Страница:
вступить с ней в брак, но она не только не одобрила этого намерения, но даже
старалась отговорить меня, обращая внимание на два обстоятельства:
угрожающую мне опасность и мое бесчестие. Она клялась в том, что дядю ее
нельзя умилостивить никаким способом, и впоследствии это оправдалось. Она
спрашивала: как сможет она гордиться этим браком, который обесславит меня и
равно унизит меня и ее; сколь большого наказания потребует для нее весь мир,
если она отнимет у него такое великое светило; сколь много вызовет этот брак
проклятий со стороны церкви, какой принесет ей ущерб и сколь много слез
исторгнет он у философов; как непристойно и прискорбно было бы, если бы я -
человек, созданный природой для блага всех людей, - посвятил себя только
одной женщине и подвергся такому позору!
Она решительно отказывалась от этого брака, заявляя, что он явится для
меня во всех отношениях постыдным и тягостным. Она подчеркивала и мое
бесславие после этого брака, и те трудности брачной жизни, которых апостол
убеждает нас избегать, говоря: "Свободен ли ты от жены? Не ищи жены. Но если
ты и женился, то не согрешил. И если дева выйдет замуж, то она не согрешит.
Таковые будут иметь скорбь плоти. Я же щажу вас". И далее: "Хочу, чтобы вы
не имели забот". Если же, - говорила она мне, - я не послушаюсь ни совета
апостола, ни указаний святых относительно тяжести брачного ига, то я должен
по крайней мере обратиться за советом к философам и внимательно изучить то,
что написано о браке ими самими, или же то, что написано о них. Нередко даже
святые отцы старательно делают это ради нашего наставления. Таково,
например, утверждение в первой книге труда блаженного Иеронима "Против
Иовиниана", где Иероним напоминает, что Теофраст, пространно и подробно
охарактеризовавший невыносимые тягости и постоянные беспокойства брачной
жизни, убедительнейшими доводами доказал, что мудрому человеку жениться не
следует. К философским доводам этого увещания сам блаженный Иероним
прибавляет следующее заключение: "Если по этому поводу так рассуждает
Теофраст, то кого же из христиан он не смутит?" В другом месте того же труда
Иероним говорит: "Цицерон после развода с Теренцией ответил решительным
отказом на уговоры Гирция жениться на его сестре, заявив, что он не в
состоянии равно заботиться и о жене и о философии. Он ведь не сказал просто
"заботиться", но прибавил еще и "равно", не желая уделять чему-либо иному
такие же заботы, какие он уделял философии".
И если даже отвлечься теперь от этого препятствия к философским
занятиям, то представь себе условия совместной жизни в законном браке. Что
может быть общего между учениками и домашней прислугой, между налоем для
письма и детской люлькой, между книгами или таблицами и прялкой, между
стилем, или каламом, и веретеном? Далее, кто же, намереваясь посвятить себя
богословским или философским размышлениям, может выносить плач детей,
заунывные песни успокаивающих их кормилиц и гомон толпы домашних слуг и
служанок? Кто в состоянии терпеливо смотреть на постоянную нечистоплотность
маленьких детей? Это, скажешь ты, возможно для богачей, во дворцах или
просторных домах которых есть много различных комнат, для богачей,
благосостояние которых не чувствительно к расходам и которые не знают
треволнений ежедневных забот. Но я возражу, что философы находятся совсем не
в таком положении, как богачи; тот, кто печется о приобретении богатства и
занят мирскими заботами, не будет заниматься богословскими или философскими
вопросами.
Поэтому-то знаменитые философы древности, в высшей степени презиравшие
мир и не только покидавшие мирскую жизнь, но и прямо бежавшие от нее,
отказывали себе во всех наслаждениях и искали успокоения только в объятиях
философии. Один из них, и самый великий, - Сенека - в поучении Люцилию
говорит так: "Нельзя заниматься философией только на досуге; следует
пренебречь всем, чтобы посвятить себя той, для которой мало и всей нашей
жизни. Нет большой разницы, навсегда ты оставил философию или же только
прервал занятия ею; ведь если ты перестал заниматься философией, она покинет
тебя". С житейскими заботами следует бороться, не распутывая эти заботы, а
удалясь от них. Итак, образ жизни, принятый у нас из любви к Богу теми
людьми, которые справедливо называются монахами, в языческом мире был усвоен
ради любви к философии знаменитыми у всех народов философами.
Ведь у любого народа - безразлично языческого, иудейского или
христианского - всегда имелись выдающиеся люди, превосходящие остальных по
своей вере или высокой нравственности и отличавшиеся от других людей
строгостью жизни или воздержанностью. Таковы были среди древних иудеев
назареи, посвящавшие себя Богу согласно закону, или сыны пророческие,
ученики пророков Илии или Елисея, являвшиеся, по свидетельству блаженного
Иеронима, ветхозаветными монахами. Таковы же были в более позднее время
участники тех трех философских сект, которых Иосиф Флавий в XVIII книге
"Древностей" называет фарисеями, саддукеями и ессеями. Таковы у нас монахи,
подражающие по образу жизни житию апостолов или же еще более ранней
отшельнической жизни Иоанна Крестителя. А у язычников, как уже сказано,
таковыми были философы. Ведь наименование "мудрость" или "философия"
использовалось ими не столько для [обозначения] усвоенных познаний, сколько
для [обозначения] святости жизни, как мы знаем и по самому происхождению
слова "философия", и по свидетельству святых отцов.
Вот почему у блаженного Августина в книге VIII его труда "О граде
божьем" там, где он характеризует философские школы, есть такое место:
"Италийская школа была основана Пифагором Самосским, от которого, говорят,
дошло до нас изобретенное им самим название философии. До Пифагора мудрецами
назывались люди, отличавшиеся, по-видимому, от остальных своей похвальной
жизнью; Пифагор же в ответ на вопрос, кем он себя считает, сказал:
"философом", то есть стремящимся к мудрости или другом ее, так как назвать
себя мудрецом казалось слишком самонадеянным". И эти самые слова:
"отличавшиеся, по-видимому, от остальных своей похвальной жизнью" ясно
указывают на то, что языческие мудрецы, то есть философы, назывались этим
именем более за свою похвальную жизнь, чем за свои выдающиеся познания. А
доказывать при помощи примеров, сколь трезво и воздержанно они жили, мне не
подобает, чтобы не показалось, будто я поучаю саму Минерву. И если такую
жизнь вели миряне и язычники, не побуждаемые предписаниями религии, то разве
ты, духовное лицо и каноник, не должен тем более предпочитать духовные
обязанности презренным наслаждениям, дабы тебя не поглотила эта Харибда и
дабы безвозвратно, презрев всякий стыд, ты не погрузился в эту грязь? Если
же ты не заботишься о своем духовном звании, то сохрани по крайней мере
достоинство философа. Если тобою забыт страх божий, то пусть уважение к
приличию послужит уздой для твоего бесстыдства. Вспомни, что Сократ,
женившись, прежде всего сам поплатился ужасными неприятностями за это
унижение философии, - его пример должен сделать других осторожнее. Этого не
упустил из виду и сам Иероним, написавший в первой книге "Против Иовиниана"
о Сократе следующее: "Однажды, когда он стойко переносил бесконечные
ругательства нападавшей на него Ксантиппы, стоявшей наверху, она облила его
грязной водой, а он ответил ей только тем, что обтер голову и сказал: "Так я
и знал, что за этим громом последует дождь".
Кроме того, Элоиза добавила несколько слов и от себя: о том, сколь
опасно оказалось бы для меня ее возвращение в Париж и что для нее было бы
гораздо приятнее, а для меня почетнее, если бы она осталась моей подругой, а
не женой; ведь тогда я принадлежал бы ей не в силу брачных уз, а
исключительно из любви к ней; и мы, время от времени разлучаясь, тем сильнее
чувствовали бы радость от наших свиданий, чем реже бы виделись. Убеждая или
отговаривая меня при помощи этих или подобных доводов и будучи не в
состоянии победить мое недомыслие, но не желая в то же время и оскорбить
меня, она вздохнула, заплакала н закончила свои мольбы так: "В конце концов
остается одно: скорбь о нашей погибели будет столь же велика, сколь велика
была наша любовь". И, как было призвано всеми, в этом случае ее предсказание
оказалось пророческим.
Итак, после рождения нашего младенца, порученного попечению моей
сестры, мы тайно возвратились в Париж и через несколько дней, проведя ночь в
молитвах в одной из церквей, мы рано поутру получили там же брачное
благословенье в присутствии дяди Элоизы и нескольких наших и его друзей.
Затем мы тотчас же и тайком отправились каждый в свой дом и после этого
виделись редко и втайне, стараясь всячески скрыть наш брак. Однако же дядя
Элоизы и его домашние, желая загладить свой прежний позор, начали говорить
всюду о состоявшемся браке и тем нарушили данное мне обещание. Напротив,
Элоиза стала клясться и божиться, что все эти слухи - ложь. Поэтому дядя,
сильно раздраженный этим, часто и с бранью нападал на нее. Узнав об этом, я
перевез Элонзу в женский монастырь Аржантейль, недалеко от Парижа, где она в
детстве воспитывалась и обучалась. Я велел приготовить для нее подобающие
монахиням монашеские одежды (кроме покрывала) и сам облек ее в них. Услышав
об этом, ее дядя, родные и близкие еще более вооружились против меня, думая,
что я грубо обманул их и посвятил ее в монахини, желая совершенно от нее
отделаться. Придя в сильное негодование, они составили против меня заговор и
однажды ночью, когда я спокойно спал в отдаленном покое моего жилища, они с
помощью моего слуги, подкупленного ими, отомстили мне самым жестоким и
позорным способом, вызвавшим всеобщее изумление: они изуродовали те части
моего тела, которыми я свершил то, на что они жаловались. Хотя мои палачи
тотчас же затем обратились в бегство, двое из них были схвачены и
подвергнуты оскоплению и ослеплению. Одним из этих двух был мой упомянутый
выше слуга; он, живя со мной и будучи у меня в услужении, склонился к
предательству из-за жадности.
С наступлением утра ко мне сбежался весь город; трудно и даже
невозможно выразить, как были все изумлены, как все меня жалели, как
удручали меня своими восклицаниями и расстраивали плачем. Особенно терзали
меня своими жалобами и рыданиями клирики и прежде всего мои ученики, так что
я более страдал от их сострадания, чем от своей раны, сильнее чувствовал
стыд, чем нанесенные удары, и мучился больше от срама, чем от физической
боли. Я все думал о том, какой громкой славой я пользовался и как легко
слепой случай унизил ее и даже совсем уничтожил; как справедливо покарал
меня суд божий в той части моего тела, коей я согрешил; сколь справедливым
предательством отплатил мне тот человек, которого раньше я сам предал; как
превознесут это явно справедливое возмездие мои противники, какие волнения
неутешной горести причинит эта рана моим родным и друзьям; как по всему
свету распространится весть о моем величайшем позоре. Куда же мне деться? С
каким лицом я покажусь публично? Ведь все будут указывать на меня пальцами и
всячески злословить обо мне, для всех я буду чудовищным зрелищем. Немало
меня смущало также и то, что, согласно суровой букве закона, евнухи
настолько отвержены перед господом, что людям, оскопленным полностью или
частично, воспрещается входить во храм, как зловонным и нечистым, и даже
животные такого рода считаются непригодными для жертвоприношения. Книга
Левит гласит: "Вы не должны приносить в жертву господу никакого животного с
раздавленными, или отрезанными, или отсеченными, или с отнятыми
тестикулами". А во Второзаконии говорится: "Да не войдет в божий храм
евнух".
В столь жалком состоянии уныния я, признаюсь, решил постричься в монахи
не ради благочестия, а из-за смятения и стыда. Элоиза же еще до меня по
моему настоянию надела на себя покрывало монахини и вступила в монастырь.
Итак, мы оба почти одновременно надели на себя монашескую одежду, я - в
аббатстве Сен-Дени, а она - в упомянутом выше монастыре Аржантейль. Я помню,
что многие жалели ее и пугали невыносимым для ее молодости бременем
монастырских правил; но все уговоры были напрасны. Она отвечала на них
сквозь слезы и рыдания, повторяя жалобу Корнелии:
О величайший супруг мой!
Брак наш позор для тебя. Ужели змй рок будет властен
Даже над этой главой? Нечестиво вступила в союз я,
Горе принесши тебе. Так приму же и я наказанье!
Добровольно приму я его...
С этими словами она поспешила к алтарю, тотчас же приняла освященное
епископом покрывало и перед лицом всех присутствующих связала себя
монашескими обетами.
Едва только я оправился от раны, ко мне нахлынули клирики и стали
докучать и мне и моему аббату непрестанными просьбами о том, чтобы я вновь
начал преподавание - теперь уже ради любви к богу, тогда как до тех пор я
делал это из желания приобрести деньги и славу. Они напоминали мне, что бог
потребует от меня возвращения с лихвой врученного им мне таланта. И если до
тех пор я стремился преподавать преимущественно людям богатым, то отныне я
обязан просвещать бедняков. Теперь-то в постигшем меня несчастье я должен
познать руку божью и тем больше заняться изучением наук - дабы стать
истинным философом для бога, а не для людей, - чем свободней я стал ныне от
плотских искушений и поскольку меня не рассеивает шум мирской жизни.
Между тем в аббатстве, в которое я вступил, вели совершенно мирскую
жизнь и к тому же весьма предосудительную; сам аббат, стоявший выше всех
прочих по своему сану, был ниже их по образу своей жизни и еще более - по
своей дурной славе. Поскольку я часто и резко обличал их невыносимые
гнусности как с глазу на глаз, так и всенародно, то я сделался в конце
концов обузой и предметом ненависти для всех них. По этой причине они были
очень рады от меня отделаться и воспользовались ежедневными и настойчивыми
просьбами моих учеников. Так как последние неотступно и долго меня
упрашивали, в дело вмешались аббат и братия, и я удалился в одну келью,
чтобы возобновить там свои обычные учебные занятия.
Ко мне в самом деле нахлынуло такое множество школяров, что не хватало
места их разместить и земля не давала достаточно продуктов для их
пропитания. Здесь я намеревался посвятить себя главным образом изучению
священного писания, что более соответствовало моему званию, однако не совсем
отказался от преподавания и светских наук, особенно для меня привычного и
преимущественно от меня требовавшегося. Я сделал из этих наук приманку, так
сказать, крючок, которым я мог бы привлекать людей, получивших вкус к
философским занятиям, к изучению истинной философии. Так обычно делал и
величайший из христианских философов - Ориген, о чем упоминает "Церковная
история".
Поскольку господу было, по-видимому, угодно даровать мне не меньше
способностей для изучения священного писания, чем для светской философии,
число слушателей моей школы как на тех, так и на других лекциях
увеличивалось, тогда как во всех остальных школах оно так же быстро
уменьшалось. Это обстоятельство возбудило ко мне сильную зависть и ненависть
других магистров, которые нападали на меня при каждой малейшей возможности,
как только могли. Они выдвигали против меня - главным образом в мое
отсутствие - два положения: во-первых, то, что продолжение изучения светских
книг противоречит данному мной монашескому обету; во-вторых, то, что я
решился приступить к преподаванию богословия, не получив соответствующего
разрешения. Таким образом, очевидно, мне могло быть запрещено всякое
преподавание в школах, и именно к этому мои противники непрестанно побуждали
епископов, архиепископов, аббатов и каких только могли других духовных лиц.
Тем временем у меня появилась мысль прежде всего приступить к
обсуждению самих основ нашей веры путем применения уподоблений, доступных
человеческому разуму, и я сочинил для моих учеников богословский трактат "О
божественном единстве и троичности". Ученики мои требовали от меня
человеческих и философских доводов и того, что может быть понято, а не
только высказано. Они утверждали при этом, что излишни слова, недоступные
пониманию, что нельзя уверовать в то, чего ты предварительно не понял, и что
смешны проповеди о том, чего ни
проповедник, ни его слушатели не могут постигнуть разумом. Сам господь
жаловался, что поводырями слепых были слепцы.
Когда весьма многие увидели и прочитали мой трактат, он в общем всем
очень понравился, так как, по-видимому, в одинаковой мере давал
удовлетворительные ответы по всем возникавшим в связи с ним вопросам.
Поскольку же эти вопросы представлялись наитруднейшими, то чем больше в них
было трудностей, тем более нравилась тонкость их разрешения. Поэтому мои
соперники, чрезвычайно раздосадованные этим, решили созвать против меня
собор. Разумеется, главное участие в этом приняли давние мои коварные
неприятели: Альберик и Лотульф; после смерти своих и моих учителей - Гильома
и Ансельма - они стремились владычествовать одни и сделаться как бы
наследниками умерших. А так как они оба заведовали школами в Реймсе, то
частыми наговорами настолько восстановили против меня своего архиепископа
Рауля, что с одобрения пренестинского епископа Конана, бывшего в то время
папским легатом во Франции, торжественно созвал в Суассоне собрание, назвав
его собором, и пригласил меня представить собору мой известный труд о
троице. Так я и сделал.
Однако еще до моего приезда в Суассон указанные выше два моих соперника
так оклеветали меня перед духовенством и народом, что в первый же день моего
приезда народ чуть не побил каменьями меня и немногих приехавших со мной
учеников, крича, - как об этом ему наговорили, - будто бы я проповедую и
пишу, что у нас суть три бога. Прибыв в город, я немедленно явился к легату,
передав ему свою книгу для просмотра и суждений, и выразил свою готовность
подвергнуться взысканию и претерпеть любое возмездие, если написанное мной в
чем-либо отклоняется от католического вероучения. Легат тотчас же приказал
мне отдать мою книгу архиепископу и названным моим соперникам; таким образом
моими судьями явились как раз те люди, которые были моими обвинителями,
будто сбылось изречение: "и враги наши - судьи".
Но сколь внимательно ни просматривали и ни перелистывали они мою книгу,
они не находили в ней ничего, что дало бы им возможность на соборе смело
обвинить меня, и они оттянули осуждение книги, которого усиленно добивались,
до окончания собора. Я же в течение нескольких дней до открытия собора стал
перед всеми публично излагать свое учение о католической вере согласно с
тем, что я написал, и все слушавшие меня с восхищением одобряли как ясность,
так и смысл моих суждений. Заметив это, народ и духовенство начали так
рассуждать между собой: "Вот он теперь говорит перед всеми открыто, и никто
ничего ему не возражает. И собор скоро близится к окончанию, а он и
созван-то был, как мы слышали, главным образом против этого человека.
Неужели судьи признали, что они заблуждаются больше, чем он?" Поэтому-то мои
соперники с каждым днем распалялись все больше и больше.
Наконец, однажды Альберик пришел ко мне с несколькими своими учениками
и, намереваясь уличить меня, после нескольких льстивых слов выразил свое
удивление по поводу одного места в моей книге, а именно: как я мог,
признавая, что бог родил бога и что бог един, тем не менее отрицать, что бог
родил самого себя? На это я немедленно ответил: "Если вы желаете, я приведу
вам доказательство этого". Он заявил: "В таких вопросах мы руководствуемся
не человеческим разумом и не нашими суждениями, но только словами
авторитета". А я возразил ему: "Перелистайте книгу, и вы найдете авторитет".
Книга же была под рукой, потому что он сам принес ее. Я начал искать
известное мне место, которое он или совсем не заметил, или не разыскал, так
как, выискивал в книге только те выражения, которые могли бы мне повредить.
С божьей помощью мне удалось быстро найти необходимое место. Это было
изречение, озаглавленное "Августин о троице", книга I: Кто думает, будто бог
обладает способностью родить себя, тот грубо заблуждается, так как не только
бог не обладает такой способностью, но и никакое духовное или материальное
существо. Ведь вообще нет такой вещи, которая бы сама себя порождала".
Услышав это, присутствовавшие при разговоре ученики Альберика даже
покраснели от замешательства. Он же сам, желая хоть как-нибудь выпутаться из
затруднительного положения, сказал: "Это следует еще правильно понять". На
это я возразил, что данное суждение не ново и к настоящему вопросу оно не
имеет никакого отношения, на что сам Альберик потребовал не рассуждения по
существу вопроса, а лишь авторитетного свидетельства. Однако же, если бы
Альберик пожелал обсудить доводы и доказательства по существу, то я готов
показать ему на основании его же собственных слов, что он впал в ту ересь,
согласно которой отец является своим собственным сыном. Услышав это,
Альберик тут же пришел в ярость и начал мне угрожать, заявив, что в этом
случае мне не помогут никакие мои доказательства и авторитеты. Высказав эту
угрозу, он ушел.
Действительно, в последний день собора перед открытием заседания легат
и архиепископ долго совещались с моими противниками и некоторыми другими
лицами о том, что же следует постановить по поводу меня и моей книги, ради
чего, главным образом, они и были созваны. И так как ни в моих словах, ни в
представленной моей книге они не нашли ничего такого, что могли бы вменить
мне в вину, то на некоторое время воцарилось молчание, и враги мои стали
нападать на меня менее яростно.
Тогда Готфрид, епископ Шартрский, выделявшийся среди остальных
епископов славой своего благочестия и значением своей кафедры, начал речь
таким образом: "Все вы, присутствующие здесь владыки, знаете, что учение
этого человека (каким бы он ни был) и врожденный талант его, проявляющийся в
изучении им любой отрасли знания, приобрели ему многочисленных сторонников и
последователей и что его слава совершенно затмила славу его собственных и
наших учителей; его, так сказать, виноградная лоза распростерла свои побеги
от моря до моря. Если вы - чего я не думаю - обвините его на основе заранее
вынесенного суждения, то знайте, этим вы оскорбите многих даже в том случае,
если осудите по справедливости. Не будет недостатка во многих людях, которые
пожелают его защищать, тем более что в представленной здесь книге мы не
можем усмотреть никакого явного нечестия. И так как у Иеронима есть такое
место: "Явная сила имеет всегда завистников" и так как известны также слова
поэта:
Разит молния
Высочайшие горы,
то смотрите, как бы вы еще больше не укрепили его добрую славу,
поступив круто, и как бы мы не добились скорее против себя обвинения в
зависти, чем против него обвинения по всей справедливости. Ведь как сказал
только что названный учитель церкви: "Ложная молва быстро исчезает, и
последующая жизнь свидетельствует о предыдущей". Если же вы предлагаете
поступить с ним по каноническим правилам, то пусть его учение или книга
будут представлены здесь и пусть ему будет дозволено свободно отвечать на
вопросы, так, чтобы он, уличенный или вынужденный к покаянию, совсем умолк.
Это будет согласно с тем суждением блаженного Никодима, который, желая
освободить господа, сказал: "Осуждает ли наш закон человека прежде, чем его
выслушают и узнают, что он делает?".
Выслушав это мнение, мои противники тотчас же закричали: "Вот так
мудрый совет: спорить против его красноречия. Ведь весь божий свет не смог
бы опровергнуть его доказательств или софизмов!" Однако же гораздо трудней,
несомненно, было спорить с самим Христом, выслушать которого на основании
закона требовал Никодим. Епископ, не будучи в состоянии склонить их к
принятию своего предложения, попытался обуздать их ненависть другим
способом: он заявил, что для суждения о столь важном вопросе собрание
слишком малочисленно и такое дело требует более внимательного исследования.
В конце концов епископ посоветовал, чтобы мой аббат, присутствующий на
соборе, препроводил меня обратно в мое аббатство, монастырь Сен-Дени, и там
был созван многочисленный собор ученейших людей для вынесения приговора
после тщательного исследования данного вопроса. С этим мнением епископа
согласился легат, а также и все остальные.
Затем легат встал для того, чтобы до начала заседания собора отслужить
обедню, и через названного епископа передал мне приказание возвратиться в
наш монастырь и там ожидать исполнения вынесенного решения. Тогда мои
противники, полагая, что они ничего не добьются, если это дело будет
разбираться за пределами их архнепископства, где они, разумеется, не смогут
прибегнуть к насилию, и не доверяя справедливому суду, внушили архиепископу,
что для него весьма оскорбительно, если это дело будет передано в другой
суд, и опасно, если я таким образом избегну кары. Они сейчас же побежали к
легату, заставили его изменить свое решение и против воли вынудили его
старалась отговорить меня, обращая внимание на два обстоятельства:
угрожающую мне опасность и мое бесчестие. Она клялась в том, что дядю ее
нельзя умилостивить никаким способом, и впоследствии это оправдалось. Она
спрашивала: как сможет она гордиться этим браком, который обесславит меня и
равно унизит меня и ее; сколь большого наказания потребует для нее весь мир,
если она отнимет у него такое великое светило; сколь много вызовет этот брак
проклятий со стороны церкви, какой принесет ей ущерб и сколь много слез
исторгнет он у философов; как непристойно и прискорбно было бы, если бы я -
человек, созданный природой для блага всех людей, - посвятил себя только
одной женщине и подвергся такому позору!
Она решительно отказывалась от этого брака, заявляя, что он явится для
меня во всех отношениях постыдным и тягостным. Она подчеркивала и мое
бесславие после этого брака, и те трудности брачной жизни, которых апостол
убеждает нас избегать, говоря: "Свободен ли ты от жены? Не ищи жены. Но если
ты и женился, то не согрешил. И если дева выйдет замуж, то она не согрешит.
Таковые будут иметь скорбь плоти. Я же щажу вас". И далее: "Хочу, чтобы вы
не имели забот". Если же, - говорила она мне, - я не послушаюсь ни совета
апостола, ни указаний святых относительно тяжести брачного ига, то я должен
по крайней мере обратиться за советом к философам и внимательно изучить то,
что написано о браке ими самими, или же то, что написано о них. Нередко даже
святые отцы старательно делают это ради нашего наставления. Таково,
например, утверждение в первой книге труда блаженного Иеронима "Против
Иовиниана", где Иероним напоминает, что Теофраст, пространно и подробно
охарактеризовавший невыносимые тягости и постоянные беспокойства брачной
жизни, убедительнейшими доводами доказал, что мудрому человеку жениться не
следует. К философским доводам этого увещания сам блаженный Иероним
прибавляет следующее заключение: "Если по этому поводу так рассуждает
Теофраст, то кого же из христиан он не смутит?" В другом месте того же труда
Иероним говорит: "Цицерон после развода с Теренцией ответил решительным
отказом на уговоры Гирция жениться на его сестре, заявив, что он не в
состоянии равно заботиться и о жене и о философии. Он ведь не сказал просто
"заботиться", но прибавил еще и "равно", не желая уделять чему-либо иному
такие же заботы, какие он уделял философии".
И если даже отвлечься теперь от этого препятствия к философским
занятиям, то представь себе условия совместной жизни в законном браке. Что
может быть общего между учениками и домашней прислугой, между налоем для
письма и детской люлькой, между книгами или таблицами и прялкой, между
стилем, или каламом, и веретеном? Далее, кто же, намереваясь посвятить себя
богословским или философским размышлениям, может выносить плач детей,
заунывные песни успокаивающих их кормилиц и гомон толпы домашних слуг и
служанок? Кто в состоянии терпеливо смотреть на постоянную нечистоплотность
маленьких детей? Это, скажешь ты, возможно для богачей, во дворцах или
просторных домах которых есть много различных комнат, для богачей,
благосостояние которых не чувствительно к расходам и которые не знают
треволнений ежедневных забот. Но я возражу, что философы находятся совсем не
в таком положении, как богачи; тот, кто печется о приобретении богатства и
занят мирскими заботами, не будет заниматься богословскими или философскими
вопросами.
Поэтому-то знаменитые философы древности, в высшей степени презиравшие
мир и не только покидавшие мирскую жизнь, но и прямо бежавшие от нее,
отказывали себе во всех наслаждениях и искали успокоения только в объятиях
философии. Один из них, и самый великий, - Сенека - в поучении Люцилию
говорит так: "Нельзя заниматься философией только на досуге; следует
пренебречь всем, чтобы посвятить себя той, для которой мало и всей нашей
жизни. Нет большой разницы, навсегда ты оставил философию или же только
прервал занятия ею; ведь если ты перестал заниматься философией, она покинет
тебя". С житейскими заботами следует бороться, не распутывая эти заботы, а
удалясь от них. Итак, образ жизни, принятый у нас из любви к Богу теми
людьми, которые справедливо называются монахами, в языческом мире был усвоен
ради любви к философии знаменитыми у всех народов философами.
Ведь у любого народа - безразлично языческого, иудейского или
христианского - всегда имелись выдающиеся люди, превосходящие остальных по
своей вере или высокой нравственности и отличавшиеся от других людей
строгостью жизни или воздержанностью. Таковы были среди древних иудеев
назареи, посвящавшие себя Богу согласно закону, или сыны пророческие,
ученики пророков Илии или Елисея, являвшиеся, по свидетельству блаженного
Иеронима, ветхозаветными монахами. Таковы же были в более позднее время
участники тех трех философских сект, которых Иосиф Флавий в XVIII книге
"Древностей" называет фарисеями, саддукеями и ессеями. Таковы у нас монахи,
подражающие по образу жизни житию апостолов или же еще более ранней
отшельнической жизни Иоанна Крестителя. А у язычников, как уже сказано,
таковыми были философы. Ведь наименование "мудрость" или "философия"
использовалось ими не столько для [обозначения] усвоенных познаний, сколько
для [обозначения] святости жизни, как мы знаем и по самому происхождению
слова "философия", и по свидетельству святых отцов.
Вот почему у блаженного Августина в книге VIII его труда "О граде
божьем" там, где он характеризует философские школы, есть такое место:
"Италийская школа была основана Пифагором Самосским, от которого, говорят,
дошло до нас изобретенное им самим название философии. До Пифагора мудрецами
назывались люди, отличавшиеся, по-видимому, от остальных своей похвальной
жизнью; Пифагор же в ответ на вопрос, кем он себя считает, сказал:
"философом", то есть стремящимся к мудрости или другом ее, так как назвать
себя мудрецом казалось слишком самонадеянным". И эти самые слова:
"отличавшиеся, по-видимому, от остальных своей похвальной жизнью" ясно
указывают на то, что языческие мудрецы, то есть философы, назывались этим
именем более за свою похвальную жизнь, чем за свои выдающиеся познания. А
доказывать при помощи примеров, сколь трезво и воздержанно они жили, мне не
подобает, чтобы не показалось, будто я поучаю саму Минерву. И если такую
жизнь вели миряне и язычники, не побуждаемые предписаниями религии, то разве
ты, духовное лицо и каноник, не должен тем более предпочитать духовные
обязанности презренным наслаждениям, дабы тебя не поглотила эта Харибда и
дабы безвозвратно, презрев всякий стыд, ты не погрузился в эту грязь? Если
же ты не заботишься о своем духовном звании, то сохрани по крайней мере
достоинство философа. Если тобою забыт страх божий, то пусть уважение к
приличию послужит уздой для твоего бесстыдства. Вспомни, что Сократ,
женившись, прежде всего сам поплатился ужасными неприятностями за это
унижение философии, - его пример должен сделать других осторожнее. Этого не
упустил из виду и сам Иероним, написавший в первой книге "Против Иовиниана"
о Сократе следующее: "Однажды, когда он стойко переносил бесконечные
ругательства нападавшей на него Ксантиппы, стоявшей наверху, она облила его
грязной водой, а он ответил ей только тем, что обтер голову и сказал: "Так я
и знал, что за этим громом последует дождь".
Кроме того, Элоиза добавила несколько слов и от себя: о том, сколь
опасно оказалось бы для меня ее возвращение в Париж и что для нее было бы
гораздо приятнее, а для меня почетнее, если бы она осталась моей подругой, а
не женой; ведь тогда я принадлежал бы ей не в силу брачных уз, а
исключительно из любви к ней; и мы, время от времени разлучаясь, тем сильнее
чувствовали бы радость от наших свиданий, чем реже бы виделись. Убеждая или
отговаривая меня при помощи этих или подобных доводов и будучи не в
состоянии победить мое недомыслие, но не желая в то же время и оскорбить
меня, она вздохнула, заплакала н закончила свои мольбы так: "В конце концов
остается одно: скорбь о нашей погибели будет столь же велика, сколь велика
была наша любовь". И, как было призвано всеми, в этом случае ее предсказание
оказалось пророческим.
Итак, после рождения нашего младенца, порученного попечению моей
сестры, мы тайно возвратились в Париж и через несколько дней, проведя ночь в
молитвах в одной из церквей, мы рано поутру получили там же брачное
благословенье в присутствии дяди Элоизы и нескольких наших и его друзей.
Затем мы тотчас же и тайком отправились каждый в свой дом и после этого
виделись редко и втайне, стараясь всячески скрыть наш брак. Однако же дядя
Элоизы и его домашние, желая загладить свой прежний позор, начали говорить
всюду о состоявшемся браке и тем нарушили данное мне обещание. Напротив,
Элоиза стала клясться и божиться, что все эти слухи - ложь. Поэтому дядя,
сильно раздраженный этим, часто и с бранью нападал на нее. Узнав об этом, я
перевез Элонзу в женский монастырь Аржантейль, недалеко от Парижа, где она в
детстве воспитывалась и обучалась. Я велел приготовить для нее подобающие
монахиням монашеские одежды (кроме покрывала) и сам облек ее в них. Услышав
об этом, ее дядя, родные и близкие еще более вооружились против меня, думая,
что я грубо обманул их и посвятил ее в монахини, желая совершенно от нее
отделаться. Придя в сильное негодование, они составили против меня заговор и
однажды ночью, когда я спокойно спал в отдаленном покое моего жилища, они с
помощью моего слуги, подкупленного ими, отомстили мне самым жестоким и
позорным способом, вызвавшим всеобщее изумление: они изуродовали те части
моего тела, которыми я свершил то, на что они жаловались. Хотя мои палачи
тотчас же затем обратились в бегство, двое из них были схвачены и
подвергнуты оскоплению и ослеплению. Одним из этих двух был мой упомянутый
выше слуга; он, живя со мной и будучи у меня в услужении, склонился к
предательству из-за жадности.
С наступлением утра ко мне сбежался весь город; трудно и даже
невозможно выразить, как были все изумлены, как все меня жалели, как
удручали меня своими восклицаниями и расстраивали плачем. Особенно терзали
меня своими жалобами и рыданиями клирики и прежде всего мои ученики, так что
я более страдал от их сострадания, чем от своей раны, сильнее чувствовал
стыд, чем нанесенные удары, и мучился больше от срама, чем от физической
боли. Я все думал о том, какой громкой славой я пользовался и как легко
слепой случай унизил ее и даже совсем уничтожил; как справедливо покарал
меня суд божий в той части моего тела, коей я согрешил; сколь справедливым
предательством отплатил мне тот человек, которого раньше я сам предал; как
превознесут это явно справедливое возмездие мои противники, какие волнения
неутешной горести причинит эта рана моим родным и друзьям; как по всему
свету распространится весть о моем величайшем позоре. Куда же мне деться? С
каким лицом я покажусь публично? Ведь все будут указывать на меня пальцами и
всячески злословить обо мне, для всех я буду чудовищным зрелищем. Немало
меня смущало также и то, что, согласно суровой букве закона, евнухи
настолько отвержены перед господом, что людям, оскопленным полностью или
частично, воспрещается входить во храм, как зловонным и нечистым, и даже
животные такого рода считаются непригодными для жертвоприношения. Книга
Левит гласит: "Вы не должны приносить в жертву господу никакого животного с
раздавленными, или отрезанными, или отсеченными, или с отнятыми
тестикулами". А во Второзаконии говорится: "Да не войдет в божий храм
евнух".
В столь жалком состоянии уныния я, признаюсь, решил постричься в монахи
не ради благочестия, а из-за смятения и стыда. Элоиза же еще до меня по
моему настоянию надела на себя покрывало монахини и вступила в монастырь.
Итак, мы оба почти одновременно надели на себя монашескую одежду, я - в
аббатстве Сен-Дени, а она - в упомянутом выше монастыре Аржантейль. Я помню,
что многие жалели ее и пугали невыносимым для ее молодости бременем
монастырских правил; но все уговоры были напрасны. Она отвечала на них
сквозь слезы и рыдания, повторяя жалобу Корнелии:
О величайший супруг мой!
Брак наш позор для тебя. Ужели змй рок будет властен
Даже над этой главой? Нечестиво вступила в союз я,
Горе принесши тебе. Так приму же и я наказанье!
Добровольно приму я его...
С этими словами она поспешила к алтарю, тотчас же приняла освященное
епископом покрывало и перед лицом всех присутствующих связала себя
монашескими обетами.
Едва только я оправился от раны, ко мне нахлынули клирики и стали
докучать и мне и моему аббату непрестанными просьбами о том, чтобы я вновь
начал преподавание - теперь уже ради любви к богу, тогда как до тех пор я
делал это из желания приобрести деньги и славу. Они напоминали мне, что бог
потребует от меня возвращения с лихвой врученного им мне таланта. И если до
тех пор я стремился преподавать преимущественно людям богатым, то отныне я
обязан просвещать бедняков. Теперь-то в постигшем меня несчастье я должен
познать руку божью и тем больше заняться изучением наук - дабы стать
истинным философом для бога, а не для людей, - чем свободней я стал ныне от
плотских искушений и поскольку меня не рассеивает шум мирской жизни.
Между тем в аббатстве, в которое я вступил, вели совершенно мирскую
жизнь и к тому же весьма предосудительную; сам аббат, стоявший выше всех
прочих по своему сану, был ниже их по образу своей жизни и еще более - по
своей дурной славе. Поскольку я часто и резко обличал их невыносимые
гнусности как с глазу на глаз, так и всенародно, то я сделался в конце
концов обузой и предметом ненависти для всех них. По этой причине они были
очень рады от меня отделаться и воспользовались ежедневными и настойчивыми
просьбами моих учеников. Так как последние неотступно и долго меня
упрашивали, в дело вмешались аббат и братия, и я удалился в одну келью,
чтобы возобновить там свои обычные учебные занятия.
Ко мне в самом деле нахлынуло такое множество школяров, что не хватало
места их разместить и земля не давала достаточно продуктов для их
пропитания. Здесь я намеревался посвятить себя главным образом изучению
священного писания, что более соответствовало моему званию, однако не совсем
отказался от преподавания и светских наук, особенно для меня привычного и
преимущественно от меня требовавшегося. Я сделал из этих наук приманку, так
сказать, крючок, которым я мог бы привлекать людей, получивших вкус к
философским занятиям, к изучению истинной философии. Так обычно делал и
величайший из христианских философов - Ориген, о чем упоминает "Церковная
история".
Поскольку господу было, по-видимому, угодно даровать мне не меньше
способностей для изучения священного писания, чем для светской философии,
число слушателей моей школы как на тех, так и на других лекциях
увеличивалось, тогда как во всех остальных школах оно так же быстро
уменьшалось. Это обстоятельство возбудило ко мне сильную зависть и ненависть
других магистров, которые нападали на меня при каждой малейшей возможности,
как только могли. Они выдвигали против меня - главным образом в мое
отсутствие - два положения: во-первых, то, что продолжение изучения светских
книг противоречит данному мной монашескому обету; во-вторых, то, что я
решился приступить к преподаванию богословия, не получив соответствующего
разрешения. Таким образом, очевидно, мне могло быть запрещено всякое
преподавание в школах, и именно к этому мои противники непрестанно побуждали
епископов, архиепископов, аббатов и каких только могли других духовных лиц.
Тем временем у меня появилась мысль прежде всего приступить к
обсуждению самих основ нашей веры путем применения уподоблений, доступных
человеческому разуму, и я сочинил для моих учеников богословский трактат "О
божественном единстве и троичности". Ученики мои требовали от меня
человеческих и философских доводов и того, что может быть понято, а не
только высказано. Они утверждали при этом, что излишни слова, недоступные
пониманию, что нельзя уверовать в то, чего ты предварительно не понял, и что
смешны проповеди о том, чего ни
проповедник, ни его слушатели не могут постигнуть разумом. Сам господь
жаловался, что поводырями слепых были слепцы.
Когда весьма многие увидели и прочитали мой трактат, он в общем всем
очень понравился, так как, по-видимому, в одинаковой мере давал
удовлетворительные ответы по всем возникавшим в связи с ним вопросам.
Поскольку же эти вопросы представлялись наитруднейшими, то чем больше в них
было трудностей, тем более нравилась тонкость их разрешения. Поэтому мои
соперники, чрезвычайно раздосадованные этим, решили созвать против меня
собор. Разумеется, главное участие в этом приняли давние мои коварные
неприятели: Альберик и Лотульф; после смерти своих и моих учителей - Гильома
и Ансельма - они стремились владычествовать одни и сделаться как бы
наследниками умерших. А так как они оба заведовали школами в Реймсе, то
частыми наговорами настолько восстановили против меня своего архиепископа
Рауля, что с одобрения пренестинского епископа Конана, бывшего в то время
папским легатом во Франции, торжественно созвал в Суассоне собрание, назвав
его собором, и пригласил меня представить собору мой известный труд о
троице. Так я и сделал.
Однако еще до моего приезда в Суассон указанные выше два моих соперника
так оклеветали меня перед духовенством и народом, что в первый же день моего
приезда народ чуть не побил каменьями меня и немногих приехавших со мной
учеников, крича, - как об этом ему наговорили, - будто бы я проповедую и
пишу, что у нас суть три бога. Прибыв в город, я немедленно явился к легату,
передав ему свою книгу для просмотра и суждений, и выразил свою готовность
подвергнуться взысканию и претерпеть любое возмездие, если написанное мной в
чем-либо отклоняется от католического вероучения. Легат тотчас же приказал
мне отдать мою книгу архиепископу и названным моим соперникам; таким образом
моими судьями явились как раз те люди, которые были моими обвинителями,
будто сбылось изречение: "и враги наши - судьи".
Но сколь внимательно ни просматривали и ни перелистывали они мою книгу,
они не находили в ней ничего, что дало бы им возможность на соборе смело
обвинить меня, и они оттянули осуждение книги, которого усиленно добивались,
до окончания собора. Я же в течение нескольких дней до открытия собора стал
перед всеми публично излагать свое учение о католической вере согласно с
тем, что я написал, и все слушавшие меня с восхищением одобряли как ясность,
так и смысл моих суждений. Заметив это, народ и духовенство начали так
рассуждать между собой: "Вот он теперь говорит перед всеми открыто, и никто
ничего ему не возражает. И собор скоро близится к окончанию, а он и
созван-то был, как мы слышали, главным образом против этого человека.
Неужели судьи признали, что они заблуждаются больше, чем он?" Поэтому-то мои
соперники с каждым днем распалялись все больше и больше.
Наконец, однажды Альберик пришел ко мне с несколькими своими учениками
и, намереваясь уличить меня, после нескольких льстивых слов выразил свое
удивление по поводу одного места в моей книге, а именно: как я мог,
признавая, что бог родил бога и что бог един, тем не менее отрицать, что бог
родил самого себя? На это я немедленно ответил: "Если вы желаете, я приведу
вам доказательство этого". Он заявил: "В таких вопросах мы руководствуемся
не человеческим разумом и не нашими суждениями, но только словами
авторитета". А я возразил ему: "Перелистайте книгу, и вы найдете авторитет".
Книга же была под рукой, потому что он сам принес ее. Я начал искать
известное мне место, которое он или совсем не заметил, или не разыскал, так
как, выискивал в книге только те выражения, которые могли бы мне повредить.
С божьей помощью мне удалось быстро найти необходимое место. Это было
изречение, озаглавленное "Августин о троице", книга I: Кто думает, будто бог
обладает способностью родить себя, тот грубо заблуждается, так как не только
бог не обладает такой способностью, но и никакое духовное или материальное
существо. Ведь вообще нет такой вещи, которая бы сама себя порождала".
Услышав это, присутствовавшие при разговоре ученики Альберика даже
покраснели от замешательства. Он же сам, желая хоть как-нибудь выпутаться из
затруднительного положения, сказал: "Это следует еще правильно понять". На
это я возразил, что данное суждение не ново и к настоящему вопросу оно не
имеет никакого отношения, на что сам Альберик потребовал не рассуждения по
существу вопроса, а лишь авторитетного свидетельства. Однако же, если бы
Альберик пожелал обсудить доводы и доказательства по существу, то я готов
показать ему на основании его же собственных слов, что он впал в ту ересь,
согласно которой отец является своим собственным сыном. Услышав это,
Альберик тут же пришел в ярость и начал мне угрожать, заявив, что в этом
случае мне не помогут никакие мои доказательства и авторитеты. Высказав эту
угрозу, он ушел.
Действительно, в последний день собора перед открытием заседания легат
и архиепископ долго совещались с моими противниками и некоторыми другими
лицами о том, что же следует постановить по поводу меня и моей книги, ради
чего, главным образом, они и были созваны. И так как ни в моих словах, ни в
представленной моей книге они не нашли ничего такого, что могли бы вменить
мне в вину, то на некоторое время воцарилось молчание, и враги мои стали
нападать на меня менее яростно.
Тогда Готфрид, епископ Шартрский, выделявшийся среди остальных
епископов славой своего благочестия и значением своей кафедры, начал речь
таким образом: "Все вы, присутствующие здесь владыки, знаете, что учение
этого человека (каким бы он ни был) и врожденный талант его, проявляющийся в
изучении им любой отрасли знания, приобрели ему многочисленных сторонников и
последователей и что его слава совершенно затмила славу его собственных и
наших учителей; его, так сказать, виноградная лоза распростерла свои побеги
от моря до моря. Если вы - чего я не думаю - обвините его на основе заранее
вынесенного суждения, то знайте, этим вы оскорбите многих даже в том случае,
если осудите по справедливости. Не будет недостатка во многих людях, которые
пожелают его защищать, тем более что в представленной здесь книге мы не
можем усмотреть никакого явного нечестия. И так как у Иеронима есть такое
место: "Явная сила имеет всегда завистников" и так как известны также слова
поэта:
Разит молния
Высочайшие горы,
то смотрите, как бы вы еще больше не укрепили его добрую славу,
поступив круто, и как бы мы не добились скорее против себя обвинения в
зависти, чем против него обвинения по всей справедливости. Ведь как сказал
только что названный учитель церкви: "Ложная молва быстро исчезает, и
последующая жизнь свидетельствует о предыдущей". Если же вы предлагаете
поступить с ним по каноническим правилам, то пусть его учение или книга
будут представлены здесь и пусть ему будет дозволено свободно отвечать на
вопросы, так, чтобы он, уличенный или вынужденный к покаянию, совсем умолк.
Это будет согласно с тем суждением блаженного Никодима, который, желая
освободить господа, сказал: "Осуждает ли наш закон человека прежде, чем его
выслушают и узнают, что он делает?".
Выслушав это мнение, мои противники тотчас же закричали: "Вот так
мудрый совет: спорить против его красноречия. Ведь весь божий свет не смог
бы опровергнуть его доказательств или софизмов!" Однако же гораздо трудней,
несомненно, было спорить с самим Христом, выслушать которого на основании
закона требовал Никодим. Епископ, не будучи в состоянии склонить их к
принятию своего предложения, попытался обуздать их ненависть другим
способом: он заявил, что для суждения о столь важном вопросе собрание
слишком малочисленно и такое дело требует более внимательного исследования.
В конце концов епископ посоветовал, чтобы мой аббат, присутствующий на
соборе, препроводил меня обратно в мое аббатство, монастырь Сен-Дени, и там
был созван многочисленный собор ученейших людей для вынесения приговора
после тщательного исследования данного вопроса. С этим мнением епископа
согласился легат, а также и все остальные.
Затем легат встал для того, чтобы до начала заседания собора отслужить
обедню, и через названного епископа передал мне приказание возвратиться в
наш монастырь и там ожидать исполнения вынесенного решения. Тогда мои
противники, полагая, что они ничего не добьются, если это дело будет
разбираться за пределами их архнепископства, где они, разумеется, не смогут
прибегнуть к насилию, и не доверяя справедливому суду, внушили архиепископу,
что для него весьма оскорбительно, если это дело будет передано в другой
суд, и опасно, если я таким образом избегну кары. Они сейчас же побежали к
легату, заставили его изменить свое решение и против воли вынудили его