Аббасзаде Гусейн. Просьба

   "Да,- думал, слушая хозяйку, Бахман,- бедняжке Афет еще меньше повезло, чем мне; она и отца не видела, я против нее счастливец. Время от времени нахожу утешение, вспоминая счастливые дни, когда отец был рядом, а ей что вспомнить?!"
   Гюляндам зевнула.
   - Эх, сынок, рассказывать еще много можно. А я, слава аллаху, поговорить люблю и к старости стала такой говорливой... Болтаю, тебе отдохнуть не даю... Извини меня, сынок, превратила я ночь в утро, поспи хоть немного, отдохни.
   IV
   Сидя перед открытым окном, Бахман расстелил на подоконнике газету, разложил на ней кучу сухих коричневатых костей... Это были кости руки человеческой, давно высохшие, ставшие музейными экспонатами, учебными пособиями. А когда-то, одетые плотью и кровью, они составляли живое запястье... Но Бахман старался не углубляться, не думать, чья это была рука и как она оказалась "учебным пособием". Он брал кость за костью, сверял их с рисунками в учебнике и заучивал латинские их названия: "дистал", "проксимал", "медиал". Названия были трудные, непривычные, смысл латинских слов неясен, и приходилось не раз повторять их, чтобы запомнить: "Ос капптатум", "ос капитатум..."
   В институт Бахман не пошел. Как мог он явиться туда с, перебинтованной головой, словно с войны? Завтра надо пойти в поликлинику, попросить вместо повязки сделать наклейки - все же не так уродливо будет, да и лишнего внимания не привлечет.
   Пропускать лекции, конечно, нельзя, да и невыгодно, если даже врач даст освобождение; все равно придется наверстывать упущенное, никто этого не сделает за него.
   Гюляндам-хала впервые за долгие годы проспала, а потому, наскоро приготовив чай и накормив квартиранта, незамедлительно принялась за дело - ей предстояло перегладить гору выстиранного белья. За все утро она не проронила ни одного лишнего слова - наговорилась за ночь и стеснялась своей болтовни, а самое главное, видя, что квартирант занят, старалась ему не мешать. Но любопытства, конечно, не потеряла. "Над чем это он колдует?"- думала она. Искоса глянула на кости, разложенные на подоконнике. Рядом стоял целлофановый кулек, и в нем тоже были кости, сухие, темно-коричневые. Вообще-то, конечно, в институте не разрешали брать на дом такие "пособия", но Бахман сумел уговорить лаборанток и взял их до утра - ему, уверял он, трудно даются эти латинские названия, вечером он позанимается и утром, на свежую голову, их запомнит. Он надеялся, что Гюляндам не посмотрит, чем он там занят. Но однажды она посмотрела и высмотрела... "Что это за кости, сынок,- спросила,- на альчики не похожи, и не бараньи, не телячьи... Зачем они тебе?" Бахману пришлось признаться, что это человеческие кости. Гюляндам побледнела, глаза у нее полезли на лоб, она торопливо провела ладонями по лицу сверху вниз, как бы смывая то греховное, что увидели ее глаза, и сказала дрожащим голосом: "Ради бога, сынок, унеси их скорее! Это великий грех - носить их в дом, к ним прикасаться нельзя, грешно их даже тронуть! В Коране, да буду я его жертвой, записано, что даже кости Мухаммеда Гуммета должны сгнить и смешаться с землей. Заклинаю тебя могилой твоего рано умершего отца, отнеси и захорони их на кладбище - искупишь грех, совершишь благое дело". Бахман ответил, что сделать это никак нельзя: это уже не кости, а институтское имущество, и невозможно установить, чьи они, кто был тот человек, бренная плоть которого держалась па этих костях, и сделал ли он в жизни что-нибудь хорошее, но вот кости его служат науке, служат людям. "Желал бы я,- добавил он,- чтобы мои кости после моей смерти послужили людям, как эти!" - "Что ты говоришь, дорогой! - искренне изумилась Гюляндам-хала.- Что такое кость мертвеца, как она может послужить людям?! Теперь множество живых никакой пользы не приносят, даром хлеб едят, а тут - кость! Унеси их, ради аллаха, не оскверняй мой дом!"
