Страница:
Дж. Л.Лоуэс приводит для сопоставления с процитированным фрагментом следующий отрывок из книги капитана Джеймса Кука «Путешествие по Тихому океану» («A Voyage to the Pacific Ocean in 1776–1780», 1784), ссылка на которую есть в записных книжках Кольриджа: «Во время штиля <…> отдельные участки моря казались покрытыми чем-то вроде липкого ила; и небольшие морские животные, плавающие там, <…> имели белую или блестящую окраску <…>. Плавая, что они делали с равной легкостью на спине или брюхе, они излучали ярчайший свет, подобный сверканию драгоценных камней <…>. Иногда это были разнообразные оттенки синего цвета <…>. Но обычно это был красивый бледно-зеленый свет с багровым отблеском; ив темноте он слегка напоминал тлеющий огонь» [86, p. 75]. В данном фрагменте можно видеть традицию хоровода ведьм из «Макбета» Шекспира. О светящейся и как бы горящей морской воде Кольридж также читал в книге Джозефа Пристли «Оптика» («Optics», 1772) в главе «Свечение гниющих тел». Указанные влияния отчетливо проявляются не только в приведенном выше фрагменте, но и в дальнейшем тексте «Старого Морехода»: «And some in dreams assured were // Of the Spirit that plagued us so; // Nine fathom deep he had followed us // From the land of mist and snow. // And every tongue, through utter drought, // Was withered at the root; // We could not speak, no more than if // We had been choked with soot» [84, p. 58].
В переводе Ф.Б.Миллера этот значимый фрагмент «Старого Морехода» С.Т.Кольриджа приобрел несколько иное звучание: «На медноцветных небесах, // Полуденной порой, // Горит кровавый солнца шар // С луну величиной. // И так текут за днями дни; // Немая тишь кругом… // А мы все тут стоим одни, // И тщетно ветра ждем. // Везде вода, одна вода, // А зной так и палит; // Везде вода, одна вода, // А жажда нас томит! // Зеленой тиной глубина // Покрылась, будто мхом, // И миллионы слизняков // Копышатся кругом. // А по ночам, то здесь, то там, // Как будто бесов строй, // Играет, скачет по водам // Огней блудящих рой. // И многим виделось во сне, // Что нас карает ад; // Что злобный дух сидит на дне, // На стоаршинной глубине, // И держит наш фрегат. // От жажды страшной говорить // Никто не мог из нас: // В устах язык одервенел // И пена запеклась» [3, с. 214–215]. Миллером не переведено яркое сравнение «As idle as a painted ship // Upon a painted ocean» [Так же неподвижно, как нарисованный бриг // В нарисованном океане]. Сравнение «Зеленой тиной глубина // Покрылась, будто мхом» не показывало всей омерзительности гниющего моря. Также Миллер опустил характерное сближение воды с «маслом ведьмы». Глубина в девять сажень была заменена им на стоаршинную глубину. Вместо иссохших языков в его переводе «язык одервенел», вместо сажи во рту – «пена запеклась».
Н.Л.Пушкарев в своем переводе опустил строки о гниении моря и слизняках: «В раскаленном, как будто из бронзы литой // Отчеканенном небе светило // Тоже солнце, но тускло, как шар кровяной. // Оно плыло как раз против мачт и с луной, // По объему, равно почти было. // День за днем проходил, день за днем уходил, // А корабль наш в той мертвой пустыне, // Знай, стоял да стоял без движенья и сил, // Как фальшивый корабль на картине. // Все вода, все вода, а борта // С адским треском от жара сводило; // Все вода, все вода и вода, а уста // Хоть бы каплей воды освежило. // По ночам свет живых, переметных огней // Зажигался над всем океаном, // И все воды, как масло, что жжет чародей, // В нем светились кругом, то в багряном, // То в зеленом, то в белом, то в синем огне… // Дух, отмщавший за смерть своей птицы, // Очень многим из нас появлялся во сне: // Он стоял под водой, на большой глубине, // Грозно сжав ледяные десницы. // Мы пеклись на жаре, мы томились от мук // Страшной жажды, все рты наши были // Адски сухи и будто все горло нам вдруг //Пыльной, едкою сажей забили» [33, с. 12–13]. Также вместо эпитета «copper» (медное) в описании неба он использовал сравнение «как будто из бронзы литой отчеканенном небе», «масло ведьмы» (witch’s oils) перевел как «масло, что жжет чародей», не указал глубину, на которой находился дух.
Совершенно иначе интерпретировал этот отрывок А.А.Коринфский: «В раскаленной, медно-красной, // Тверди неба – как на троне – // Светит солнце, словно призрак // В окровавленной короне… // Штиль… Стоим мы дни за днями; // Волны – с небом в заговоре; // Наш корабль – как нарисован // В нарисованном же море… // Зной палит невыносимо, // Что нам пить?!.. // Язык к гортани // Присыхает у иного… // Как нам быть?! // Великий Боже, // Дай нам силы, дай нам силы! // О, не дай нам – как моллюскам // В царстве волн найти могилы!.. // Каждой ночью все мы видим, // Что пучина пред глазами // Синим, белым и зеленым //Разгорается огнями… // Снится многим, что глубоко // Нас преследует суровый // Дух страны снегов полярных, // Заковавший нас в оковы… // Дни текли; стояло море; // Солнце лило в воду пламень… // И от жажды и от зноя // Стал язык мой – словно камень» [34, с. 4]. Как видим, Коринфский перевел «bloody Sun» «как на троне <…> словно призрак в окровавленной короне», значительно приукрасив образ солнца, но вместе с тем не очень удачно передал мысль Кольриджа о том, что вокруг была вода, а пить нечего. Слизняки названы всего лишь моллюсками, ничего не говорится о гниении моря. Нет также упоминания о влиянии темных сил (witch) на появление огней в воде. Коринфский не указал глубину, на которой находится дух, и языку моряков не иссох, а стал «словно камень».
Наиболее оригинален в интерпретации приведенного фрагмента из произведения С.Т.Кольриджа Н.С.Гумилев: «В горячих, медных небесах // Полдневною порой // Над мачтой Солнце, точно кровь, // С Луну величиной. // За днями дни, за днями дни // Мы ждем, корабль наш спит, // Как в нарисованной воде, // Рисованный стоит. // Вода, вода, одна вода. // Но чан лежит вверх дном; // Вода, вода, одна вода, // Мы ничего не пьем. // Как пахнет гнилью – о, Христос! – // Как пахнет от волны, // И твари слизкие ползут // Из вязкой глубины. // В ночи сплетают хоровод // Блудящие огни. // Как свечи ведьмы, зелены, // Красны, белы они. // И многим снился страшный дух, // Для нас страшней чумы, // Он плыл за нами под водой // Из стран снегов и тьмы. // В гортани каждого из нас // Засох язык, и вот, // Молчали мы, как будто все // Набили сажей рот» [84, с. 442–444]. В переводе Гумилева вместо иссохших досок упомянут лежащий вверх дном чан; фразы «Как пахнет гнилью – о, Христос!» и «Как пахнет от волны» опять же не передают отвратительной картины гниения воды; «масло ведьмы» переведено как «свечи ведьмы»; вместо синего цвета огней упомянут красный; глубина, на которой находился дух, не указана.
По своей красочности переводы сильно уступают английскому оригиналу. Очевидно, переводить Кольриджа с сохранением содержания и формы очень трудно, т. к., по мнению Л.Сентсбери, «в стихах нет более великого мастера, чем Кольридж» [90, р. 63] или, по словам М.Жерлицына, «какой переводчик может сохранить, не изменяя содержания, музыку стихов с двойными рифмами» [28, c. 192–193].
События в поэме продолжают развиваться: матросы корабля взглядами молча обвиняют Морехода и вместо креста вешают ему на шею мертвого альбатроса. Очевидно, Кольридж имел в виду не столько нательный крест, который являлся для христиан символом избавления от первородного греха, сколько крест как тяжкое испытание. Также этот образ ассоциируется с «печатью Каина», крестом, выжженным, по преданию, на челе Каина и Вечного Жида. Сказание о Каине, убившем своего брата Авеля, равно как и сказание об Агасфере, Вечном Жиде, осужденном за надругательство над Христом, занимал воображение Кольриджа во время работы над поэмой. Поэт также вспоминал, что в 1798 г. он вместе с Вордсвортом приступил к сочинению повести «Скитания Каина». Кольридж написал вторую главу, первую обещал сочинить Вордсворт, который, проведя бессонную ночь и сочинив всего несколько строк, отказался от своего обещания. По словам Кольриджа, эта затея «окончилась шуткой; и вместо повести был написан «Старый Мореход» [86, p. 183].
Муки одиночества, испытанные Каином и Агасфером, сходны с судьбой Старого Морехода. Кольридж одним из первых в английской романтической поэзии создал образ героя, отчужденного от мира и страдающего от одиночества; этот образ оказал воздействие на произведения П.Б.Шелли, В.Скотта, Дж. Г.Байрона, в том числе и на широко известную мистерию последнего «Каин» («Cain, a Mistery»). Известно также, что В.Скотт описал терпящий бедствие корабль в фосфоресцирующем море с эльфическим светом в «Лорде островов», а Байрон нарисовал в «Тьме» («The Darkness») картину гниющего моря с истощенными матросами как прообраз гибели мира и возвращения к первородному хаосу.
Итак, мертвая птица становится для Морехода знаком его вины и преследующей его кары. В мире, окружающем Старого Морехода, теперь царит хаос, который олицетворяется кораблем-призраком. Сначала матросы обрадовались появлению корабля, что показано восклицанием «Gramercy!», – это было единственное слово, которое смогли выговорить моряки своими запекшимися черными губами и жаждущим воды горлом: «With throats unslaked, with black lips baked, // We could nor laugh nor wail <не могли ни смеяться, ни выть>; // Through utter drought all dumb we stood! <…немые мы стояли!>» [84, p. 60]. Символично, что при описании мук жажды, испытываемых матросами, Кольридж использовал свой опыт, – во время прогулки в горах Уэльса в 1794 г. поэт и его друзья так утомились от жажды, что не могли выговорить ни одного слова, пока не выпили воды.
В созданной воображением Старого Морехода величественной мистической картине нет различия между реальными образами и материализованными призраками. «Огненный диск солнца стоял на черте горизонта, касаясь волн, охваченных багровым пламенем, и вдруг на его красном фоне быстро замелькали тонкие реи – тюремная решетка (dungeongrate) покрыла солнце, и сразу обрисовались изогнутые ребра корабля, а сквозь решетку заблестели на солнце прозрачные паруса из паутины. Корабль приближался. «Смерть» стояла на палубе, а рядом с ней голая красавица с красными губами и золотистыми локонами; она «играла глазами» («Her looks were free»), и кожа ее белела, как проказа («leprosy»). «Like vessel, like crew!» («Каково судно, таков и экипаж!»). Борт о борт прошел «обнаженный остов корабля» («the naked hulk»), обе («the twain») бросали на палубу игральные кости, и ставками их были матросы. «Я выиграла! я выиграла!» воскликнула красавица и «свистит трижды»: старик достался ей» [28, c. 189–190]. Этот эпизод можно считать одним из наиболее примечательных в английской поэме: «And straight the Sun was flecked with bars, // (Heaven’s Mother send us grace!) // As if through a dungeon-grate he peered // With broad and burning face. // Alas! (thought I, and my heart beat loud) // How fast nears and nears! // Are those her sails that glance in the Sun, // Like restless gossameres? // Are those her ribs through which the Sun // Did peer, as through a grate? // And is that Woman all her crew? // Is that a Death? And are there two? // Is Death that woman’s mate? // Her lips were red, her looks were free, // Her locks were yellow as gold: // Her skin was as white as leprosy, // The Night-mate Life-in-Death was she, // Who thicks man’s blood with cold. // The naked hulk alongside came, // And the twain were casting dice; // «The game is done! I’ve won! I’ve won!» // Quoth she, and whistles thrice» [84, p. 62–64].
В переводе Ф.Б.Миллера этот значимый фрагмент «Старого Морехода» С.Т.Кольриджа приобрел несколько иное звучание: «На медноцветных небесах, // Полуденной порой, // Горит кровавый солнца шар // С луну величиной. // И так текут за днями дни; // Немая тишь кругом… // А мы все тут стоим одни, // И тщетно ветра ждем. // Везде вода, одна вода, // А зной так и палит; // Везде вода, одна вода, // А жажда нас томит! // Зеленой тиной глубина // Покрылась, будто мхом, // И миллионы слизняков // Копышатся кругом. // А по ночам, то здесь, то там, // Как будто бесов строй, // Играет, скачет по водам // Огней блудящих рой. // И многим виделось во сне, // Что нас карает ад; // Что злобный дух сидит на дне, // На стоаршинной глубине, // И держит наш фрегат. // От жажды страшной говорить // Никто не мог из нас: // В устах язык одервенел // И пена запеклась» [3, с. 214–215]. Миллером не переведено яркое сравнение «As idle as a painted ship // Upon a painted ocean» [Так же неподвижно, как нарисованный бриг // В нарисованном океане]. Сравнение «Зеленой тиной глубина // Покрылась, будто мхом» не показывало всей омерзительности гниющего моря. Также Миллер опустил характерное сближение воды с «маслом ведьмы». Глубина в девять сажень была заменена им на стоаршинную глубину. Вместо иссохших языков в его переводе «язык одервенел», вместо сажи во рту – «пена запеклась».
