: в одной и той же книге они за папирусными страницами поочередно вставляли пергаментные листы, как это видно в прекрасной рукописи святого Августина, хранящейся в парижской национальной библиотеке.
Пергамента, в свою очередь, иногда не хватало для удовлетворения всего спроса. С V или VI века он сделался редким в некоторых местах на Западе. Эта скудость заставила довольно часто прибегать к прискорбному обычаю, впрочем, как будто восходящему даже к классической древности; благодаря этому дурному обычаю мы лишились множества сочинений. Для написания актов какого-нибудь собора или даже плохих стихов какого-нибудь поэта времён упадка, проводили губкой по пергаменту, содержавшему, например, речи или философские трактаты Цицерона, и затем писали новый текст, или между строками ещё заметного старого текста, или на тех же самых строках, если считали их достаточно смытыми, или же, наконец, в поперечном направлении. Этого рода рукописи называются палимпсестами (подчищенными), хотя, говоря правду, эта операция производилась губкой или же пемзой, а отнюдь не ножом. Новейшие филологи поздно хватились сделать опыт разбора первоначального текста палимпсестов; для этого нужны очень хорошие глаза, а иногда и употребление химических реактивов, которые, восстанавливая первоначальный текст, сильно изменяют вещество пергамента. Но открытия, сделанные этим способом, вполне оправдали его. Какое сокровище составляет для нас палимпсест Гайя, возвративший нам классический труд этого великого юрисконсульта, хотя, конечно, и изуродованный в некоторых частях! Какое сокровище составляют открытые таким образом прекрасные страницы «Республики» Цицерона! Какой драгоценный оригинальный документ представляет переписка ритора Фронтона с его учеником, ставшим впоследствии императором Марком Аврелием!