   Немало красноречия пришлось пустить в ход (Бахман и не подозревал, что умеет так говорить), чтобы успокоить Гюляндам-халу: "По этим костям студенты, будущие доктора, изучают анатомию человека. Если врач не будет знать анатомии, то есть не знать, как устроен человек, он и лечить человека не сможет..." Пришлось наговорить .Гюляндам целую книгу, прежде чем он кое-как вымолил разрешение оставить кости на день-два, но теперь всякий раз, когда она их видела, непременно прикрывала ладонями лицо и опять как бы смахивала все греховное, чему была свидетелем, - такой очищающий молитвенный жест совершают над могилой. Затем она отворачивалась и не смотрела в тот угол, где он сидел над костями, и вообще старалась этот угол обходить... Господи, а что с ней будет, если принести череп? Ему обещал один приятель-студент, его мать, биолог, приносила части скелета. Нет, от этой затеи с черепом лучше отказаться, а то Гюляндам-хала или заболеет, или выселит его, и весь разговор. И сейчас вот она не смотрит в его сторону; как говорится, глаз не видит и на сердце не мутит, но старуха очень набожная, не пропускает ни намазов, ни молений, с ее
   взглядами надо все же считаться. Договариваясь с каждым новым квартирантом - хоть с парнем, хоть с девушкой,- она ставила им и их родителям непременное условие: в ее доме не должно быть ни поступков, ни разговоров, противных аллаху. Бахман ничего такого не позволял себе: не пил, не курил, не болтался где-то с молодыми людьми, не возвращался посреди ночи, не забавлялся транзистором, не слушал, лежа на диване с утра до вечера, модных зарубежных певцов, издававших странные дикие звуки, визг и вой, всю эту музыку, похожую на грызню кошек с собаками. И потому был именно таким квартирантом, какого Гюляндам желала, она была довольна им сверх меры, стерпела даже появление костей, но череп... нет, череп сюда носить не надо! Чего доброго, и кости покажутся ей дурным предзнаменованием, она свяжет их с ночным скандалом, и дело может так повернуться, что придется искать другую квартиру...
   Со двора донесся шум и громкий разговор.
   Бахман выглянул в открытое окно и увидел трех парней, которые явно направлялись к ним. Один нес на плече огромный медный казан, вмещающий два батмана рису; у другого на плече - такой же величины дуршлаг - ашсузан, а третий тащил медный поднос и большую шумовку. Эта кухонная утварь принадлежала Гюляндам-арвад, она досталась ей от отца - Кебле Гулама - и уж долгие годы служила соседям по дому и по Кварталу и в радостных, и в горестных обстоятельствах. Часто за нею приходили совсем незнакомые мужчины и женщины, бог знает откуда приходили и забирали. Гюляндам-хала никому не отказывала. Где теперь найти посуду, равную этой древней кованой посуде? Пожелай она продать ее, много денег выручила бы, и желающие были, приходили не раз, уговаривали. Но Гюляндам говорила всем, что не продает и не продаст никогда. Пока жива, пусть люди берут и пользуются, а после смерти она завещала отнести посуду в мечеть. И, насколько Бахман помнил, не было дня, чтобы эта посуда не была в ходу,- из одного мести ее принесут и тут же в другое заберут.
   Парень с казаном на плече постучал в дверь веранды:
   - Гюляндам-нене, ай Гюляндам-нене!
   - А, кто там?
   - Ребята посуду принесли,- сказал Бахман.
   Гюляндам-арвад, поставив разогретый утюг на красный кирпич, вынула вилку шнура из розетки.
   - Входите.
   Парни вошли по одному, сложили рядышком под стенкой казан, ашсузан, поднос и шумовку. Первый, тот, что принес казан, вежливо поблагодарил:
   - Будьте здоровы, Гюляндам-нене, пусть будут здоровы все ваши близкие и соседи, и да будут помянуты добром все, кто ушел от нас! Мама велела передать большое спасибо.