Н.Л.Пушкарев в своем переводе опустил строки о гниении моря и слизняках: «В раскаленном, как будто из бронзы литой // Отчеканенном небе светило // Тоже солнце, но тускло, как шар кровяной. // Оно плыло как раз против мачт и с луной, // По объему, равно почти было. // День за днем проходил, день за днем уходил, // А корабль наш в той мертвой пустыне, // Знай, стоял да стоял без движенья и сил, // Как фальшивый корабль на картине. // Все вода, все вода, а борта // С адским треском от жара сводило; // Все вода, все вода и вода, а уста // Хоть бы каплей воды освежило. // По ночам свет живых, переметных огней // Зажигался над всем океаном, // И все воды, как масло, что жжет чародей, // В нем светились кругом, то в багряном, // То в зеленом, то в белом, то в синем огне… // Дух, отмщавший за смерть своей птицы, // Очень многим из нас появлялся во сне: // Он стоял под водой, на большой глубине, // Грозно сжав ледяные десницы. // Мы пеклись на жаре, мы томились от мук // Страшной жажды, все рты наши были // Адски сухи и будто все горло нам вдруг //Пыльной, едкою сажей забили» [33, с. 12–13]. Также вместо эпитета «copper» (медное) в описании неба он использовал сравнение «как будто из бронзы литой отчеканенном небе», «масло ведьмы» (witch’s oils) перевел как «масло, что жжет чародей», не указал глубину, на которой находился дух.
Совершенно иначе интерпретировал этот отрывок А.А.Коринфский: «В раскаленной, медно-красной, // Тверди неба – как на троне – // Светит солнце, словно призрак // В окровавленной короне… // Штиль… Стоим мы дни за днями; // Волны – с небом в заговоре; // Наш корабль – как нарисован // В нарисованном же море… // Зной палит невыносимо, // Что нам пить?!.. // Язык к гортани // Присыхает у иного… // Как нам быть?! // Великий Боже, // Дай нам силы, дай нам силы! // О, не дай нам – как моллюскам // В царстве волн найти могилы!.. // Каждой ночью все мы видим, // Что пучина пред глазами // Синим, белым и зеленым //Разгорается огнями… // Снится многим, что глубоко // Нас преследует суровый // Дух страны снегов полярных, // Заковавший нас в оковы… // Дни текли; стояло море; // Солнце лило в воду пламень… // И от жажды и от зноя // Стал язык мой – словно камень» [34, с. 4]. Как видим, Коринфский перевел «bloody Sun» «как на троне <…> словно призрак в окровавленной короне», значительно приукрасив образ солнца, но вместе с тем не очень удачно передал мысль Кольриджа о том, что вокруг была вода, а пить нечего. Слизняки названы всего лишь моллюсками, ничего не говорится о гниении моря. Нет также упоминания о влиянии темных сил (witch) на появление огней в воде. Коринфский не указал глубину, на которой находится дух, и языку моряков не иссох, а стал «словно камень».
Наиболее оригинален в интерпретации приведенного фрагмента из произведения С.Т.Кольриджа Н.С.Гумилев: «В горячих, медных небесах // Полдневною порой // Над мачтой Солнце, точно кровь, // С Луну величиной. // За днями дни, за днями дни // Мы ждем, корабль наш спит, // Как в нарисованной воде, // Рисованный стоит. // Вода, вода, одна вода. // Но чан лежит вверх дном; // Вода, вода, одна вода, // Мы ничего не пьем. // Как пахнет гнилью – о, Христос! – // Как пахнет от волны, // И твари слизкие ползут // Из вязкой глубины. // В ночи сплетают хоровод // Блудящие огни. // Как свечи ведьмы, зелены, // Красны, белы они. // И многим снился страшный дух, // Для нас страшней чумы, // Он плыл за нами под водой // Из стран снегов и тьмы. // В гортани каждого из нас // Засох язык, и вот, // Молчали мы, как будто все // Набили сажей рот» [84, с. 442–444]. В переводе Гумилева вместо иссохших досок упомянут лежащий вверх дном чан; фразы «Как пахнет гнилью – о, Христос!» и «Как пахнет от волны» опять же не передают отвратительной картины гниения воды; «масло ведьмы» переведено как «свечи ведьмы»; вместо синего цвета огней упомянут красный; глубина, на которой находился дух, не указана.
По своей красочности переводы сильно уступают английскому оригиналу. Очевидно, переводить Кольриджа с сохранением содержания и формы очень трудно, т. к., по мнению Л.Сентсбери, «в стихах нет более великого мастера, чем Кольридж» [90, р. 63] или, по словам М.Жерлицына, «какой переводчик может сохранить, не изменяя содержания, музыку стихов с двойными рифмами» [28, c. 192–193].
