Страница:
Вот и причина того, что образ Офелии становится таким обаятельным и целомудренно чистым. Офелия – сама слабость. Она ни с кем не борется, она побеждена жизнью, а потом и смертью. Но ее безумие – мудрость перед Богом. Теперь она уже ничего не хочет от жизни, не требует, не надеется, не просит. Наоборот, она сама раздает окружающим Божьи дары жизни. Шекспировская сцена с цветами, где каждый цветок, который Офелия раздает, символизирует что-то свое, – поэтический шедевр (розмарин – знак верности, анютины глазки
Белый саван, белых роз
Деревце в цвету,
И лицо поднять от слез
Мне невмоготу.
(…)
С рассвета в Валентинов день
Я проберусь к дверям
И у окна согласье дам
Быть Валентиной вам.
Он встал, оделся, отпер дверь,
И та, что в дверь вошла,
Уже не девушкой ушла
Из этого угла.
– символ размышления, задумчивости, укроп – символ лести, водосбор – любовная измена, рута – эмблема раскаяния и печали, рутой лечили бесноватых в церкви, маргаритка – олицетворение верности, фиалки – символ верной любви). В больном сознании Офелии мешаются две смерти: возлюбленного и отца, но причина безумия, конечно, убийство любви и счастья.
О смерти Офелии рассказывает королева. Шекспир настойчиво объединяет персонажей в неразрывные пары. Гамлет и Лаэрт – пара сыновей, которые мстят за своих отцов. Гамлет и Фортинбрас. Первый мог бы стать таким же рыцарем без страха и упрека, как второй, но он мыслит, сомневается в своих поступках, а не воюет за клочок земли, как Фортинбрас. Гамлет и Офелия тоже пара. Они оба потеряли отцов. Офелия, впрочем, не в силах мстить Гамлету. Она объединяет в неразрывную пару отца и Гамлета, считая их обоих погибшими. Гамлет же, в свою очередь, объединяет в пару мать и возлюбленную, предъявляя им обеим счет в измене и предательстве. Именно к королеве приходит безумная Офелия, именно встречи с ней она добивается. И как раз Гертруда, скорбя и жалея, рассказывает о смерти нимфы Офелии в водах реки. Офелия точно и в самом деле становится нимфой, поглощенная водой.
Но есть и еще одна странная пара: Офелия – призрак отца Гамлета. Призрак является к Гамлету из преисподней, точнее он мечется между двух миров, поскольку, не отмщенный Гамлетом, он не может удалиться окончательно в иной мир и потому со стонами бродит по земле. Но ведь и Офелия, случайно погибнув, в сознании людей делается самоубийцей, которую нельзя отпевать в церкви: стало быть, она умирает нераскаянной и в состоянии греха. Так, по крайней мере, считает священник, который отказывается читать заупокойную молитву на ее могиле. Значит, Офелия теперь тоже становится своего рода призраком: она должна, подобно призраку отца Гамлета, скитаться между мирами. И уже в гробу, перед тем как гробовщики должны были бросить ее гроб в могилу, она сверху, с высоты покинувшей свое тело души, может наблюдать, как ее брат Лаэрт и ее возлюбленный Гамлет вцепились друг другу в глотки в ее могиле. Получается, что даже после смерти Офелия не находит желанных отдохновения и покоя: земной, жестокий мир, который довел ее до безумия на земле, настигает ее и в ином мире после смерти. К тому же, согласно этой жестокой логике, нераскаянные грешники: Розенкранц и Гильденстерн, Полоний и Офелия – встречаются в аду.
К счастью, Шекспир оставляет подобные версии за рамками пьесы, а Офелия, несмотря ни на что, остается незапятнанной и чистой, почти идеальной девушкой, обаятельным поэтическим образом. Ее безумие смывает с нее предательство, потому что, повторяем, безумие – мудрость перед Богом. Офелия олицетворяет всех несчастных женщин, и ее чистый поэтический образ навсегда останется в памяти людей одним из самых лучших и странных женских образов Шекспира.
1.3 Монолог Гамлета «Быть или не быть…» как философский центр трагедии В. Шекспира и пять его русских переводов
Меня всегда притягивала загадочная фигура Гамлета. В нем много непонятного. Он ведет себя очень странно. Он мучается над какими-то вопросами, которые обычно мало занимают нормально живущих людей. Иннокентий Смоктуновский только усилил мой интерес к Гамлету, добавив загадочности в его образ.
Мне всегда казалось, что тайна Гамлета отчасти заключена в его монологе «Быть или не быть…» Там истоки того, что сейчас называют «типом Гамлета». В русской литературе этот тип, по-моему, проявился в образах Онегина и Печорина – сомневающихся, мучающихся «странными» вопросами «лишних» людей.
Впрочем, в шекспировском Гамлете, мне всегда казалось, больше безумия и меньше рациональности, чем в русских Онегине и Печорине. Что же значит «гамлетовский» вопрос? Почему он считается «вечным», стоит в ряду «проклятых» вопросов человечества? Что, если детально проанализировать монолог «Быть или не быть», чтобы прикоснуться к этой загадке Гамлета?! Кроме английского текста, я взяла для анализа пять русских переводов: К.Р. (великого князя Константина Романова), П. Гнедича, М. Лозинского, Б.Л. Пастернака, В.В. Набокова и комментарии М.М. Морозова и А.Т. Парфенова к изданному в 1985 году в издательстве «Высшая школа» английскому тексту «Гамлета».
Мои открытия начались с самого начала, как только я задумала внимательно изучить монолог Гамлета. Во-первых, я сразу увидела, в какой контекст помещен монолог в трагедии Шекспира. Монолог помещен в сцену первую III действия трагедии. Его обрамляет сцена разговора Клавдия, Гертруды, Полония, Розенкранца и Гильденстерна, а также безмолвной в этот момент Офелии. Речь идет о том, что Розенкранц и Гильденстерн должны шпионить за Гамлетом, как еще раньше приказал им король-узурпатор. Полоний и Клавдий должны подслушать разговор Офелии и Гамлета, поскольку Полоний уверяет короля, будто причина безумия Гамлета – в любви, что вызывает законные сомнения Клавдия. Таким образом, Офелия тоже выступает в роли шпионки и «подсадной утки».
Иначе сказать, перед тем как произнести монолог, Гамлет выходит на сцену, встречает Офелию и, не поздоровавшись с ней, проговаривает свой длинный монолог, к финалу монолога вдруг, как будто очнувшись, он узнает Офелию, обращается к ней и просит помянуть его грехи в ее молитве. Сцена заканчивается разговором Гамлета и Офелии, в котором Гамлет предлагает Офелии отправляться в монастырь, к тому же советует покрепче запирать дверь за отцом (Полонием), чтобы тот морочил голову и разыгрывал дурака с одними домашними, а не с ним, Гамлетом. (Скорее всего, Гамлет заметил прячущегося Полония.) Гамлет уходит. Прятавшиеся и подслушавшие разговор Гамлета с Офелией Клавдий с Полонием вновь появляются на сцене. Король по-прежнему не верит в безумие Гамлета, как, впрочем, и в его любовь к Офелии. Он не без основания опасается Гамлета, сулящего ему неприятности и тревоги, поэтому решает отправить его в Англию, тайно задумав убить законного наследника престола руками своих шпионов Розенкранца и Гильденстерна. Таков контекст монолога «Быть или не быть».
У меня осталось в памяти стойкое впечатление от тех театральных и кинопостановок трагедии, которые мне довелось смотреть и о которых я слышала или читала, что монолог «Быть или не быть» актеры, игравшие Гамлета, всегда читают в одиночку или обращаются к публике. Офелии нет рядом. Родители мне рассказывали, что «Гамлет» в постановке Андрея Тарковского в Ленкоме в исполнении Солоницына лежал на топчане в центре сцены и читал этот монолог в полном одиночестве. Иногда этот монолог даже сокращают. Я читала, что «Гамлет» в постановке Акимова проходил так: актер, игравший Гамлета, сидел напротив зеркала, произносил слова «Быть или не быть», глядя в зеркало, надевал себе на голову корону – и всё. Этим заканчивался его знаменитый монолог.
У Шекспира, как мы видим, совсем не так. Монолог притягивает и одновременно аккумулирует в себе весь сюжет трагедии. В монологе соединяются все темы и коллизии трагедии. Метафоры монолога – главные метафоры трагедии. Что волнует Гамлета? Его миссия, навязанная ему призраком отца. Он должен восстановить попранную справедливость, то есть стать убийцей собственного дяди. Он должен отказаться от матери, которая изменила отцу с убийцей мужа. Он должен убить в себе любовь к Офелии, которая казалась ему прекрасной, чистой, непорочной. Быть может, он видел ее своей будущей супругой. Но на деле невеста оказалась шпионкой короля и подлеца-отца, что отлично понимает Гамлет.