   Гюляндам, растроганная, в свою очередь еще раз выразила парням сочувствие и благословила их. А когда парни ушли и она стала убирать посуду на полку, вдруг удивленно и обиженно сказала:
   - Ну и ну, разве в таком виде вещи возвращают? Неженки какие! Н" потрудились даже вымыть дуршлаг.- Она взяла спичку и стала выбивать зернышки риса из отверстий.- Выходит, нельзя делать людям хорошее? - Она сунула дуршлаг под кран, хорошенько промыла.- Государство посуду напрокат за деньги выдает, и возвращать ее надо чистой, иначе не примут. А я даю людям эту посуду бесплатно, за упокой души родителей. Выходит, не понимают люди своей пользы. Где еще они найдут такую посуду? Теперь казаны, дуршлаги, шумовки из алюминия делают. А в алюминиевом казане плов уже не тот! Потому-то и идут ко мне, и хорошо делают, пусть приходят и возвращают, но не так же, совесть тоже хорошая вещь... Почему я должна за ними мыть и чистить, у меня других дел пет, что ли? И без того рдз в году отношу все это нашему соседу, меднику Махмуду, лудить, он с меня хорошенько сдирает, не хватит разве?! Эх, люди, люди! Пусть аллах дурно обо мне не думает, я никого своим добром не попрекаю. Пусть берут, пусть пользуются, но разве такое большое дело вымыть казан, дуршлаг, особенно молодым? А мне вот уже тяжело, я ведь уже не прежняя Гюляндам, сил у меня не осталось, чтобы я сама, засучив рукава, за них все делала. Я теперь старая женщина, мне самой должен кто-то помогать, мои дела за меня делать, а делать их некому, и я ни на кого их не сваливаю...
   Вытерев дуршлаг, Гюляндам положила его на казан, все вместе водрузила на полку и воткнула вилку шнура в розетку, чтобы разогреть утюг и догладить белье.
   Но, видимо, такой уж выдался вслед за беспокойной ночью и беспокойный день - Гюляндам не дали закончить работу.
   - Багадурова! - послышалось со двора.
   Багадурова - это фамилия Гюляндам-халы. Услышав ее, хозяйка спокойно отставила в сторону утюг и не спеша, с достоинством вышла на веранду. Внизу какой-то человек в милицейской форме говорил властно и весьма непочтительно с Гани-киши. Под его строгим взглядом старик одеревенел, как мокрое белье на морозе, и лепетал что-то неразборчивое. Гюляндам-хала сразу узнала человека, нагнавшего такой страх на Гани-киши,- это был участковый уполномоченный капитан милиции Тахмазов. Тот, оглянувшись на скрип дверей, снова крикнул:
   - Багадурова! А-а, здравствуй! Где тот парень, что живет у тебя?
   - Дома. А что случилось?
   - . Сейчас скажу, узнаешь.
   Тахмазов, оставив во дворе Гани-киши, поднялся наверх. Когда он вошел в квартиру, Бахман встал с книгой в руке, поздоровался. Капитан, пронзительно глядя па него, сел за старый стол, на котором хозяйка гладила белье, и вытащил из своей пухлой папки бумагу и ручку. Бахман как стоял, так и остался стоять, взволнованный приходом участкового. Гюляндам сделала ему знак - садись, мол, чего стоишь? - и спросила:
   - К добру ли явился, участковый? Обычно "ты в наш двор не заходишь.
   Тахмазов, не отвечая, написал что-то в верхней части чистого листа. Тетушка Гюляндам подумала, что наверняка капитан явился с претензиями. Уже около месяца Бахман живет у нее непрописанный, и сейчас ей нагорит - оштрафует ее Тахмазов, вон уже квитанцию выписывает. Тахмазов продолжал писать.
   - Спрашиваешь, с добром ли пришел? - откликнулся он наконец на вопрос Гюляндам.- Для кого с добром, а для кого - нет. Для вас - с добром, Багадурова.
   Гюляндам-хала почти успокоилась: слава богу, Тахмазов ее не оштрафует. Но все же уклончивый ответ капитана встревожил ее. Как это - "для кого с добром, а для кого -нет"? Что он говорит, этот краснощекий, словно только что вышедший из бани, капитан? Смеется, что ли, над ней? Вроде нет... Да и кто он такой, этот капитан, чтобы смеяться над Гюляндам? Пусть только посмеет! Она такое ему устроит, что с него зеленые орехи упадут, а зрелые останутся. И что это за "добро", с которым он заявился?