События в поэме продолжают развиваться: матросы корабля взглядами молча обвиняют Морехода и вместо креста вешают ему на шею мертвого альбатроса. Очевидно, Кольридж имел в виду не столько нательный крест, который являлся для христиан символом избавления от первородного греха, сколько крест как тяжкое испытание. Также этот образ ассоциируется с «печатью Каина», крестом, выжженным, по преданию, на челе Каина и Вечного Жида. Сказание о Каине, убившем своего брата Авеля, равно как и сказание об Агасфере, Вечном Жиде, осужденном за надругательство над Христом, занимал воображение Кольриджа во время работы над поэмой. Поэт также вспоминал, что в 1798 г. он вместе с Вордсвортом приступил к сочинению повести «Скитания Каина». Кольридж написал вторую главу, первую обещал сочинить Вордсворт, который, проведя бессонную ночь и сочинив всего несколько строк, отказался от своего обещания. По словам Кольриджа, эта затея «окончилась шуткой; и вместо повести был написан «Старый Мореход» [86, p. 183].
Муки одиночества, испытанные Каином и Агасфером, сходны с судьбой Старого Морехода. Кольридж одним из первых в английской романтической поэзии создал образ героя, отчужденного от мира и страдающего от одиночества; этот образ оказал воздействие на произведения П.Б.Шелли, В.Скотта, Дж. Г.Байрона, в том числе и на широко известную мистерию последнего «Каин» («Cain, a Mistery»). Известно также, что В.Скотт описал терпящий бедствие корабль в фосфоресцирующем море с эльфическим светом в «Лорде островов», а Байрон нарисовал в «Тьме» («The Darkness») картину гниющего моря с истощенными матросами как прообраз гибели мира и возвращения к первородному хаосу.
Итак, мертвая птица становится для Морехода знаком его вины и преследующей его кары. В мире, окружающем Старого Морехода, теперь царит хаос, который олицетворяется кораблем-призраком. Сначала матросы обрадовались появлению корабля, что показано восклицанием «Gramercy!», – это было единственное слово, которое смогли выговорить моряки своими запекшимися черными губами и жаждущим воды горлом: «With throats unslaked, with black lips baked, // We could nor laugh nor wail <не могли ни смеяться, ни выть>; // Through utter drought all dumb we stood! <…немые мы стояли!>» [84, p. 60]. Символично, что при описании мук жажды, испытываемых матросами, Кольридж использовал свой опыт, – во время прогулки в горах Уэльса в 1794 г. поэт и его друзья так утомились от жажды, что не могли выговорить ни одного слова, пока не выпили воды.
В созданной воображением Старого Морехода величественной мистической картине нет различия между реальными образами и материализованными призраками. «Огненный диск солнца стоял на черте горизонта, касаясь волн, охваченных багровым пламенем, и вдруг на его красном фоне быстро замелькали тонкие реи – тюремная решетка (dungeongrate) покрыла солнце, и сразу обрисовались изогнутые ребра корабля, а сквозь решетку заблестели на солнце прозрачные паруса из паутины. Корабль приближался. «Смерть» стояла на палубе, а рядом с ней голая красавица с красными губами и золотистыми локонами; она «играла глазами» («Her looks were free»), и кожа ее белела, как проказа («leprosy»). «Like vessel, like crew!» («Каково судно, таков и экипаж!»). Борт о борт прошел «обнаженный остов корабля» («the naked hulk»), обе («the twain») бросали на палубу игральные кости, и ставками их были матросы. «Я выиграла! я выиграла!» воскликнула красавица и «свистит трижды»: старик достался ей» [28, c. 189–190]. Этот эпизод можно считать одним из наиболее примечательных в английской поэме: «And straight the Sun was flecked with bars, // (Heaven’s Mother send us grace!) // As if through a dungeon-grate he peered // With broad and burning face. // Alas! (thought I, and my heart beat loud) // How fast nears and nears! // Are those her sails that glance in the Sun, // Like restless gossameres? // Are those her ribs through which the Sun // Did peer, as through a grate? // And is that Woman all her crew? // Is that a Death? And are there two? // Is Death that woman’s mate? // Her lips were red, her looks were free, // Her locks were yellow as gold: // Her skin was as white as leprosy, // The Night-mate Life-in-Death was she, // Who thicks man’s blood with cold. // The naked hulk alongside came, // And the twain were casting dice; // «The game is done! I’ve won! I’ve won!» // Quoth she, and whistles thrice» [84, p. 62–64].
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента