Страница:
Успехи, сделанные в начале XVIII века естествознанием, – главным образом, величественные открытия Ньютона, – сделали занятия этой отраслью наук положительно модными. Не только академии и ученые общества, но просто образованные люди и даже дамы бросились смотреть в телескоп, собирать всевозможные коллекции, ботанизировать, измерять и взвешивать все окружающее. Бордосская академия не составляла исключения; также поддался общему увлечению и Монтескье. Он занимался по очереди чуть ли не всеми отраслями естественных наук и написал для академии массу докладов, из которых большинство блещет остроумием, смелыми парадоксами, поражает обилием гипотез, но, тем не менее, в научном смысле мало чем отличается от подобных же докладов его бордосских коллег, канувших в лету вместе со своими произведениями. Стоит только перечислить заглавия работ Монтескье этого времени, чтобы понять, что они не могли представлять из себя чего-нибудь особенно ценного. Действительно, он писал «Рассуждение о системе идей», «Исследование о сущности болезней вообще», «О причинах эха», «О политике римлян в области религии», «О тяжести», «О приливах и отливах», «Замечания о естественной истории», «О прозрачности тел» и т. д. Очевидно, что его беспокойная любознательность искала выхода, старалась найти для себя подходящую почву. Он бросался из стороны в сторону, хватался за все, что попадалось под руку, но ни на чем не мог остановиться. Казалось бы, подобная работа должна вредно отозваться на человеке, сделать из него верхогляда и неисправимого дилетанта. Но гений из всего умеет извлечь из себя пользу, – и Монтескье вынес из этих занятий уменье наблюдать и систематизировать факты, собирать необходимые данные. Из всего написанного им за это время наибольшее значение имеет небольшое рассуждение «О политике римлян в области религии». В нем Монтескье уже выказывает всю глубину своего понимания истории Рима; здесь он – в своей сфере, и на этот его небольшой труд можно смотреть как на первую попытку оценки римской политики, как на предтечу «Размышлений о причинах величия и падения римлян».
Но особенно полезным для Монтескье было то, что в качестве президента Бордосской академии он мог завязать сношения с ученым и литературным миром не только Франции, но и других стран. В течение описываемого периода он вел обширную переписку с отдельными учеными и с членами других академий по самым разнообразным научным вопросам. К его имени привыкали, оно становилось известным даже за пределами Франции, хотя пока еще и не было подписано ни под одним выдающимся трудом. Это, конечно, не осталось без влияния на быстроту успеха его позднейших произведений. Кроме того, когда он впоследствии отправился путешествовать по Европе, то почти везде у него нашлись если не знакомые, то знавшие его люди, благодаря которым он получал доступ в среду избранного общества каждой посещенной им страны.
В это же время Монтескье работал над своими «Персидскими письмами», сразу завоевавшими ему громадную популярность среди современников.
«Персидские письма» появились в 1721 году без имени автора, с ложным обозначением места издания.
Книга произвела всеобщую сенсацию и, несмотря на запрет, расходилась в громадном количестве экземпляров, вызывая самые разноречивые толки, но возбуждая общий интерес и любопытство. В один год она выдержала четыре авторских издания и четыре контрафакции.
Действительно, «Персидские письма» вполне отвечали настроению общества. Монтескье сумел в легкой и общедоступной форме выразить то, что носилось в воздухе, что думали многие. Старая Франция разрушалась на глазах у всех, и Монтескье, нарисовав смелую и яркую картину этого разрушения и осмеивая отжившие принципы, сам в значительной степени способствовал его ускорению, хотя, может быть, и не желал этого.
После смерти Людовика XIV Франция как бы очнулась от тяжелого и долгого сна. Протестантские эмигранты еще при жизни Короля-Солнца наводняли страну памфлетами и сатирами и приучили общество втихомолку рассуждать о том, что не все в делах Франции блестит и сияет так ярко, как двор короля. Но вот Людовика XIV не стало. Малолетний король, конечно, не мог никому внушать страха, а регент счел за лучшее сдать управление делами министрам и предаться на свободе разврату и культу чувственных наслаждений. Ему самому надоела лицемерная чопорность, царившая при дворе в последние годы жизни короля, а потому он довольно мягко относился даже к явно выражавшемуся недовольству политикой Людовика.
По примеру регента все общество, наскучив лицемерным ханжеством, с удвоенным рвением пыталось наверстать потерянное время. В промежутках между оргиями почти открыто осмеивалось все, чего с величайшей осторожностью едва осмеливались касаться еще так недавно самые отважные люди. Сама администрация стала гораздо легче смотреть на литературу всевозможных памфлетов, размножавшуюся с каждым днем. Религиозные споры по поводу отмены Нантского эдикта и булла Unigenitus волновали богословов, а общество насмешливо следило за тем, как во взаимной войне враждующие партии подрывали окончательно всякий авторитет духовной власти. Джон Ло, обещавший обогатить всех, разжег страсти к наживе, а колоссальный крах его знаменитого предприятия, разоривший многих богатых лиц и выдвинувший новых богачей из толпы, окончательно пошатнул устои старой Франции.
Вот в такое-то время появилась книга, автор которой в изящной, легкой и общепонятной форме, с самой тонкой и едкой иронией касается весьма жгучих вопросов современности, не останавливаясь ни перед чем.
Здесь трактуется и о булле Unigenitus, и о системе Ло, и о религии, и о политических вопросах, и о морали; тут осмеиваются монахи, министры, нравы, король, папа, само общество. Словом, вся старая Франция предстала перед судом каждого совершенно обнаженной, без всяких прикрас, – и общество не могло не заметить всего безобразия, дряхлости и явных следов чересчур бойкой жизни этой некогда почтенной старушки.
Подробно останавливаться на изложении взглядов Монтескье по всем почти вопросам, волновавшим французское общество, разбросанных без всякого порядка иногда в виде коротких и метких афоризмов на всем протяжении «Персидских писем», а также на отдельных нарисованных им типах своих современников, – значило бы выписывать целые страницы in extenso[1], так как сделать это другим способом, то есть пересказать что-либо из «Персидских писем» «своими словами» положительно невозможно и просто грешно. В этом произведении Монтескье содержание до того слито с формой, мысли выражены так ярко, образно и коротко, такая художественная прелесть заключается часто в резких переходах и скачках от одного предмета к другому, что с ним возможно только непосредственное ознакомление. К тому же личные взгляды Монтескье на вопросы политики, религии и философии, могущие иметь значение в настоящем очерке, в «Персидских письмах» являются не всегда окончательно сложившимися и вполне выраженными, а потому ознакомление с ними мы и откладываем до главы, посвященной «Духу законов», то есть тому произведению нашего автора, где его взгляды нашли себе гораздо более полное выражение.
Канва, по которой вытканы блестящие узоры «Персидских писем», весьма проста: два знатных перса – Рика и Узбек – едут во Францию и делятся со своими персидскими друзьями получаемыми впечатлениями. Узбек, человек более рассудочный, постоянно задумывающийся над всем окружающим, напоминает по своему характеру и складу ума Монтескье, который, как полагают, и хотел в лице Узбека изобразить самого себя. Рика, напротив, человек увлекающийся, веселый, насмешливый, но несомненно, что и в его уста Монтескье влагает нередко свои собственные мысли и, может быть, в его лице изображает, пожалуй, помимо собственного желания, другие черты своего собственного характера. Действительно, если Узбеку придать немного веселости, шутливости и живости Рика, то он еще более будет походить на создавшего его автора.
Монтескье имел обыкновение ежедневно записывать свои наблюдения и впечатления. Очень вероятно, что из подобного дневника и возникли «Персидские письма». Но, тем не менее, окончательная обработка их поглотила немало труда. Монтескье по несколько раз переделывал и изменял некоторые места, отделывал каждую фразу.
Критики доказывали, что план этого произведения и сама идея вложить свою сатиру в уста персов заимствованы Монтескье. Но подобное заимствование нисколько не лишает «Персидских писем» их оригинальности. План их – последнее дело. Персы Монтескье сильно смахивают на французов и наряжены они в персидские халаты только для того, чтобы хоть сколько-нибудь смягчить горечь преподносимой пилюли, так как для персов французские законы не писаны, и потому они могут говорить о французских порядках и о французах все что им вздумается.
Но особенно полезным для Монтескье было то, что в качестве президента Бордосской академии он мог завязать сношения с ученым и литературным миром не только Франции, но и других стран. В течение описываемого периода он вел обширную переписку с отдельными учеными и с членами других академий по самым разнообразным научным вопросам. К его имени привыкали, оно становилось известным даже за пределами Франции, хотя пока еще и не было подписано ни под одним выдающимся трудом. Это, конечно, не осталось без влияния на быстроту успеха его позднейших произведений. Кроме того, когда он впоследствии отправился путешествовать по Европе, то почти везде у него нашлись если не знакомые, то знавшие его люди, благодаря которым он получал доступ в среду избранного общества каждой посещенной им страны.
В это же время Монтескье работал над своими «Персидскими письмами», сразу завоевавшими ему громадную популярность среди современников.
«Персидские письма» появились в 1721 году без имени автора, с ложным обозначением места издания.
Книга произвела всеобщую сенсацию и, несмотря на запрет, расходилась в громадном количестве экземпляров, вызывая самые разноречивые толки, но возбуждая общий интерес и любопытство. В один год она выдержала четыре авторских издания и четыре контрафакции.
Действительно, «Персидские письма» вполне отвечали настроению общества. Монтескье сумел в легкой и общедоступной форме выразить то, что носилось в воздухе, что думали многие. Старая Франция разрушалась на глазах у всех, и Монтескье, нарисовав смелую и яркую картину этого разрушения и осмеивая отжившие принципы, сам в значительной степени способствовал его ускорению, хотя, может быть, и не желал этого.
После смерти Людовика XIV Франция как бы очнулась от тяжелого и долгого сна. Протестантские эмигранты еще при жизни Короля-Солнца наводняли страну памфлетами и сатирами и приучили общество втихомолку рассуждать о том, что не все в делах Франции блестит и сияет так ярко, как двор короля. Но вот Людовика XIV не стало. Малолетний король, конечно, не мог никому внушать страха, а регент счел за лучшее сдать управление делами министрам и предаться на свободе разврату и культу чувственных наслаждений. Ему самому надоела лицемерная чопорность, царившая при дворе в последние годы жизни короля, а потому он довольно мягко относился даже к явно выражавшемуся недовольству политикой Людовика.
По примеру регента все общество, наскучив лицемерным ханжеством, с удвоенным рвением пыталось наверстать потерянное время. В промежутках между оргиями почти открыто осмеивалось все, чего с величайшей осторожностью едва осмеливались касаться еще так недавно самые отважные люди. Сама администрация стала гораздо легче смотреть на литературу всевозможных памфлетов, размножавшуюся с каждым днем. Религиозные споры по поводу отмены Нантского эдикта и булла Unigenitus волновали богословов, а общество насмешливо следило за тем, как во взаимной войне враждующие партии подрывали окончательно всякий авторитет духовной власти. Джон Ло, обещавший обогатить всех, разжег страсти к наживе, а колоссальный крах его знаменитого предприятия, разоривший многих богатых лиц и выдвинувший новых богачей из толпы, окончательно пошатнул устои старой Франции.
Вот в такое-то время появилась книга, автор которой в изящной, легкой и общепонятной форме, с самой тонкой и едкой иронией касается весьма жгучих вопросов современности, не останавливаясь ни перед чем.
Здесь трактуется и о булле Unigenitus, и о системе Ло, и о религии, и о политических вопросах, и о морали; тут осмеиваются монахи, министры, нравы, король, папа, само общество. Словом, вся старая Франция предстала перед судом каждого совершенно обнаженной, без всяких прикрас, – и общество не могло не заметить всего безобразия, дряхлости и явных следов чересчур бойкой жизни этой некогда почтенной старушки.
Подробно останавливаться на изложении взглядов Монтескье по всем почти вопросам, волновавшим французское общество, разбросанных без всякого порядка иногда в виде коротких и метких афоризмов на всем протяжении «Персидских писем», а также на отдельных нарисованных им типах своих современников, – значило бы выписывать целые страницы in extenso[1], так как сделать это другим способом, то есть пересказать что-либо из «Персидских писем» «своими словами» положительно невозможно и просто грешно. В этом произведении Монтескье содержание до того слито с формой, мысли выражены так ярко, образно и коротко, такая художественная прелесть заключается часто в резких переходах и скачках от одного предмета к другому, что с ним возможно только непосредственное ознакомление. К тому же личные взгляды Монтескье на вопросы политики, религии и философии, могущие иметь значение в настоящем очерке, в «Персидских письмах» являются не всегда окончательно сложившимися и вполне выраженными, а потому ознакомление с ними мы и откладываем до главы, посвященной «Духу законов», то есть тому произведению нашего автора, где его взгляды нашли себе гораздо более полное выражение.
Канва, по которой вытканы блестящие узоры «Персидских писем», весьма проста: два знатных перса – Рика и Узбек – едут во Францию и делятся со своими персидскими друзьями получаемыми впечатлениями. Узбек, человек более рассудочный, постоянно задумывающийся над всем окружающим, напоминает по своему характеру и складу ума Монтескье, который, как полагают, и хотел в лице Узбека изобразить самого себя. Рика, напротив, человек увлекающийся, веселый, насмешливый, но несомненно, что и в его уста Монтескье влагает нередко свои собственные мысли и, может быть, в его лице изображает, пожалуй, помимо собственного желания, другие черты своего собственного характера. Действительно, если Узбеку придать немного веселости, шутливости и живости Рика, то он еще более будет походить на создавшего его автора.
Монтескье имел обыкновение ежедневно записывать свои наблюдения и впечатления. Очень вероятно, что из подобного дневника и возникли «Персидские письма». Но, тем не менее, окончательная обработка их поглотила немало труда. Монтескье по несколько раз переделывал и изменял некоторые места, отделывал каждую фразу.
Критики доказывали, что план этого произведения и сама идея вложить свою сатиру в уста персов заимствованы Монтескье. Но подобное заимствование нисколько не лишает «Персидских писем» их оригинальности. План их – последнее дело. Персы Монтескье сильно смахивают на французов и наряжены они в персидские халаты только для того, чтобы хоть сколько-нибудь смягчить горечь преподносимой пилюли, так как для персов французские законы не писаны, и потому они могут говорить о французских порядках и о французах все что им вздумается.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента