Аббасзаде Гусейн. Просьба

Аббасзаде Гусейн
Просьба

   Гусейн Аббасзаде
   ПРОСЬБА
   I
   Давно кончился наполненный заботами день, отошел суетливый вечер, опустел двор, разошлись по квартирам жильцы, и вступила в свои права мягкая осенняя ночь. Все успокоилось; неподвижно застыли деревья; воздух, казалось, тоже решил отдохнуть до утра.
   И когда уже решительно все смолкло, раздался такой грохот, словно снаряд разорвался или рухнула крыша, а следом за ужасающим грохотом взвился чей-то крик, поднявший с постелей только-только уснувших людей. Проснулись все, от мала до велика; перепуганные дети заплакали; взрослые выскочили на балконы и в недоумении спрашивали соседей, что случилось. Хриплый крик сменился грубой бранью. Кто-то, пересыпая свою речь матерными словами, орал: "Ах ты, развалина старая!.. Ведь скоро сдохнешь... Как собака! Растащат твое добро, любой возьмет, кому не лень! А ты над ним трясешься!.. Так пусть оно пропадет к чертовой матери!"
   И снова двор заполнили грохот и треск, сквозь которые прорывался старческий слабый голос: "Бей, бей! Лучше мне умереть, чем видеть такой позор!"
   Бахман тоже проснулся и вслед за хозяйкой, тетушкой Гюляндам, выскочил на балкон.
   В этом небольшом дворике насчитывалось всего-навсего трое мужчин: старый Гани-киши, слабый старческий голос которого, прерываемый криками какого-то незнакомца, доносился сейчас из квартиры у самых ворот, инвалид войны Аждар-киши, с протезом вместо ноги, и боцман Шамиль. Гани-киши и Аждара можно было видеть по нескольку раз на дню, а вот боцман Шамиль был редким гостем во дворе. Месяца два тому назад, поступив в медицинский институт, Бахман в поисках жилья набрел на этот старый дом и встретил при входе во двор высокого молодого мужчину в морской форме. Он-то и показал Бахману квартиру тетушки Гюляндам. Так Бахман впервые увидел боцмана Шамиля, который, надо сказать, с первой встречи произвел на него приятное впечатление. Тетушка Гюляндам оказалась сговорчивой, в чем не последнюю роль сыграла ссылка Бахмана на то, что именно этот моряк указал ему на ее квартиру; они быстро поладили насчет цены за угол и условий проживания, и Бахман поехал в район за своими немудреными пожитками, а когда вернулся, боцман Шамиль отплыл на своем корабле в очередное плавание, которое продолжается обычно один-два месяца. Так что и теперь во дворе осталось трое мужчин, считая и его, Бахмана. Двое были совсем беспомощны. Старого Гани-киши кто-то ругал и, наверное, бил. Аждар, ковыляя на одной ноге, метался по балкону, пытаясь заглянуть вниз и узнать, что там творится, но что он мог поделать, кого защитить? И Бахман почувствовал, что взоры женщин и детей обратились к нему.
   Умудренная опытом, тетушка Гюляндам горестно всплеснула руками:
   - Аллах милостивый, как ты допускаешь такое? Опять этот мерзавец Алигулу заявился к несчастному старику!
   Жалобные стоны Гани-киши потонули в потоке ругательств, затем послышались звуки ударов.
   - Бьет старика,- прошептала тетушка Гюляндам.
   Бахман глянул в ее округлившиеся глаза и, не помня себя, ринулся вниз.
   Действительно, здоровенный детина лет сорока, заросший сивой щетиной до самых глаз, лохматый и нечесаный, в мятой грязной тенниске и в брюках гармошкой, словно вынутых из-под пресса, куда их сунули в скомканном виде, бил Гани-киши по лицу, а когда тот свалился, пиная, потащил по веранде, словно мешок. Старик безвольно принимал удары, не в состоянии сопротивляться.
   Бахман перехватил руку детины, повернул хулигана к себе:
   - Ты что делаешь, негодяй? Как ты смел поднять руку на старика?
   - А ты кто такой? Почему не в свое дело лезешь, а? Отпусти руку, отпусти, тебе говорю! - Глаза хулигана, налитые кровью, метали искры, изо рта несло омерзительным сивушным духом, засаленная одежда разила потом.
   Детина рвался из рук Бахмана, лягался, но вырваться не смог.
   - За что бьешь старика? За что? Отвечай! - Бахман изо всех сил вывертывал верзиле руки, заводя их за спину, и тот дергался и выл от боли, ругаясь последними словами.
   - Отпусти руки, говорю! Ну, припомнишь ты меня! Двое калек живет в этом дворе... хилый да хромой... Будет еще и кривой, клянусь!
   Перед открытой дверью застекленной веранды толпились соседи, старались заглянуть в помещение, убедиться, жив ли старик.
   Присутствие стольких людей как будто слегка отрезвило дебошира. Он притих и молча выслушал множество упреков:
   - Ай Алигулу, чего ты хочешь от бедного старика?
   - Да почему не дашь ему покоя, зачем издеваешься над человеком?
   - Как тебе не стыдно, ведь он твой родной отец!
   - А он что, сын? Бывают такие сыновья? "Вот оно что! - удивился Бахман.Значит, этот пьяный злодей - сын Гани-киши?"
   - А я-то думал, чужой человек пробрался в дом дядюшки Гани и свирепствует. А это сын... Да разве может сын поднять руку на отца?..
   - В наше время может,- сказала одна из женщин.- Мода такая пошла: укорачивать век старикам... Кулаки в ход пускают.
   Постепенно осмелев, соседи поднялись на веранду. В тусклом свете запыленной электрической лампочки их взорам предстал хаос, сотворенный Алигулу. На полу лежал опрокинутый буфет, вокруг него - груды перебитой посуды, рассыпанный сухой чай, горох, пролитое инжировое варенье, осколки стекла, фарфора и фаянса. Гани-киши, жалкий, растрепанный, лежал среди этого разорения, прятал лицо от соседей.
   Последним поднялся на веранду Аждар-инвалид.
   - Сам виноват, Гани,- сказал он, осмотревшись,- Все терпишь, терпишь, да и мы терпим ради тебя. А пошел бы, заявил в милицию, рассказал обо всем, что сынок вытворяет, там ему намяли бы бока, живо образумился бы. По крайней мере оставил бы тебя в покое. Это разве жизнь? Каждые три-четыре месяца является этот безобразник, бесчинствует, позорит тебя, людей пугает...Что молчишь? Ведь все это добром не кончится! - Аждар повернулся к Алигулу, который стоял опустив голову и исподлобья сверкал недобрым взглядом: - А ты? Что
   ты делаешь, а? Ведь сам уже до седых волос дожил, а вытворяешь такое!
   Алигулу, которого Бахман отпустил, как только узнал, что он сын Гани-киши, дрожащими руками мял папиросу. Закурив, он спокойно сказал Аждару:
   - Ты мне проповедь не читай! Сколько раз я тебе говорил и опять повторяю: не суй нос в наши дела, понял? Отец и сын, мы сами во всем разберемся. Так что не болтай лишнего, не выводи меня из терпенья, а то ей-богу, сломаю тебе и другую ногу, будешь не ходить, а ползать!
   Испуганная этими угрозами, жена Аждара, Хырда-ханум, крикнула мужу:
   - Не связывайся с ним, ай киши, иди домой! О чем говорить с этим подонком!
   Но оскорбленный Аждар вспыхнул:
   - Да что я, умер, что ли, ай гыз? Он не посмеет до меня дотронуться! А если рискнет, я так садану ему по башке, что у него глаза вылетят,- и Аждар. стукнул об пол суковатой палкой.
   Алигулу был из тех, кто неудержимо наглел перед слабым. Что ему сделает инвалид? Пренебрежительно хмыкнув, он усмехнулся и сказал:
   - Ох, Аждар, пощади! Напугал ты меня до смерти! Ради бога, пожалей меня, прости!
   Он бесстыдно куражился и издевался теперь надо всеми.
   - Мало того, что поднял на ноги весь двор, бил отца, так ты еще вздумал угрожать инвалиду войны? - спросил Бахман. Если бы этот прохвост не был сыном дядюшки Гани, он едва ли смог бы сдержаться и задал бы ему хорошую трепку.
   Но тут дядюшка Гани, вытерев с лица слезы, кое-как встал и подошел к сыну:
   - Слушай, Алигулу! Уходи ты отсюда! Хватит того, что опозорил меня перед всем светом, не доводи дело до греха.
   - Никуда я уходить не собираюсь,- совершенно спокойно отвечал Алигулу.Это мой дом.
   - С каких пор этот дом стал твоим? А с твоим собственным что случилось? Ты плюнул на свой дом! Бросил жену, детей, и кто знает, у какой стервы теперь обретаешься. За сорок уже перевалило, а ума все еще не набрался. Люди па тебя смотрят! Что за фокусы ты тут выкидываешь? Смеются же над тобой, дурак!
   - Кто это надо мной смеется? - взорвался Алигулу. Он оглядел собравшихся; под его мутным взглядом многие съежились и отошли в тень.- Кто? - закричал он.- Как бы не заплакали те, кто надо мной смеется! Заплачут сами, заплачут ихние отцы и дети!
   - Уходи, ради аллаха, уходи, хватит мне моего горя, зачем ты мне каждый день черным делаешь? Дашь хоть часок свободно вздохнуть? Чтоб перевернулся в гробу отец того, кто придумал эту проклятую водку! Водка тебя довела до такого свинства... Все пропил - дом, семью... Что еще осталось? Оглянись на себя, на человека ведь не похож! Уходи, говорю тебе, уходи!
   Алигулу дернулся из рук отца, снова занес над ним огромный кулак. Бахман, стороживший каждое его движение, кинулся защитить старика, и тяжелый удар пришелся ему по лицу. Брызнула кровь. Гани-киши вдруг обрел давным-давно покинувшие его смелость и силу. Схватив табурет, он метнул его в сына. Алигулу увернулся; табурет, проломив раму, грохнулся во двор вместе с осколками стекла. В тот же миг выскочил с веранды и Алигулу, мелькнул черной тенью и исчез в воротах.
   Люди, собравшиеся во дворе, шарахнулись в сторону, на веранде остались лишь два-три человека. Бахман, закрыв ладонью глаз, откинул голову, чтобы остановить кровь.
   Гани-киши был вне себя от горя.
   - По глазу ударил? Убери руку, посмотрю.
   - С глазом, по-моему, ничего.
   Гани-киши суетился в поисках бинта или тряпки, одновременно проклиная сынка:
   - Чтоб он сдох, проклятый! Ну, что вы стоите,- напустился он на любопытных, вновь набившихся в помещение,- хоть бы кто-нибудь сбегал за йодом, за бинтом, у меня все было, да разорил этот стервец, давайте скорее, парня надо перевязать!
   Гюляндам-арвад беспокоилась больше всех, ведь Бахман жил в ее доме; мать Бахмана, когда уезжала, поручила ей парня: "Он у меня один-единственный, зеница ока моего... Береги Бахмана, прошу тебя, он еще ребенок, к городу не привык. Считай, что он твой сын, и присматривай, сестра, очень тебя прошу..."
   В самый разгар ссоры ее оттеснили, и она не успела ничего предпринять, чтобы помешать Бахману, и тот ввязался в эту беду, а когда Алигулу его ударил, старушка птицей полетела за местным "дохтуром", которая жила в этом же дворе.
   - Помоги, Сурьма-ханум, помоги, дорогая, ты ведь на фронте стольким бойцам помогла, имеешь опыт, посмотри, что этот подлец с Бахманом сделал, а я пойду поищу йоду,- и она пропустила впереди себя полную спокойную женщину лет пятидесяти. За женщиной сквозь толпу протиснулась Хырдаханум с картонной коробкой из-под обуви.
   - Тут все есть, Гюляндам-баджи2, и йод, и бинт, и всякие лекарства. У нас дома инвалид, приходится держать целую аптеку...- Тут она поймала взгляд Аждара и осеклась.
   Бахман редко видел Сурьму-ханум во дворе. Она работала в детском садике то ли в Сураханах, то ли в Сабунчах, уходила из дому ранним утром, а возвращалась поздним вечером, казалась неприветливой и угрюмой, ни с кем не дружила; видимо, ее симпатии были где-то на стороне, может, в прошлом; но так как она за собой следила, красила волосы и выглядела моложе своих лет, то поговаривали, что это не зря, а в целом относились к ней с уважением. Сурьма-ханум повела Бахмана в комнату, усадила под люстру, стерла кусочком бинта кровь и объявила собравшимся, что ничего страшного нет.
   - Ему повезло. Удар пришелся не в глаз. Бровь рассечена, правда... Рука у Алигулу тяжелая... Я сама испытала на себе тяжесть его кулака... Он ведь не в первый раз буянит...
   Гюляндам-арвад не могла успокоиться, пока своими глазами не увидела рану
   - Слава аллаху, обошлось!
   Сурьма аккуратно перебинтовала рану. Гюляндам от
   вела Бахмана к себе. А расстроенные соседи понемногу разошлись, выражая сочувствие Гани-киши и на чем свет стоит ругая Алигулу. И только Аждар-инвалид вспомнил про Бахмана:
   - Надо же было парню сунуться в это дело... Чтоб удар достался ему... Но молодец... Не вмешайся Бахман, кто знает, каких бед натворил бы этот собачий сын!
   II
   Гюляндам-арвад, сдавая кому-нибудь угол, предлагала квартиранту застекленную веранду и раскладушку, а сама жила в комнате и спала на диване. В прошлом году у нее жила девушка из Барды, покладистая и спокойная, но ей далеко было ездить в политехнический институт, и она нашла жилье поближе к институту. В этом году Гюляндам тоже хотела сдать веранду девушке - с девушками спокойнее, да и помогают они ей, и чистоту соблюдают,- но подходящей квартирантки не нашлось, и она сдала угол парню. К тому же мать Бахмана оказалась такой милой, разговорчивой женщиной. У такой матери и сын должен быть неплохим, подумала она, и не ошиблась - Бахман оказался спокойным, кротким парнем, а сегодня еще и доказал, что он не робкого десятка.
   Дом успокоился, затих; люди уснули, и, может быть, во всем дворе не спали только трое: Гюляндам, Бахман и Гани-киши - в его окнах горел свет, старик, видимо, наводил порядок в разгромленной квартире.
   Бахман лежал на спине с открытыми глазами. Все происшедшее казалось ему дурным сном, и если бы голова не была перебинтована и не саднила рассеченная бровь, он поверил бы, что да, видел сон... Еще полчаса тому назад он сладко спал на своей продавленной раскладушке и знать не знал, ведать не ведал, что будет разбужен обвальным грохотом и криком и что ему придется прийти на помощь немощному старику и получить удар от его сынка, пропахшего вонючим потом и сивухой... Почему именно оп должен был оказаться в центре этой заварухи? Вот сейчас весь двор сладко спит, а ему, это уж ясно, не уснуть до утра, да и утром эта история может, вполне может, иметь продолжение. И кто знает, какое...
   Ему вспомнился один анекдот Моллы Насреддина, в детстве он слышал его от бабушки Зернишан. Однажды ночью Молла был разбужен шумом и криком на улице. А было уже холодно, и Молла, завернувшись в одеяло, вышел узнать, что случилось. Едва он ступил за порог, кто-то сдернул с него одеяло и исчез. И сразу все стихло. Расстроенный Молла вернулся в дом. "Ай киши,- спрашивает жена,- а где же одеяло?" - "Унесли одеяло, жена. Оказывается, из-за него весь этот шум-гам и поднялся. Унесли одеяло, и все успокоилось". "Так и у меня,- подумал Бахман с усмешкой.- Я свое получил, и смотри, какая тишина воцарилась, какой покой!"
   Больше всего его удивляло и возмущало, что сын бил отца. Бахман ни о чем подобном никогда не слыхал; по его понятиям, взрослый сын должен быть защитником отцу. Но, допустим, это исключительный случай. Значит, отец должен так провиниться перед близкими, перед сыном, должен обернуться таким извергом, что священные обычаи, чувство преклонения перед человеком, который дал тебе жизнь, должны отступить перед чувством гнева, злобы и мести. Но не похож на изверга Гани-киши... В чем он мог провиниться, что такого он мог натворить, чем он мог себя так унизить, что на виду у всего двора его осыпает ругательствами и бьет собственный сын? С тех пор как Бахман поселился в этом дворе, он не слышал о Гани-киши ничего плохого. Целый день, закрывшись на веранде, чтобы не беспокоить соседей, колотил Гани-киши деревянным молотком по листовому железу - мастерил ведерки, лейки, копилки, а к концу дня или с утра, выстроив свои изделия вдоль стены, предлагал желающим. Выручал гроши, тем и жил. А кое-что отдавал и бесплатно. Кто же обидится на такого человека?
   ...А тяжелая рука у этого Алигулу. Попади старик под этот железный кулак,глядишь, и дух вон. Хорошо, что он, Бахман, принял удар на себя. А было бы еще лучше, если бы он пришелся не в лицо. Что скажут товарищи, когда увидят его с перебинтованной головой? Расскажи им о ночном происшествии - не поверят. А уж о старосте группы говорить не приходится. Этот паршивец Муса готов в любую щель свой нос сунуть. "Ты,- скажет,- врешь, наверное, с кем-то поскандалил, вот тебе и поставили фонарь под глаз... Не сочиняй, будто заступился за какого-то старика, не изображай из себя героя, дураков тут нет, и нам все яснее ясного..."
   Этого проныру Мусу Бахман невзлюбил с первого взгляда... Непонятно, кто и за что сделал его старостой группы, знания он обнаружил приблизительные, а вот самоуверенности и наглости хоть отбавляй, ведет себя так, будто он правая рука ректора... И, как назло, он попал в группу этого самого Мусы. Правда или нет, но говорили, что Муса этот близкий родственник то ли какого-то педагога, то ли декана факультета, и тот с первых дней пропихивает его, чтобы был на виду. А что его выдвигать - он и без того всех локтями расталкивает... Интересно, как он будет вести себя дальше, особенно если его никто не одернет? Не зря говорят: если бы бог дал верблюду крылья, тот бы все крыши проломил...
   За этими невеселыми мыслями Бахман не сразу услышал, что стучат в ворота.
   Гюляндам, вконец расстроенная, подала голос из комнаты:
   - Опять этот проклятый Алигулу явился. Вот ведь напасть какая! - Она знала, что Бахман не спит.- А ты, сынок, больше в это дело не лезь; может, он пришел, чтобы счеты с тобой свести, и, не дай бог, не с голыми руками. Теперь мы, женщины, этим мерзавцем займемся, довольно уж, потешился, пора и честь знать...
   Но она не спешила встать, да и никто из соседей не вышел открыть. Гани-киши тоже не вышел. А снаружи настойчиво колотили в ворота.
   - Хорошо делают, что паршивцу этому не открывают. Эх, была бы я помоложе, взяла бы плетку и так отстегала этого Алигулу, что он забыл бы сюда дорогу! Бедный Гани-киши! Разве он такое заслужил? Чем иметь такого непутевого сына, лучше вообще не иметь детей. Уж бог с ними, с детьми! Я вот живу одна и только за чужие беды переживаю...
   А снизу уже кричали:
   - Откройте, эй, нам нужен Бахман Сарыев!
   - Тебя спрашивают, Бахман...- перешла на шепот старая женщина.- Кто это, интересно? Зачем?
   Бахман встал. Действительно, кто может вызывать его в такую пору? Похоже, Алигулу побежал, позвал дружков-приятелей... Если так, придется одному отбиваться, никто во всем дворе на помощь не придет.
   - Подожди, Бахман, посиди тут.
   Гюляндам стояла одетая и прислушивалась к тому, что творилось за воротами.
   - Это какие-то другие люди пришли... Слышишь голоса?.. Кажется, среди них есть женщина.
   И Гюляндам-арвад, опережая Бахмана, спустилась во двор. Дядюшка Гани, чертыхаясь, открыл ворота, в которые тотчас вошли двое в белых халатах: молодая девушка и полный грузный мужчина с кожаным чемоданчиком, на котором даже в полумраке был отчетливо виден красный крест.
   - Это тупик семь, дом пять? - спросила девушка.
   - Да, дочка.
   - "Скорую" вызывали?
   Старик молчал. Он, конечно, не вызывал. Кто ее мог вызвать?
   Девушка посмотрела в бумажку с адресом.
   - Кто-то вызвал "скорую помощь". Сказали, ранен проживающий здесь Бахман Сарыев. Шутки шутите, что ли? Что, у нас мало дел, чтобы еще зря по разным закоулкам ездить? У нас столько этих вызовов! Некогда голову почесать.
   - Дочка, послушай меня, не сердись,- заговорила Гюляндам-арвад.- Бахман действительно у нас живет, вы хорошо сделали, что приехали, пойдемте к нам, парень лежит в постели.
   - Он что, действительно ранен?
   - Да, дочка, рана на лице. Да благословит аллах Сурьму-ханум, перевязала его...
   Соседи, конечно, снова выползли из своих квартир.
   - "Скорая" приехала, "скорая"...
   - Хороша "скорая"! - откликнулась Хырдаханум.- Не дай бог, плохо станет, ее не дозовешься, эту "скорую", пока соберутся приехать, из тебя и дух вон.
   - Хватит тебе, жена,- донесся голос Аждара.- Всю ночь маемся, осталось еще переживать по поводу "скорой помощи"! Дай хоть поспать часок...
   Соседи разошлись. Дядюшка Гани, присев на каменный приступок около своей двери, закурил, раздумывая, подниматься или нет к Гюляндам. Туда уже поднимались вслед за людьми из "Скорой" близкая соседка и приятельница Гюляндам Гури-ханум со своей дочкой-школьницей Афет. "Ну, где Гури появилась,решил старик,- там другим делать нечего".
   Настоящее имя Гури было Гурият, так было записано в паспорте, но если бы у кого-нибудь во дворе спросили Гурият, никто не смог бы сказать, кто это: все здесь звали ее Гури, и никак иначе. Имела ли она что-нибудь сходное с райскими гуриями, неизвестно, но это о ней из уст в уста долгое время кочевало кем-то сочиненное четверостишие:
   Гури, ах Гури, Выйди крышу подмести'. У тебя один бывает хахаль. Или целый полк?
   Это обидное четверостишие выражало чью-то злобу, не иначе, потому что никогда у бедной Гури не было никакого любовника, она всегда заботилась о своем достоинстве, высоко несла свою честь. Скорее всего эти стишки сочинила одна из девиц, которая сохла от зависти: в молодости Гури была хорошенькой, и соседские парни умирали по ней, писали ей множество любовных писем, бегали только за ней, других девушек не замечали; одни сваты из дверей выходили, другие - входили, но Гури никто не нравился, пока наконец по тупику не разнесся слух, что ее обручили с каким-то парнем-даглинцем. Слух оказался верным, и вскоре в дом тетушки Пери стал ходить высокий статный парень, жених Гури, и предполагалось, что, как только завершится мухаррамлик, будет сыграна свадьба и Гури навсегда покинет этот двор. Но закончился мухаррамлик, а свадьбы не было; пошел другой месяц, а о свадьбе дочери Пери-хала и не заикалась. Какое-то время даглинец еще приходил, потом перестал, и одни соседи говорили, что он бросил Гури, другие, наоборот, утверждали, что девушка сама его отставила; третьи высказывали еще какие-то догадки. Наконец разнеслась по двору новость: даглинец женат, в Хызы у него есть жена, есть от нее дети... Гури предстояло стать второй женой, и она решила, что этому не бывать; пусть она будет несчастной, но той, другой женщине несчастья не прибавит! Не все поверили в это, кое-кто кривил губы в усмешке, злорадствовал. Поползли шепотки, слухи, сплетни, а тут еще все заметили новое обстоятельство: Гури была беременна! Тогда и те, кто ничего плохого не говорил о ней и старался о плохом не думать, заговорили, и одна небылица погналась за другой. Доведенная всем этим до крайности, Гури вышла однажды во двор и при всем народе сказала: "Кто беспокоится обо мне, откройте пошире уши. Сообщаю всем, что я беременна, уже на четвертом месяце, я сама хотела, чтобы у меня был от Вели (так звали даглинца) ребенок, я очень его любила. Но у него действительно есть семья, есть дети, и я не позволю себе разбить семью. У той женщины больше прав на Вели, чем у меня, пусть она и живет с ним, а я своего ребенка сама рожу и сама выращу. Ясно вам, люди, или еще что-нибудь добавить? Я знаю, обо мне будут болтать все, что придет в голову, легенды всякие начнут сочинять,- черт с вами, пусть говорят что угодно, пока не устанут!"
   Соседи, словно околдованные, тупо смотрели на нее, никто не сказал ни слова. Несчастная Пери-хала, и без того пришибленная горем, от стыда несколько дней не показывалась соседям на глаза и тоже не сказала дочери ни слова.
   А той порой предельно откровенная исповедь Гури облетела двор, обежала весь тупик, из тупика разнеслась по всему кварталу, и кто не слышал - услышал, кто не знал - узнал, какую штуку выкинула эта гордая красавица Гури. Многие удивились, другие сказали, что с гордячками всегда так бывает - на порядочных не глядят, а с первым же проходимцем в постель ложатся; кое-кто решил, что она свихнулась. Но получилось так, как сказала Гури: поговорили, поговорили да и перестали. О Гури вспомнили еще раз, когда она вернулась из роддома. Встречаясь, сплетницы насмешливо говорили друг другу: "Поздравляю тебя, соседка наша, Гури, родила, вернулась с девчушкой на руках, сама будет ей и матерью, и отцом!" Пери-хала не выдержала свалившихся на нее бед и сошла в могилу, когда внучке не исполнилось еще и сорока дней. В это трудное для Гури время Гюляндам-арвад стала ей заступницей и пришла на помощь. Трудности сближают людей; Гюляндам и Гури вскоре стали ближе родных, и когда Гюляндам-хала шла к Гури или Гури шла к Гюляндам, даже если та или другая нуждалась в чем-нибудь, вмешательство третьих лиц было ни к чему.
   ...И Гани-киши остался сидеть внизу, на приступке, а наверху, подперев рукой подбородок, сидел на раскладушке пострадавший из-за него Бахман. Гюляндам-хала показала на него врачу:
   - Ай дохтур, вот он, раненый парень,
   Мужчина с чемоданчиком в руке, глянув на повязку, сказал:
   - Аккуратно забинтовано. Нам тут и делать нечего. Но врач, не обратив внимания на его слова, спросила у Бахмана:
   - Рана болит?
   - Нет.
   Мужчина с чемоданчиком снова равнодушно сказал:
   - Он не нуждается в нашей помощи.
   Видно было, что он давно работает в "Скорой", всего насмотрелся, так что рассеченная бровь Бахмана представлялась ему не более как царапина или комариный укус, и он считал, что из-за такой травмы их напрасно оторвали от дела и вызвали сюда, и нечего тут терять время. Но врач не спешила.
   - Вас чем ударили?
   - Кулаком.
   - Значит, ссадина. Большая?
   - Я не видел.
   - Разбинтуйте,- сказала она медбрату.
   Тот с такой неохотой и так медленно стал готовиться разбинтовывать, что Афет, стоявшая позади матери, сказала:
   - Доктор, можно я развяжу? Нас в школе учили бинтовать раны, я умею.
   Врач разрешила, и Афет приступила к делу. Бахман впервые так близко увидел девушку, сейчас, как всегда, не в пример другим, аккуратно одетую и причесанную.
   - Бинтовали-то вы? - спросила врач девушку.
   - Нет, это тетя Сурьма бинтовала. Я так еще не смогу. Она медсестрой была во время войны.
   Врач взглянула на Гури, подумав, что это и есть Сурьма, и сказала:
   - Спасибо, хорошо сделали, что перевязали рану.
   - Доктор, тетушки Сурьмы здесь нет. Это моя мама,- поправила Афет доктора.
   А мужчина с чемоданчиком недовольно и с обидой сказал, что раз тут есть люди, умеющие хорошо перевязывать раны, так и незачем было вызывать "скорую" ради какой-то царапины!
   Афет поневоле отступила в сторону.
   Привычно наматывая на ладонь широкий бинт, мед-брат все-таки снял повязку с головы Бахмана. И пока он этим занимался, Бахман думал: на кого же похож этот человек? С первого взгляда человек с чемоданчиком ему напомнил кого-то. Но кого? Он не мог отвести глаз от округлого брюшка и крупных рук медбрата. Мясистые грубые руки, как у Пийчи Гейбата. Ах, вот кого он так напоминает! У Пийчи Гейбата точно такие руки, и ногти всегда длинные, а под ними - чернота. Бахман видел руки Пийчи Гейбата в деле. У соседей умерла при родах молодая женщина, готовили поминки, и Пийчи Гейбата позвали резать скот. Бахман учился тогда в третьем классе; помнится, ребята влезли на забор и смотрели, как Пийчи Гейбат быстренько и ловко прикончил под ореховым деревом двух барашков, в одно мгновение сдернул с них шкуры, а мясо разделал и побросал в таз. Было удивительно, что такой сверх меры тучный человек так ловко работает. Руки его действовали размеренно и точно, как машина... И сердце у него каменное, животных не пожалел... Этого Пийчи Гейбата всегда приглашали для подобных дел. Он получал за свою работу долю мяса и, конечно, бывал среди участников торжества или траура. И когда он шел по улице, от него неизменно пахло мясом точь-в-точь как от этого медбрата лекарством. Наверное, все полные люди похожи друг на друга, подумал Бахман сначала; но нет, полнота ничего не определяет, это внешнее сходство, а люди совсем разные.