   Участковый между тем продолжал писать.
   Бахман, заложив нужную страницу, закрыл книгу и тоже следил за рукой Тахмазова и ждал, когда он объявит причину своего визита, когда он наконец закончит свою писанину и скажет хоть что-нибудь. Лишь бы от него вреда не было, а добра от него никто не ждет...
   Ну вот, положил-таки ручку.
   Внимательно оглядев Бахмапа и особенно задержавшись взглядом на его забинтованной голове, Тахмазов спросил:
   - Как рана, на глаз не влияет?
   - Нет. А вот повязка сильно жмет, иной раз терпеть невозможно.
   - Что ж, этот Алигулу Манафов ответит за все перед судом... Тебя как зовут-то? Бахман? А фамилия? Из какого района?
   "Значит, прослышал о ночном скандале,- с тоской подумал Бахман.- Еще неизвестно, кому за этот скандал влетит. Алигулу-то нет, а мы - тут".
   - Фамилия моя Сарыев, Бахман Алекпер оглы. Приехал я из Агдаша.
   - Из Агдаша? - расцвел капитан и даже поднялся со стула.- Вот здорово! Ведь мы земляки!
   Гюляндам-хала немедленно воспользовалась этим обстоятельством:
   - Ну, тогда твой долг, Тахмазов, помочь Бахману.
   - А какая нужна помощь? Я готов.
   - Во-первых, насчет прописки... Я ещё когда отдала паспорт и всякие его бумажки управдому, а тот все волынит: придите завтра, придите завтра... Скажи ему, пусть впишет парня в домовую книгу! Дело ведь законное, почему тянет? Потом, если можно, скажи в поликлинике, пусть обслуживают парня, он не за себя пострадал. А то там такой народец, живо обратно наладят: у нас, мол, не прописанных в городе не принимают, живущих в других районах мы не обслуживаем. Слыхал? Значит, если к тебе гость приехал и, не дай бог, заболел, он должен возвращаться в свой район, тут ему помощи не окажут? Раньше так не было. Вместо того чтобы заботиться о людях, каждый день новые фокусы придумывают, лишь бы не работать, и людям жизнь осложняют.
   - Что касается начальника ЖЭКа, то я ему уже раз десять говорил: брось волокиту, а он все свою линию гнет. Сейчас пойду скажу, прописку ускорит. А что касается поликлиники, то тут еще проще - с ее главврачом мы близко знакомы. Все, что нужно, сделает. Это нетрудно устроить, Багадурова.
   После всех этих "подступов" Тахмазов сказал наконец, что его привело к Гюляндам, и попросил Бахмана рассказать о ночном происшествии. Бахман рассказывал, капитан записывал. Потом заставил прочитать протокол, написанный четким, аккуратным почерком. Надо признать, без помарок, точно и ясно, до единого слова, перенес на бумагу рассказ Бахмана, и Бахман подписался под своими показаниями.
   - Теперь этого негодяя Алигулу Манафова мы призовем к порядку, вот увидите!
   - Призовите, призовите, Тахмазов, давно пора! Хоть этот бедняга Гани-киши вздохнет свободно. Провалился бы такой сын, отец из-за него от стыда людям в глаза смотреть не может.
   - С Алигулу кончено. До сих пор я не знал, что творится в этом дворе. Иначе до такого не дошло бы. Будь спокойна, Багадурова, на этот раз хулиган не увильнет от наказания.
   Гюляндам не понравилось, что уже который раз, обращаясь к ней, капитан Тахмазов называл ее пов фамилии.
   - Ай участковый, у меня ведь и имя есть, и хорошее имя мне родители дали, красивое - Гюляидам! Почему ты говоришь: Багадурова, Багадурова, называй меня по имени, да-а! "
   Но Тахмазов был не из тех, кто равнодушно или с усмешкой воспринимает замечания, он рассердился не на шутку:
   - Я знаю, Багадурова, кого как называть! А вот ты по какому праву делаешь мне замечания? Это во-первых. Во-вторых, на моем участке несколько тысяч человек живет. Могу я помнить их всех по именам и фамилиям? Фамилии большинства жильцов помню - и то большое дело! А если по закону, то я официальное лицо, граждан, живущих у меня на участке, должен называть по фамилиям, и точка. Открой свои уши, Багадурова, и слушай: я законов не нарушаю и другим нарушать их не позволю.