Другими словами, Гамлет перед монологом уже потерял все свои идеалы и точки опоры. По существу, ему незачем жить. Он не находит поводов продолжать эту подлую и бессмысленную жить, где все ценности рассыпались в прах, где «Дания – тюрьма», где человек – «квинтэссенция праха». Он зовет смерть. Монолог Гамлета о смерти и о жизни как альтернативе смерти. Но стоит ли эта альтернатива того, чтобы выбрать жизнь вместо смерти? Не лучше ли (честнее, достойнее, благороднее) выбрать собственную смерть, а значит, не пятнать кровью руки, не отталкивать прочь возлюбленную, не проклинать мать, которую дала Гамлету жизнь?!
Неужели, задала я себе вопрос, монолог Гамлета только о самоубийстве? Мне не хотелось в это верить. Это не похоже на мое понимание образа. В чем же тогда состоит «гамлетовский» вопрос? Вот почему я разбила монолог на четыре смысловые части и попыталась понять его общий смысл в каждой отдельной части, а затем и как единое целое. Сначала я даю текст Шекспира, потом последовательно пять переводов. Наиболее удачным в поэтическом отношении мне кажется перевод Б.Л. Пастернака. Перевод М. Лозинского традиционно считается самым точным по сравнению с подлинником. Три других перевода (П. Гнедича, В.В. Набокова и К.Р.) я расположила друг за другом по мере убывания поэтичности, согласно моему вкусу. Итак, первый отрывок:
Довольно точно выражена поэтическая мысль Шекспира у Гнедича, хотя словесно и не совсем верно по сравнению с английским оригиналом. Нужно бросить вызов силам зла, сразиться с ними и в смертельной схватке пасть: «в бой вступить и все покончить разом…» Здесь мы видим Гамлета-бойца, Гамлета, который в силах броситься в бой со всем злом мира. Это тот Гамлет, который в финале закалывает Клавдия, а еще раньше, как крысу, убивает Полония, посмевшего подслушивать разговор Гамлета с матерью. Это Гамлет, который, не колеблясь, подменяет письмо Клавдия, чтобы его шпионы Розенкранц и Гильденстерн были казнены и попались в собственную ловушку. Это Гамлет, сражающийся с Лаэртом на шпагах в честном поединке. Одним словом, этот Гамлет – деятель и мститель.
Но вот второй отрывок. И Гамлет резко меняется:
Гамлету в этот момент желанной избавительницей, ласковой волшебницей, нашептывающей человеку множество сновидений.
И опять происходит некий мыслительный слом в размышлениях Гамлета. Мысль как бы движется ассоциативными, эмоциональными толчками. Мотив сна и сна-смерти, пожалуй, самое загадочное и «темное» место монолога Гамлета. Причем ни одному переводчику так до конца и не удалось найти адекватную оригиналу форму передачи этой «темной» мысли Шекспира.
Сон как будто метафорически обрывает движение человека к цели, является препятствием, навевает на него вечный сон смерти, что ли, чтобы отклонить его от заданной цели. Мысль Гамлета опять мечется между поступком в этой реальной жизни и выбором смерти, пассивным отдыхом, отказом от действия. Буквально у Шекспира сказано: «в этом смертном сне что за сны могут к нам прийти, когда мы сбросим смертную суету (суету земную)»? В выражении «we have shuffled off this mortal coil» слово «coil» имеет два значения: 1) суета, шум и 2) веревка, кольцо, сложенное кругом, бухта. Если иметь в виду метафору Шекспира, то мы как бы сбрасываем с себя нашу смертную оболочку, точно тяжелую бухту, свернутую в кольцо. Мы становимся легкими, бесплотными, но что тогда за сны нам снятся, если мы уже бестелесны? Не могут ли быть эти сны гораздо страшнее наших земных? И вообще земные страдания не предпочтительней ли этой зыбкой неизвестности? Эту тревожную интонацию гамлетовской неуверенности в том, что происходит за гробом, того самого» «странного» страха смерти, по-моему, не удалось по-настоящему уловить и словесно выразить никому из русских переводчиков.
У Пастернака сказано поэтично, но непонятно по мысли:
У К.Р. вроде бы точно по тексту оригинала, но за счет невнятности словесного выражения, эмоциональное восклицание, гамлетовское открытие ничуть не впечатляет, а кажется натянутым и плоским:
А то кто снес бы униженья века, Неправду угнетателей, вельмож Заносчивость, отринутое чувство, Нескорый суд и более всего Насмешки недостойных над достойным, Когда так просто сводит все концы Удар кинжала! Кто бы согласился, Кряхтя, под ношей жизненной плестись, Когда бы неизвестность после смерти, Боязнь страны, откуда ни один Не возвращался, не склоняла воли Мириться лучше со знакомым злом,
Мне всегда казалось, что тайна Гамлета отчасти заключена в его монологе «Быть или не быть…» Там истоки того, что сейчас называют «типом Гамлета». В русской литературе этот тип, по-моему, проявился в образах Онегина и Печорина – сомневающихся, мучающихся «странными» вопросами «лишних» людей.
Впрочем, в шекспировском Гамлете, мне всегда казалось, больше безумия и меньше рациональности, чем в русских Онегине и Печорине. Что же значит «гамлетовский» вопрос? Почему он считается «вечным», стоит в ряду «проклятых» вопросов человечества? Что, если детально проанализировать монолог «Быть или не быть», чтобы прикоснуться к этой загадке Гамлета?! Кроме английского текста, я взяла для анализа пять русских переводов: К.Р. (великого князя Константина Романова), П. Гнедича, М. Лозинского, Б.Л. Пастернака, В.В. Набокова и комментарии М.М. Морозова и А.Т. Парфенова к изданному в 1985 году в издательстве «Высшая школа» английскому тексту «Гамлета».
Мои открытия начались с самого начала, как только я задумала внимательно изучить монолог Гамлета. Во-первых, я сразу увидела, в какой контекст помещен монолог в трагедии Шекспира. Монолог помещен в сцену первую III действия трагедии. Его обрамляет сцена разговора Клавдия, Гертруды, Полония, Розенкранца и Гильденстерна, а также безмолвной в этот момент Офелии. Речь идет о том, что Розенкранц и Гильденстерн должны шпионить за Гамлетом, как еще раньше приказал им король-узурпатор. Полоний и Клавдий должны подслушать разговор Офелии и Гамлета, поскольку Полоний уверяет короля, будто причина безумия Гамлета – в любви, что вызывает законные сомнения Клавдия. Таким образом, Офелия тоже выступает в роли шпионки и «подсадной утки».
Иначе сказать, перед тем как произнести монолог, Гамлет выходит на сцену, встречает Офелию и, не поздоровавшись с ней, проговаривает свой длинный монолог, к финалу монолога вдруг, как будто очнувшись, он узнает Офелию, обращается к ней и просит помянуть его грехи в ее молитве. Сцена заканчивается разговором Гамлета и Офелии, в котором Гамлет предлагает Офелии отправляться в монастырь, к тому же советует покрепче запирать дверь за отцом (Полонием), чтобы тот морочил голову и разыгрывал дурака с одними домашними, а не с ним, Гамлетом. (Скорее всего, Гамлет заметил прячущегося Полония.) Гамлет уходит. Прятавшиеся и подслушавшие разговор Гамлета с Офелией Клавдий с Полонием вновь появляются на сцене. Король по-прежнему не верит в безумие Гамлета, как, впрочем, и в его любовь к Офелии. Он не без основания опасается Гамлета, сулящего ему неприятности и тревоги, поэтому решает отправить его в Англию, тайно задумав убить законного наследника престола руками своих шпионов Розенкранца и Гильденстерна. Таков контекст монолога «Быть или не быть».
У меня осталось в памяти стойкое впечатление от тех театральных и кинопостановок трагедии, которые мне довелось смотреть и о которых я слышала или читала, что монолог «Быть или не быть» актеры, игравшие Гамлета, всегда читают в одиночку или обращаются к публике. Офелии нет рядом. Родители мне рассказывали, что «Гамлет» в постановке Андрея Тарковского в Ленкоме в исполнении Солоницына лежал на топчане в центре сцены и читал этот монолог в полном одиночестве. Иногда этот монолог даже сокращают. Я читала, что «Гамлет» в постановке Акимова проходил так: актер, игравший Гамлета, сидел напротив зеркала, произносил слова «Быть или не быть», глядя в зеркало, надевал себе на голову корону – и всё. Этим заканчивался его знаменитый монолог.
У Шекспира, как мы видим, совсем не так. Монолог притягивает и одновременно аккумулирует в себе весь сюжет трагедии. В монологе соединяются все темы и коллизии трагедии. Метафоры монолога – главные метафоры трагедии. Что волнует Гамлета? Его миссия, навязанная ему призраком отца. Он должен восстановить попранную справедливость, то есть стать убийцей собственного дяди. Он должен отказаться от матери, которая изменила отцу с убийцей мужа. Он должен убить в себе любовь к Офелии, которая казалась ему прекрасной, чистой, непорочной. Быть может, он видел ее своей будущей супругой. Но на деле невеста оказалась шпионкой короля и подлеца-отца, что отлично понимает Гамлет.
Другими словами, Гамлет перед монологом уже потерял все свои идеалы и точки опоры. По существу, ему незачем жить. Он не находит поводов продолжать эту подлую и бессмысленную жить, где все ценности рассыпались в прах, где «Дания – тюрьма», где человек – «квинтэссенция праха». Он зовет смерть. Монолог Гамлета о смерти и о жизни как альтернативе смерти. Но стоит ли эта альтернатива того, чтобы выбрать жизнь вместо смерти? Не лучше ли (честнее, достойнее, благороднее) выбрать собственную смерть, а значит, не пятнать кровью руки, не отталкивать прочь возлюбленную, не проклинать мать, которую дала Гамлету жизнь?!
Неужели, задала я себе вопрос, монолог Гамлета только о самоубийстве? Мне не хотелось в это верить. Это не похоже на мое понимание образа. В чем же тогда состоит «гамлетовский» вопрос? Вот почему я разбила монолог на четыре смысловые части и попыталась понять его общий смысл в каждой отдельной части, а затем и как единое целое. Сначала я даю текст Шекспира, потом последовательно пять переводов. Наиболее удачным в поэтическом отношении мне кажется перевод Б.Л. Пастернака. Перевод М. Лозинского традиционно считается самым точным по сравнению с подлинником. Три других перевода (П. Гнедича, В.В. Набокова и К.Р.) я расположила друг за другом по мере убывания поэтичности, согласно моему вкусу. Итак, первый отрывок:
1) To be, or not to be: that is the question:
Whether ’tis nobler in the mind to suffer
The slings and arrows of outrageous fortune,
Or to take arms against a sea of troubles,
And by opposing end them?
Быть или не быть, – таков вопрос;
Что благородней духом – покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы
Иль, ополчась на море смут, сразить их
Противоборством?
(Лозинский)
Быть иль не быть – вот в этом
Вопрос; что лучше для души – терпеть
Пращи и стрелы яростного рока
Или, на море бедствий ополчившись,
Покончить с ними?
(Набоков)
Быть или не быть, вот в чем вопрос. Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы,
Иль надо оказать сопротивленье
И в смертной схватке с целым морем бед
Покончить с ними?
(Пастернак)
Быть иль не быть – вот в чем вопрос.
Что благороднее: сносить удары
Неистовой судьбы – иль против моря
Невзгод вооружиться, в бой вступить
И все покончить разом…
(Гнедич)
Комментаторы английского текста Шекспира М.М. Морозов и А.Т. Парфенов обращают внимание читателя, что Гамлет не сразу приходит к идее смерти или, точнее к мысли об уходе из жизни, к самоубийству. Поначалу он рассматривает совсем другой выбор – между пассивным примирением с бедствиями жизни и борьбой с ними. На мысль о третьей возможности – смерти, когда не нужны будут ни борьба, ни смирение («in the mind to suffer» – «переносить мысленно», то есть молча, безропотно), по мнению комментаторов, Гамлета наводит слово «end». [6]
Быть иль не быть, вот в чем вопрос.
Что выше:
Сносить в душе с терпением удары
Пращей и стрел судьбы жестокой или,
Вооружившись против моря бедствий,
Борьбой покончить с ним?
(К.Р.)
Довольно точно выражена поэтическая мысль Шекспира у Гнедича, хотя словесно и не совсем верно по сравнению с английским оригиналом. Нужно бросить вызов силам зла, сразиться с ними и в смертельной схватке пасть: «в бой вступить и все покончить разом…» Здесь мы видим Гамлета-бойца, Гамлета, который в силах броситься в бой со всем злом мира. Это тот Гамлет, который в финале закалывает Клавдия, а еще раньше, как крысу, убивает Полония, посмевшего подслушивать разговор Гамлета с матерью. Это Гамлет, который, не колеблясь, подменяет письмо Клавдия, чтобы его шпионы Розенкранц и Гильденстерн были казнены и попались в собственную ловушку. Это Гамлет, сражающийся с Лаэртом на шпагах в честном поединке. Одним словом, этот Гамлет – деятель и мститель.
Но вот второй отрывок. И Гамлет резко меняется:
2) To die: to sleep;
No more; and by a sleep to say we end
The heart-ache and the thousand natural shocks
That flesh is heir to, ’tis a consummation
Devoutly to be wish’d. To die, to sleep;
To sleep: perchance to dream: ay, there's the rub;
For in that sleep of death what dreams may come
When we have shuffled off this mortal coil,
Must give us pause: there’s the respect
That makes calamity of so long life;
Умереть, уснуть, —
И только; и сказать, что сном кончаешь
Тоску и тысячу природных мук,
Наследье плоти, – как такой развязки
Не жаждать? Умереть, уснуть. – Уснуть!
И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность;
Уснуть.
Какие грезы в этом мертвом сне
Какие сны приснятся в смертном сне,
Когда мы сбросим этот бренный шум,
Вот что сбивает нас; вот где причина
Того, что бедствия так долговечны;
(Лозинский)
Умереть: уснуть
Не более, и если сон кончает
Тоску души и тысячу тревог,
Нам свойственных, – такого завершенья
Нельзя не жаждать. Умереть, уснуть;
Уснуть: быть может, сны увидеть; да,
Вот где затор, какие сновиденья
Нас посетят, когда освободимся
От шелухи сует? Вот остановка.
Вот почему напасти так живучи;
(Набоков)
Умереть. Забыться.
И знать, что этим обрываешь цепь
Сердечных мук и тысячи лишений,
Присущих телу. Это ли не цель
Желанная? Скончаться. Сном забыться.
Уснуть… и видеть сны? Вот и ответ.
Какие сны в том смертном сне приснятся,
Когда покров земного чувства снят?
Вот в чем разгадка. Вот что удлиняет
Несчастьям нашим жизнь на столько лет.
(Пастернак)
Умереть…
Уснуть – не больше, – и сознать – что сном
Мы заглушим все эти муки сердца,
Которые в наследье бедной плоти
Достались: о, да это столь желанный
Конец… Да, умереть – уснуть…
Жить в мире грез, быть может, вот преграда —
Какие грезы в этом мертвом сне
Пред духом бестелесным реять будут…
Вот в чем препятствие – и вот причина,
Что скорби долговечны на земле…
(Гнедич)
Гамлет перевоплощается в мыслителя, а значит, порыв к мести, к поступку в нем гаснет. Зачем человек действует, если все равно ему суждено умереть? К чему эти душевные метания и бесплодная борьба со злом? Ведь одна только жизнь (не смерть) дает человеку сердечную боль («the heart-ache») и тысячи ударов, потрясений, которые унаследовало наше тело («thousand natural shocks that flesh is heir to»). Это «темное место» у Шекспира, вероятно, означает, что боль и страдания принадлежат жизни, а не смерти. И объясняются они наличием у человека тела, немощной плоти. Но, если человек лишается этой плоти в момент смерти, зачем тогда все эти долгие, бесконечные и тщетные усилия, зачем страдания, борьба, которые без остатка заполняют человеческую жизнь? В таком случае и месть Гамлета Клавдию превращается в иллюзию, химеру – на фоне неизбежной смерти. Смерть вообще представляется
Умереть, уснуть —
Не более; и знать, что этим сном покончишь
С сердечной мукою и с тысячью терзаний,
Которым плоть обречена, – о, вот исход
Многожеланный! Умереть, уснуть;
Уснуть! И видеть сны, быть может? Вот оно!
Какие сны в дремоте смертной снятся,
Лишь тленную стряхнем мы оболочку, – вот что
Удерживает нас. И этот довод —
Причина долговечности страданья.
(К. Р.)
Гамлету в этот момент желанной избавительницей, ласковой волшебницей, нашептывающей человеку множество сновидений.
И опять происходит некий мыслительный слом в размышлениях Гамлета. Мысль как бы движется ассоциативными, эмоциональными толчками. Мотив сна и сна-смерти, пожалуй, самое загадочное и «темное» место монолога Гамлета. Причем ни одному переводчику так до конца и не удалось найти адекватную оригиналу форму передачи этой «темной» мысли Шекспира.
Шекспир здесь трижды повторяется, дает своеобразную градацию слов-понятий: умереть, заснуть, заснуть и, быть может, видеть сны («perchance to dream»). От смерти мысль Гамлета движется к сновидению, а не наоборот, как это ни странно. Что бы это могло означать? Может быть, Гамлет хочет понять природу смерти? Если она сродни природе сна, то что может нам сниться там, за гробом? Сниться тогда, когда мы уже избавимся от нашей смертной оболочки, от плоти, порождающей страдания и боль? Шекспир употребляет слово «the rub» – препятствие. Комментаторы английского текста отмечают, что это слово пришло из игры в шары (bowls), это термин, означающий «любое препятствие (напр., неровность почвы), которое отклоняло шар от прямого движения к цели»[7].
То die, to sleep;
То sleep: perchance to dream: ay, there's the rub
For in that sleep of death what dreams may
When we have shuffled off this mortal coil…
Сон как будто метафорически обрывает движение человека к цели, является препятствием, навевает на него вечный сон смерти, что ли, чтобы отклонить его от заданной цели. Мысль Гамлета опять мечется между поступком в этой реальной жизни и выбором смерти, пассивным отдыхом, отказом от действия. Буквально у Шекспира сказано: «в этом смертном сне что за сны могут к нам прийти, когда мы сбросим смертную суету (суету земную)»? В выражении «we have shuffled off this mortal coil» слово «coil» имеет два значения: 1) суета, шум и 2) веревка, кольцо, сложенное кругом, бухта. Если иметь в виду метафору Шекспира, то мы как бы сбрасываем с себя нашу смертную оболочку, точно тяжелую бухту, свернутую в кольцо. Мы становимся легкими, бесплотными, но что тогда за сны нам снятся, если мы уже бестелесны? Не могут ли быть эти сны гораздо страшнее наших земных? И вообще земные страдания не предпочтительней ли этой зыбкой неизвестности? Эту тревожную интонацию гамлетовской неуверенности в том, что происходит за гробом, того самого» «странного» страха смерти, по-моему, не удалось по-настоящему уловить и словесно выразить никому из русских переводчиков.
У Пастернака сказано поэтично, но непонятно по мысли:
У Лозинского неопределенно и, значит, не отвечает духу оригинала:
Какие сны в том смертном сне приснятся,
Когда покров земного чувства снят?
У Гнедича внезапно появляется реющие в пространстве грезы перед очами некоего бестелесного духа, а также «мертвый сон», словно в русской сказке о «живой» и «мертвой» воде:
Какие сны приснятся в смертном сне,
Когда мы сбросим этот бренный шум…
У Набокова вообще пошла какая-то метафорическая «отсебятина»: «затор», «шелуха сует».
Какие грезы в этом мертвом сне
Пред духом бестелесным реять будут…
У К.Р. вроде бы точно по тексту оригинала, но за счет невнятности словесного выражения, эмоциональное восклицание, гамлетовское открытие ничуть не впечатляет, а кажется натянутым и плоским:
«Темное» место Шекспира о странных снах, ожидающих нас после смерти (а есть ли там сны и сновидения?!), логично порождает третью часть монолога Гамлета. Ее можно с большой долей точности назвать «социальной» частью. Гамлет здесь предстает в качестве защитника угнетенных, обиженных, обманутых бедняков. Богачи, властители и в целом государство с его суровым ликом палача стремятся уничтожить бессильных и слабых. Уродливая личина смерти просвечивает в самой жизни и делает эту жизнь невыносимой и постылой. Если бы не неизвестность жизни за гробом (или вообще ее отсутствие), самоубийство стало бы повсеместным выходом в несчастьях:
Вот оно!
Какие сны в дремоте смертной снятся,
Лишь тленную стряхнем мы оболочку, – вот что
Удерживает нас. И этот довод —
Причина долговечности страданья.
А то кто снес бы униженья века, Неправду угнетателей, вельмож Заносчивость, отринутое чувство, Нескорый суд и более всего Насмешки недостойных над достойным, Когда так просто сводит все концы Удар кинжала! Кто бы согласился, Кряхтя, под ношей жизненной плестись, Когда бы неизвестность после смерти, Боязнь страны, откуда ни один Не возвращался, не склоняла воли Мириться лучше со знакомым злом,
For who would bear the whips and scorns of time,
The oppressor’s wrong, the proud man's contumely,
The pangs of despised love, the law's delay,
The insolence of office and the spurns
That patient merit of the unworthy takes,
When he himself might his quietus make
With a bare bodkin? who would fardels bear,
To grunt and sweat under a weary life,
But that the dread of something after death,
The undiscover'd country from whose bourn
No traveller returns, puzzles the will
And makes us rather bear those ills we have
Than fly to others that we know not of?
Кто снес бы плети и глумленье века,
Гнет сильного, насмешку гордеца,
Боль презренной любви, судей неправду,
Заносчивость властей и оскорбленья,
Чинимые безропотной заслуге,
Когда б он сам мог дать себе расчет
Простым кинжалом? Кто бы плелся с ношей
Чтоб охать и потеть под нудной жизнью,
Когда бы страх чего-то после смерти, —
Безвестный край, откуда нет возврата
Земным скитальцам, – волю не смущал,
Внушая нам терпеть невзгоды наши
Под тяжким гнетом, – если б страх невольный
И не спешить к другим, от нас сокрытым?
(Лозинский)
А то кто снес бы униженья века.
Неправду угнетателей, вельмож
Заносчивость, отринутое чувство,
Нескорый суд и более всего
Насмешки недостойных над достойным.
Когда так просто сводит все концы
Удар кинжала! Кто бы согласился.
Кряхтя, под ношей жизненной плестись,
Когда бы неизвестность после смерти.
Боязнь страны, откуда ни один
Не возвращался, не склоняла воли
Мириться лучше со знакомым злом,
Чем бегством к незнакомому стремиться!
(Пастернак)
А то кому снести бы поношенье,
Насмешки ближних, дерзкие обиды
Тиранов, наглость пошлых гордецов,
Мучения отвергнутой любви,
Медлительность законов, своевольство
Властей… пинки, которые дают
Страдальцам заслуженным негодяи, —
Когда бы можно было вековечный
Покой и мир найти – одним ударом
Простого шила. Кто бы на земле
Нес этот жизни груз, изнемогая
Чего-то после смерти, та страна
Безвестная, откуда никогда
Никто не возвращался, не смущали
Решенья нашего… О, мы скорее
Перенесем все скорби тех мучений,
Что возле нас, чем, бросив все, навстречу
Пойдем другим, неведомым бедам…
(Гнедич)
Ведь кто бы снес бичи и глум времен,
Презренье гордых, притесненье сильных.
Любви напрасной боль, закона леность.
И спесь властителей, и все. что терпит
Достойный человек от недостойных.
Когда б он мог кинжалом тонким сам
Покой добыть? Кто б стал под грузом жизни
Кряхтеть, потеть, – но страх, внушенный чем-то
За смертью – неоткрытою страной.
Из чьих пределов путник ни один
Не возвращался. – он смущает волю
И заставляет нас земные муки
Предпочитать другим, безвестным.
(Набоков)
Гамлет возвышается до социального пафоса, присущего самому Шекспиру. Не случайно шекспироведы связывали эту часть монолога Гамлета со знаменитым 66-м сонетом Шекспира, в котором как бы ознаменовался закат эпохи Возрождения, появилась горечь, пессимизм в связи с несбывшимися надеждами и неосуществленными идеалами, провозгласившими в начале эпохи Возрождения веру в человека и объявившими его творцом Вселенной. 66 сонет в переводе О. Румера, в частности, приводит А.А. Аникст[8]:
Кто б стал терпеть судьбы насмешки и обиды.
Гнет притеснителей, кичливость гордецов.
Любви отвергнутой терзание, законов
Медлительность, властей бесстыдство и презренье
Ничтожества к заслуге терпеливой,
Когда бы сам все счеты мог покончить
Каким-нибудь ножом? Кто б нес такое бремя,
Стеная, весь в поту под тяготою жизни,
Когда бы страх чего-то после смерти,
В неведомой стране, откуда ни единый
Не возвращался путник, воли не смущал,
Внушая нам скорей испытанные беды
Сносить, чем к неизведанным бежать?
(К.Р.)
Впрочем, в этой части, выраженной почти всеми переводчиками очень удачно, исключая немногие непоэтические выражения, вроде «глум времен» и «кинжалом тонким» (Набоков) или «одним ударом шила(!)» (Гнедич), появляется еще одна гамлетовская черта, тоже характерная для людей эпохи Возрождения, – это его трезвый реализм, который подчас даже граничит с атеизмом. Заметьте, что в рассуждениях Гамлета о смерти нет ни малейшего намека на христианское воздаяние, на Божий суд, на рай или ад. Точно Гамлет забыл о загробной жизни и думает только, есть ли вообще там, за гробом, хоть какая-нибудь жизнь. Именно эта неизвестность и порождает страх покончить счеты с жизнью самостоятельно, одним ударом кинжала. Комментаторы английского текста приводят еще один перевод этого места, почти в точности повторяющий мысль оригинала. Это перевод Радловой о загробной стране: «Та неоткрытая страна, откуда к нам путешественник не возвращался».[9] Лапидарней всего у Пастернака: «Боязнь страны, откуда ни один \\ Не возвращался…»
Я смерть зову, глядеть не в силах боле,
Как гибнет в нищете достойный муж,
А негодяй живет в красе и холе;
Как топчется доверье чистых душ,
Как целомудрию грозят позором,
Как почести мерзавцам воздают,
Как сила никнет перед наглым взором,
Как всюду в жизни торжествует плут,
Как над искусством произвол глумится.
Как правит недомыслие умом,
Как в лапах зла мучительно томится,
Все то, что называем мы добром.