   Гюляндам-хала пожалела о своих по-свойски сказанных словах - знай она, что это так Тахмазова заденет, и рта не раскрыла бы. "Такой, пожалуй, и от своих обещаний откажется... Не пропишут Бахмана... Смотри, как рассвирепел, а из-за чего?" - подумала она с огорчением.
   - Ай начальник, дорогой, не сердись, я тебе замечаний не делаю, кто я такая, чтобы тебе указывать? Но ведь у нас обычай такой от отцов и дедов: всех зовут по имени. Люди ближе друг другу делаются... А фамилия что - казенное* дело...
   - Обычаи от отцов и дедов, Багадурова,- это не для службы. У меня один обычай - закон, а перед законом все с фамилиями предстают, ясно?
   - Ясно,- сказала сконфуженная старуха и обиженно поджала губы.
   Капитан Тахмазов, не глядя на нее, сложил протокол, спрятал его в сумку.
   Для Бахмана и Гюляндам так и осталось тайной, как оя узнал о "худоягествах" Алигулу: от соседей, от Гани-киши или еще от кого? По Тахмазову получается, что он сам все узнал, ведь он всевидящ и вездесущ. Честно говоря, Бахыан рано или поздно решился бы и рассказал где нужно, как Алигулу мучает своего отца. По Бахману, если молодой человек, поднявший руку на старшего, заслуживает сурового наказания, то неблагодарный сын, поднявший руку на отца, должен быть наказан вдвое-втрое строже.
   Об этом думал Бахман, а капитан Тахмазов, наверное, решил, что рана его беспокоит и только поэтому парень стесняется и не показывает виду, что страдает.
   - Что, Сарыев, тяжело? - спросил он.- Рана очень беспокоит?
   - Что вы, товарищ капитан! Какая это рана, чт'обы беспокоить?
   Тахмазов хмыкнул.
   - Ты мне нравишься, Сарыев. Смелый парень. В таких ситуациях многие делают вид, что ничего не видят и не слышат, стараются шмыгнуть в сторону. Иногда смотришь, здоровенный мужик драпает от какого-нибудь плюгавого хулигана, который ему по колено... Бежит без оглядки, от страха готов у мыши норку перекупить. Нет, ты молодец, в такой момент проявил мужество, не сдрейфил, настоящий мужчина. Как фамилия директора вашего института?
   - Ректора, товарищ капитан. Участкового задела поправка Бахмана.
   - Директора или ректора - какая разница? Все это чепу...- он проглотил вертевшееся на языке слово.- Ошибки тут не вижу большой. У одного лишний слог добавлен или у другого отрублен - вреда от этого никому нет, а смысл тот же. Ты, Сарыев, своей пользы не понимаешь. Я хочу тебе добро сделать, а ты, вместо того чтобы сказать мне спасибо, цепляешься за слова - то не так, это не эдак.Тахмазов передохнул и признался: - Хочу послать руководству мединститута, ну, ректору, в комитет комсомола или еще там куда, письмо за подписью начальника нашего, подполковника Мурадова, о твоем мужественном поступке. Пусть, во-первых, знают и гордятся, а, во-вторых, объявят тебе благодарность. Ну как ты на это смотришь, а?
   "Что за доблесть я проявил, чтобы о ней в институт сообщали? - подумал Бахман.- Перехватил руку хулигана? Это всякий должен был сделать. Будь я курсантом школы милиции, был бы резон записать этот подвиг в личное дело. Что я приобрету если обо мне Тахмазов напишет ректору, и что теряю, если не напишет? Не лучше ли обойтись без лишних разговоров? Зачем склонять мое имя? В институте желательно отличиться в науках..."
   - Не надо писать в институт, товарищ капитан...
   - Почему?
   - Да ведь случай-то незначительный.
   - Ну, Сарыев, ты меня удивляешь! Иной на твоем месте шапку вверх бросил бы, узнай он, что в институт похвальный отзыв напишут, ходил бы в героях, пользу из этого выжимал, а ты...- Тахмазов повернулся к Гюляндам:- Где это ты такого увальня нашла? Решительно своей пользы не понимает!
   - В самом деле, сынок,- подключилась Гюляндам,- почему не желаешь, чтобы о тебе доброе слово написали? Не во вред же оно тебе. Люди такой милости у аллаха просят... Пусть Тахмазов напишет, пусть учителя знают, что ты хороший парень...
   Бахман усмехнулся.
   - Учителя с утра до вечера среди студентов, Гюляндам-пене, они знают, какая птица из какого гнезда. Вы, товарищ капитан, лучше дяде Гани помогите, если можно. Я здесь человек новый, многого не знаю, но все говорят, и вот Гюляндам-неце тоже, что этот Алигулу изводит отца, это ведь не первый случай, когда он вымогательством занимается и бьет старика. Других случаев, правда, мне наблюдать не довелось, но этой ночью я своими глазами видел, что он творит с отцом. Несчастный едва на ногах стоит... Долго ли он сможет выносить этот позор, обиды, издевательства? Если Алигулу не поплатится за это, какой пример для тупых, бессердечных деток будет? У нас в районе такого не бывало...
   - Клянусь Кораном, Бахман говорит правду! - вмешалась Гюляндам-хала.- Если так пойдет, в один прекрасный день Гани-киши отдаст богу душу.
   Капитан Тахмазов горделиво похлопал по планшету, в котором покоился акт о ночном происшествии.
   - Оставим в стороне то, что было до этого дня! Никто не приходил, никто ничего о таких безобразиях не говорил, откуда я мог знать? Зафиксированного в акте достаточно, чтобы засадить Алигулу в тюрьму. И, можете быть уверены, он туда сядет! Не хвалюсь, но до сих пор еще ни один преступник не ушел из рук Тахмазова, каждый получил по заслугам.- Капитан собрал в кулак тоненький ремешок планшета, встал.- Ну, я пошел, есть еще и другие важные дела. Прямо сейчас позвоню главврачу в поликлинику, поручу тебя врачам, Сарыев. Сходи туда, Сарыев, пусть посмотрят рану, перевяжут, зафиксируют характер повреждений...
   И, помахивая планшетом, участковый уполномоченный капитан Тахмазов покинул двор. Он шел не спеша, с достоинством, и при каждом шаге под кителем приподнималась кобура пистолета.
   V
   Тахмазов оказался верен своему слову. Не прошло и получаса, как он, составив акт, ушел,- и уже прибежал чей-то мальчик и сказал, что дядя участковых! поговорил с главврачом поликлиники, пусть Бахман идет на перевязку. Женщина-хирург приняла Бахмана тотчас, вне очереди, осмотрела рану; она, как и врач "скорой помощи", сделала заключение, что рана поверхностная, скорее даже ссадина, что опасности нет. Бахман попросил заклеить рану лейкопластырем. "Сейчас лучше перебинтовать, а через день-два посмотрим, что будет",- сказала врач, и Бахман не стал спорить, с огорчением отметив только, что и завтра на занятия пойти не придется. Говоря по совести, миловидная медсестра забинтовала голову очень аккуратно, и повязка не была похожа на чалму моллы, которую соорудил ему прошлой ночью ворчливый медбрат.
   Вернувшись из поликлиники, Бахман принялся за лекции. Как раз в это время во двор заявился точильщик. Вокруг него тотчас выросла кучка женщин с ножницами, ножами, секачами. Клиентов было много; довольный этим, точильщик, не поднимая головы, усердно трудился. Искры снопами слетали с точила. Женщины той порой судачили обо всем, и больше всего - о ночном происшествии; голос Гюляндам тоже слышался снизу.
   Среди других со двора явственно долетел и звонкий голос Афет - Бахман узнал его сразу. Девушка поздоровалась с женщинами. Гюляндам-хала сказала ей про какие-то ключи - они на месте, и Афет, напевая вполголоса, влетела на веранду. Остолбенев, остановилась.
   - Вы дома? Здравствуйте! Почему не на занятиях? - Но тут же, вспомнив все, устыдилась неуместности своего вопроса.- Ну и хороша же я... Забыла! Как вы могли пойти в таком виде...
   Афет училась в десятом классе, но если посмотреть на нее теперь, когда она в школьной форме, то этого не скажешь, семиклассница, не больше.
   По утрам Гури-хала уходила позже дочери и возвращалась тоже позже, а ключи от квартиры они всегда оставляли у тетушки Гюляндам. Бахман впервые за все время, что жил у нее, остался дома в такое время; он никогда не видел, чтобы Афет заходила к хозяйке дома. Он вспомнил, как суетилась эта смуглолицая девушка, когда увидела у него кровь, как она помогала врачу "Скорой, помощи", а когда медбрат замешкался, опять оказалась под рукой: "Доктор, можно, я сниму повязку? Нас учили бинтовать раны, я смогу". Такая шустрая, заботливая девушка...
   Сняв с гвоздика на косяке висевший на тонкой цепочке ключ, Афет снова глянула на Бахмана:
   - Болит?
   - Когда не думаю об этом, не чувствую, что болит. Афет, взглянув с веранды вниз, на женщин, сказала:
   - Ночью я ужасно испугалась. Мне показалось, что, не дай бог, он вам глаз выбил. Тут во всем дворе телефона ни у кого нет... Не помню, как нашла телефонную будку...
   - Так это вы вызвали "скорую помощь"? Афет кивнула: "Да".
   - Большое спасибо, Афет! А вот когда врач спросила, кто их вызвал, почему-то не "сказали, что вы...
   - Не хотела, чтобы знали об этом... И потом, если нужно, какое имеет значение, кто вызвал? Главное, что врач вовремя приехала.
   Бахман не ожидал такой внимательности и чуткости от городской девушки, да и не замечал, чтобы городские так смущались, как Афет. Не стоит далеко ходить - у них на факультете есть разряженные в пух и прах фасонистые девицы, и все, как одна, смотрят на приехавших из района сверху вниз, будто такие, как Бахман, из земли вылезли, а их с неба в корзинах спустили. Одна из них учится в одной группе с Бахманом, у нее то ли имя, то ли кличка - Зара. Бахман до этих пор не встречал такого имени. Даже из любопытства в групповой журнал заглянул и по фамилии выяснил, что у девицы вполне нормальное имя - Заринтадж. Высказал ей сожаление, что такое красивое имя сменила,- ну и Зара-Заринтадж так его отделала, что он не сразу опомнился... Вообще она стала задевать его с первых же дней: какой, мол, ты суровый парень, зря пришел в мединститут, таким в военное училище надо идти или, в а худой конец, на юрфак, стал бы офицером или прокурором. "Вот не знал, Заринтадж (он нарочно называл ее настоящим именем), что врачи должны быть несерьезными, легкомысленными, как ты". Как верно заметил один из товарищей, слышавший этот разговор, если бы Бахман знал, как Зара ответит, он и рта не открыл бы... Одним словом, он нажил себе врага.
   Но, в общем, это не имело существенного значения - он досадовал только, что ввязался в ненужный спор, тогда как его задача была в том, чтобы вести себя скромно и прилежно учиться. Уезжая домой, мать давала ему мудрые наставления, советовала ни с кем не связываться, ведь у них влиятельных родственников и знакомых нет, поддержать в трудную минуту некому, вся надежда на себя, на свое благоразумие. "Ты у меня сирота,- говорила мать,- радуйся, что сумел поступить в институт без протекции, без чьей-либо помощи,- это в наше время и доблесть, и удача. Умоляю, сынок, не водись с дурными парнями, не попадись на удочку оборотистых девиц - они тебя погубят, и тогда горе мне, несчастной,,." Он успокаивал мать как умел, обещал следовать ее советам и писать ей. Как раз он должен отправить очередное письмо. Конечно, он не собирался описывать ей вчерашнее ночное происшествие. Если только намекнуть на это, мать подумает, что от нее что-то скрывают. Бросит все дела и примчится... Мало того, что расходов наделает, при их-то бедности, да еще сколько переживать будет.